13
Едем мы очень долго. Наступает ночь, за окнами машины становится темно. Я так устала, что засыпаю.
Когда просыпаюсь и вижу ветровое стекло автомобиля, мне кажется на мгновение, что я смотрю в большой телевизор с разбитым экраном, через него смутное изображение пытается проникнуть по эту сторону.
– Ты заснула, малышка Кармел.
Я поворачиваю голову, дедушкины руки крепко держат руль, как будто он не вел машину все это время, пока я спала. Я не удивляюсь, когда вижу его, потому что я ничего не забыла во сне, хотя и могла бы. Но почему-то у меня бегут мурашки по спине, наверное, это от того, как он произносит «малышка».
– Это замечательно, милая, что ты поспала. Сон – это прекрасно. Он поможет тебе справиться с тем потрясением, которое ты пережила. – Голос у него снова добрый, и я решаю, что просто он, наверное, из тех людей, которые не привыкли общаться с детьми – как папина подружка, например, – поэтому его слова звучат как-то неискренно и натянуто, что ли.
Он, похоже, совсем не устал. Так и пышет энергией. Мама говорила мне как-то, что такое бывает, если долго не спать. Усталость проходит, и наступает такой… подъем сил.
Я сижу в мягком кресле, которое успела нагреть за это время.
– Тут очень темно. – Я пытаюсь разглядеть, где мы едем.
– Я выбрал трассу В. Она как-то повеселее, – отвечает он.
Я не понимаю, чего тут веселого может быть, когда за окном полная темень и вообще ничего не видно, только трава – ее освещают фары – хлещет по колесам. Дедушка начинает напевать:
– Я выберу трассу В, а ты не станешь возражать, – и смеется своей песне так, словно придумал что-то очень умное.
– Подпевай, Кармел, я научу тебя словам. «Я выберу трассу В, а ты не станешь возражать…»[1]
– Нет, спасибо.
Он крепче сжимает руль и снова смеется.
– Это было бы весело. Когда поешь дуэтом – путь кажется короче.
– Нет, спасибо, – я изо всех сил стараюсь быть вежливой, но что делать – мне совсем не хочется петь его песню. Не такое у меня настроение.
Он все уговаривает и уговаривает меня, потом, наконец, сдается.
– Уже недалеко.
Я вглядываюсь в темноту, как кошка, и начинаю различать очертания черных холмов. Это похоже на сельскую местность, только без единого дома.
– Я думала, ты живешь в Лондоне, – говорю я.
– Ну… понимаешь, Кармел. Дело в том… дело в том, что мы жили в Лондоне. Но после смерти твоей бабушки я не смог там оставаться. Потом я встретил Дороти, она настоящее сокровище, и мы поселились в Уэльсе. В ожидании попутного ветра, который забросит нас куда-нибудь еще.
– Бабушка умерла? – Я подскакиваю. – Когда она умерла?
– Несколько лет тому назад. Разве мама не говорила тебе, милая? – Он укоризненно качает головой, как будто осуждает маму за то, что скрыла это от меня.
– Ну, может, и говорила. – Я хочу защитить маму и делаю вид, что не помню точно, говорила она или нет.
– Я думаю, ты бы запомнила, Кармел, – отвечает он, и он, конечно, прав.
Я прихожу к выводу, что невозможно по-настоящему горевать из-за смерти совершенно незнакомого человека, даже если это собственная бабушка. Но очень уж странно выходит, что мама об этом ничего не сказала. Очень хочется спросить, почему они с мамой поссорились, но боюсь, что это будет очень невежливо с моей стороны. Потом мне приходит в голову мысль, что мама никогда ни с кем не ссорится без причины, поэтому решаю держать с ним ухо востро и внимательней присмотреться к нему – тогда, может, сама пойму, в чем дело.
Я ужасно устала, глаза щиплет, как будто в них насыпали песка, но все равно я ни на минуту не могу забыть о маме.
– Можно еще раз позвонить в больницу и узнать, как там мама?
– Уже очень поздно. Персонал спит, потому что сейчас глубокая ночь.
– Правда?
– Угу. Мы позвоним утром, и, даст бог, нам сообщат хорошие новости. Ну вот, мы почти приехали.
Мы все едем и едем, взбираемся на холмы и петляем среди них, и я слышу, как ветер колотит в машину.
– Вот и приехали, – говорит он, и фары освещают самые высокие железные ворота в мире.
– Значит, ты живешь здесь?
Место какое-то пугающее, но я не хочу это говорить вслух.
– Да, временно. Дом выглядит огромным, но мы, Кармел, снимаем только маленький уголок. Остальное пустует.
– Понятно, – выдавливаю я.
Он потирает руки. Так обычно делают люди, когда обдумывают, как им поступить дальше. Он выходит из машины и отпирает большущий замок, который висит на воротах. В свете фар его светлые волосы сияют вокруг головы. Он открывает ворота и возвращается в машину.
Мы въезжаем во двор, и фары освещают огромное каменное здание, похожее на старинный замок. Он останавливается сразу за воротами и выходит, чтобы закрыть их.
Когда он возвращается, я спрашиваю:
– Это замок, что ли?
Он улыбается, выключает двигатель, и фары тут же гаснут, и все погружается в темноту. Теперь он сидит рядом со мной в полной темноте, и я не знаю, улыбается он еще или уже нет. Я не знаю, какое у него выражение лица.
Его голос раздается из темноты.
– Нет, милая. Это не замок, – отвечает он. – Это то, что в старину называлось «работный дом». Инвесторы начали его перестраивать, но у них закончились деньги, и мы тут приютились. – Судя по голосу, он улыбается.
Я слышала о работных домах. В школе по истории мы проходили. Туда отправляли людей, которые… которые «сбились с пути и попали в трудное положение». Но я не задаю никаких вопросов.
– Пора вылезать из машины, милая.
Я выхожу, но я так устала, что ноги меня не слушаются. К тому же вокруг совсем темно, и непонятно, куда идти. В лицо дует холодный свежий ветер, он пахнет травой и цветами.
– Погоди, я помогу тебе. Я думал, у меня в машине есть фонарик, но, похоже, я забыл положить его. – Он смеется: – Какой глупый дедушка!
Я чувствую, как он кладет руку мне на плечо и направляет меня, но я спотыкаюсь и чуть не падаю, потому что не вижу ни своих ног, ни куда ступаю. И вдруг, хотя на небе нет ни одной звездочки, чтобы подсветить наш путь, я догадываюсь, что мы находимся рядом с домом – потому что ощущаю присутствие каменной громады, как летучие мыши ощущают преграду на своем пути.
Дверь открывается, и полоска света падает на ряд больших каменных ступеней, они ведут ко входу, и на старинные каменные плиты, ими вымощен двор. Это единственное здесь пятно света, оно такое яркое, что женщина в дверном проеме напоминает вырезанную из бумаги куклу, как в театре теней.
– А вот и Дороти! Поджидает нас.
На ней юбка почти до полу, длинные волосы развеваются на ветру, и вообще она похожа на злую ведьму из мультфильма, которая стоит на пороге своего замка, и я про себя повторяю слова, которые мама учила меня говорить, когда страшно: «Мужайся, Кармел, мужайся».
И это всегда помогает. Ну, почти всегда. Когда мы заходим в дом, я могу разглядеть Дороти под лампочкой, которая висит в коридоре, и она кажется уже не такой жуткой. У нее смуглая кожа и глаза немного сонные, но умные. Она наклоняется ко мне и говорит:
– Значит, ты и есть малышка Кармел.
Я киваю. И хотя мы с ней совсем незнакомы, мне приятно находиться рядом с женщиной. От нее пахнет печеньем и корицей, и вид у нее тоже немного «старинный» в этой длинной юбке и заправленной в нее красной блузке.
Она берет меня за руку.
– Пойдем, дитя мое. Ты наверняка проголодалась. – По ее выговору слышно, что она не англичанка.
Мы идем по коридору, она открывает дверь – тут стоят ботинки и висят пальто, потом открывает еще одну дверь – за ней находится кухня с длинным деревянным столом посередине. Кухня совсем новенькая – не то что коридор, белые шкафы так и сияют.
– Это наша часть дома, Кармел. Тебе нравится?
Я киваю, хотя что мне может понравиться в такую минуту.
– Остальной дом не отремонтирован, поэтому нам сдали жилье по дешевке, сделали просто прекрасную скидку. – На ее лице написано огромное удовольствие. – Может, ты хочешь умыться?
Я киваю, она ведет меня через большую гостиную, а потом вверх и вверх по винтовой лестнице, и мы приходим в ванную. Рядом с ванной – спальня, дверь в нее открыта, и я вижу на полу возле кровати несколько чемоданов. Она ждет меня возле ванной, а потом мы спускаемся обратно в кухню.
– Садись здесь, дитя мое. – Дороти выдвигает стул с краю стола. – Чего ты хочешь? Может быть, печенья с молоком?
– Да, пожалуйста.
Дороти ставит стакан молока и кладет передо мной три печенья с шоколадной крошкой. Тут я понимаю, что просто умираю от голода, и быстро проглатываю печенье. И лишь когда слизываю крошки с пальцев, замечаю, что осталась одна. Мне делается не по себе – сижу за таким огромным столом в таком огромном доме, как будто я принцесса из сказки братьев Гримм, у нас дома есть такая книжка. И я начинаю плакать, мне страшно и одиноко. Крупные слезы падают на крошки на тарелке.
Заходит Дороти. Глаза у меня полны слез, поэтому ее красная кофта расплывается. Я моргаю, и все проходит.
– Ах, боже мой. Дитя мое, дитя мое, что случилось?
– Я тут одна. Куда вы все подевались?
Она поднимает руки к небу:
– Боже мой! Ну что за ребенок? Я отлучилась на минутку, чтоб приготовить тебе постель. Не нужно плакать, какой в этом смысл? Все наладится, будет на пять с плюсом. Так всегда бывает.
– Правда?
– Конечно, – она кивает. – Пойдем, я уложу тебя в постель. Утром тебе станет гораздо лучше. Утром всегда становится лучше. Утро вечера мудренее. Только знаешь, – она упирает руки в боки, – тут такое дело. У нас только одна спальня, и в ней спим мы с твоим дедушкой. Но я подыскала тебе кровать в другой части дома. Там, конечно, нет ремонта, как в этой части, но спать можно. Слава богу, нам оставили ключи от всего дома, чтобы мы за ним присматривали, – подмигивает она мне.
Мы снова идем по коридору, где висит лампочка без абажура. Я поднимаюсь за Дороти по большой деревянной лестнице, и эхо наших шагов раздается под потолком. На верхней площадке она отпирает дверь в длинный коридор со множеством дверей. Она несет свечу, которая очень кстати, потому что чем дальше мы идем по коридору, тем темнее становится. Сначала она показывает туалет, которым я могу пользоваться, там деревянное сиденье и старинная цепочка. Потом она открывает соседнюю дверь.
– Вот твоя комната.
Мебели в комнате нет – только кровать с простыней и одеялами да старый стул у окна.
– В этой части дома нет электричества, – говорит она. – Вот моя нижняя юбка, можешь надеть ее вместо ночной рубашки.
Я смотрю на кровать:
– Дороти, а здесь точно можно спать?
Комната выглядит так, словно в ней не ночевали тысячу лет, и, судя запертым замкам, она не предназначалась для жильцов.
– А кто сказал, что нельзя? – Она снова подмигивает мне.
Я не хочу раздеваться, пока она стоит тут. Поэтому сажусь на кровать, а юбку держу в руке. Слышатся ее шаги у меня за спиной, потом захлопывается дверь – щелк, и готово. Быстро-быстро переодеваюсь в юбку, она белая, с оборкой по подолу. Дверь снова открывается:
– Все в порядке, Кармел?
– Да.
Юбка такая длинная, что я запуталась в подоле и чуть не упала, когда клала одежду на стул. Дороти смеется:
– Ну-ка, давай мы ее укоротим.
Дороти подворачивает юбку у меня под мышками, так что теперь она только достает до полу, а не волочится за мной, как шлейф. Она укладывает меня в постель, и я хочу попросить ее остаться, но слышу, как дверь закрывается. Я остаюсь в такой темноте, что не вижу даже своей ладони у себя перед носом.
– Спокойной ночи, мамулечка. Прости меня за все, – говорю я, хотя в последнее время уже не называла ее мамулечкой.
Я слышу, как шаги Дороти удаляются по коридору, все дальше и дальше, и я кричу от ужаса:
– Дороти, не уходи! Вернись!
Дверь приоткрывается, в щелочку виден свет.
– Что случилось, дитя мое? Тебе страшно?
– Да. – Я рада, что она сама догадалась и мне не надо ничего объяснять.
– Ты хочешь, чтобы я посидела с тобой?
– Да, да. Пожалуйста.
Кровать старая, скрипучая, и она скрипит, когда Дороти садится. Она ставит свечу на пол, берет мою руку и гладит пальцем.
– Когда я была маленькой, мне тоже часто бывало страшно.
Она говорит таким голосом, словно собирается поведать историю. Я жду с нетерпением, ее рассказ отвлек бы меня от моих мыслей, но она молчит, и я тихонько спрашиваю:
– А чего ты боялась?
Помолчав еще немного, она отвечает:
– Всего, что быстро движется. Моя мама говорила, что у меня слабые нервы.
– Вот как…
– Так что я прекрасно понимаю, каково это – когда страшно. Нужно мужаться, Кармел.
От того, что она говорит эти слова и они так похожи на мамины, мне становится чуточку спокойнее, и я незаметно для себя засыпаю.
Когда я просыпаюсь ночью, ее уже нет. Толстые одеяла, которыми я укрыта, совсем не такие легкие и мягкие, как мое одеяло дома, они такие тяжелые, что мне даже трудно пошевелить ногами. В комнате холодно. Но под одеялами тепло и даже влажно – как будто Дороти постелила простыни, которые не успели высохнуть.
У меня все тело устало и болит – даже мозг. За окном мало-помалу светлеет, я перекатываюсь поближе к окну и смотрю на рассвет – мне становится легче. Я пытаюсь понять все, что произошло. Но ничего не получается. Иногда самое лучшее – считать то, что с тобой происходит, сказкой, делать вид, что это все понарошку, не взаправду. Я уже так делала – например, когда папа от нас ушел, а другой раз, когда в школе два парня обзывали меня «шлюха» и «придурочная», и слова вылетали у них изо рта, как будто какашки. Если притвориться, что это сказка, то можно смотреть на все как бы со стороны или как если бы все происходило внутри стеклянного шара.
Но все равно разные картинки вертятся у меня в голове, и я ничего не могу с этим поделать. Самая главная – лицо дедушки, когда он отпирал металлические ворота и оглянулся, словно проверяя, на месте ли я. Выглядел он точь-в-точь, как на моем рисунке: светлые волосы, которые стали ярче в свете фар, бледные совиные глаза в очках. Такое чувство, что я рисовала эту картинку сто лет назад – а ведь это было всего лишь вчера. Вот только кролик, который сидит у дедушкиных ног и слушает с раскрытым ртом… Непонятно, кто этот кролик и почему он попал в рисунок. И уже перед тем, как я снова заснула, мне пришла в голову очень странная догадка. Я вдруг поняла, кто этот кролик. Этот кролик – я.