Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914. Глава II. На подступах к Балканам (В. Н. Виноградов, 2010)

После замирения с Турцией Петр погрузился в германские дела и застрял в них всерьез и надолго. Закономерным являлось его стремление «врасти» в европейскую политическую систему, встать твердой ногой на Балтике, пошатнуть здесь еще сильные позиции Швеции. Но что касается избранных средств…

Петр разворошил немецкий «запоздалый феодальный муравейник, суетливый и в большинстве бедный, донельзя переродившийся и перессорившийся». Лучше В. О. Ключевского не скажешь. Удовлетворив притязания одних, царь ссорился с другими. Помимо крупных стран – Пруссии, Саксонии, Дании, Польши – он вовлек в Северный союз Курляндию, Мекленбург и Гольштинию. Ключевскому принадлежат злые слова, в которых, однако, содержится доля горькой истины: после Полтавы Петр разменялся «на саксонские, мекленбургские и датские пустяки, продлившие девятилетнюю войну еще на двенадцать лет»[45].

Царь с азартом предавался брачной дипломатии. Сына Алексея он женил на принцессе Шарлотте Вольфенбюттенской, племянницу Екатерину Иоанновну выдал замуж за герцога мекленбургского Карла Леопольда, впутавшись, по замечанию H. H. Молчанова, «серьезно и несчастно в бесконечные немецкие дрязги»[46]. Союзники алкали вознаграждений, и русские солдаты сражались, сражались, сражались.

Обнаружилось, что «друзья» ничуть не меньше врагов боялись установления российской гегемонии на балтийском побережье. Лондонский кабинет пришел к выводу, что молодая Россия здесь куда опаснее старой Швеции. Столкнувшись с угрозой коалиции против него в составе Великобритании, Голландии и Дании, Петр вывел войска из Мекленбурга. Прежний конфидент Август II Саксонский и Польский не откликнулся на призыв прекратить гонения на православных в Речи Посполитой и предложил царю удалить оттуда российскую армию, дабы не навлекать на поляков шведское нашествие. В марте 1716 г. Петр направил Августу неслыханный в дипломатии документ, «меморию досад». Герцог Карл Леопольд оказался немецкой разновидностью самодура; встречались, оказывается, и такие. Он рассорился с дворянством, император Карл VI засадил его в темницу, Екатерина Иоанновна вернулась к матери, царице Прасковье. Сам кайзер в бессилии наблюдал, как Петр, без его ведома и согласия, хозяйничал на севере Германии, мирил и ссорил фюрстов и вместо шведского влияния устанавливал здесь собственное. Отношения с Австрией испортились несмотря на наличие с ней общих интересов, прежде всего в отношении борьбы с Турцией. Обе страны были заинтересованы в подрыве французских позиций в Польше и Швеции. В 1718 году дело дошло до разрыва дипломатических отношений между Веной и Петербургом, к счастью длившегося всего два года, – и здесь, и там пришли в себя.

Возвращаясь к резкому высказыванию В. О. Ключевского, стоит задаться вопросом: может быть, вместо того, чтобы десять лет бултыхаться в немецком омуте, стоило прибегнуть к стратегии прямого удара по Швеции через Финляндию? Ведь следующая война со Стокгольмом выдалась краткой (1741–1743 годы), сравнительно малокровной и победоносной для российского оружия. А успех двуглавого орла в Скандинавии сказался бы и на балансе сил в южной Прибалтике.

Пока его царское величество занималось распутыванием бесчисленных немецких узлов, соперники спешно и успешно решали дела балканские в свою пользу.

В 1714 году Высокая Порта, решив, что Габсбургская монархия достаточно измотана участием в войне за испанское наследство (1701–1714 годы), решила перейти в наступление. Первый удар был направлен по владениям более слабой Венецианской республики. Не прошло и года, как ее власть на юге Балканского полуострова пала. Однако попытка перенести военные действия на Ионические острова успехом не увенчалась. Центральным островом Корфу османы завладеть не могли. 9 (20) августа 1716 года разразившаяся на море буря разметала турецкие суда, молва приписала это покровительству святого Спиридона христианам. Существовала, однако, и земная причина поспешного бегства турок из прибрежных вод: к острову на всех парусах спешили корабли Неаполя, Испании, мальтийских рыцарей и папского престола. И главное, вмешались австрийцы. Великий полководец Евгений Савойский советовал кайзеру Карлу VI откликнуться на мольбы венецианцев о помощи и вмешаться в войну с далеко идущими целями – освободить всю Венгрию, занять устья Савы и Дуная, установить свой контроль над всем течением великой реки. В апреле 1716 года союзный договор с Венецией был возобновлен.

Принцу Евгению и пришлось осуществлять поставленную задачу. 5 августа в битве у Фрушка-Гора он разгромил армию великого везира Али Дамада. О размерах турецкого поражения говорят трофеи – 176 знамен и 5 бунчуков. В октябре ему на капитуляцию сдалась крепость Темешвар (Тимишоара). Зимой тогда не воевали, полководец отправился в Вену и был восторженно встречен жителями. Покинул он столицу в мае 1717 года, в разгар празднеств по случаю рождения эрцгерцогини Марии Терезии. Никто тогда не предполагал, что девочку ожидает великое будущее.

Цесарское войско насчитывало 100 тысяч солдат и офицеров. Принц, по его словам, «слегка растерялся»: «на ловлю счастья и чинов» к нему слетелись 24 князя, не считая многочисленных дворян рангом пониже со всей Европы.

В середине июля принц Евгений осадил Белград. Но в городе – 30-тысячный гарнизон, в августе к Белграду подошла армия великого везира Халила-паши. Утром 16 августа Евгений Савойский стремительной атакой обратил в бегство турецкое воинство, которое побросало артиллерию, обоз и даже везирскую канцелярию. Гарнизон не успел сделать вылазку и через несколько дней сдался на капитуляцию. Императорские войска, почти не встречая сопротивления, заняли Сербию и большую часть Боснии.

Самое бы время и Петербургу вмешаться, но…

21 июля в сербском городе Пожаревац был подписан крайне выгодный для Австрии договор: к ней отошли Банат с Темешваром, Северная Сербия с Белградом, Западная Валахия (Олтения). Мир предусматривал охрану христианских святынь в Палестине. Подписанная тогда же торговая конвенция предоставляла подданным кайзера право торговли во всех османских владениях при умеренной ввозной и вывозной пошлине (3 %). Партнерами на бумаге и бедными родственниками на деле в переговорах выступали венецианцы, поскольку сражаться во имя возвращения незадачливым союзникам утраченных ранее земель кайзер не пожелал. Республика святого Марка лишилась Морей и некоторых островов Ионического архипелага.

Вена торжествовала, она фактически в одиночку нанесла поражение Османской империи и прочно утвердилась на Балканах. Савойского пышно чествовали, папа Климент XI преподнес герою усыпанную драгоценными камнями шпагу, а народ распевал песню «Принц Евгений, благородный рыцарь».

Тяжкая судьба выпала на долю Петра в последние годы жизни. Мучили его не только болезни. Сын Алексей, считал он, предал его дело, а к отступникам царь пощады не знал. В августе 1716 года тот получил отцовское распоряжение – принять участие в десантной операции в Швеции. По пути Алексей скрылся в австрийских владениях (местечко Вейсбург – крепость Эренберг) и наконец осел в Неаполе. Кайзер Карл, его свояк (оба были женаты на сестрах, принцессах Волфенбюттенских; правда, Алексей был уже вдовцом), ему покровительствовал. П. А. Толстой по поручению царя выследил беглеца и выманил его обещанием прощения (что подтверждали собственноручные письма царя). В январе 1718 года Алексей вернулся на родину[47]. Последовал процесс; судить об обоснованности и правомерности предъявленных ему обвинений в государственной измене бессмысленно: царевича 6 раз водили в застенок, 6 раз подвешивали на дыбе и истязали кнутом, и «злой умысел» был доказан. 127 высших сановников послушно подписали приговор о предании Алексея смертной казни. Впрочем, в этом не было нужды: 28 июня 1718 года Алексей «преставился» якобы самостоятельно[48].

Царь, несомненно, расчищал путь к престолу маленькому Петру Петровичу, но жизнь не щадила Преобразователя: Петруша умер в 1719 году, не дожив до четырех лет. Царь, по тогдашним понятиям, достиг преклонного возраста, думы о судьбе державы после его ухода мучили Петра. А вокруг трона – пустота, никто из людей, связанных с ним кровными узами, не обладал искрой Божьей.

В 1722 году император издал длинный и нудный «Устав о наследии», который В. О. Ключевский с полным основанием именовал злополучным[49]. Его содержание можно изложить кратко: монарх волен назначать себе преемника по своему усмотрению. За подобным заявлением следовало ожидать имя наследника – иначе в чем был смысл указа? Петр не назвал никого: кандидатов, заслуживавших подобной чести, не существовало. У подножия трона возник плацдарм для столкновения интересов и игры страстей. Только полной безысходностью можно объяснить появление подобного акта.

В 1724 году произошло еще одно труднообъяснимое событие: Петр с помпой провел коронацию супруги Екатерины Алексеевны.

Для участия в церемонии образовали специальный элитный эскадрон кавалергардов, прижимистый царь обложил города специальным налогом – по полтине с каждого – на проведение торжеств. Но в том же году его постиг новый удар: обнаружилась амурная связь жены с красавцем камергером Виллемом Монсом, младшим братом Анны, его любовницы в юные годы. Петр был скор на расправу, Биллем расстался с жизнью на эшафоте. Верный денщик Алексашка превратился в фельдмаршала, светлейшего князя и герцога Ижорского Александра Даниловича Меншикова, и по совместительству первого казнокрада империи, состоявшего под следствием. «Меншиков в беззаконии зачат, в гресех родила его мать, и в плутовстве скончает живот свой, и, если не исправится, быть ему без головы», – отзывался император о бывшем любимце[50].

Кольцо одиночества вокруг Петра Великого сомкнулось.

Преобразователь скончался под утро 28 января 1725 года в страшных мучениях, и трон стал игралищем противоборствовавших вельможных клик. Наступила пора «случайностей» на престоле (выражение В. О. Ключевского), «птенцы гнезда Петрова» шли стенка на стенку, титана у власти сменили пигмеи. Братья Долгорукие выступали за воцарение малолетнего Петра, сына царевича Алексея; Меншиков и Толстой, лютые враги убиенного, прямо причастные к его гибели, выдвинули кандидатуру императрицы Екатерины Алексеевны, ссылаясь на ее коронацию. Спор решился в их пользу, дворец окружили войска, подчинявшиеся Меншикову как главе военной коллегии.

Скоро стало ясно: бывшая портомоя (прачка) Марта Скавронская в государственных делах ничего не смыслит и управлять не может. Появился Верховный тайный совет, выполнявший «роль костыля, без которого императрица не могла ходить»[51].

Екатерина государственные интересы путала с семейными и заявляла, что всем пожертвует ради любимой дочери Анны, выданной замуж за герцога Гольштинского Карла Фридриха. Сей последний жаждал вернуть в свое владение Шлезвиг, отторгнутый у него коварными датчанами, и, разумеется, с помощью русских штыков и пушек. На Балтике принялись снаряжать эскадру, на сухом пути – готовить 40-тысячный экспедиционный корпус. А за Гольштинией виднелась британская тень. В мае 1726 года на рейде Ревеля (Таллина) появилась англо-датская эскадра в 31 вымпел. Верховный тайный совет обсуждал вопрос о затоплении, в случае нужды, своих кораблей в порту, сопротивляться плавучей армаде не было возможности. В 1727 году британские паруса вновь появились на Балтике. Но после смерти Екатерины идея о походе на Данию скончалась сама собой.

Конфуз произошел и с другой акцией – с попыткой утвердиться в Курляндии, где Анна Иоанновна пребывала во вдовствующем положении после кончины супруга, герцога Фридриха Вильгельма от неумеренных возлияний. Объявился претендент на престол в Митаве в лице побочного сына польского короля Августа II, Морица Саксонского, красавца и донжуана (о его полководческих талантах никто тогда не подозревал). Он явился в Курляндию, предложил Анне Иоанновне руку, благоразумно умолчав о сердце. Вдова млела от восторга и просила российский двор дать согласие на брак. Мориц времени не терял, сумел понравиться местному дворянству и был избран на престол.

В Петербурге с опозданием спохватились, что Курляндия на глазах уплывает к Польше. Объявился и собственный кандидат в курляндские герцоги в лице ненасытного А. Д. Меншикова. В Митаве, однако, он встретил холодный прием: не немец, не лютеранин, да и герцог уже избран.

Верховный тайный совет решил прибегнуть к силе и изловить Морица. Окружили замок, где он предположительно ночевал. В одном из окон появилась закутанная в плащ фигура, которая начала спускаться по веревочной лестнице. Будучи схваченной, она оказалась особой женского пола.

Тогда было решено снарядить в Митаву целую военную экспедицию во главе с генералом П. Ласси. Мориц, однако, заблаговременно скрылся, оставив преследователям сундук с любовными письмами разных дам и девиц. Бегство пошло ему на пользу: вместо прозябания в захолустной Митаве он превратился в маршала Франции, победителя сражения при Фонтенуа (1745 год). Но и цель Петербурга была достигнута. Курляндией продолжали управлять потомки гроссмейстера Ливонского ордена Кетлера, российское влияние в ней окрепло[52].

Россия после смерти Петра переживала нелегкие времена. Произошел колоссальный рост ее могущества и роли в международной жизни. Но какой ценой? Ни одна держава не может воевать почти сорок лет без ущерба для себя. Е. В. Анисимов констатирует: «Петр разорил собственную страну для создания новой армии»; «истощение народного хозяйства, сотни тысяч беглых на Дон и в Польшу, опустевшие деревни, гигантские недоимки в сборах налогов, бунты и мятежи – такова картина страны в конце петровского царствования»[53].

Правительство поспешило снизить подушную подать с 74 до 70 копеек в год, простило недоимки, вернуло из ссылки политических заключенных. Попытка сократить военные расходы не удалась, навести порядок в ведомстве, руководимом Меншиковым, помешала императрица. Как деликатно выразился П. А. Толстой, обнаружилось «несоответствие»: ведомству удалось отчитаться о расходовании только 10 миллионов рублей из выделенных 17 миллионов, но никто не потребовал наказать царицына любимца.

В наследии Петра оказались излишества внешнеполитического плана. Завоеванные в персидском походе 1722 года провинции (Астрабад, Гилян, Мазандаран, Дербент, Баку) стали тем жерновом на шее, который государству тащить было не под силу, налоги там не собирались, жители разбегались, войска (10 пехотных и 7 кавалерийских полков) маялись в непривычно жарком климате. Возникла уникальная ситуация: Верховный тайный совет мучился над вопросом – как бы избавиться от завоеванного? Казалось бы, нет ничего легче: вернуть Ирану. Но тот воевал с Высокой Портой, и неудачно для себя, так что добыча могла оказаться у Османской империи, от чего избави боже! Поэтому передача Персии земель растянулась на десять лет. В 1735 году российская армия вернулась на рубежи реки Терек.

Заботили и европейские дела. После победы в Северной войне и заключения в 1721 году Ништадтского мира распался союз с Данией, Польшей, Саксонией, Пруссией. Российского могущества соседи боялись, способствовать его наращиванию не желали, смерть Петра встретили со вздохом облегчения, перестав ощущать его тяжелую руку. В Копенгагене, сообщал посланник, при вести о кончине императора «подлые с радостью опилися было». Россия очутилась в малоприятном положении международной изоляции. Выход из нее виделся в заключении союза с ведущей европейской державой. Выбор не случайно пал на Австрию. А. И. Остерман в обоснование этой ориентации писал о совпадении «натуральных интересов» двух государств, и первым среди них называл «убавление турецких сил»[54]. Мнение о неотвратимости движения на юг, к Азову, и дальше, к морю, укоренилось в политическом сознании.

Остерману, который в течение 15 лет фактически возглавлял Коллегию иностранных дел (канцлер Г. И. Головкин фигурой крупного масштаба не являлся), принадлежит важная заслуга – разработка внешнеполитического курса послепетровского времени. Он, по замечанию ГА. Некрасова, усвоил «основные элементы внешнеполитической системы» Преобразователя[55]. Андрей Иванович сочетал в себе добродетели и пороки века Просвещения, был образован, начитан, знал несколько языков. Он принадлежал к тем иностранцам, для которых Россия стала не второй, а единственной родиной, в жены взял девицу из семейства Стрешневых, пустил в стране корни. Взяток он не брал, и, невиданное дело, отказывался даже от традиционных щедрых подношений по случаю заключения международного договора, обладал умом острым и аналитическим. И в то же время он был честолюбив, тщеславен, мстителен, склонен к интриге и нажил себе множество врагов. «По трупам соперников уверенно и медленно продвигался к власти ловкий Остерман», – писал Н. И. Павленко[56]. Ответственности и связанной с ней кары он боялся в такой степени, что его привычка «заболевать», когда нужно было ставить подпись под «опасной» бумагой или принимать нежелательного посетителя, вошла в поговорку. У него случались даже «провалы в памяти», если вспоминать надлежало нечто неприятное.

Именно Остерман подал в 1725 году в Верховный тайный совет записку из рода тех, что ныне именуются ситуационным анализом, в которой ратовал за долгий и прочный союз со Священной Римской империей германской нации (Австрией). Общность интересов двух стран он находил прежде всего на турецком направлении. За плечами Габсбургской монархии – два века сопротивления османской экспансии в Европе, и в Вене были убеждены: счеты с турками еще не сведены. Даже коронационная присяга римского цесаря содержала пункт о борьбе с «неверными»[57].

Незадачливую Екатерину на троне сменил недоросль Петр II, который с упоением предавался охоте, свора его собак насчитывала 600 голов. К государственным делам он интереса не проявлял, да и годы были не те. Затем произошло сказочное вознесение на престол Анны Иоанновны, жизнь которой прежде складывалась уныло и убого в провинциальной Митаве с постоянными унизительными просьбами о деньгах.

Говорить о государственном кругозоре полуграмотной Анны Иоанновны беспредметно, не то ее интересовало; губернаторы по ее распоряжению разыскивали карлиц, стариц и шутов поболтливее: монархиня страсть как любила сплетни. Находила царица время и для знакомства с протоколами страшной Тайной канцелярии, куда людей волокли при малейшем оскорблении величества. Анна Иоанновна обладала богатырской статью, твердой рукой и метким глазом. Отсюда – страсть к охоте. Но поскольку выезжать в чистое поле или в лес было лень, она палила из окон загородных дворцов по несчастному зверью, которое тогда водилось в изобилии. Ее трофеи впечатляют: за один 1739 год – 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волк, 374 зайца и 608 уток. Немалое подспорье к дворцовому столу!

Перемены на троне не влияли на основы внешнеполитического курса. Оно и к лучшему: ничтожества, его занимавшие, были способны разве что поставить подпись под нужной бумагой. Делами занимались государственные мужи из Петрова гнезда, внешняя политика не осталась без руля и ветрил. Отечественная историография, избавившись от синдрома обязательной сокрушительно-разгромной критики всего, что было связано с самодержавием, обнаружила в царском окружении людей крупного масштаба, способных здраво взвесить и определить геостратегическое направление политики государства. По свидетельству немецкого историка М. Шульце-Весселя, «даже в период мнимого упадка русской внешней политики в Петербурге учились рационально формулировать и отстаивать собственные интересы, политически взаимодействуя с европейской системой государств»[58]. Опасения «с той стороны» насчет российского могущества свидетельствовали о его наличии.

В июле 1726 года был подписан союзный договор с Австрией, в котором стороны гарантировали неприкосновенность своих владений. Его «секретнейший артикул» предусматривал взаимопомощь в случае турецкого нападения на одну из держав. Е. В. Анисимов именует его «осью Петербург – Вена», придавшей устойчивость российскому внешнеполитическому курсу[59]. Но сконцентрировать все внимание на его южном направлении не удавалось, сумятица европейской политической жизни отвлекала внимание в разные стороны. Кайзер Карл VI, которому природа не подарила сыновей, заботился прежде всего о передаче всех своих многочисленных владений дочери Марии Терезии, издав для сего Прагматическую санкцию. Объектом поползновений с разных сторон после смерти в 1733 году Августа II стала Польша. Встрепенулся прогнанный Петром с престола Речи Посполитой Станислав Лещинский, пользовавшийся покровительством Парижа. Магнаты и шляхта отнеслись положительно к кандидатуре Лещинского, который уже четверть века сидел на французских хлебах. По причинам, до сих пор не ясным историкам, да и оценке с точки зрения здравого смысла не поддающимся, в жены 15-летнму королю Людовику избрали 22-летнюю Марию Лещинскую, по понятиям того времени уже старую деву (при наличии 80 девиц, родители которых домогались избрания дочерей!). А королеве надлежало быть потомком владетельного монарха, а не нахлебника, что придавало дополнительный стимул стремлению Парижа утвердить Станислава на Варшавском троне и усугубляло без того сложные проблемы между Россией и Речью Посполитой. Последняя предлагала себя на роль барьера на пути России в Европу, отказывалась признать императорский титул за ее монархами, уклонялась от гарантии российских приобретений в Прибалтике, а тут еще перспектива появления в Варшаве французской марионетки![60] Кабинет министров пришел к выводу: Станислав – «русскому государству отъявленный неприятель, так тесно связан с французскими, шведскими и турецкими интересами, что, кроме злых поступков, ожидать от него ничего нельзя». Анна Иоанновна обратилась к кардиналу-примасу с предостережением: «Ни мы, ни другие соседние державы избрания оного Станислава или иного какого кандидата, который в той же депенденции и интересах быть имел… никогда допустить не можем»[61]. Предупреждение не подействовало, тревожному сигналу не вняли. Лещинский тайно, переодетый приказчиком, пробрался на родину. 11 сентября 1733 года на рыцарское коло в Варшаву собралось 60 тысяч конников в блестящих доспехах, и сейм избрал его королем. Сплочению депутатов немало способствовало парижское золото, щедро рассыпанное перед сеймовыми послами.

Но 4 тысячи раскольников, и среди них фигуры влиятельные – епископ Познанский, князья Радзивиллы, Любомирские, Сапеги, графы Огинские, – переправились через Вислу и, под сенью 20-тысячной армии фельдмаршала П. П. Ласси, высказались в пользу кандидатуры саксонского курфюрста Августа. Лещинский «во всякой скорости», как писали русские источники, бежал в Данциг (Гданьск) под защиту крепостных стен и в ожидании французского флота. Тот прибыл, но не в нужном числе кораблей, и быстро покинул балтийские берега. Лещинскому пришлось бежать в Пруссию, переодевшись, для разнообразия, в крестьянское платье. И уже делом техники и больших финансовых вливаний явилось утверждение на престоле Августа III. Как свидетельствовал российский посланник Г. И. Кейзерлинг, в Варшаве слова и представления «суть пустые чаши, которые, если золотом не наполнены, у поляков впечатления и звука не производят»[62].

Вена с сочувствием следила за российскими операциями в Польше, но сама была поглощена войной с Францией, столь неудачной, что кайзер Карл VI просил о российской поддержке. Армия П. П. Ласси стала готовиться к походу на Рейн. Напрасно. В результате мирных переговоров Габсбурги потеряли Неаполь и остров Сицилию, перешедшие к испанским Бурбонам.

Опасность подкрадывалась с юга. Высокая Порта нервно реагировала на российские успехи в Польше и вспомнила о подзабытом Прутском договоре, запрещавшем России вмешиваться в польские дела. Везиры изматывали резидентов H. H. Неплюева и сменившего его A. A. Вешнякова требованиями о выводе российских войск из Польши. И тот, и другой имели соглядатаев и в диване, и во французском посольстве, которые за мзду держали их в курсе дел. Столкновение с Турцией удалось отсрочить до 1735 года. В мае Порта предписала Крымскому хану двинуться с 70-тысячной ордой через Кавказ в Персию, с которой у нее шла война. Конница должна была пройти и по землям российской короны. То была реакция на возвращение Персии завоеванных ранее Петром I земель и одновременно открытый вызов Петербургу.

В августе 1735 года передовой отряд генерала Леонтьева двинулся к Крыму, но до Перекопа так и не добрался. Полили дожди, в октябре выпал снег, пало 3 тысячи лошадей, и Леонтьев повернул назад. Еще теплилась надежда, что удастся ограничиться крымской экспедицией и избежать столкновения с османским войском. Однако A. A. Вешняков своими шапкозакидательскими реляциями способствовал разжиганию воинственных настроений: «…теперь турки совершенно другие, сколько прежде они были воодушевлены духом славы и свирепства, столько теперь малодушны и боязливы, все как будто предчувствуют конец своей беззаконной власти, и да сподобит Всевышний ваше величество ее искоренить»; «Теперь самое полезное время не только к сломлению зверской гордости, но и к окончательному ниспровержению всего этого незаконного сонмища». Все выходило гладко на бумаге: «Так как Турция находится в крайней слабости, то от вашего величества зависит повелеть войскам идти прямо на Константинополь: как скоро они вступят в Буджак, то тамошние татары покорятся. Молдавия и Валахия поднимутся непременно. По переходе через Дунай и овладении магазинами встанет и остальное население, отягченное и разоренное до такой степени, что домов своих отступается; христиане поднимутся по всей Греции, останется напугать Константинополь и заставить бежать султана; для этого достаточно несколько морских судов повесть к каналу (к Босфору. – Авт) и высадить тысяч двадцать войска…».

Тем горше оказалась действительность[63].

Весной 1736 года приступили к осаде Азова. Обложили город и с суши, и с воды. 19 июля комендант, не ожидая приступа, сдал город на капитуляцию. После этого фельдмаршал Б. Х. Миних предпринял поход на Крым. Перекопские укрепления удалось преодолеть быстро, защищавших их татар перебили или пленили. Войско вырвалось на просторы полуострова, мирное население бежало, оставляя в аулах запасы и пожитки. Миних торжествовал и извещал Анну Иоанновну: «Мы успели свою лошадь к неприятельским яслям привязать». Но благодать продолжалась недолго. Под Бахчисараем произошло сражение, полгорода сгорело, включая ханские палаты. Больше организованного сопротивления степняки не оказывали, но роем вились кругом. Войско страдало от жары, конский состав нес потери от бескормицы (татары сожгли всю траву по дороге в Кафу (Феодосию), и Миних повернул назад, к Перекопу. Военный совет решил: ввиду распространения болезней, нехватки воды и падения лошадей отступать к Днепру, разорив предварительно перекопские укрепления «до подошвы»[64].

На полководца обрушились критики: зачем повел войска на авось, понадеявшись захватить запасы у неприятеля? Почему изматывающие марши совершались в дневной зной, а не в прохладную ночную и предрассветную пору? Зиму Миних провел, отвечая многочисленным оппонентам и оправдываясь.

Ограничиться операциями в Крыму не удалось. Весной 1737 года турки форсировали Днепр выше Переволочны, разгромили стоявший там заслон, но были отбиты с большими потерями. Основные военные действия развернулись летом. Войска под командой Миниха совершили переход через выжженную татарами степь, в пыли и пепле, к крепости Очаков. Военный совет решил брать ее с ходу, чтобы неприятель не успел подтянуть подкрепления. 1 (12) июня началась бомбардировка города, продолжавшаяся ночью. Запылали пожары. Полководец половину своих полков подвел под самые стены, чтобы отвлечь турок от тушения огня, что и удалось. И тогда он решился на штурм. Наступающие не смогли преодолеть глубокий и широкий ров, со стен на них сыпались пули и камни, полки дрогнули и подались назад.

Далее источники расходятся в описании событий. По одним данным фельдмаршал пришел в отчаяние, шпага выпала у него из рук и он воскликнул: «Все пропало!» По другим, он, человек крутой и жестокий, велел открыть по отступавшим пушечный огонь[65]. Страшный пожар делал свое дело, взорвался пороховой склад, в кромешном аду несколько тысяч пеших и конных турок бросились к морю, к кораблям, их перехватили и истребили, а казаки и гусары ворвались в город, воспользовавшись не запахнутыми в панике воротами. Сераскер выкинул белый флаг, прося пощады. Турки понесли урон в 10 тысяч человек, 5 тысяч сдались в плен. Миних послал в Петербург победную реляцию, а сам отправился вверх по реке Буг. Отошел он всего на 40 верст. Солнце жгло беспощадно, в степи пылали пожары, реки обмелели, вода в них позеленела и стала непригодной для питья. И фельдмаршал уже в августе стал распускать армию на зимние квартиры. А в октябре под Очаковом появились турки, подкрепленные татарской конницей. Гарнизон их атаки отбил, и неприятель отступил от крепости под проливными дождями.

Другой фельдмаршал, П. П. Ласси, провел кампанию в Крыму, ворвавшись туда в начале июля. Близ Карасу-Базара он встретил татар во главе с ханом и разбил их. Ласси двинулся дальше, разрушая и сжигая, по тогдашнему обычаю, все на своем пути. Действия неприятеля большого урона не наносили, но томили зной, жажда и бескормица для конского состава. В конце июля командующий повернул назад, оправдываясь тем, что желает сохранить армию.

Союзную Австрию втянули в войну за уши, император Карл VI был поглощен семейными делами: 19-летнюю красавицу дочь он выдал замуж за герцога Франца Лотарингского, следовало обеспечить ее богатым наследством в виде власти над всеми габсбургскими владениями. Посланник Л. Ланчинский жаловался по поводу медлительности цесарцев в военных действиях, а те ссылались на истощение казны после неудачной войны с Францией. Лишь в мае 1737 года императорские войска выдвинулись к границе, а уже в июле Ланчинский бил тревогу – его подопечные «мира алчно жаждут», с трудом они наскребли денег на одну кампанию, да и та обернулась неудачей.

Операции происходили на сербских землях. Кайзер Карл обратился к «турецким христианам» с воззванием, обещая им свободу вероисповедания и привилегии в своих владениях; командование издавало манифесты, в которых посулы перемежались с угрозами. Митрополит Нови-Пазара Евфимий Дамианович сообщал в Петербург, что сербам предлагали подняться «противу турка под кондициями: послушающим воздаяния милостивого восприятия, непослушающим же – разорение и смерть наряду с неприятелем»[66].

Восстание охватило Старую Сербию (Косово), Северную Албанию, населенную в основном католиками, частично Герцеговину. Повстанцам удалось взять Нови-Пазар, но на том успехи и кончились. Турки зашли в тыл цесарской армии, та отступила и из Косова, и из Боснии, и начались расправы над сербами. По слухам, кайзер Карл в горечи воскликнул: «Неужели принц Евгений унес с собой в могилу счастье моей империи?»[67].

Патриарх Арсений Иоаннович извещал царицу: сербский народ «как с оружием, так и с пищею, армии потребною, восстал. И ежели бы изменническим фельдмаршальским и подобных ему прельщены не были, то сами б народы наши в Сербии, Албании и вольные не только из Сербии, Боснии и Албании, но изо всей Македонии… собственным своим оружием турок прогнали. Яко же в нынешней войне большее число турок от оружия сербского, нежели от немецкого пропали». В итоге же сербы «злою и окаянною смертию от турков пострадали», 12 тысяч душ «мужеска и женска пола… иные вырублены, иные же в полон введены»[68]. Иоанновичу вторил митрополит Евфимий Дамианович: 6 тысяч душ его паствы, «от турецкого меча кровию своею защитившееся и избавившееся, в мнимое утешение цесарских границ прибегохом, или же скитаемся в крайней бедности, и уже 9 месяц томимы гладом, и смерти зрим прежде времени»[69]. Так что и эмиграция не сулила спасения.

Уже не первая трагедия, связанная с австро-турецкими войнами, приводила к горькому разочарованию в державе Габсбургов и усиливала тягу сербов к России.

По настоянию Вены в августе 1737 года в Немирове открылась конференция, громко названная конгрессом. Российские уполномоченные – а ими были персоны первого ранга П. П. Шафиров и кабинет-министр А. П. Волынский – заявили, что поскольку во всех ссорах виноваты татарские народы, между двумя империями обитающие, и прочный мир в подобной ситуации недостижим, то ради водворения спокойствия надлежит утвердить российскую власть в Крыму, на Кубани и в причерноморских землях, «до реки Дуная лежащих». С той же благородной целью следует превратить Молдавию и Валахию в вольные княжества под покровительством императрицы, а также удовлетворить притязания цесарской стороны, которые Шафиров и Волынский уточнять не стали[70]. Выдвинутые требования ни в малой степени не соответствовали скромным успехам на поле боя и были турками отвергнуты (а тут еще приспели вести, что П. П. Ласси оставил Крым). Создается впечатление, что несоразмерные претензии были предъявлены в расчете завести совещание в тупик и побудить австрийского союзника продолжать войну. Уполномоченный цесаря граф Остейн выдвинул более умеренную программу: для России – Очаков, Кинбурн, кубанские и ногайские земли, для Австрии – замирение на условии uti possidetis (чем владеешь).

Натолкнувшись на сопротивление, Шафиров и Волынский согласились оставить Крым Османской империи с тем, однако, чтобы перекопская линия укреплений была срыта. Молдавия и Валахия в новых требованиях вообще не упоминались. Граф Остейн предлагал присоединить к Австрии город Ниссу и часть Сербии. Османские представители сочли неуместным приступать к обсуждению выдвинутых предложений и 10 октября покинули Немиров[71].

Кампания 1738 года сложилась для союзников совсем неудачно. Движение к Днестру остановил не враг, а заразные болезни. Моровая язва косила солдат и офицеров. «Нет кормов в достаточном количестве, везде глухие и пустые горы и буераки, – жаловался Миних, – а какие деревни и были, то татары разоряют и разгоняют обывателей, и потому нельзя знать подлинно, где достать воды и фуражу и миновать трудных дефилей». Началось отступление со всеми сопутствующими бедствиями. Ядра топили в Днестре, орудийные лафеты разбивали на куски, которые оставляли на дороге. Из Очакова и Кинбурна, превратившихся в очаги заразы, вывели остатки гарнизонов, предварительно разрушив стены крепостей.

Не улыбнулась удача и фельдмаршалу Ласси. Его корпус перешел через Сиваш и добился капитуляции защитников Перекопского вала. Но двинуться в глубь полуострова Ласси не решился: татары заманят в безводные степи, где солдаты и офицеры обретут смерть от жажды, а конский состав падет от бескормицы.

Император Карл потерял к войне всякий интерес. Он чувствовал приближение смерти, и все его помыслы были направлены на то, чтобы передать дочери Марии Терезии австрийское наследство. Началось вымогательство российской помощи, и немалой. Австрийцы запрашивали корпус в 20 тысяч человек, который, вопреки традиции, отказались содержать за свой счет. До отправки войск дело не дошло. Союзная армия проиграла все сражения, и Вена пошла на мировую.

Кампанию 1739 года российская армия проводила фактически в одиночку, цесарцы терпели сплошные неудачи, «увенчавшиеся» сдачей Белграда. Османы торжествовали и предавались бахвальству: «Враги стали добычей меча правоверных», и скорби по павшим воинам Аллаха и их женам: «Много храбрых мусульман, мужчин и женщин, покинули сию юдоль слез и отправились в мир иной» вкушать там «сладкий шербет мученичества»[72].

Российское командование наконец-то решило нанести удар на главном, балканском направлении. Армия Миниха переправилась через Днестр и подошла к крепости Хотин. Невдалеке, у местечка Ставучаны, он встретил сераскера Вели-пашу с 90-тысячным войском. Позиции неприятеля представлялись неприступными: впереди – речка с болотистыми берегами, по правую руку – поросшая густым лесом гора, по левую – глубокие буераки, позади – крепость. Миниху оставалось атаковать по фронту. Он одержал победу и обратил турок в бегство при минимальных потерях – всего 100 человек убитыми и ранеными[73]. Явственно проявилось превосходство обученной по-европейски армии над средневековым войском. Гарнизон Хотина сложил оружие.

На молдавской земле православное воинство встретили как освободителей. Еще раньше, в 1737 году, высшее духовенство и боярство княжества обратились к императрице Анне Иоанновне, прося избавить их от «тяжкого и тиранского ига турецкого» и привести в российское подданство, поскольку османы замучили их «суровостью варварскою, ругая чистую и непорочную нашу православную веру, и другими тягчайшими и несносными утеснениями»[74].

Делегация бояр и церковного клира встретила Миниха в тех местах, где в 1711 году произошла трагедия, и вручила командующему петицию царице: «Мы себя повергаем в высочайшую вашего императорского величества, нашей всемилостивейшей государыни, протекцию, и ее справедливые соизволения за наши законы приемлем».

Впервые после Прутского похода россияне пришли в соприкосновение с «турецкими христианами» и убедились, что имеют в их лице опору. Миних высказал Анне Иоанновне свои соображения: «Понеже здешняя молдавская земля преизрядная и не хуже Лифляндии, и люди всей земли, видя свое освобождение от варварских рук, приняли высочайшую протекцию со слезами, и поэтому весьма потребно ту землю удержать…»[75]. Осуществить высказанные в петиции пожелания оказалось за пределами возможностей царской власти. В армию пришло, по словам Миниха, «нечаянное и печальное известие» о заключении австрийцами с Высокой Портой «мира стыдного и весьма предосудительного». Посланник Л. Ланчинский не смог воспротивиться «мирной негоциации» и в своих депешах изъяснялся отнюдь не дипломатическим языком: «Вскрылось зло гнило, неслыханно и таково, что добрая союзническая верность и здешнего двора честь повреждена и репутация оружия ногами попрана»[76]. Австро-турецкая сделка завершилась подписанием мира, по которому Вена рассталась со своими владениями в Сербии и Валахии.

Дезертирство союзника с поля боя и нависавшая угроза войны со Швецией побудили Петербург спешить с замирением. По причинам, которые умом не понять и аршином здравого смысла не измерить, посредником в переговорах избрали французского посла в Стамбуле Л. Вильнева, который свел итоги долгой, трудной и под конец победоносной войны почти что к нулю. Россия вернула себе Азов, но без права укреплять его; земля к югу от крепости, гласил Белградский трактат (сентябрь 1739 года), «имеет остаться пустая и между двумя империями бариерою служить будет». Особо оговаривалось, «чтобы Российская держава ни на Азовском, ни на Черном море никакой корабельный флот ниже иных кораблей иметь и построить не могла»[77]. Россия застряла у азовского мелководья, не имея права спустить на воду даже шлюпку.

Минусы четырех изнурительных кампаний сбрасывать со счетов нельзя. Воинских лавров ни Миних, ни Ласси себе не завоевали, Крымский полуостров не сумели удержать, крепости Очаков и Кинбурн оставили. Подписанный мир Миних назвал срамным; по меланхоличному замечанию СМ. Соловьева, Россия заплатила жизнью 100 тысяч солдат за срытие азовских укреплений[78]. Выполнение задач, стоявших перед страной, – добиться прекращения набегов крымской конницы, обеспечить выход к Черному морю и свободу судоходства по нему – было отложено в долгий ящик. Зато Вильнев с успехом похлопотал о французских интересах: по ферману 1740 года султан поручил заботу о христианских святынях в Палестине французскому духовенству. Вильневу за его «услуги» предложили вексель на 15 тысяч ефимков (иоахимсталеров). Видимо, какие-то остатки совести у него сохранились, от денег он отказался, а его «сожительница посолыпа» приняла в дар перстень с бриллиантами.

Оставалось сделать хорошую мину при плохой игре. 14 февраля 1740 года состоялись торжества по случаю заключения мира. Императрица в богатой робе, в короне, украшенной драгоценными камнями, в сопровождении «его великокняжеской светлости герцога Курляндского» (фаворита Э. И. Бирона) прошествовала в храм. Войсками на плацу командовал брат ее любимца генерал Г. Бирон. От лица дворянства выступали Л. Левевольд и фон Либрас. Поскольку церемония происходила все же на русском языке, речи произнесли князь A. M. Черкасский и А. П. Волынский, преосвященный Амвросий Вологодский выступил с проповедью.

Э.И. Бирон в каком-то смысле фигура загадочная. России он не знал, языка ее не потрудился изучить. Обычно человек, попадавший «в случай», взмывал вверх по лестнице чинов и званий. У Бирона все не так. Он стал графом, но Священной Римской империи германской нации. В 1737 году хлопотами Анны Иоанновны стал герцогом Курляндским. Он имел придворное звание обер-камергера, но на российской государственной службе вообще не состоял, ни одним поместьем, ни одним дворцом в России не обзавелся. Немалые средства от милостей царицы он вкладывал за рубежом. И случайный прохожий в российской истории стал временщиком. Анна Иоанновна считала Россию чем-то вроде громадного имения, в котором приказчиков можно назначать по своему хотению. Уже лежа на предсмертном одре, она определила – быть Бирону регентом. Рыдавшему у ее постели любимцу она молвила: «Не боись».

Падение нравов было столь глубоким, что указ о регентстве сочинил выдающийся дипломат Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. 17 октября 1740 года царица скончалась.

Ситуация сложилась глубоко драматическая и в то же время фарсовая. Трон заняли потомки хилого телом и умом царя Ивана Алексеевича. Императором провозгласили Иоанна Антоновича Брауншвейгского, внучатого племянника великого Петра. У трона копошился разноплеменный муравейник слетевшихся в Россию любителей наживы. Обойденной оказалась родная дочь преобразователя, цветущего возраста и редкой красоты царевна Елизавета, при том что прецедент женского царствования уже состоялся. Положение представлялось одиозным даже многим иностранцам, достойно служившим стране, которая стала для них новой родиной. Долго так продолжаться не могло.

Э.И. Бирон сознавал, сколь шатко его положение, и начал с милостей: издал указы о строгом соблюдении законов, о суде правом, беспристрастном и бескорыстном, о снижении подушного налога на 17 копеек в год, освободил от наказания людей, не совершивших тяжких преступлений, проявил заботу о солдатах – часовым велел выдавать полушубки, дабы не мерзли они в трескучие морозы. Всем на удивление регент выступил против роскоши, велев шить кафтаны из сукна не дороже 4 рублей за аршин. Никто не оценил эти жесты, у всех на уме было – что же, иноземец и иноверец будет управлять страной 17 лет, впредь до совершеннолетия Иоанна? Гвардия роптала. Особо невоздержанных на язык хватали и били кнутом в застенках Тайной канцелярии. Но ведь всех не накажешь. Анна Леопольдовна и Антон-Ульрих Брауншвейг-Бревернский застыли в ненависти – их отстранили от власти.

8 ноября 1740 года Б. Х. Миних провел вечер у регента, а потом занялся «чрезвычайным ночным предприятием». Он вернулся во дворец в сопровождении 80 солдат и офицеров. Герцога с супругой они схватили в спальне. Очнувшись ото сна, Э.И. Бирон попытался заползти под кровать, но его вытащили из убежища, засунули ему в рот кляп и закатали в ковер. Утром чету переправили в Шлиссельбургскую крепость, а победители принялись делить места у трона. Ненасытный честолюбец Миних (фельдмаршал, подполковник Преображенского полка, директор Шляхетского корпуса, управляющий Ладожским каналом и прочая) хотел заделаться генералиссимусом. С мечтой пришлось расстаться, на то же звание претендовал герцог Антон-Ульрих. 20 ноября вышел «указ» младенца Иоанна: «Любезнейшему нашему государю родителю быть генералиссимусом…»[79]. Все это походило на дурной сон. Анна Леопольдовна, провозглашенная правительницей, неряха и лентяйка, проводила целые дни в обществе фрейлины Юлии Менгден. Антон-Ульрих и А. И. Остерман интриговали против Миниха, тот, убежденный в своей незаменимости, подал заявление об отставке, явно в надежде утвердиться у власти. Но… последовал «указ» годовалого Иоанна: прошение «генерал-фельдмаршала графа фон Миниха удовлетворить за старостью и по причине одолевающих его болезней». Казалось бы, непотопляемый Остерман вновь всплыл на поверхность, но это только казалось. Взоры обращались к великой княжне Елизавете, которая жила в атмосфере унижения, тревоги и надежды. «Сестрица-государыня» Анна Иоанновна следила за каждым ее шагом, под видом смотрителя за домом к ней подселили шпиона. Наружно она держалась покорно, письма императрице подписывала «вашего и.в. покорная раба Елисавет». Исчезла шаловливая и ветреная юная красавица. При «брауншвейгцах» Миних приставил к ней соглядатая в «безызвестный караул»[80]. На официальных церемониях Елизавета появлялась величественной, прекрасной, печальной, контрастируя с мужиковатой Анной Иоанновной, привлекая умы и сердца.

Самолюбие царевны задевалось постоянно. Ей определили содержание, хотя и немалое, 50 тысяч рублей в год, но несоизмеримое с тем, что предоставлялось родителям императора (по 200 тысяч). Елизаветин двор привык жить разгульно, одного вина выпивалось сотни ведер в месяц. Из долгов она не вылезала и запросила 32 тысячи на их покрытие, ей не поверили, произвели дознание, долгу набралось на 43 тысячи[81].

Но главное, что над ней тяготело – постоянный страх за будущее, попранная гордость и вера в то, что ей, дочери великого Петра, а не выходцам из немецкого захолустья надлежит занимать престол. Елизавете охотно и не без задней мысли общалась с гвардейцами, слыла своей в их казармах, выступала крестной матерью солдатских детей. Злые языки утверждали, что она устраивает ассамблеи для преображенцев.

А тут появился доброжелатель в лице французского посла И. Ж. Шетарди. Потерпев фиаско в попытках посадить своего ставленника на польский трон, Париж перешел к поискам ненасильственных способов воздействия на Россию. В инструкциях послу указывалось: Елизавета – единственное лицо, с помощью которого можно свергнуть «немецкое правительство» и в дальнейшем оттеснить Россию на Восток. Шетарди появился в Петербурге в сопровождении 12 секретарей, 50 слуг и обоза с шампанским, приучив к нему царский двор, ранее употреблявший венгерское вино. Елизавета намекнула ему – не худо было бы получить 100 тысяч рублей для раздачи нужным людям[82]. Дипломат не ответил отказом, хотя и не спешил развязывать кошелек. В конфиденцию вступил шведский посланник Э. М. Нолькен, обещавший нечто большее, чем деньги, – содействие своей армии в воцарении Елизаветы. Момент был выбран удачно: слабое, презираемое правительство, раздоры в верхах, ропот в гвардии, взоры устремлены к царевне. Елизавета благосклонно внимала речам дипломатов, но, когда они предъявили счет, она перепугалась: у нее просили оплатить услуги шведской армии российской территорией. Притязания Елизаветы на престол были восприняты как счастливый шанс на то, чтобы лишить Россию петровских завоеваний в Прибалтике в ходе войны, длившейся двадцать лет. Шетарди и Нолькен настаивали на получении письменного обязательства великой княжны. По словам американского исследователя Р. Н. Бейна, дипломаты хотели «вновь погрузить Россию в первобытное варварство». Они натолкнулись на сопротивление, принцесса соглашалась на значительные финансовые уступки, на предоставление Швеции ежегодной субсидии, на выгодный для Стокгольма торговый договор, но разрушать дело отца не желала. Раздосадованные шведы развязали войну с Россией (июль-август 1741 года) под предлогом, который Бейн называл «в высшей степени фривольным», хотя точнее считать его фарисейским: в числе ее целей шведы объявили стремление «избавить достославную российскую нацию… от тяжелого иноземного притеснения и бесчеловечной тирании»[83], как будто иностранцы сгинули бы в случае утраты Россией Прибалтики.

Правительство решило отправить против шведов гвардию и убить сразу двух зайцев – дать отпор врагу и удалить из столицы недовольную воинскую силу. Избалованные гвардейские офицеры роптали и торопили Елизавету – как бы не упустить случай. А та спешно и с трудом собирала деньги, Шетарди выдал ей всего 2 тысячи червонных. Царевна робела, она была популярна в солдатской среде, но, по словам С. М. Соловьева, не имела под рукой таких бесшабашных и отчаянно храбрых сторонников, как позднее Екатерина II в лице братьев Орловых.

23 ноября у Елизаветы состоялся неприятный разговор с правительницей по поводу ее сношений с Шетарди. Дальше медлить становилось опасно. В ночь с 25 на 26 ноября царевна, помолившись, обшарив шкатулки, в которых наскребла 300 червонных, надела поверх платья кирасу, взяла с собой крест и отправилась к преображенцам.

Предупрежденная заранее гренадерская рота полка встретила ее в полной готовности. На призыв помочь ей одолеть супостатов солдаты ответили со всей бодростью: «Мы готовы их всех перебить!», Елизавета просила их не особо усердствовать и не омрачать дело кровью. Единственному дежурному офицеру, разбуженному шумом, предложили продолжать отдых. Из трехсот гренадер меньше пятой части принадлежали к дворянам, все прочие – простолюдины. По пути, на Невском проспекте, арестовали Миниха, Остермана и еще несколько близких правительнице людей. Недалеко от дворца Елизавета вышла из саней, но запуталась в юбках и завязла в глубоком снегу. Молодцы-гренадеры подхватили ее на руки и внесли во дворец. Охрана немедленно перешла на их сторону. Анну Леопольдовну застали в постели вместе с фрейлиной Юлией Менгден. Все семейство взяли под стражу[84].

Ни одного выстрела, ни одной жертвы – и свергнут режим. На самом деле переворот имел глубокий смысл: устранялась чуждая стране и глубоко равнодушная к ее нуждам Брауншвейгская династия, престол заняла женщина, с которой россияне связывали большие надежды. Отсюда – поддержка Елизаветы со стороны всех слоев общества.

От мести царица не удержалась. Расправа с Остерманом, Минихом и другими, не сумевшими оценить ее шансы на престол, последовала скорая и свирепая. Их приговорили к смерти и 18 января 1742 г. повели на казнь. Остерман идти не мог, его погрузили на телегу, запряженную клячей. Старика подняли на эшафот на руках, сорвали с него парик и лисью шубейку, положили его голову на плаху. Палач полез за топором, хранившимся по обычаю в мешке, сшитом из медвежьей шкуры. У эшафота стояла кучка измученных допросами «заговорщиков» (пыткам их не подвергали). И тут появился вестник и зачитал указ императрицы о замене казни пожизненной ссылкой. Все поплелись в темницу. Выделялся один фельдмаршал Б. Х. Миних: в парадной шинели, при орденах, гладко выбритый и надушенный, он вынул из кармана кошелек и раздал конвоирам золотые[85]. Гренадер Елизавета наградила по-царски, все они получили потомственное дворянство, деревни с крепостными и взлет в чинах: капитан-поручика приравняли по званию к полному генералу, прапорщиков – к полковникам, капралов – к капитанам.

На фронте в Финляндии творились чудеса. Шведы, при Карле XII слывшие лучшими солдатами в Европе, проигрывали одну битву за другой. Сдалась крепость Вильманстранд, в плену оказался командир корпуса генерал Врангель, в 1742 году та же участь постигла Фридрихсгасм и Гельсингфорс. Русские вышли к берегам Ботнического залива.

Король Франции Людовик XV и посредственности, его окружавшие, «не понимали, как велики перемены, происшедшие в России, не сознавали, что она превратилась в великую державу». Такой же промах был допущен в оценке личности Елизаветы. Шведы в своих реваншистских замыслах пустились на последнюю уловку. Риксдаг выразил желание избрать крон-принцем Карла-Петера-Ульриха Гольштинского, внука Петра I. По прихоти судьбы это хилое создание приходилось внучатым племянником Карлу XII. Императрица отказалась выпустить племянника, уже привезенного в Петербург и нареченного великим князем Петром Федоровичем. По миру, заключенному в Або 19 (30) августа 1743 года, Швеция уступила города Фридрихсгам, Вильманстранд и Нейшлот с окрестностями.

Российско-шведское столкновение происходило на фоне общеевропейского пожара, войны за австрийское наследство, вызванной стремительным возвышением Пруссии. Ее молодой король Фридрих II отказался признавать принцип нераздельности владений Габсбургского дома (Прагматическую санкцию) и предложил продать ему за 2 миллиона талеров богатую и плодородную Силезию.

Такого нахальства Европа не ждала. Пруссия – небольшое государство с разбросанными по всей Германии владениями и населением всего в 2,4 миллиона человек. Королевством долго управлял скопидом, скряга и солдафон Фридрих Вильгельм I, прозванный «коронованным фельдфебелем». Со своим старшим сыном он не ладил – принц увлекся идеями Просвещения. Вместо того чтобы проводить вечера в обществе буршей за кружкой пива в клубах табачного дыма, он снимал ботфорты, обряжался в роскошный французский халат, читал философов и играл на флейте. Отец как-то упустил из виду, что юный Фридрих исправно и вполне в прусском духе муштровал вверенный его командованию пехотный полк. Фридрих Вильгельм оставил наследнику набитую казну и 80-тысячное войско. Дворам стали известны его предсмертные жалобы: ветреник все растратит, все пустит по миру. На самом деле на престол в Берлине вступил будущий великий полководец.

В Вене в ответ на притязания Фридриха фыркнули. По старой традиции курфюрст Бранденбургский занимал пост обер-камергера императорского двора, молодому человеку следовало бы подносить кайзеру рукомойник, а не претензии выдвигать. Получив отказ со стороны юной Марии Терезии, Фридрих пустил в ход силу. 16 декабря 1740 года 30-тысячная прусская армия вторглась в Силезию и, действуя словно на плацу, – одна шеренга палила и отбегала назад заряжать ружья, другая палила – стала одерживать одну победу за другой. К весне следующего года вся провинция оказалась в прусских руках.

Успех Фридриха взбаламутил всю Германию, многие нацелились на австрийское наследство, не остался в стороне и король Франции Людовик XV, мечтавший продвинуть свои границы до Рейна. Развязанная Фридрихом война превратилась в европейскую и продолжалась восемь лет. Не нам и не здесь повествовать о всех ее перипетиях, но несколько слов для уяснения позиции России сказать все же нужно.

Не один Фридрих посягал на обширные владения Габсбургов. Франция домогалась Австрийских Нидерландов (Бельгии), Испания – земель в Италии, Саксония, Бавария, Пфальц, Гессен-Кассель выдвигали свои претензии. Образовалась мощная антиавстрийская коалиция, в которую, помимо вышеупомянутых, вошли еще Неаполитанское королевство, Пьемонт и Модена. К Австрии примкнули Голландия, а также Англия – главный антагонист Франции в международных делах, – уже воевавшая с ней в Индии, Америке и на морях. Следует учитывать, что британские короли являлись тогда и курфюрстами Ганноверскими, и было ясно, что самостоятельно Ганновер от галлов не отобьется. Позднее группировка пополнилась Саксонией и Пьемонтом, покинувшими враждебную Австрии коалицию.

Военные действия шли с переменным успехом, Марии Терезии пришлось в драматической обстановке утверждать свою власть в разных землях. В отчаянной ситуации она отправилась на коронацию в Венгрию. Кортеж судов плыл по Дунаю, она и свита – в одеяниях мадьярских национальных цветов, красном, белом, зеленом. На пристани в Пожоне (Пресбурге, ныне Братиславе) ее ожидала пышная встреча. 24-летняя женщина в расцвете молодости, красоты и материнства, с шестимесячным младенцем Иосифом на руках внушала симпатию. Раздавались возгласы: «Эльен, Мария Терезия!» Коронация состоялась 25 июня 1741 года в соборе Св. Мартина, в окружении высшего духовенства и раззолоченной знати. Марию Терезию провозгласили королем (!) Венгрии в соответствии с законами страны, ибо сан королевы, как правительницы, в них отсутствовал. Она произнесла присягу на латыни, тогда официальном языке государства.

Но главное произошло позже, 11 сентября, на заседании всех сословий. Мария Терезия, вся в черном, прошла между рядами, воссела на трон и обратилась к присутствовавшим со страстной речью. «Покинутая всеми», она воззвала к испытанной верности и отваге мадьяр: в смертельной опасности «само существование ее земель, ее детей, ее короны». Слушатели взволнованы. Дворяне, все в украшенных позументами доломанах и ментиках, вскакивали с мест, стучали саблями об пол с криком: «Отдадим жизнь и кровь свою за короля (!) Марию Терезию!»

Государственное собрание преподнесло ей 100 тысяч гульденов в качестве коронационного дара, постановило сформировать 13 пехотных полков численностью в 30 тысяч штыков, дворяне создали гвардейский конный полк, хорваты и славонцы послали в битву свои традиционные воинские формирования[86]. Мария Терезия никогда не забывала оказанной ей в тяжкий час услуги и жила в мире и согласии с гордым и строптивым мадьярским дворянством.

Петербург долго оставался в стороне от развернувшихся в Центральной Европе событий. Взлета могущества еще недавно скромного соседа здесь не ожидали; того что поклонник идей Просвещения и французского образа жизни предстанет талантливым и жестоким полководцем, не предвидели. Сумятица со сменой династии и война со Швецией не способствовали активизации внешней политики. Нельзя пренебрегать и рационализмом в подходе к событиям. В отличие от участников дележа австрийского наследства Россия ни на что в нем не претендовала; прусский хищник если прежде и разбойничал, то наравне со всеми в немецком княжеском заповеднике. Проливать кровь во имя габсбургских интересов не хотелось. Нельзя пренебрегать и личными чувствами Елизаветы. На свою беду венский кабинет ориентировался в России на родственную брауншвейгскую фамилию, принц Антон Ульрих приходился Марии Терезии племянником. Правительнице Анне Леопольдовне намекнули на то, что Елизавету было бы не худо запрятать в монастырь, объявив ее незаконнорожденной (она действительно появилась на свет до вступления Петра и Екатерины в церковный брак). Императрица проведала также, что Вена прислала 300 тысяч талеров на подкуп ее министров.

А. П. Бестужев, ведавший иностранными делами, считал Фридриха человеком «захватнического и возмутительного характера и нрава»[87]. Но «размышления» Бестужева о желательности поддержать Габсбургов натолкнулись на холодный отказ Елизаветы. Спохватившаяся Мария Терезия поспешила прислать царице поздравление со вступлением на престол. Поздно. Бросаться в объятия тех, кто рекомендовал повязать ее черным монашеским платом, та не собиралась. Должно было пройти время для принятия взвешенного решения.

Позиция наблюдателя имела свои преимущества. Елизавету обхаживали обе стороны. Обнаружилось, что Россия уберегла и даже укрепила завоеванные Петром позиции в Европе, от нее зависело сохранение или изменение баланса сил на континенте, ее присоединение к любой группировке обеспечивало той победу. Вот констатация Ф. Д. Лаштенан: «В 1742 году судьбы европейской дипломатии решались в Петербурге. Не принимая непосредственного участия в войне, Россия тем не менее в любой момент могла поддержать одну из сторон». И далее: «Получалось, что исход этого конфликта… зависит от Петербурга»[88].

В 1743 году был раскрыт «заговор» против царицы в среде знати (дело Лопухиных). Так истолковывали сочувственные в отношении Анны Леопольдовны речи. «Кроткая Елисавет» не ведала ни жалости, ни снисхождения при малейшем намеке на оппозицию. «Заговорщиков», мужчин и женщин, подвешивали на дыбу, истязали кнутом. Красавицу Наталью Лопухину, соперничавшую с Елизаветой на балах, изуродовали. Правда, жестокий приговор (четвертовать, колесовать) царица смягчила, ограничившись вырыванием языка и ссылкой. К делу оказался причастен австрийский посол маркиз А. Бота д’Адорно. Его выслали из Петербурга за то, что он «возмущения изыскивал и людей злонамеренных поощрял в их предприятиях». От Марии Терезы настойчиво требовали, чтобы она наказала Боту за «богомерзкие речи». Та отчаянно нуждалась в русской поддержке, посланник Л. Ланчинский докладывал: «Без всяких околичностей говорят, что если в.и.в. здешнему двору помощи не подадите, то этот двор вместе с саксонским придет от Пруссии в крайнее разорение и оба будут раздавлены». Маркиза посадили под домашний арест, потом отравили в крепость Грац. Венгеро-богемская королева объясняла своей сестре Елизавете, что не может так просто упечь Боту на всю жизнь в темницу: «Она связана законами тех земель, которыми владеет», а следовательно, не может поступать так, как другие самодержцы». Все же Мария Терезия обещала, «из высокого почитания е.и.в.», держать несчастного Боту под замком столько, сколько царица пожелает, или, как изящно выражалась королева, она предоставила определять время заключения «прославленной в свете милости» Елизаветы. Та сменила гнев на милость и предала дело Боты «совершеннейшему забвению»[89]. Путь к договоренности был открыт.

Правда, прусский король внешне проявлял к Елизавете лояльность и предупредительность, и придраться было не к чему. Откликаясь на затаенные опасения императрицы, он отговорил ее от первоначального намерения отпустить брауншвейгскую чету в Германию, их отправили в ссылку. Не без его участия выбор невесты для великого князя Петра Федоровича пал на принцессу Ангальт-Цербстскую Софию Августу Фредерику, будущую Екатерину II. В Петербург 14-летнюю девочку сопровождала мать, княгиня Иоганна Елизавета, на которую Фридрих возложил осведомительные функции с тем, чтобы они позднее перешли к дочери. Он не подозревал тогда, что станет в глазах Екатерины «иродом» и противником. А пока что молодой Фриц не волновался: «Я от России так безопасен, как младенец во чреве матери»[90]Он наставлял посланника А. Мардефельда: «Раздувайте огонь против врагов, куйте железо, пока горячо». И тот старался вовсю, обвиняя австрийцев, англичан и датчан в стремлении низвергнуть Елизавету с трона. А король уже мысленно проводил чистку среди российских дипломатов, стремясь убрать враждебно к нему настроенных, в первую очередь А. П. Бестужева, и заменить его кем-нибудь попокладистее. Интрига не удалась.

Российский канцлер был опытным бойцом и широко прибегал к перлюстрации корреспонденции посольского корпуса. Сотрудник Академии наук, математик Хр. Гольдбах легко разгадывал тогдашние нехитрые цыфири (шифры), и перед императрицей выступали козни «дружественных дворов». И. Ж. Шетарди изобличили в нелестных отзывах о Елизавете, что она будто бы управляема. Француз писал и о ее амурных приключениях. Шетарди пришлось познакомиться со страшной Тайной канцелярией. Достаточно было появиться главному пыточному мастеру генералу А. Ушакову, чтобы «богомерзкий человек Шетардий» признался в том, что было и чего не было[91]. У него отобрали нежные елизаветины письма и портрет и под конвоем проводили до границы. А. Мардефельд покинул Петербург добровольно, не дожидаясь высылки. Принцессу Иоганну Елизавету Ангальт-Цербстскую выгонять с позором не пристало, поэтому ее снабдили на дорогу деньгами, а Петр Федорович даже послал в подарок тестю Христиану Августу бриллиантовые пуговицы на камзол и такие же пряжки на туфли.

Старший брат канцлера, посланник в Берлине М. П. Бестужев с 1743 года бил тревогу: «ежели сей заносчивый сосед (то есть Фридрих. – Авт.) немного усмирен не будет», его можно ожидать в Лифляндии. У Фридрихова деда войско насчитывало 20 тысяч человек, у его отца – 80 тысяч, у него самого – 140 тысяч, и двор его «играет договорами». Надо принять меры, соответствующие чести и достоинству императрицы[92]. Перелом в российской политике наступил в 1745 году, когда прусская армия, словно играя, разгромила саксонскую. Нависла угроза над позициями в Центральной Европе, дальше медлить было нельзя. Последовало заключение союзного договора с Австрией (22 мая 1746 г.). Стороны обязывались выставить по 30 тысяч войска, причем в тексте упоминалось, что акт вступит в силу и при нападении войск Высокой Порты на одну из держав: об основном стратегическом направлении внешней политики в Петербурге не забывали. (Характерно, что в 1753 году союз был подтвержден, причем в отношении Османской империи «навечно».)[93]. Кабинеты Лондона и Гааги домогались помощи России как единственного средства, способного привести к замирению. Бестужеву удалось заключить субсидную конвенцию (1747 год), которая предусматривала выплату России солидной денежной компенсации (300 тысяч фунтов стерлингов в год). Бросить вызов коалиции Фридрих не решился. Пруссия, писал он Мардефельду, «не имеет почти никаких средств», и пора менять львиную шкуру на лисью[94]. Душу он отводил в стихах, написанных по-французски, в коих русские именовались «роем варваров» и «надменных убийц».

В январе 1748 года корпус в 30 тысяч штыков и сабель под командованием П. П. Ласси отправился в поход, но до низовьев Рейна и Мозеля, до Бельгии не добрался – одна угроза его появления заставила французов пойти на переговоры. За ними последовали пруссаки и все прочие. По Ахенскому договору (октябрь того же года) Габсбурги сохранили свои владения, кроме Силезии и некоторых земель в Италии. Франц Лотарингский, супруг Марии Терезии, был признан императором[95]. Париж не получил ничего, галлы злобствовали и именовали Россию «наемной державой».

Ф. Д. Лаштенан справедливо полагает, что истинной целью «русского вторжения» являлось стремление застолбить за собой одну из ключевых ролей в Европе. Подобного же мнения придерживается Р. Михнева: «Появление экспедиционного корпуса России на немецкой земле сыграло решающую роль в утверждении дела Австрии, Англии и других союзников»[96]. Монархи наперебой льстили Елизавете, и, главное, Фридрих II, Людовик XV, Мария Терезия и германский сейм признали ее императорский титул.

Не следует думать, что Османская империя осталась совсем в стороне от войны на далеком севере. Со Швецией ее связывал оборонительный союз (1740 год), резидент Э. Карлсон снабжал Высокую Порту информацией о мнимых победах шведов на поле боя. Французы хлопотали об учинении набега крымских татар, чтобы спровоцировать новое российско-турецкое столкновение. Об их интригах разузнал резидент A. A. Вешняков, который обзавелся в штате реис-эффенди неким «подьячим», снабжавшим его информацией о переписке со французским двором. Козни провалились, Высокая Порта сохранила нейтралитет. Она сделала парижскому МИДу замечание: нечего баламутить всю Европу с целью помешать России прийти на помощь Марии Терезии. И главное, полагал Вешняков, «туркам было не до Европы, они трепетали за Азию», ожидая с часу на час нашествия грозного шаха Надира. В фермане, появившемся в январе 1742 года, говорилось: «Порта не должна ни прямо, ни косвенно втягиваться в дела европейские, а… поддерживать мир с Россией и Австрией»[97].

Летом того же года Надир-шах развязал войну, и Вешняков сигнализировал из Стамбула: хаос наступил неописуемый, казна пуста, дефицит достиг 50 тыс. кошельков, или 25 миллионов курушей, пограничные провинции опустошены, «султан не намерен нарушать мир с соседями и разорять страну ради капризов безбожников»[98].

Ахенский договор не удовлетворил никого, кроме Фридриха II, и не привел к длительному миру. Французы, провоевав 8 лет, не приобрели ничего и с трудом удержали колонию Квебек в Северной Америке. Мария Терезия не желала мириться с утратами: «Без Силезии австрийская корона мало чего стоит», – молвила она[99]. Разработкой нового внешнеполитического курса монархии занялся молодой чешский аристократ, стремительно взбиравшийся по иерархической лестнице, – посланник в Риме, Турине, посол в Лондоне и Париже, обергофмейстер и, наконец, канцлер граф Венцеслав Антон Кауниц. В 1749 году он представил двору объемистый, на 126 страниц доклад-меморандум. Цель Австрии – возвращение Силезии и низведение Фридриха II на полагающееся ему место. Следует готовить силы для предстоящей борьбы[100].

Фридрих собирался поднять перчатку. Он считал Силезию скромным прологом к будущим завоеваниям и свидетельствовал в своем первом политическом завещании (1742 год): если дом Гогенцоллернов породит великих принцев, если дисциплина в армии будет поддерживаться в нынешнем состоянии, необходимо соблюдать строгую экономию в мирное время, с тем чтобы нести расходы во время войны, и тогда «Пруссия возрастет и возвысится и станет со временем одной из могущественных держав Европы». Далее – многозначительное предупреждение: «Надо притворяться и скрывать свои мысли, извлекать пользу из событий, терпеливо ждать наступления благоприятных обстоятельств, когда же они наступят – действовать со всей энергией». В качестве объектов экспансии намечались Байрейт, Саксония, занятая шведами часть Померании и польские земли на побережье Балтики[101].

Россия в списке не значилась – пока что не по зубам. Напротив, Фридрих жаждал сотрудничать с ней в польских делах, перед нею надлежало выступать в образе лиса. Но само появление быстро крепнувшего государства, являвшегося придатком к армии, на содержание которой уходило 80 % средств бюджета, означало появление угрозы всей системе международных отношений. Отпор прусским притязаниям, полагал Кауниц, должен объединить всю Европу. Решение споров с Францией надо отложить. Но сближение с Парижем следует осуществлять осторожно, чтобы не перепугать его вечного антагониста, Сент-Джеймский кабинет. Российская политика тоже подвержена личным и переменчивым импульсам. И с этим союзником надо держаться в высшей степени тактично.

Когда граф Венцеслав закончил свой доклад, Мария Терезия протянула ему руку для поцелуя. Присутствовавшие сочли этот жест знаком одобрения.

Кауниц зря сомневался в твердости российской позиции. Елизавета умела извлекать уроки из прошлого, канцлер А. П. Бестужев не зря слыл убежденным сторонником сотрудничества с Габсбургами. Следовать поговорке «пока гром не грянет, мужик не перекрестится», терпеливо ждать возрастания угрозы со стороны Пруссии в Петербурге не собирались. Конференция при высочайшем дворе полагала: необходимо «короля Прусского до приобретения новой знатности не допускать, но паче силы его в умеренные пределы привести и, одним словом, уже неопасным для здешней империи сделать»[102].

Взорвали хрупкий баланс сил в Европе англичане, заключив в январе 1756 года с Пруссией так называемую Вестминстерскую конвенцию. На поверхностный взгляд документ представлялся невинным и миролюбивым: стороны заверяли друг друга в стремлении избавить континент от бедствий, связанных с войной, и с этой целью обязывались объединить свои усилия в случае нападения кого-либо на Германию. Иначе истолковали конвенцию в Париже, где она встретила взрыв возмущения. Уже вовсю шла англо-французская война в Северной Америке, британцы собирались прибрать к рукам Канаду, на морях господствовал флот его величества, острова Альбиона были недоступны для армии, на знамени которой красовались королевские лилии. Но на сухопутье у Сент-Джеймского кабинета существовало уязвимое место. Король Георг II одновременно являлся курфюрстом Ганноверским. О сохранности немецких владений монарха следовало заботиться и подумать о защите Ганновера, который сам по себе представлял для французов легкую добычу. По сути дела, Вестминстерской конвенцией Георг нанимал своего племянника Фридриха II, сына своей сестры Софии Доротеи, охранять курфюршество, и, разумеется, не даром, а за солидную субсидию.

Придя в себя от шока, французы бросились в Вену. Два вековечных соперника, Бурбоны и Габсбурги, 1 мая 1756 г. заключили оборонительный союз с явно антипрусским оттенком. И действительно, нападение со стороны Фридриха не заставило себя ждать. 29 августа он обрушился на Саксонию и развязал тем самым войну, переросшую в Семилетнюю. Встревоженная Россия присоединилась к антипрусской коалиции (договор с Австрией от 31 декабря 1756 – 11 января 1757 года). Во всякой коалиции неизбежны противоречия между ее участниками, и успех альянса зависит от умения их преодолевать. Три двора объединяло одно – стремление обуздать выскочку, а разъединяло их многое. Зимний дворец стремился обеспечить своим войскам самостоятельный операционный театр в Восточной Пруссии и Померании. Первая намечалась в качестве трофея, но не для обладания ею, – замышлялась сложная операция: Восточную Пруссию передать Польше, а «во взаимство» приобрести Курляндию (Южную Латвию) и укрепить тем самым свои позиции в Прибалтике. Австрийцы хотели вернуть Силезию и присоединить графство Глац. Возрастающее могущество России Вену не устраивало, и с ее стороны последовала попытка использовать ее 90-тысячную армию в своих интересах. Предложенный гофкригсратом план был отвергнут как «фальшивый, что и в действо произвесть нельзя».

Франция вообще вплоть до дня войны считалась основным российским оппонентом на континенте. Теперь вражда не прекратилась, но из открытой превратилась в тайную. Людовик XV злобствовал: «Целью моей политики в отношении России является устранение ее, насколько возможно, от дел в Европе. Все, что может ввергнуть этот народ в мрак невежества, служит моим целям». Или, в другом варианте: «Россией следует воспользоваться, чтобы доставить Франции почетный мир»[103].

Каждый участник антипрусской коалиции тянул воз в свою сторону. Шведы вообще держались особняком. В российско-австрийской конвенции от 1 мая 1760 года важнейший пункт – о вхождении Восточной Пруссии в Россию – фигурировал не в основных статьях, а в секретной декларации, о которой Людовику не сообщили из опасения, что он сбежит из союза. Галльское высокомерие его ослепляло, он воображал, что русская кровь будет литься во имя французских интересов. Многотысячная армия Елизаветы в Париже упорно именовалась вспомогательной силой.

В Семилетней войне Фридрих укрепил свою репутацию великого полководца, хотя победы его войск чередовались с неудачами и прямыми поражениями. Ему удалось заручиться поддержкой лишь Ганновера, Гессен-Касселя и Брауншвейг-Вольфенбюттеля. В кампанию 1756 года он без труда одолел слабую саксонскую армию, в мае следующего года разбил австрийцев в Пражском сражении, но уже в июне те взяли реванш в битве при Келине. Крайне неудачно действовали французы. Правда, они одолели слабую армию Ганновера, но потерпели полный разгром при Росбахе. В 1758 году Фридрих действовал успешно, но в следующем начало сказываться истощение его сил – он потерпел сокрушительный разгром от россиян. В 1760 году они вместе с австрийцами временно заняли Берлин. 1761 год Фридрих встретил, имея под ружьем всего 100 тысяч человек, в основном иностранных наемников, против 240 тысяч у противной стороны.

Особо – о военных операциях российской армии. В мае 1757 года она четырьмя колоннами вступила в Восточную Пруссию. Двигалась медленно, будучи обременена несуразным обозом, одна обслуга главнокомандующего насчитывала 120 человек, его багаж размещался на 240 телегах. С.В. Апраксин захватил с собой серебряный сервиз, но не позаботился обзавестись картой театра военных действий. Инструкцию ему сочинил А. П. Бестужев, сроду не нюхавший пороху.

30 августа противники сошлись на поле близ Гросс Егерсдорфа. Сражение продолжалось десять часов, в решающий момент молодой генерал ПА. Румянцев, командовавший второй линией, ударил во фланг атакующей прусской пехоты, и та отступила. Апраксин известил императрицу о победе, а дальше начались чудеса: армия оставила Восточную Пруссию, побросав пушки. Главнокомандующий ссылался на невозможность зимовать в опустошенной стране[104]. На том его карьера и завершилась, окончания наряженного над ним следствия Апраксин не дождался и умер. Нерешительно действовали и его преемники – по причинам скорее не военным, а психологическим: «матушка Елизавета» тяжело болела, не дай бог, придет смерть, и тогда на престол вступает добрый немец Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский, в православии Петр Федорович, не скрывавший своих симпатий к Фридриху. И робели сердца людей.

Кампания 1758 года началась рано и успешно. Жители Кенигсберга не стали ждать подхода к городу российских войск, а выслали навстречу им депутацию с прошением о «дозволении им протекции» императрицы. «Все здешние начальные и чиновные люди, – докладывал генерал В. В. Фермор, – встретили меня в замке и отдались с глубочайшей покорностью е.и.в.». При вступлении в город с распущенными знаменами, барабанным боем и музыкой раздавался колокольный звон, а мещане, построенные в парад, отдали честь с ружьем и музыкой, трубной и на литаврах. Фермор объявил им, что Елизавета Петровна «вступает во владение Пруссией, вы будете счастливы под ее кротким правлением, и я постараюсь сохранить ныне существующий порядок вещей»[105].

6 марта появился указ Елизаветы войскам: «строжайше воинскую дисциплину соблюдать, и никому ни малейших обид, утеснений и озлоблений не чинить, более того, соизволяем мы и среди войны пещись, насколько можно, о благосостоянии невиновных худому своему жребию земель, и потому торговлю их и коммерцию не пресекать, но защищать и вспомоществовать». Тогда пребывание войск на вражеской территории можно было уподобить эпидемии чумы. Указ свидетельствовал, что Восточную Пруссию вражеской землей не считали. Дисциплинированные немцы подчинялись беспрекословно. В 1760 году к Елизавете прибыла делегация нотаблей – выразить признательность за милостивое управление. В обращении появилась монета с профилем царицы и надписью «Елизавета, королева Пруссии»[106]. Фридрих не простил жителям лояльного отношения к российской власти и, после возвращения провинции в лоно своего королевства, ни разу не посетил провинцию.

В августе 1758 года, когда Фермор осадил крепость Кюстрин в Померании, перед ним появился сам Фридрих. Произошла «резня насмерть» у Цорндорфа, которая не принесла решающего успеха ни одной из сторон, хотя русские оставили на поле боя половину своего состава.

Кампанию 1759 года Фридрих начал, имея, вместе с союзниками, 220 тысяч человек под ружьем против 350 тысяч у противников. Основная угроза ему исходила от армии фельдмаршала П. С. Салтыкова, двинувшейся в апреле к Одеру. Главнокомандующий осадил и взял приступом Франкфурт и создал реальную опасность захвата Берлина. Король прекратил операции против австрийцев и двинулся навстречу русским, а к тем присоединился вспомогательный корпус наиболее способного из генералов Марии Терезии Г. Э. Лаудона.

1 (12) августа у деревни Кунерсдорф на берегу Одера разыгралось самое кровавое сражение Семилетней войны. В 9 часов утра Фридрих начал атаку, потеснил первую линию русских, захватил пленных и пушки и поспешил отправить гонца в Берлин с вестью о победе. Но развить наметившийся успех не удалось, вызванная для преследования отступающей пехоты Салтыкова кавалерия задержалась, обходя пруды и болота. Страшного натиска вымуштрованных конников генерала Ф. В. Зейдлица, который выдерживал лишь опытный и отважный противник, удалось избежать. Зейдлиц начинал атаку строго по уставу, за 1800 шагов от неприятеля, подняв над головой дымящую трубку, кони двигались шагом, переходили на рысь, а затем срывались в бешеный галоп. Топот тысяч копыт, крики всадников, сверкающие палаши и сабли – все это наводило ужас на врага[107]. Под Кунерсдорфом же конница Румянцева и Лаулона ударила во фланг замешкавшимся прусским гусарам и кирасирам, а шуваловские гаубицы, самые совершенные орудия того времени, перемалывали атакующую пехоту. Провалилась попытка Фридриха овладеть господствующей над местностью высотой Шпицберг, картечь сметала карабкавшихся на нее пруссаков рядами. «В начале шестого (вечера. – Авт), – докладывал Салтыков царице, – руководством Всевышнего и счастием в.и.в. гордый неприятель уступать стал и сильным с нашей стороны наступлением погнан и совершенно разбит»; кавалерия преследовала его 15 верст. Фридрих потерял 17 тысяч своих солдат и офицеров убитыми, 5 тысяч пленными, 26 знамен, 172 орудия и обоз с боеприпасами, русские – 13 тысяч, австрийцы – 2 тысячи своих людей[108].

На ночь король расположился в деревушке Риттвейн в лачуге, на охапке соломы. При свете свечи он дрожащей рукой набрасывал записку министру К. Финкенштейну: «Мой мундир – в дырах от пуль, подо мной убиты две лошади, мое несчастье в том, что я еще жив. От армии в 48 тысяч у меня не осталось и 3000. Сейчас все вокруг бегут, и я больше не господин своего народа… Я не выдержу этого жестокого испытания… Прощай навсегда»[109].

Придя в себя, Фридрих собрал 18 тысяч разбежавшихся солдат. Неприятель его не преследовал, Салтыков, пространствовав 6 недель в поисках места, где можно перезимовать, отошел в Польшу. Кампанию 1760 года король провел в обороне, опираясь на цепь крепостей и укрепленных лагерей, которые союзники не могли миновать, не подвергаясь риску удара в спину. Самая значительная операция года – занятие Берлина – объяснялась желанием выманить пруссаков из-за стен, рвов и палисадов в чистое поле, где и разгромить их. Первую часть замысла удалось осуществить, вторую – нет. Поход на Берлин проводил корпус З. Г. Чернышева и вспомогательный австрийский отряд Ф. Ласси (между прочим, сына российского фельдмаршала П. П. Ласси). После пятидневной осады комендант сдал город 28 сентября (9 октября). Бургомистр согласился выплатить 2 миллиона талеров контрибуции, были разрушены пороховые, литейные и оружейные предприятия. Узнав о приближении крупных прусских сил, отряд покинул город, моральный эффект был достигнут: прославленный полководец Фридрих оказался не в состоянии защитить свою столицу, значит, дела его плохи. Австрийцев король все же одолел в битве при Торгау, но ценой таких потерь (17 тысяч человек), что запретил их оглашать. Зимой он предавался меланхолии: «Мы начинаем походить на странствующих комедиантов, у которых нет ни отчизны, ни родного очага. Мы кочуем по свету и разыгрываем наши кровавые трагедии там, где неприятель дозволяет устроить наш театр»[110]. Но бедные артисты ничего, кроме удовольствия, не доставляли – король же повсюду сеял смерть.

Для кампании 1761 года Фридрих едва наскреб 100 тысяч человек, на 3/4 непруссаков, цвет командного состава лежал в земле сырой или ковылял на костылях. Спасали его разногласия среди противников. Российскую армию рвали на части: французы хотели, чтобы она взяла Штетин (Щецин), курфюрст Август просил освободить Саксонию, Мария Терезия настаивала на переброске русских сил в Силезию. Ее мнение возобладало. Но сменивший Салтыкова А. Б. Бутурлин утратил интерес к победам. «Матушка Елизавета» доживала последние месяцы, и тогда на престоле – Карл Петер Ульрих Голштинский, перелицованный в Петра Федоровича. Следовало и царицыных повелений не ослушаться, и гнева наследника избежать. Александр Борисович оставил поэтому австрийскому военачальнику Г. Э. Лаудону отряд в 25 тысяч штыков и сабель, а сам с основными силами удалился на зимние квартиры. Фридрих писал тогда, что русским оставалось нанести ему удар милосердия (coup de grace). Они этого не сделали. Последняя удачная операция – капитуляция крепости Кольберг, открывшая побережье Померании для наступления. Пруссия, по словам короля, «агонизировала и ждала соборования»[111].

Но…

25 декабря 1761 (5 января 1762 года) скончалась Елизавета Петровна, Фридрих был спасен и предавался торжеству: «Бестия умерла, исчез ее яд». Министр К. Финкенштейн поддакивал ему: новый царь «рожден для счастья Пруссии»[112]. На исходе войны только воля Петровой дочери спасала разлезавшуюся по всем швам союзную коалицию. Людовик XV, потеряв Канаду и часть Луизианы в Америке, Пондишери в Индии, утратил интерес к Ганноверу, злоключения войны сделали Марию Терзию склонной к компромиссу, одна Елизавета сохраняла твердость.

Дочь Петра оставалась загадкой для современников и ставит в тупик историков. Ее царствование – «блестящее и убогое, легкомысленное и мудрое, милосердное и жестокое, восхваляемое и обруганное», – пишут Г. А. Некрасов и А. И. Шашкина. Беспорядочная жизнь, чревоугодие, пристрастие к вину, главным образом токайскому, рано подорвали здоровье царицы, и еще страсть к балам и маскарадам, неуемное франтовство (15 тысяч платьев, на примерку которых она тратила больше времени, чем на государственные дела). Министры приходили в отчаяние, неделями дожидаясь ее подписи под важной бумагой. В последние годы она не проводила двух ночей подряд в одной комнате, говорили, что ее терзают мысли о заточенном Иоанне Антоновиче. Бессонница мучила царицу, и, случалось, она приказывала накрывать на стол в такой час, что поднятые с постелей придворные не знали, садятся ли они за поздний ужин или уже за ранний завтрак. Некоторые ее распоряжения выглядели в просвещенном XVIII веке диковатыми. Так, за разговоры в церкви болтуна сажали на цепь, причем табель о рангах соблюдалась: знатным полагались оковы бронзовые, а то и позолоченные.

Но надвигался час испытаний и решений – и она выступала государственным деятелем с большой буквы. По словам американского историка Р. Бейна, с конца 1759 года лишь «непоколебимая твердость российской императрицы являлась той сплачивающей политической силой, которая удерживала от распада разнородные, непрерывно ссорившиеся между собой элементы антипрусской коалиции и предотвращала ее распад под грузом сваливавшихся несчастий». Бейн отметал тезис официальной немецкой пропаганды, утверждавшей, будто объединенная Европа не смогла вырвать Силезию из железной хватки Фридриха, – на самом деле тот с трудом удерживал клочок этой провинции. Нелестно характеризует он позицию российских союзников: «И Франция, и Австрия готовы были в полной мере использовать военные ресурсы России ради достижения собственных целей и крайне сдержанно относились к возможной награде для своего лояльного и усердного союзника». «Никогда в истории французская дипломатия не была столь поверхностной, капризной и колеблющейся»[113]. О Людовике современники говорили, что он только и делал, что ставил палки в колеса другим участникам альянса. Австрийцы занимали более реалистичную позицию и держались более лояльно в отношении России, отсюда – скрываемое от галлов признание ими права Петербурга на присоединение Восточной Пруссии. Россия из вспомогательной силы, в качестве которой ее приняли в союз, превратилась в его становой хребет.

Всё и вся переменилось в Европе с кончиной Елизаветы Петровны.