Танец маленьких утят
Третьи сутки Татьяна ехала в поезде. В плацкартном вагоне было холодно и грязно. Из близкого нерабочего тамбура наносило табачным дымом. Пузатый сосед, неприлично развалившийся на боковушке, безбожно храпел. Татьяна лежала на серой простыне, под серым же байковым одеялом. Не поднимая головы с подушки, она со своей нижней полки видела лишь верхушки мелькающих за окном деревьев да небо, то ясное, то затянутое облаками. Тогда по стеклу царапали капли дождя, в вагоне становилось ещё и сыро, влажнели одежда и постельное бельё.
Иногда, когда поезд останавливался, Татьяна садилась на своей полке, всматривалась в постройки очередной станции, в лица местных жителей. На полустанках часто продавали бруснику, кое-где воровато предлагали и едва зарозовевшую клюкву. От скуки Татьяна любопытствовала о стоимости, но ничего не покупала. Другие пассажиры, ссылаясь на дороговизну, тоже брали редко.
Татьяна снова возвращалась на своё место, с тяжёлым вздохом доставала зеркальце, критически осматривала себя в нём – который день не мытые волосы утратили привычный блеск и медный отлив, от постоянного лежания и долгого сна лицо припухло. Она вздыхала ещё громче – эх, если бы сейчас хорошую ванну, чуть-чуть косметики, завивку на волосы – вот так, крупными волнами, – она была бы хороша! Хотя, зачем?.. Для кого?..
Поезд уносил Татьяну дальше и дальше от её северного города на восток, глубже и глубже в cибирские леса и селения, и всё это время она силилась объяснить самой себе происходящее, осмыслить его.
* * *
Виноват, конечно, был Круглов, её Круглов, с которым она встречалась семь лет, с которым все эти годы они перебивались квартирами подруг, дачами друзей, поездками в лес «за грибами», а то и глупыми детскими стояниями в подъезде под лестницей. Последнее просто стало анекдотом в устах Татьяниных приятельниц. По-человечески привести любовника домой она не могла: там были папа с мамой и её восьмиметровая комнатёнка, попадать в которую можно было только через родительскую. А Круглов… Ну, Круглов, разумеется, был женат давно и основательно, ещё до их семилетней «дружбы». Периодически Татьяна закатывала ему истерики по поводу уходящей молодости, просила, а то и требовала развестись. Они расходились на какое-то время, порой, на месяцы, но затем ещё более страстно целовались в подъезде, и шептались, и хихикали, словно школьники.
И вдруг – эта ужасная операция. Всего-то задержка, всего-то побаливал живот, всего-то в один прекрасный вечер потемнело в глазах, и дальше Татьяна уже помнила свет реанимационной палаты, запах лекарств, днём и ночью стоящую рядом капельницу… Но, ещё она помнила его глаза и руки. Да! Среди всего пережитого кошмара вдруг возник он, Круглов, он не смотрел, а пожирал её тревожно и влюблённо сияющими глазами, он целовал её тонкие музыкальные пальчики, каждый – раз по сто, по тысяче! Что он шептал ей тогда, в чём клялся, Боже! Какие невероятные букеты приносил, какие фрукты доставал среди зимы! И вдруг эта ужасная операция превратилась в счастье их любви. Когда разрешили вставать, а потом гулять по коридору, Круглов носил Татьяну на руках, при всех, не стесняясь, нарываясь на ругань врачей, потому что швы могли разойтись от любого неловкого движения. А она плыла на его сильных руках и, улыбаясь, думала, как это странно и просто одновременно – счастье. И ей не страшно было умереть теперь, когда смерть была позади…
Были ещё недели, месяцы их встреч, но Круглов не уходил от жены, как обещал ей, пока она лежала под капельницей. Они так же скитались по чужим квартирам, так же ссорились, и в последнее время – всё чаще.
А десять дней назад ей донесли, что он давно развёлся и благополучно женился второй раз. И всё это у неё за спиной.
Татьяна отменила все занятия на неделю вперёд и лежала пластом на диване в своей комнатёнке, отрешённо глядя на чёрное притихшее фортепиано. Ей казалось, что инструмент застыл в обиженном недоумении: каждый день по его пожелтевшим клавишам долбили гаммы и пьесы разновозрастные ребятишки, а то и сама хозяйка вдруг пробегалась трепетными пальцами, пела что-то нежное и грустное. Сейчас ей ни петь, ни жить не хотелось.
В таком минорном состоянии её и застала Зоя:
– Я тебе говорила: бросай своего Круглова? Говорила! Так что, не реви теперь…
– Я и не реву, – сдавленно произнесла Татьяна, глаза которой действительно были сухи, слёзы просто закончились.
– Нет, Танька, пора тебе замуж, – категорично заявила Зоя и присела на краешек дивана. Подруга только глухо простонала в ответ на её слова. – Тридцать два года, а ты всё при папке с мамкой. Семь лет тебя твой Круглов мурыжил! Зажимал раз в квартал у батареи под лестницей! Семь ле-е-ет!.. Это же подумать страшно! Молодость бабе сгубил!
– Зоя-а-а, – снова простонала Татьяна, – если ты пришла, чтобы поливать его грязью, то уволь меня от этого… пожалей просто.
Зоя погладила подругу по волосам и сама вдруг всхлипнула:
– Витька мой, тоже… любовь, тоже… жизнь такая-сякая… – но она была женщина волевая, собралась, слёзы утёрла и, достав из сумочки конверт, протянула его Татьяне. – Вот, читай.
– Да оставь ты меня…
– Ну, не хочешь, я сама прочитаю тогда, слушай. Это письмо от Александра, ты его должна помнить. У нас на свадьбе, два года назад, вы ли-и-хо отплясывали…
Татьяна от возмущения даже села:
– Что ты плетёшь?
– Не плету! Вот сейчас сама вспомнишь! После того, как невесту украли, то есть, меня, а потом вернули и стали загадки отгадывать, а потом ещё фанты, и в эту, «в бутылочку», играли… тогда вам и выпало танцевать. Танец маленьких утят…
– Может, маленьких лебедей? – съязвила Татьяна.
– Да, танцевали вы, не спорь. И вообще речь не об этом. Он письмо прислал, пишет, что очень понравилась ему «та девушка», и нельзя ли с ней как-то встретиться. Вот тебе доказательство, – Зоя снова протянула Татьяне конверт. – Там и фотография есть, симпатичный, между прочим.
Татьяна осторожно вынула содержимое конверта, читать ничего не стала, мельком взглянула на фотографию: простецкое лицо сельского работяги, наверняка, ещё и выпивоха, наверняка, ещё и дерётся…
– Витька с ним вместе в армии служил, говорит – толковый парень. Чем не жених! – пропагандировала Зоя. – Такой семь лет мурыжить не станет! Этот – сразу под венец! Такие, они все деньги в дом! Всё для семьи! – Зою несло…
Дальнейшее Татьяна помнила плохо: как отстукивали телеграмму Александру, как добывали денег на не ближний, очень не ближний путь, как скидывали в сумку побольше свитеров, тёплых носков и штанов, потому что – Сибирь, морозы даже в августе, как обнимались и ревели с Зоей на вокзале, как пролетели сутки, затем вторые, и ей всё хотелось сойти на следующей же станции и оборвать этот бред, но потом вдруг пришло успокоение, странная лень, даже апатия.
* * *
Вечером четвёртого дня Татьяна вышла на станции, указанной в билете. Она знала эту станцию только по названию, написанному на проездном документе. Больше она не знала ничего.
Поезд умчался дальше. Станция была пустынна, лишь два мужика пили пиво на лавочке около деревянного одноэтажного здания, то и дело они дружно выкрикивали что-то и глухо чокались бутылками.
Ещё на перроне стояла тётенька в железнодорожном кителе и с жезлом в руке.
Придав лицу загадочность, с блуждающей приветливой полуулыбкой на губах, Татьяна устремилась к дежурной по станции:
– Женщина, милая, где тут у вас автобус до Афанасьевки?
– Утром, – мрачно сказала «милая женщина».
– Как утром?
– В пять утра, – отрезала дежурная. – И не до Афанасьевки, а до аэропорта.
– А как же… – начала, было, Татьяна.
– А для «как же» есть зал ожидания, вон там, – женщина в железнодорожном кителе указала жезлом на здание станции.
Татьяна с тоской посмотрела туда, потом взгляд её скользнул по желтеющим августовским деревьям, над деревьями, по меркам нечерноземной зоны России должно было виднеться синее глубокое небо, но там она увидела тупые склоны сопок и низкие, словно лежащие на их вершинах, облака. От этих ли облаков, от почти осенней прохлады, от полного непонимания ли происходящего, но Татьяна вдруг осознала, что, кроме этой женщины, ей никто не поможет.
– Женщина, милая, – остановила она порыв дежурной уйти в тепло сторожевой будки. – Помогите мне, пожалуйста, я никого здесь не знаю, я первый раз в вашем славном городке, он такой красивый, особенно в этих узорах осенних деревьев, в этом обрамлении синих гор…
Дежурная странно смотрела на пассажирку, но лицо её смягчалось.
Через пару минут они сидели в дежурке, пили чай с баранками, грелись у железной, страшно гудящей печки и рассматривали карту района. Татьяна узнала, что утренний автобус довезёт её лишь до аэродрома, с которого две «Аннушки» переносят местных жителей в нужные им дальние селения. Дежурная предложила ей своё спальное место на продавленном диванчике, поясняя, что сама, всё равно, не ложится – уснёт, а дел хватает, поэтому, сидя, ей даже ловчее, вот так, всю ночь и будет кроссворд разгадывать. Едва устроившись на торчащем всеми пружинами диванчике, подобрав чуть не к подбородку коленки, Татьяна решила смириться с обстоятельствами. Хотя бы до утра…
Когда «Аннушка» тягостно оторвалась от взлётной дорожки и понесла своё неказистое алюминиевое тело над землей, Татьяна с радостным удивлением первооткрывателя смотрела в иллюминатор на расплывшееся под брюхом урчащего самолётика пространство. Всё те же синие волны сопок прорезали зеркально отсвечивающие ленты рек. Они то тянулись совсем прямо, словно были отчерчены кем-то по линейке, то, наоборот, загибались таким невообразимыми узорами, что казалось, сами путались в направлении своего течения. С низко летящего самолёта были хорошо видны редкие посёлки, их сбившиеся в тесные стайки домишки и сарайчики. «Аннушка» иногда снижалась на подлёте к ним; подпрыгивая, как перепуганная курица, садилась на плохо заасфальтированную дорожку. Часть пассажиров шумно выгружалась, другая, не менее шумная часть, загружалась. Самолёт снова подпрыгивал, взлетал так же натужно, но Татьяна, всегда боязливая, сейчас совсем не думала, что старая развалина может рухнуть в любой момент. Она снова смотрела в иллюминатор и поражалась сама себе – ей не было тревожно или беспокойно, только любопытно – что же ожидало впереди. Несмотря на отбитую телеграмму, Татьяну никто не встречал. Пассажиры быстренько разбежались, и она осталась одна посреди чистого поля. Постояв немного в раздумье, закинула на плечо сумку и побрела следом за ушедшими людьми, к домам, в которые упиралась посадочная полоса.
Сибирский посёлок Афанасьевка, пожалуй, ничем не отличался от северных деревень, где бывала Татьяна: те же дома – добротные и нет, те же барачные застройки, те же магазины «тыр-пыр-сбыта», те же, местами поломанные, заборы, а где-то, наоборот, возведённые бронебойным прикрытием – «от чужого глазу». Так же у сельсовета пасся чёрный телёнок со сливовыми глазами, пацанва носилась на велосипедах, а тётки с сумками или вёдрами неприветливо осматривали нового человека. Отличие было лишь в сопках, нависших над посёлком тёмными тяжёлыми тушами. Они были непривычны «равнинному» Татьяниному глазу, словно бы давили со всех сторон, и от них становилось как-то тесно.
На вопрос, где проживает Александр, народ туманно отзывался: «Это там, на хуторе», – и махал рукой на сопки. После таких ответов Татьяну пробивал нервный озноб, и она брела в неизвестном, но указанном людьми направлении.
– Ат, ты, блин! – крикнул кто-то над самым её ухом так громко, что она вздрогнула. Обернулась. Это был он. – Ат, ты, блин! – повторил Александр и выхватил у Татьяны сумку. – А я тебя проворонил, с мужиками то да сё! Приехала! Ух, ты! – Он попытался, вроде бы, обнять женщину, но встретив испуганно-строгий взгляд, отпрянул. – Ну, да, да! Устала ты, верно ведь. Поездом поехала зря. Сама себя вымучила. Ла-адно, – благодушно протянул он, – матушка баньку уже сообразила, пироги с ночи затворила. Давай, вот наш коняка!
Они действительно подошли к устланной соломой телеге, в которую была впряжена серая лошадь.
Вся дальнейшая дорога не вызывала в Татьяне уже никаких эмоций, от дикой усталости, от бесконечной тряски и пустой болтовни «жениха» мутило.
Хутор оказался вовсе не хутором, просто постройки Александра отстояли от основного посёлка в зарослях ельника и чуть на взгорке, откуда Афанасьевка виделась вся, как на ладони. Молоденькие ёлочки вокруг дома постепенно перемежались более взрослыми елями, перемешивались с соснами и взбирались на сопку, растекаясь зелёно-синими волнами под самые небеса.
Конец ознакомительного фрагмента.