Глава 6
«…И сказал народ Китая: „Уничтожим тюрков. Тюркского народа больше не должно существовать“.
Тогда заговорило небо тюрков, священная земля и вода тюрков: „Тюркский народ не должен исчезнуть с лица земли. Да здравствуем мы“.
Произнеся эти слова, небо подняло моего отца Ильтерес-хана за волосы над всем народом. И тогда мой отец, хан, сказал…»
Азиадэ водила пальцем по руническому тексту.
«Вообще-то, не „сказал“, а „провозгласил“», – устало подумала она, и таинственные угловатые линии древнего шрифта поплыли у нее перед глазами.
Тысячи лет назад великий древний народ воздвиг себе памятники в далеких монгольских степях. Народ этот перекочевал, но их примитивные письмена сохранились. Ветхие и загадочные, глядели они в бескрайние монгольские степи, в темное зеркало холодной безымянной реки. Камни осыпались, и кочевники, проходя мимо, боязливо смотрели на разрушенные памятники былой славы. Путники из далеких стран, путешествуя в изнуряющей жаре монгольских степей, приносили на Запад вести о загадочной письменности. Снаряжались походы, опытные руки переписывали таинственные руны. Потом, аккуратно напечатанные, они перекочевывали в тихие кабинеты ученых. Сухие, жилистые пальцы бережно водили по этим таинственным знакам, ученые лбы морщились над ними. Постепенно тайна письменности была раскрыта, и из угловатых ветхих иероглифов донесся вой степных волков, возник древний кочевой народ, появился вожак на низкорослом, долгогривом коне, зазвучали рассказы о древних путешествиях, войнах и героических походах.
Азиадэ растроганно смотрела на рунические письмена. Ей казалось, что она читает в этих черных угловатых линиях историю своих снов, желаний и надежд. Что-то притягивающее и могущественное возникало за этим беспорядком примитивных форм и словообразований.
Ей открывалось таинство начала, сокрытое в древних звуках ее рода.
Перед ее взором вставали первые представители зарождающегося народа, которые когда-то перешли обледеневшие снежные степи и создали первые звуки и тоны своего языка.
Азиадэ провела своим маленьким пальцем по линиям письменности и медленно прочитала: «Моему брату Гюль-Текину было всего шестнадцать лет, и посмотрите, что он сделал! Он вступил в битву с людьми с косами и победил их. Он ринулся в бой, и его воинственная рука настигла врага – Онг Тутука, правившего пятьюдесятью тысячами людей».
Резко прозвенел звонок. Азиадэ подняла голову и потерла уставшие глаза. Она сидела в маленьком читальном зале семинария, а вокруг слышались перешептывания синологов, приглушенные гортанные голоса арабистов и тихие звуки движения губ египтологов, проглатывающих согласные и открывающих все тайны долины Нила, вплоть до загадки правильного произношения слова «Осирис».
Азиадэ поднялась и посмотрела на расписание. «Первые османы, – прочитала она. – Лекционный зал 8: доцент доктор Майер».
У входа в лекционный зал ей встретился венгр, доктор Сурмай, который восторженно рассказал ей о только что открытом туранизме в финно-угорских агглютинациях.
Азиадэ рассеянно слушала его. Она всего один раз в жизни видела живого финно-угра. Это был упитанный блондин – стюард из Гельсингфорса, от которого пахло ромом и который постоянно сквернословил. Странно было думать, что его род происходил из тех же далеких степей, откуда когда-то появились первые османы, перекочевавшие потом на Запад.
– Это аорист, – сказал венгр. – Вы понимаете – аорист?
Азиадэ понимала. Она вошла в аудиторию. Синолог Гётц склонился над какой-то бумагой и объяснял татарину Рахметуллаху значение иероглифа «тю-ке». Он красиво выводил изогнутые линии и говорил приглушенным голосом:
– Понимаете, коллега, в данном случае главное – не значение, а сам звук. У китайцев нет буквы «р», так что иероглиф «тю-ке» означает «тюрке».
Рахметуллах сидел с открытым ртом и, морща лоб, раздраженно смотрел маленькими глазками на иероглиф, который не имел значения.
Моложавый, но абсолютно седой Майер производил впечатление очень несчастного человека, наверное, потому, что еще не стал даже профессором. Он обладал поразительной способностью говорить на всех восточных языках со швабским акцентом. Он посвятил лекцию рассказу о золотых алтайских горах, откуда произошел народ, о великом герое – Огуз-хане, сыне Кара-хана, давшем народу армию, и об Эртогруле, прародителе Османов, который с четырьмястами сорока четырьмя всадниками выступил против греков и основал империю османов.
– У Эртогрула было трое сыновей, – говорил Майер со своим швабским акцентом, – Осман, Гедусальп и Сураяты Саведжи. Первый из них и является, собственно говоря, создателем движения, исследованием которого мы здесь занимаемся.
На этом лекция окончилась, так как прозвенел звонок.
Азиадэ сбежала по лестнице вниз и спряталась в библиотеке, как улитка в своем домике. Она взяла с полки первую попавшуюся толстую книгу и с удивлением прочитала: «Кутадку-Билик» – «Блаженные знания». «Уйгурская этика второго столетия».
Она раскрыла книгу.
«Страница пятьдесят два, стих пятнадцать», – загадала она и, трепеща от суеверного любопытства, стала расшифровывать таинственные уйгурские предложения. Шрифт был очень неясный, формы незнакомы. Давно уже прозвенел звонок, но Азиадэ, погруженная в тайны прошлого, не обратила на это никакого внимания. Наконец она смогла прочитать: «Все, что дается тебе, приходит и уходит, остаются лишь блаженные знания. Все сущее в мире исчезает и заканчивается. Остается только написанное, остальное утекает».
Мысль, несомненно, была очень высокой, однако не имела ни малейшего отношения к тому, что волновало Азиадэ. Склонив голову, она печально посмотрела на свой перевод, чувствуя себя человеком, с трудом откупорившим бутылку, которая оказалась пустой. Азиадэ сложила листок, осмотрелась и с радостью обнаружила, что она в комнате одна.
Нет, твердо решила она, так больше продолжаться не может. Каждый день Хаса приезжает за ней на машине к дому, отвозит в университет, ездит с ней на прогулки в Грюневальд, дарит цветы и как бы между прочим намекает на радости семейной жизни. Иногда она позволяет ему погладить ей руку, а то и прикоснуться губами ко лбу.
Азиадэ сердито посмотрела на длинные ряды книжных полок. Все могло бы быть по-другому, если бы она, согласно их обычаям, скрывала лицо под чадрой. Доктор Хаса никогда не увидел бы ее, жизнь текла бы в своем обычном русле, и ей не пришлось бы размышлять о таинстве любви, вместо того чтобы исследовать туранские префиксы.
Она задумчиво поскребла ногтем темное дерево столешницы. Наверное, они совершили большую ошибку, покинув родину. Но этого захотел ее отец – и теперь на ее голову обрушилась любовь к чужому человеку, который чувствует, думает и действует совсем не так, как на ее родине.
Азиадэ глубоко вздохнула. Ей было очень стыдно, она искренне презирала себя. Хаса буквально преследует ее, и нет никакой возможности вырваться из замкнутого круга его слов, взглядов, жестов.
Азиадэ прошлась вдоль книжных полок. Лысый администратор у двери, перебиравший каталог, вопросительно посмотрел на нее. Она притворилась, что ищет книгу, и пробежала взглядом по «Грамматике суахили» и «Введению в среднеперсидский».
«Выйти замуж», – в отчаянии подумала девушка и вернулась на свое место.
Она рассеянно рисовала на лежащем перед ней листе головы демонов, различные геометрические фигуры и неизвестные окончания неведомых слов. Потом отложила карандаш и с удивлением обнаружила, что на листе красивым арабским почерком выведено: «Принц Абдул Керим».
Она покачала головой, написала то же самое латинскими буквами, потом перечеркнула все и вывела по-турецки: «Его высочество принц Абдул Керим». Значит, все это время она думала только об исчезнувшем принце.
Она никогда не видела принца, но представляла себе его, проплывая в лодке мимо дворца на Босфоре. У него, наверное, светлая кожа, длинный османский нос с горбинкой, грустные глаза и крепко сжатые губы. Может быть, он меланхоличен, как султан Абдул Азиз, а может, хитрый, слабый и жестокосердный, как Абдул Гамид. Может, он живет в изнуряющей скуке и взор его затуманен, как у мечтательного и спокойного Мехмета Рашида. Она ничего о нем не знала, кроме того, что этот принц, живущий во дворце на Босфоре, предназначен ей в мужья и что никого, кроме него, она не имела права любить. Тем не менее она влюбилась в длинноногого варвара с улыбающимися глазами. Принц исчез, он тоже никогда не видел ее, может, даже никогда о ней и не слышал. Скорее всего, руки его были мягкими и ухоженными, а в сердце таилась тихая жажда покоя, забытья, смерти, как у покойного Юсуфа Изеддина. Последние представители османского рода не могли похвастаться особой статью. Хаса был здоровей, крепче и так близок.
Азиадэ стало грустно из-за принца, который уже не был принцем и никогда ее не видел. Она взяла простой карандаш и нарисовала вокруг его имени красивый волнистый орнамент, приписав: «Азиадэ просто глупая гусыня», и ей вдруг показалось, что вся ее жизнь – это сплошной запутанный сон. Медленным движением она убрала волосы с лица, потом решительно достала из портфеля листок бумаги и, тщательно обдумывая каждое слово, вывела: «Его Королевскому Высочеству принцу Абдулу Кериму-эфенди».
Она долго рассматривала заглавие, все больше убеждаясь, что она такая же ненормальная, как и последние Османы, потом продолжила: «Ваше Королевское Высочество! Вы никогда меня не видели и вряд ли даже помните мое имя. Его Величество, наш великий Император и покровитель всех правоверных, однажды постановил, что я, с великой милости Господа, должна буду переселиться во дворец Вашего Высочества и стать Вашей покорной рабой и верной женой.
Я очень несчастна, Ваше Высочество, тем, что Бог не позволил этому свершиться. Теперь я живу в Берлине и посещаю Дом знаний, где изучаю историю священных предков Вашего Высочества. Мне очень грустно, так как я бесконечно одинока. Я больше не ношу чадру, и все мужчины могут меня видеть. Покарайте меня, о Всемогущий! Но женщине без чадры очень трудно не поддаться соблазну. Припадаю к Вашим священным стопам и молю Вас: возьмите меня к себе, где бы Вы ни были, чтобы я могла Вам служить и дышать с Вами одним воздухом. Если Вы пожелаете, я буду Вашей служанкой, вечерами, после работы, буду массировать Вам ноги. Если Вам приходится водить такси по узким улицам в незнакомом городе, я буду давать Вам в дорогу термос с горячим кофе и ждать Вас на стоянках, чтобы помахать Вам рукой. Если же Ваше Высочество навсегда откажет мне в этой милости, тогда молю Вас отречься от меня, чтобы я чувствовала себя свободной и бросилась в пропасть, которую называют любовью и куда попадают все женщины, не носящие чадру. Потому что я молода, Ваше Высочество, и мое воспитание в отцовском доме еще не завершилось, когда мы лишились этого дома. Поэтому я слаба и у меня нет ни терпения, ни достаточного самообладания, которыми должны обладать женщины. Я часто думаю о Вас, о Вашем дворце и о деревьях, которые росли в Вашем саду и мимо которых я проезжала когда-то, мечтая, что когда-нибудь смогу отдохнуть в их тени. Не сердитесь на меня, Ваше Высочество, ибо я Ваша раба, связанная долгом принадлежать Вам, как приказал мне наш Император и Господин».
Азиадэ подписалась, вложила письмо в конверт, потом опять достала его и, покраснев, дописала: «Если же Ваше Высочество откажет мне в ответе, то, боюсь, я приму это как знак Вашей немилости, окончательной немилости, которая толкнет меня в объятия другой любви».
Она заклеила конверт и нерешительно взглянула на него. Никто не знал, где пребывает принц. Она написала: «Правительству Турецкой Республики. Лично в руки изгнанному принцу Абдулу Кериму. Очень важно! Просьба переслать!»
Не было никакой надежды, что письмо дойдет до адресата. Она вышла из библиотеки, а лысый библиотекарь одобрительно и с уважением посмотрел ей вслед.
«Какая прилежная студентка, – подумал он. – Интересно, пишет ли она диссертацию? Наука не должна лишаться таких людей».
Тем временем Азиадэ пошла по Доротеенштрассе. Хаса помахал ей. Она села в машину, и он опять заговорил о том, как было бы прекрасно поехать в свадебное путешествие в Италию на машине.
– Остановите-ка здесь, – попросила Азиадэ.
Она подошла к почтовому ящику и опустила в него письмо. Вернувшись в машину и свободно облокотившись на спинку сиденья, она несколько небрежно сказала:
– В Италию? Вы полагаете? Это было бы здорово.
Потом молча стала смотреть в окно. Она очень любила Хасу.