Глава 5
Доктор Хаса не переставал думать о пощечине, даже когда проводил пункцию носовой пазухи с подозрением на нагноение. Подозрение не подтвердилось, но мысли о пощечине не покидали его и потом, когда он катетеризировал евстахиеву трубу тучного продавца деликатесов, который вел себя как ребенок и задавал глупые вопросы. Позже он прошел в операционную и сделал выскабливание лабиринта, размышляя при этом о том, что пощечина может привести к нарушениям функций лабиринта. Потом он смотрел, как «старик» делал трахеотомию, и вновь восхищался его способностями.
После всего этого он поднялся на второй этаж, размышляя о бессмысленности жизни вообще и об осаде Вены Кара-Мустафой. Он сделал обход больных и успокоил сварливую пациентку с замечательной склеромой.
Больные лежали на койках с гордым осознанием собственного положения, а черные таблички над их головами извещали о ходе болезни.
Дежурная медсестра доложила, что Otitis media[21] с восьмой кровати справа была сделана инъекция морфия.
Доктор Хаса кивнул, спустился в подвальный этаж и отчитал практиканта за то, что тот предложил одну и ту же глазную повязку трем разным пациентам, принимающим воздушно-солнечные ванны.
– Гигиена! – сказал он и при этом многозначительно поднял указательный палец.
Потом он вернулся на свое место с мрачным убеждением, что только флегмона, исходящая из задней носовой пазухи, могла бы снова привести его в чувство. Однако вместо флегмоны явилась худощавая женщина с банальной ринореей, которую разочарованный доктор Хаса сердито обработал хлором. Вслед за ней пришел студент вообще безо всяких жалоб, который просто из любопытства и потому, что все бесплатно, решил провериться у разных специалистов. Потом какое-то время больных не было. Хаса сидел, тупо уставившись на стену, и думал об изгнании турок из Европы. При этом его рука, лежавшая на столике для инструментов, столь воинственно и грозно звенела катетерами, зеркалами, воронками и конхотомами, что врач, работавший рядом, покосился на него:
– Эй, коллега!..
Возвращенный этим обращением в реальность, доктор Хаса пролистал несколько историй болезни и, довольный, обнаружил, что папка Анбари лежала между ретромаксиальной опухолью и «певчим узелком».[22] После чего он поднялся, вымыл руки, снял халат и снова почувствовал себя частным лицом.
На недопустимо высокой скорости он проехал по Линдену, разошелся во мнениях с таксистом на Шарлотенбургском шоссе, который в ответ на обещания выйти из машины и надавать по морде обозвал его дохлым австрийцем, не имеющим никакого понятия о вождении автомобиля.
Сбитый с толку, Хаса остановил машину, поднялся в свою квартиру и, чтобы сосредоточиться, стал перелистывать журнал по отоларингологии. Он узнал, что в некой баптистской клинике в Нью-Йорке недавно с успехом применили облучение радием для лечения хронической, рецидивирующей гипертрофии улитки и что у негров почти никогда не встречаются патологии перегородки носа. Этот факт почему-то окончательно вывел Хасу из колеи, и он отшвырнул журнал на стол.
Взгляд упал на портрет Марион в серебряной рамке. И тут же его осенило: получить пощечину не самое страшное, что может произойти с человеком на этом свете. Все дело в том, кем дана эта пощечина.
Он вытянулся на диване и закрыл глаза. Как обычно, на край дивана присела Марион, и он стал горячо упрекать ее за Фрица, за ее поведение и за позор, который она нанесла имени Хаса. Воображаемая Марион, склонив голову набок, говорила, как всегда, что ничего не могла с собой поделать. Это можно было понять с точки зрения психоанализа, но ужасно возмущало его.
Он вскочил, подошел к письменному столу и спрятал фотографию Марион в ящик стола.
– Так, – сказал он, удовлетворенно вздохнув, и зашагал по комнате, стараясь думать о неграх, у которых почти никогда не встречается патология перегородки носа. Но это ему не удалось, и Хаса дал волю своим мыслям.
Его женитьба на Марион, как оказалось, с самого начала была ошибкой. Однако еще непонятнее было то, что он выбрал себе в близкие друзья психоаналитика. Кстати, и психоаналитиком Фриц был совершенно никудышным. Например, пациентку, которая жаловалась на бессонницу, он лечил от приступа меланхолии, а у нее оказалась всего лишь аденомиома. Да, самая обычная аденомиома! И только он, Хаса, обнаружил ее. Но Марион ничего не смыслила в точных науках, и ей нравились психоаналитики. А потом разразился скандал. Причем у нее до последнего были такие невинные глаза, словно это не она уже несколько месяцев с Фрицем… да что там.
Потом в кафе Фриц разглагольствовал о том, что, мол, отоларингологи всего лишь неудавшиеся дантисты, ничего не смыслящие в женской душе. Хасе следовало бы за это пожаловаться на Фрица в министерство здравоохранения. В день их примирения на Марион была желтая шляпка, и она так странно клонила голову набок, будто у нее была опухоль мозга.
На этом месте доктор Хаса обычно выпивал коньяк и углублялся в чрезвычайно нудную работу о Nervus sympaticus.[23] В этот раз, как ни странно, ему не хотелось ни коньяка, ни серьезной литературы. Он остановился посреди комнаты и точно знал, что причиной тому была сероглазая турчанка, которая неуверенными шагами вошла в его клинику.
«Дикий ребенок, более того, ангорская кошка», – подумал Хаса, вдруг ощутив непреодолимое желание погладить эту ангорскую кошку. Он сел и грустно покачал головой. С тех пор как ушла Марион, все пошло наперекосяк, словно непрерывно шел дождь.
«Я бы называл ее – Ази, – подумал он, как бы между прочим. – В медицинском обществе по четвергам будут сплетничать, что я женился на ангорской кошке. Близкие друзья станут называть меня содомитом и умирать от зависти. Интересно, а турчанки увлекаются психоанализом?»
Прихватив с собой шляпу и пальто, он сел в машину и поехал на Уландштрассе, вызывая на этот раз возмущение общественности слишком медленной ездой.
Войдя с главного входа, Хаса в поисках таблички с фамилией Анбари поднялся до четвертого этажа, потом, уже изрядно запыхавшись, спустился вниз и узнал у привратника, что «дикари» живут во дворе, справа. Он долго звонил у двери со сломанной ручкой, пока заспанный домовладелец не поведал ему, что «дикари» празднуют сегодня турецкое Рождество или что-то в этом роде. Более того, он даже узнал, где происходит торжество, и поспешил туда, но по дороге, одолеваемый сомнениями, все же решил не заходить в клуб. Не очень-то приятно было бы получить пощечину на глазах у всех этих людей. Оставалось только надеяться на то, что дикая девушка, может быть, выйдет из клуба одна. Доктор Хаса побродил по улице и спрятался от дождя под выступом дома, удивляясь тому, что турки тоже празднуют Рождество.
Наконец в дверях появилась хрупкая фигурка девушки. Она в нерешительности посмотрела сначала на небо, затем на асфальт и поспешно надела шляпку.
– Ух, – произнесла она, с отвращением отряхнувшись, и застыла на месте, со слегка отвисшей нижней челюстью – перед ней стоял Хаса.
– Мне очень жаль, дитя мое, – сказал он.
– Я не ваше дитя, меня зовут Азиадэ, – возразила она, переступая с одной ноги на другую, а потом нерешительно добавила: – Дождь идет. Если мы будем долго стоять здесь, придет мой отец и отрежет вам губы. Что вы будете тогда делать?
– Я никогда больше не смогу целоваться, – ответил Хаса, робко протягивая руку, чтобы погладить Азиадэ.
– Нет! Нет! – сердито вскричала она. – Мой отец очень сильный. – Она на мгновение задумалась и потом отчаянно выпалила: – Ну пойдемте же, а то он и в самом деле сейчас придет.
Она пошла быстрыми шагами прочь, и Хаса последовал за ней, отчаянно показывая на стоявшую наготове машину. Азиадэ отрицательно покачала головой.
– Нет, просто идите за мной, – сказала она, продолжая идти, и Хаса повиновался.
Они дошли до Витенбергплац, когда снова зарядил дождь, и Азиадэ в нерешительности остановилась под козырьком одного из домов.
– Смилуйтесь, – робко попросил Хаса. – Разрешите проводить вас в какое-нибудь светлое, теплое, полное людьми кафе.
Азиадэ пристально посмотрела на него.
– Ужасный климат, – сказала она. – Можно понять, почему мы никогда не завоевывали этой страны. – После чего она подняла глаза к небу и примирительно добавила: – Я разрешаю вам сопровождать меня в кафе.
И это отнюдь не прозвучало как признание поражения.
В кафе Азиадэ молча, с серьезным выражением лица склонилась над чашкой мокко. Она с удовольствием вдыхала аромат кофе, ощущая при этом легкое, приятное сердцебиение.
– Не сердитесь на меня, Азиадэ, – смущенно сказал Хаса, – это точно больше не повторится.
Азиадэ отодвинула чашку и растерянно посмотрела на него.
– Правда? – спросила она почти испуганно и прикусила губу.
Хаса облегченно протянул руку, Азиадэ благосклонно подала ему свою, которую он нежно и почтительно поцеловал, и мир был заключен.
Они сидели в переполненном кафе, совсем близко друг к другу, и Азиадэ рассказывала ему о негре из Тимбукту, о евнухах, научивших ее арабским молитвам, о том, что рю Гранд д’Опера прекрасней всех улиц Берлина, вместе взятых, и о принце Абдуле Кериме, за которого она должна была выйти замуж.
– Но вы же этого не сделаете? – озабоченно спросил Хаса.
– Я его никогда не видела. Знаю только, что ему тридцать лет. Он исчез после революции. Можно, конечно, считать, что он меня бросил, но у него вроде как не было другого выхода.
Хаса с сочувствием посмотрел на нее, подумав про себя, что иногда у революций бывают и привлекательные стороны.
– А что вы собираетесь делать после завершения учебы?
Азиадэ мечтательно посмотрела на тарелку с пирожными и взяла себе шоколадное.
– Я выйду замуж за президента Соединенных Штатов или за короля Афганистана.
На губах у нее осталась сахарная пудра. Она весело протянула руку и вытянула себе сигарету из портсигара Хасы.
– Вы уже когда-нибудь любили? – вдруг спросил Хаса.
Тут Азиадэ, густо покраснев, отложила сигарету.
– Европейцы совсем не умеют себя вести, – сказала она, гневно сверкнув глазами. – С незнакомой женщиной не подобает вести разговоров о любви и рассматривать ее такими жадными глазами. Мы так же, как и вы, знаем толк в любви, только более спокойны и немногословны. За это нас и называют «дикарями».
В гневе она стала еще прекрасней. Зрачки ее расширились, она затянулась, выпустила дым вверх и вдруг поняла, что безнадежно влюбилась в Хасу.
Хаса озадаченно посмотрел на нее:
– Я не хотел вас обидеть, Азиадэ. Поверьте, это не простое любопытство, а… ну… Вы же понимаете? Эх…
Он смущенно замолчал. Может быть, ему все-таки нужно было прочитать хотя бы введение в психоанализ? Азиадэ с улыбкой посмотрела на него. До чего же беспомощны эти европейцы в выражении чувств. Тут не хватало, так сказать, стамбульской шлифовки.
Она отложила сигарету и благосклонно посмотрела на него.
– Ну, рассказывайте же, – спокойно сказала она.
– У меня в жизни уже была одна грустная история, потому я и расспрашиваю всех о любви. Я был когда-то женат, а потом развелся.
Азиадэ тихо слушала его, ротик ее был слегка приоткрыт, а верхняя губа приподнята. Внезапно она наклонилась и закашлялась. Все-таки странные люди эти европейцы.
– Я понимаю, – сказала она с сочувствием, – у вашей жены не могло быть детей, и вы ее оставили.
– Дети? – удивленно спросил Хаса. – При чем здесь дети? Марион никогда не хотела иметь детей.
– Она не хотела иметь детей? – удивилась, в свою очередь, Азиадэ. – Но ведь в этом ее предназначение.
– О господи, – простонал Хаса. – Проблема была совсем не в этом. У меня был один близкий друг. Он часто приходил к нам, и однажды Марион ушла с ним.
Он пожал плечами, а у Азиадэ от удивления округлились глаза. Она наконец поняла, в чем дело.
– Ах вот оно что, – сказала она, – вы выследили их и убили обоих и с тех пор скрываетесь за границей от суда и кровной мести. Я могу вас понять, я знаю много случаев, как ваш.
Хаса почувствовал себя почти оскорбленным. Азиадэ считала его способным на убийство!
– Мне не надо ни от кого прятаться, и суд тоже на моей стороне.
Азиадэ покачала головой:
– У нас к такой женщине привязали бы кошку, засунули бы их обеих в мешок и сбросили в Босфор. Мужчину же того закололи, и все сочли бы это справедливым. А что, ваши враги так хорошо скрываются?
– Нет, – печально ответил Хаса. – Этим летом они были в Зальцкамергуте. И почему, собственно, враги?
Азиадэ молчала. Нет смысла объяснять этим людям, что такое любовь. Хаса сидел перед ней, как будто за стеклянной стеной, сгорбленный и такой беспомощный. Азиадэ уставилась в пустую чашку кофе с чувством легкого удовлетворения. Это хорошо, что Хаса был так одинок.
– А что вы думаете о психоанализе? – спросил он вдруг.
– О чем? – удивилась Азиадэ. «Как же эти люди отличаются от пашей с Босфора».
– О психоанализе, – повторил Хаса.
– А что это такое?
– Психоаналитики – это люди, которые так же заглядывают людям в душу, как я в горло.
– Какой ужас! – Азиадэ вся съежилась. – Как можно показывать свою душу чужому человеку. Это же хуже, чем насилие. Такое позволительно только Пророку или королю. Я бы убила людей, которые захотели бы заглянуть мне в душу. Все равно что голой пройтись по улице!
Она замолчала, потерла лоб рукой и вдруг, подняв на Хасу сияющие в улыбке глаза, смущенно сказала:
– Мне гораздо больше нравятся люди, которые заглядывают в горло.
Хасе стоило больших усилий не сжать в объятиях эту сероглазую девушку.
– Поехали! – воскликнул он, охваченный внезапным порывом жизнелюбия, и Азиадэ безвольно кивнула.
Держась за руки они шли к машине. На улице уже стемнело. Бесконечные ряды уличных фонарей тянулись вдоль тротуаров, сливаясь где-то вдали. Азиадэ пристально смотрела на свет и не думала ни о доме на Босфоре, ни о паше, который ждал ее дома. Хаса казался ей таким большим и непонятным, будто экзотический зверь, а его машина в ночном свете была похожа на огромного, увешанного оружием слона. Машина тронулась, асфальт исчезал под колесами, словно туман, рассеивающийся при порывах ветра.
Они проехали по Курфюрстендамм и свернули на Авус. Свет фар освещал плоские крыши квадратных домов. Стальным копьем вонзалась в небо радиобашня. Они молча ехали по широкой Авус, тесно прижавшись друг к другу, и Хаса увеличивал скорость, нажимая на педаль. Влажный ветер бил Азиадэ в лицо. Хаса смотрел на ее развевающиеся на ветру волосы и серые глаза и прибавлял газ на поворотах так, чтобы она почти обнимала его за плечи. Автомобиль мчался в ночи, будто движимый какой-то сверхъестественной силой. Силуэты внешнего мира расплывались в однообразии величественной серости. В висках у Хасы стучало. В этом бешенстве скорости он вдруг почувствовал головокружение от неизвестного ему доселе любовного опьянения. В свете фар асфальт был похож на бесконечно вращающуюся ленту. Женщина, сидящая рядом, стала вдруг необыкновенно близка и досягаема, будто она была навечно подарена ему этим вихрем.
Азиадэ сидела неподвижно, с полузакрытыми глазами, охваченная неожиданным чувством самоотверженности. Она крепко сжимала ручку окна, и все настоящее, казалось, исчезало вместе с шумом остающихся позади километров. Машина превратилась в ковер-самолет, а ночной ветер толкал ее все ближе и ближе к чужому человеку, который, загадочным образом связанный с ней, несся к невидимой цели, ведомый той же силой, что и она.
Она бросила взгляд на приборную доску. Стрелка показывала на какую-то цифру, но девушка уже не понимала, много это или мало. Она просто сидела, растворившись в ветре, в скорости, в призрачном свете далекой радиобашни.
– Довольно, – обессиленно прошептала она.
Хаса медленно повернул в сторону города. Его утомленные красивые глаза были полны грусти и облегчения. Он остановил машину на Уландштрассе. Азиадэ обняла его за шею, и он наклонился к ней.
– Спасибо, – сказала Азиадэ тихим, идущим откуда-то издалека голосом.
Хаса ощутил тепло ее щеки и частое дыхание по-детски нежного рта. Он коснулся губами ее щеки и закрыл глаза. Губы Азиадэ были совсем рядом. Он посмотрел на нее. Девушка неподвижно и испуганно всматривалась куда-то в даль.
– Спасибо, – сказала она еще раз, молча вышла из машины и исчезла за дверью.
Потрясенный Хаса зачарованно смотрел ей вслед.