Двести лет вместе. Часть II. В советское время. Часть II. В советское время (А. И. Солженицын, 2001)

123‑летняя история неравноправного подданства еврейского народа в России (считая от Указа Екатерины 1791 г.) закончилась с Февральской революцией.

Стоит оглянуться на атмосферу тех февральских дней – каким подошло общество к этому моменту эмансипации?

Первую неделю петроградских революционных событий газет не было. А затем они выступили с трубным гласом, менее всего задумываясь или ища жизненные государственные пути, но наперебой спеша поносить всё прошедшее. В невиданном размахе кадетская «Речь» призывала: отныне «вся русская жизнь должна быть перестроена с корня»[85]. (Тысячелетнюю жизнь! – почему уж так сразу «с корня»?) – А «Биржевые ведомости» выступили с программой действий: «Рвать, рвать без жалости все сорные травы. Не надо смущаться тем, что среди них могут быть и полезные растения, – лучше чище прополоть с неизбежными жертвами»[86]. (Да это март 17‑го или 37‑го?) – Расшаркивался новый министр иностранных дел Милюков: «До сих пор нам приходилось краснеть перед нашими союзниками за наше правительство… Россия лежала мёртвым весом на деле союзников»[87].

Редко в те первые дни можно было услышать дельные слова о том, что́ же надо теперь вообще делать в России? Улицы Петрограда в хаосе, сотни полицейских загнаны под замок, по городу не утихает безпорядочная вольная стрельба, – но всё заливает общее ликование, хотя по каждому конкретному вопросу разброд мыслей и мнений, разноголосица перьев. Вся пресса и общество сходились едва ли не в одном: в безотложном установлении еврейского равноправия. Красноречиво писал Фёдор Сологуб в «Биржевых ведомостях»: «Самое существенное начало гражданской свободы, без чего земля наша не может быть святою, народ не может быть праведным, всенародный подвиг не станет священным… – снятие вероисповедных и расовых ограничений».

Равноправие евреев продвигалось, и даже весьма быстро. Первого марта (ст. ст.), за день до отречения царя, за несколько часов до знаменитого «Приказа № 1», губительно толкнувшего армию к развалу, – комиссары Думского Комитета, посланные в министерство юстиции, В. Маклаков и М. Аджемов, провели распоряжение по министерству: зачислить всех евреев – помощников присяжных поверенных в сословие присяжной адвокатуры. – «Уже 3 марта…председатель Государственной Думы М. Родзянко и министр-председатель Временного правительства кн. Г. Львов подписали декларацию, в которой говорилось, что одной из главных целей новой власти является „отмена всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений“»[88]. – Затем, 4 марта, военный министр Гучков внёс предложение открыть евреям дорогу в офицерство, а министр просвещения Мануйлов – отменить процентную норму для евреев. Оба предложения были приняты без помех. – 6 марта министр торговли-промышленности Коновалов начал устранять «национальные ограничения в акционерном законодательстве», то есть отмену запрета на покупку земли компаниям с евреями в правлениях.

И меры эти быстро проводились в жизнь. 8 марта в Москве зачислено в присяжные поверенные 110 «помощников»-евреев, 9 марта в Петрограде – 124[89], 8 марта в Одессе – 60[90]. 9 марта киевская городская дума экстраординарным постановлением, не дожидаясь следующих выборов, включает в свой состав пятерых гласных-евреев[91].

И вот, «20 марта Временное правительство приняло постановление, подготовленное министром юстиции А. Керенским при участии членов политического бюро при еврейских депутатах 4‑й Государственной Думы… Этим законодательным актом (опубликован 22 марта) отменялись все „ограничения в правах российских граждан, обусловленные принадлежностью к тому или иному вероисповеданию, вероучению или национальности“». Это был, по существу, первый крупный законодательный Акт Временного правительства. «По просьбе политического бюро [при еврейских депутатах] евреи в постановлении не упоминались»[92].

Но, чтобы «отменить все ограничения, существовавшие для евреев во всём нашем законодательстве, чтобы искоренить… полностью неравноправие евреев», вспоминает Г. Б. Слиозберг, «надо было составить такой полный список всех ограничений… Составление списка отменяемых законов об ограничении евреев требовало большой осторожности и опыта» (и за это дело взялись Слиозберг и Л. М. Брамсон)[93]. – Израильская Энциклопедия сообщает: в Акт «вошёл перечень статей российских законов, утративших силу с принятием постановления; почти все эти статьи (их было около 150) содержали те или иные антиеврейские ограничения. Отмене подлежали, в частности, все запреты, связанные с существованием черты оседлости; тем самым получила законодательное оформление её фактическая ликвидация, происшедшая в 1915»[94]. – Ограничения снимались слой за слоем: с передвижения, жительства, учебных заведений, участия в местном самоуправлении, с права приобретения собственности на имущество по всей России, с участия в казённых подрядах, в акционерных обществах, с права найма иноверной прислуги, рабочих и приказчиков, занятия должностей при поступлении на государственную и военную службу, с опекунств, попечительств. Вспоминая казус расторжения договора с Соединёнными Штатами, снимались подобные ограничения и с «иностранцев не воюющих с Россией держав», то есть, главным образом, с приезжающих американских евреев.

Обнародование Акта вызвало множество эмоциональных выступлений. – Депутат Государственной Думы Н. Фридман: «За последние 35 лет русское еврейство подверглось гонениям и унижениям, неслыханным и небывалым даже в истории нашего многострадального народа… Всё… приносилось в жертву государственному антисемитизму»[95]. – Адвокат О. О. Грузенберг: «Если дореволюционная российская государственность была чудовищно-громадной тюрьмою… то самая зловонная, жестокая камера, камера-застенок, – была отведена для нас, шестимиллионного еврейского народа… И в первый раз ростовщический термин – „процент“ – еврейский ребёнок познавал от… государственной школы… Словно каторжные в пути, все евреи были скованы одной общей цепью презрительного отчуждения… Брызги крови наших отцов и матерей, брызги крови наших сестёр и братьев пали на нашу душу, зажигая и раздувая в ней неугасимый революционный пламень»[96].

Супруга Винавера Роза Георгиевна вспоминает: «Событие это совпало с празднованием еврейской Пасхи. Казалось, что был второй Исход из Египта. Какой долгий, долгий путь страданий и борьбы пройден, и как быстро всё свершилось. Был созван большой еврейский митинг», на котором выступил Милюков: «Смыто наконец позорное пятно с России, которая сможет теперь смело вступить в ряды цивилизованных народов». А Винавер «предложил собранию в память этого события построить в Петрограде большой еврейский народный дом, который будет называться „Домом Свободы“»[97].

Три члена Государственной Думы, М. Бомаш, И. Гуревич и Н. Фридман, опубликовали обращение «К еврейскому народу»: теперь «наши неудачи на фронте были бы непоправимым несчастьем для неокрепшей ещё свободной России… Свободные еврейские воины… почерпнут новые силы для упорной борьбы, с удесятерённой энергией продлив свой ратный подвиг». Также и естественный план: «еврейский народ приступит к немедленной организации собственных сил. Давно отжившие формы нашей общинной жизни должны быть обновлены… на свободных, демократических началах»[98].

Писатель-журналист Давид Айзман отозвался на Акт равноправия призывом: «Наша родина! Наше отечество! И они в беде. Со всей страстью… станем защищать нашу землю… Не было для нас от времени защиты Храма подвига такого святого».

А вот воспоминания Слиозберга: «Счастье дожить до провозглашения эмансипации евреев в России и избавления от безправного положения, против которого я боролся по мере своих сил в течение трёх десятков лет, не преисполняло меня тою радостью, которая была бы естественна», – уже сразу начался развал[99].

И через семьдесят лет один еврейский автор выразил даже сомнение: «Изменил ли формально-правовой акт реальную ситуацию в стране, где всякие правовые нормы стремительно теряли какую-либо силу?»[100]

Ответим: всё же так, издали, преуменьшать достигнутое – нельзя. Тогда – Акт просторно улучшил, резко изменил положение евреев. А что тут же вся страна, со всеми населяющими её народами, будет лететь в пропасть – это уже объемлющее дыхание Истории.

Самая быстрая и заметная перемена совершилась в судах. Если раньше взяточная комиссия Батюшина вела следствие против очевидного мошенника Д. Рубинштейна, то теперь наоборот: дело Рубинштейна прекращено, и он уже посещает в Зимнем дворце Чрезвычайную Следственную комиссию и с успехом требует следствия над комиссией Батюшина. И действительно, в марте же арестовывают генерала Батюшина, полковника Резанова и других следователей, с апреля начинается следствие над ними – и оказывается, что вымогательство взяток с банкиров и сахарозаводчиков у них, видимо, было немалое. Теперь распечатываются запечатанные Батюшиным сейфы банков Волжско-Камского, Сибирского и Юнкера – и этим банкам возвращены все бумаги. (Не так удачно складываются дела у Симановича и Мануса. Симанович арестован как секретарь Распутина, предлагает конвойным 15 тысяч рублей, если ему дадут поговорить по телефону, те «в исполнении просьбы, конечно, отказали»[101]. А Манусу, подозреваемому в сделках с германским агентом Колышко, через дверь пришлось отстреливаться от контрразведки. Поначалу арестован, но позже скрылся за границу.) – Обстановку же в Чрезвычайной Следственной комиссии Временного правительства можно явно проследить по протоколам допросов в позднем марте. Протопопова спрашивают о том, как его назначили министром внутренних дел, а в ответе он напоминает о своём циркуляре – «значительно расширял правожительство евреев» в Москве; вообще главные задачи? – «во-первых, продовольственное дело, [за ним] на очереди прогрессивное движение: еврейский вопрос…». Директор департамента полиции А. Т. Васильев не упустил отметить, что помогал защите сахарозаводчиков (евреев): «Грузенберг позвонил мне утром на квартиру и благодарил меня за содействие»; «Розенберг… пришёл поблагодарить меня за хлопоты о нём»[102]. Так допрашиваемые искали для себя смягчение.

Отметным признаком мартовских недель стали энергичные меры против известных или пресловутых юдофобов. Первым же арестованным, 27 февраля, был министр юстиции Щегловитов. Его обвиняли, что именно он дал указания пристрастно вести дело Бейлиса. В следующие дни были арестованы обвинители по делу Бейлиса прокурор Виппер и сенатор Чаплинский. (Однако конкретных обвинений им не предъявили, и в мае 1917 Виппер был всего лишь уволен с должности обер-прокурора уголовно-кассационного департамента Сената; расправа ждала его позже, при большевиках.) Судебному следователю Машкевичу велели теперь подать в отставку за то, что в деле Бейлиса он допустил не только экспертизу против существования ритуального убийства, но и вторую экспертизу, за. Все материалы по делу Бейлиса были затребованы министром юстиции Керенским из киевского окружного суда[103], и предполагался громкий пересмотр, да в бурном ходе 1917 этого не случилось. Был арестован и д‑р Дубровин, председатель «Союза Русского Народа», вместе со своим архивом; арестованы издатели крайне правых газет Глинка-Янчевский и Полубояринова; книжные магазины Монархического союза просто сожжены. Две недели искали арестовать скрывшихся Н. Маркова и Замысловского (кроме Петербурга – ночные обыски в Киеве, в Курске), – Замысловского за активное участие в деле Бейлиса, а Маркова, очевидно, за депутатские речи в Государственной Думе. В то же время Пуришкевича не трогали – надо полагать, по причине его революционных речей в Думе в ноябре и участия в убийстве Распутина. Появилась и низкая басня, что Столыпин принимал участие в убийстве Иоллоса, – и в Кременчуге именно улицу Столыпина переименовали в улицу Иоллоса.

По всей России катились сотенные аресты лиц – уже теперь за их прежние посты или прежние их настроения.

Надо отметить, что объявление еврейского равноправия не вызвало ни одного погрома. Стоит это отметить не только из-за сравнения с 1905 годом, но и потому, что весь март и весь апрель, из главных новостей, лилось по разным газетам, по разным выступлениям: что готовятся, готовятся – и вот уже где-то якобы начались и происходят еврейские погромы.

Слухи появились 5 марта, что то ли в Киевской, то ли в Полтавской губернии есть опасность еврейского погрома, а кто-то в Петрограде наклеил рукописную антиеврейскую листовку. В ответ Исполнительный Комитет Совета Рабочих и Солдатских депутатов (ИК СРСД) создал специальную «иногороднюю комиссию по связям с местами… Рафес, Александрович, Суханов». Их задача: «посылка комиссаров в разные города, и в первую очередь в те районы, где чёрная сотня, прислужница старого режима, пытается сеять национальную рознь среди населения»[104]. В «Известиях СРСД» появилась статья «Погромная агитация»: «Было бы огромной ошибкой, равной преступлению, закрывать глаза на новую попытку низвергнутой династии…» – это она всё затевает… «В Киевской и Полтавской губернии среди малоразвитых, отсталых слоёв населения в настоящий момент ведётся агитация, направленная против евреев… Евреям ставится в вину поражение нашей армии, и революционное движение в России, и падение абсолютизма… Старая уловка… тем более опасная, что она пускается в ход именно теперь… Необходимо немедленно же приступить к решительным мерам против погромных агитаторов»[105]. После чего командующий Киевским военным округом ген. Ходорович издал приказ: всем воинским частям принять все меры к предупреждению возможных антиеврейских безпорядков.

И затем ещё долго, даже и в апреле, в разных газетах, с перерывами по два-три дня, появлялись новые слухи о подготовке еврейских погромов[106] или по меньшей мере о перевозке по железным дорогам кип «погромной литературы». А настойчивей всего текли слухи о предстоящем погроме в Кишинёве – это в конце марта, как раз между еврейской и православной Пасхами, по аналогии с 1903.

И много ещё было частных тревожных сообщений (даже что погром готовят могилёвские полицейские, рядом со Ставкой Верховного) – и ни одно не оправдалось.

Надо хоть чуть познакомиться с фактами тех месяцев, почувствовать всю «февральскую» атмосферу, как разгромлены правые, как ликовали левые, в каком ошеломлении и в какой растерянности был простой народ, – чтоб от порога утверждать, что тогда более всего невероятны были именно еврейские погромы. Но как простому еврейскому обывателю в Киеве или в Одессе позабыть те ужасные дни 12 лет тому назад? Понятна его настороженность на десять вздохов вперёд ко всякому шевелению к тому.

Другое дело – осведомлённые газеты. Тревогу, набат, выражаемый газетами, просвещёнными лидерами либерального лагеря и полуинтеллигентами социалистического, – нельзя назвать никак иначе, как политической провокацией. Провокацией, однако, к счастью, не сработавшей.

Единственный реальный эпизод произошёл на Бессарабском базаре в Киеве 28 апреля: девочка украла кусок ленты в еврейской лавке и побежала; приказчик догнал её и бил. Толпа кинулась устроить самосуд над тем приказчиком и хозяйкой лавки – но милиция отстояла их. – Да в Рогачёвском уезде в ответ на дороговизну стали бить все лавки подряд – а из них многие были еврейские.

Кто и где действительно встретил еврейскую свободу неприязненно – это наша легендарно-революционная Финляндия и наша могучая союзница Румыния. В Финляндии (как мы уже видели, глава 10, у Жаботинского)и прежде евреям запрещено было жить постоянно, а с 1858 разрешено только «потомкам евреев-солдат, служивших здесь», то есть в Финляндии, в Крымскую кампанию. «Паспортный закон 1862… подтвердил запрещение евреям въезда в Финляндию», а «разрешено временное пребывание по усмотрению местного губернатора», и евреи не могли стать финскими гражданами; чтобы вступить в брак – еврей должен был выезжать в Россию; ограничено было право евреев свидетельствовать в финляндских судах. Несколько попыток осуществить полегчания или равноправие не удались[107]. – А теперь, с наступившим в России еврейским равноправием, Финляндия, ещё и не объявившая свою полную независимость, не вносила в свой сейм законопроекта о еврейском равноправии. Больше того: она выселяла евреев, без разрешения проникших туда, и не в сутки, а в час, с первым отходящим поездом. (Случай 16 марта, вызвавший большой всплеск в русской печати.) Но Финляндию всегда принято было превозносить за помощь революционерам, и либеральные и социалистические круги замялись. Только Бунд в телеграмме финским социалистам (весьма влиятельным) выговорил, что до сих пор не отменены правила, «сохранившиеся в Финляндии со времён Средневековья». Бунд, «партия Еврейского пролетариата России, выражает твёрдую уверенность, что вы снимете это позорное пятно со свободной Финляндии»[108]. Однако в уверенности этой – Бунд ошибся.

И большое возбуждение было в послефевральской прессе о преследовании евреев в Румынии, – даже, писали: в Яссах запрещено и на собраниях и на улицах пользоваться еврейским языком. Вот и всероссийский сионистский студенческий съезд «Геховер» постановил «горячо протестовать против оскорбительного для мирового еврейства и унизительного для всемирной демократии факта гражданского безправия евреев в союзной Румынии и в Финляндии»[109]. – Румыния из-за своих крупных военных поражений стояла слабо. И премьер Братиану в Петрограде в апреле оправдывался, что «большинство евреев в Румынии… переселились туда» из России, это и «побуждало румынское правительство ограничивать евреев в политических правах», но равноправие обещал[110]. Однако в мае читаем: «фактически в этом направлении ничего не делается»[111]. (В мае же сообщал тамошний коммунист Раковский: «Невыносимое… положение евреев» в Румынии, их винят в поражении страны, в братании с немцами в занятой части Румынии. «Если бы румынские власти не боялись [мнения союзников], то можно было бы опасаться и за жизнь евреев»[112].)

Мировой же отклик, у союзников, на Февральскую революцию был в тоне глубокого удовлетворения, у многих – восторга, но он поддерживался и близоруким расчётом: что теперь-то Россия станет несокрушима в войне. В Великобритании и Соединённых Штатах отмечены массовые митинги в поддержку революции и прав российских евреев. (Я немного этих откликов привёл в «Марте Семнадцатого», в главах 510 и 621.) Из Америки вскоре предложили прислать России копию статуи Свободы. (Но вкось пошли российские дела, и до статуи не дошло.) В английском парламенте 9 марта министру иностранных дел был задан в палате общин вопрос в отношении евреев в России: собирается ли он консультироваться с русским правительством относительного гарантий русским евреям на будущее и возмещений им за прошлое? Ответ выражал полное доверие британского правительства новому русскому правительству[113]. – Президент Международного Еврейского Союза слал из Парижа поздравления премьеру князю Львову, и тот отвечал: «Отныне свободная Россия сумеет уважать верования и обычаи всех её народов, навеки объединённых религией любви к отечеству». «Биржёвка», «Речь» и многие сообщали о сочувствии «известного руководителя враждебных России североамериканских кругов» Якова Шиффа: «Я всегда был врагом русского самодержавия, безжалостно преследовавшего моих единоверцев. Теперь позвольте мне приветствовать… русский народ с великим делом, которое он так чудесно совершил»[114]. И вот он «приглашает новую Россию к заключению широких кредитных операций в Америке»[115]. И действительно, «в то время он предпринял поддержку существенным кредитом правительства Керенского»[116]. – Уже в эмиграции в правой русской печати появлялись расследования, пытавшиеся доказать, что Шифф активно финансировал саму революцию. Не исключено, что он разделял близорукие надежды западных кругов, что русская либеральная революция укрепит Россию в войне. Впрочем, и известные и открытые шаги Шиффа, всегда враждебные к российскому самодержавию, имели даже больший вес, чем какая-либо возможная скрытая помощь такой революции.

Сама же Февральская революция часто и сознательно взывала за поддержкой к евреям как целой порабощённой нации. И повсеместны свидетельства, что российские евреи встретили Февральскую революцию восторженно.

Но есть – и противосвидетельства. Вот у социалиста Григория Аронсона, создавшего и возглавившего Совет рабочих депутатов Витебска (туда позже вошёл и будущий историк Е. В. Тарле), читаем. В первый же день, как весть о революции достигла Витебска, заседал в городской думе новообразованный Совет Безопасности – а сразу оттуда Аронсона пригласили на собрание представителей еврейской общины (ясно, что не рядовых, а авторитетных). «По-видимому, была потребность сговориться со мной, как с представителем новой грядущей эпохи, о том, что дальше делать и как быть… Я почувствовал отчуждение от этих людей, от круга их интересов и от той атмосферы, я сказал бы довольно напряжённой, которая была на этом собрании… У меня было такое ощущение, что община в большинстве своём принадлежит старому миру, который уходит куда-то в прошлое»[117]. «Нам так и не удалось устранить появившийся откуда-то взаимный холодок. На лицах людей, с которыми меня связывала и работа, и личные отношения, не только не было никакого подъёма и никакой веры. Моментами казалось даже, что они, эти безкорыстные общественные деятели, чувствуют себя в какой-то мере элементами старого строя»[118].

Это – отчётливое свидетельство. Такое недоумение, осторожность и колебания владели религиозными консервативными евреями, разумеется, не в одном Витебске. Благоразумное старое еврейство, неся ощущение многовекового опыта тяжких испытаний, – было, очевидно, ошеломлено мгновенным свержением монархии и питалось опасливыми предчувствиями.

Но, в духе всего XX века, динамическая масса каждого народа, в том числе и еврейского, – уже была секулярна, не скована традициями и безудержно рвалась строить «счастливый Новый мир».

Еврейская Энциклопедия отмечает «резкое усиление политической активности еврейства, заметное даже на фоне бурного общественного подъёма, охватившего Россию после февраля 1917»[119].

Сам я, много лет работая над «февральской» прессой и воспоминаниями современников Февраля, не мог бы это «резкое усиление», этот ветровой напор не заметить. В тех материалах, от самых разных свидетелей и участников событий, еврейские имена многочисленны, а еврейская тема настойчива, многозвучна. По воспоминаниям Родзянко, градоначальника Балка, генерала Глобачёва и многих других – с первых дней революции в глуби Таврического дворца бросалось в глаза число евреев – членов комендатуры, опрашивающих комиссий, торговцев брошюрами. Вот и расположенный к евреям В. Д. Набоков писал: 2 марта у входа в Таврический сквер перед зданием Думы «происходила невероятная давка, раздавались крики; у входных ворот какие-то молодые люди еврейского типа опрашивали проходивших»[120]. По Балку же, толпа, громившая «Асторию» в ночь на 28 февраля, состояла из «вооружённых… солдат, матросов и евреев»[121]. Я допускаю тут и позднюю эмигрантскую раздражительность – мол, «всё – евреи закрутили». – Но и посторонний наблюдатель, методистский пастор д‑р Саймонс, американец, к тому времени 10 лет проживший в Петрограде и хорошо его знавший, отвечал в 1919 комиссии американского Сената: «Вскоре после мартовской революции 1917 г. повсюду [в Петрограде] были видны группы евреев, стоявших на скамьях, ящиках из-под мыла и т. д. и ораторствовавших… Существовало ограничение права жительства евреев в Петрограде; но после революции они слетелись целыми стаями, и большинство агитаторов оказывалось евреями… [это были] вероотступники-евреи»[122]. – Приехал в Кронштадт за несколько дней до кровавой расправы над 60 офицерами (по заготовленным спискам) и стал инициатором и председателем кронштадтского «Комитета революционного движения» – «студент Ханох». (Приказ комитетов: всех до одного офицеров арестовать и судить. «Ложная информация заботливо пускалась кем-то» и вызывала расправы сперва в Кронштадте, затем в Свеаборге, при «полной неопределённости положения, при котором любой вымысел казался реальным фактом».)[123] Дальше кронштадтскую кровавую эстафету перенял ещё не доучившийся психоневролог «доктор Рошаль». (С. Г. Рошаль после Октябрьского переворота – комендант Гатчины, в ноябре назначен комиссаром всего Румынского фронта, где убит по прибытии[124].) – Создана революционная милиция Васильевского острова, от её имени гласят Соломон и Каплун (будущий кровавый подручный Зиновьева). – Петроградская адвокатура создаёт специальную «комиссию для проверки правильности задержания лиц, арестованных во время революции» (таких были тысячи в Петрограде), то есть безсудно решать судьбу их и всех бывших жандармов и полицейских, – возглавляет её присяжный поверенный Гольдштейн. – Однако и неповторимый рассказ унтера Тимофея Кирпичникова, с которого и покатилась уличная революция, записал в марте же 1917 и сохранил нам – любознательный к истории Яков Маркович Фишман. (Я с признательностью полагался в «Красном Колесе» на эту запись.)

И вот, итожит Еврейская Энциклопедия, «евреи впервые в истории России заняли высокие посты в центральной и местной администрации»[125].

На самых верхах, в Исполнительном Комитете Совета рабочих и солдатских депутатов, незримо управлявшего страной в те месяцы, отличились два его лидера, Нахамкис-Стеклов и Гиммер-Суханов: в ночь с 1 на 2 марта продиктовали самодовольно-слепому Временному правительству программу, заранее уничтожающую его власть на весь срок его существования.

Размыслительный Г. А. Ландау объясняет примыкание евреев к революции – законом захватно-общим: «Несчастие России – и несчастие русского еврейства – заключалось в том, что результаты первой революции ещё не были переварены, не улеглись в новый строй, не выросло ещё новое поколение, – как стряслась великая и непосильная война. И когда наступил час развала, он застал поколение, с самого его начала бывшее в некотором смысле отработанным паром прежней революции, застал инерцию уже изжитой духовности, без органической связи с моментом, а прикованным духовной косностью к десятилетие назад пережитому периоду. И органическая революционность начала двадцатого века стала механической „перманентной революционностью“ военного времени»[126].

По многолетней и подробностной моей работе мне досталось осмыслять суть Февральской революции, заодно и еврейскую в ней роль. Я вывел для себя и могу теперь повторить: нет, Февральскую революцию – не евреи сделали русским, она была совершена, несомненно, самими русскими, – и, я думаю, я достаточно это показал в «Красном Колесе». Мы сами совершили это крушение: наш миропомазанный царь, придворные круги, высшие безталанные генералы, задубевшие администраторы, с ними заодно их противники – избранная интеллигенция, октябристы, земцы, кадеты, революционные демократы, социалисты и революционеры, – и с ними же заодно разбойная часть запасников, издевательски содержимых в петербургских казармах. И именно в этом шла к нам гибель. Среди-то интеллигенции уже было много евреев – но это никак не даёт основания назвать революцию еврейской.

Революции можно классифицировать: по главным движущим силам их, – и тогда Февральскую революцию надо признать российской, даже точнее – русской; если же судить по тому, как это принято у материалистических социологов, – кто больше всего, или быстрей всего, или прочнее всего, надолго выиграл от революции, – то можно было бы её назвать иначе (еврейской? но тогда – и немецкой? Вильгельм на первых порах вполне выиграл). А уж всё остальное русское население почти от начала получило только вред и развал – однако это не делает революцию «не-русской». Еврейское общество в России вполне получило от Февральской революции – всё, за что боролось, – и Октябрьский переворот действительно был уже никак не нужен ему, кроме той головорезной части еврейской секулярной молодёжи, которая со своими русскими братьями-интернационалистами накопила заряд ненависти к русскому государственному строю и рвалась «углублять» революцию.

И – как же, поняв это, я должен был двигаться через «Март Семнадцатого», затем и «Апрель»? Описывая революцию буквально по часам, я то и дело встречался в источниках со множеством эпизодов, разговоров на еврейскую тему. Но правильно ли бы сделал я, если б это всё так и хлынуло на страницы «Марта»? Одолел бы и книгу и читателей – который раз в Истории – лёгкий пикантный соблазн: всё свалить на евреев, на их действия и идеи, разрешить увидеть в них главную причину событий – а тем самым и отвести исследование от действительно главных причин.

И чтобы этого самообмана русских не произошло – я настойчиво, через всё Повествование, значительно приглушил в «Красном Колесе» собственно еврейскую тему – сравнительно с тем, как она тогда звучала в прессе, в воздухе.

Февральская революция была совершена – русскими руками, русским неразумием. В то же время в её идеологии – сыграла значительную, доминирующую роль та абсолютная непримиримость к русской исторической власти, на которую у русских достаточного повода не было, а у евреев был. И русская интеллигенция усвоила этот взгляд. (Об этом – уже было в главе 11.) Особенно резко возросла непримиримость после процесса Бейлиса, и потом после массового выселения евреев в 1915. И непримиримость победила умеренность.

Однако иначе смотрится Исполнительный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов, сформировавшийся в первые же часы революции. Этот Исполнительный Комитет – жёсткое теневое правительство, лишившее либеральное Временное правительство всякой реальной власти, – но и, преступно, не взявшее власть прямо, открыто себе. «Приказом № 1» Исполнительный Комитет вырвал власть у офицерства и оперся на разложенный петроградский гарнизон. Именно Исполнительный Комитет – а не присяжные поверенные, не лесопромышленники и не банкиры – повёл страну кратчайшим путём к гибели. Летом 1917 объяснял французскому дипломату Клоду Анэ член ИК Иосиф Гольденберг:«„Приказ № 1“ – не ошибка; то была необходимость…В день, когда мы сделали революцию, мы поняли, что, если мы не уничтожим старую армию, она раздавит революцию. Мы должны были выбирать между армией и революцией, и мы не колебались: мы выбрали последнюю… [и нанесли], я смею сказать, гениальный удар»[127]. Вот так, вполне сознательно, Исполнительный Комитет в разгар войны развалил армию.

Допусти́м ли вопрос – кто были те столь успешные и роковые единицы, составляющие ИК? – Допусти́м: хотя бы тогда, когда действия лидеров круто меняют ход истории. И надо сказать, что состав Исполнительного Комитета очень волновал и публику, и газеты в 1917 году, пока многие члены ИК прятались под псевдонимами и два месяца скрывали себя от публичности: управляли Россией – неведомо кто. Потом оказалось, что был в ИК десяток солдат, вполне показных и придурковатых, держимых в стороне. Из трёх десятков остальных, реально действующих, – больше половины оказались евреи-социалисты. Были и русские, и кавказцы, и латыши, и поляки, – русских меньше четверти.

Умеренный социалист В. Б. Станкевич, отмечая, что «поражающей чертой в личном составе Комитета [было] количество инородческого элемента… совершенно несоразмерное их численности и в Петрограде и в стране», спрашивает: «Было ли это нездоровой пеной русской общественности…? Или это следствие грехов старого режима, который насильственно отметал в левые партии инородческие элементы? Или это просто результат свободного соревнования…?» И тогда – «остаётся открытым вопрос, кто более виноват – те инородцы, которые там были, или те русские, которых там не было, хотя могли быть»[128].

Для социалиста это может быть и вина. А по-доброму: вообще бы не погружаться в этот буйный грязный поток – ни нам, ни вам, ни им.

В начале апреля 1917 Временное правительство, с удивлением для себя обнаружив, что финансы России, и бывшие не в порядке, всего за один месяц революции сильно покатились в пропасть, объявило – шумно и надеясь разжечь восторженный патриотизм – подписку на «Заём Свободы».

Слухи о займе потекли ещё в марте, и министр финансов Терещенко заявил прессе: уже «поступают заявления о многомиллионном покрытии» ещё только предстоящего Займа Свободы – от банкиров, «преимущественно от еврейских банкиров, чего нельзя не поставить в связь с отменой вероисповедных и национальных ограничений»[129]. И действительно, объявлен Заём – и запестрели газетные сообщения о крупной подписке на него именно евреев. И с призывами-шапками на первой странице, вроде: «Евреи-граждане! подписывайтесь на Заём Свободы», «Каждый еврей должен иметь облигации Займа Свободы»[130]. В московской синагоге за один раз собрали подписку на 22 миллиона рублей. Еврейское население Тифлиса в первые же два дня подписалось на полтора миллиона, минские евреи за неделю – на полмиллиона, община Саратова – на 800 тысяч. В Киеве наследники Бродского подписались на миллион, Клара Гинсбург – на миллион. Откликнулись и западные евреи: Яков Шифф подписался на миллион; лондонский Ротшильд – тоже на миллион; а в Париже, «по предложению барона Гинзбурга… русские евреи решили принять активное участие… Подписка дала уже несколько миллионов»[131]. Создался и «Еврейский Комитет содействия успеху „Займа Свободы“» с крупным воззванием[132].

После месяца, однако, подписка сильно не оправдала надежд Временного правительства. И в начале мая, затем ещё раз в начале июня, ещё и в конце июля, были опубликованы в газетах, для поощрения, списки лиц, подписавшихся на заём больше чем на 25 тысяч (заодно и с тем, что: «стыдно!» тем богачам, кто не подписался)[133]. И эти списки поражают не столько изобилием еврейских фамилий (а на втором месте, пожалуй, обрусевшие немцы, с их непростым положением во время Германской войны) – сколько отсутствием крупной русской буржуазии, кроме нескольких виднейших имён московского купечества.

На сцене же политической «начался бурный рост левых и центристских партий, многие евреи включились в политическую жизнь страны»[134]. От первых же послефевральских дней в столичных газетах обильно замелькали объявления о частных митингах, собраниях, заседаниях еврейских партий: больше всего – Бунда, затем Поалей-Цион, сионистов просто, сионистов-социалистов, сионистов-территориалистов, затем и СЕРПа (Социалистическая Еврейская Рабочая партия). – Уже с 7 марта читаем в газетах об ожидаемом близком созыве Всероссийского Еврейского съезда. Эта идея, высказанная Дубновым ещё «задолго до революции», теперь получила «широкое признание». Но из-за «острых разногласий между сионистами и бундовцами» – съезд в 1917 не состоялся (не состоялся и в 1918 – «из-за начавшейся гражданской войны и противодействия большевистских властей»)[135]. – «В Петрограде была восстановлена Еврейская народная группа во главе с М. Винавером»[136] – не социалисты, а либералы. Они сперва надеялись быть в союзе с еврейскими социалистами, Винавер заявил: «Бунд шёл в авангарде революционного движения, и мы приветствуем эту партию»[137]. Но социалисты упрямо отказались.

Бурное оживление еврейских партий в Петрограде косвенно указывает, что революция застала в столице уже весьма немалое по численности и энергии еврейское население. Но кого в Петрограде почти не было – это «еврейского пролетариата», и поэтому особенно удивляет успех Бунда. Бунд шагал тут энергичнее всех: собирал – то петроградскую свою организацию в адвокатском клубе (а московскую – даже в Большом театре), то, 1 апреля, в Тенишевском училище, ещё и концерт-митинг в Михайловском театре, «14–19 апреля в Петрограде прошла всероссийская конференция Бунда, которая вновь сформулировала требование национально-культурной автономии для еврейства в России»[138]. (А «по окончании речей всеми участниками конференции были спеты бундовский гимн „Ди Швуе“ [Клятва], Интернационал и марсельеза»[139].) Впрочем, как и раньше, Бунду приходилось уравновешивать национальную позицию с революционной. Если в 1903 он отстаивал (особенно против Ленина) свою национальную самостоятельность от РСДРП, и тем не менее в 1905 ринулся буровить единую всероссийскую революцию, то так же и теперь в 1917: бундовцы заняли видные места в Исполнительном Комитете СРСД, затем и в киевских социал-демократах. «К концу 1917 в стране действовали почти 400 секций Бунда, объединявших около 40 тысяч человек»[140].

Да покрутишь головой и над Поалей-Цион. В начале же апреля собралась её всероссийская конференция – в Москве. С одной стороны, в её резолюциях было: собрать Всероссийский Еврейский Конгресс, обсудить проблему эмиграции в Палестину. С другой, в те же недели, на одесской конференции Поалей-Цион возглашалась непримиримая классовая программа: «Усилиями еврейской революционной демократии, несмотря на противодействие буржуазии справа и Бунда слева… Разрешение судеб еврейского народа вырвано из грязных рук „зажиточных и оседлых“ евреев… Не допускайте буржуазные партии принести мусор старых порядков… Не давайте голоса лицемерам, которые не боролись, а коленопреклонённо вымаливали права для народа в приёмных министров-антисемитов… не верили в революционную деятельность масс». В апреле 1917 и произошёл раскол в партии: «Радикал-социалистическая» Поалей-Цион ушла к сионистам, откололась от основной «Социал-демократической» Поалей-Цион[141], которой в будущем предстояло вступить в Третий Интернационал[142].

Партия СЕРП тоже провела свою всероссийскую конференцию и на ней объединилась с сионистами-социалистами в одну «Объединённую еврейскую социалистическую рабочую партию» (ОЕСРП, или «Фарейникте»), рассталась с территориальными надеждами в пользу «„экстерриториальной“ еврейской нации», со своим сеймом и «национально-персональной» автономией. «ОЕСРП обратилась к Временному правительству с призывом декларировать равенство языков и учредить совет по делам национальностей», который, в частности, «финансировал бы еврейские школы и общественные учреждения». В то же время «Фарейникте»«тесно сотрудничала» с эсерами[143].

Однако «наиболее влиятельной политической силой в еврейской среде стало сионистское движение»[144]. Уже в первых числах марта в резолюции сионистского петроградского собрания стояло: «Русское еврейство призывается всемерно поддерживать Временное правительство, а также – к бодрой работе, сплочению и организации в интересах расцвета еврейской народной жизни в России и к национально-политическому возрождению еврейской нации в Палестине». Да ведь и как совпало, вдохновенно-исторически: именно в марте 1917 английские войска подходили к Иерусалиму! Уже 19 марта в воззвании одесских сионистов стояло: наступила «эпоха, когда государства перестраиваются на национальных началах. (А Россия – как раз наоборот. – А. С.) Горе нам, если мы упустим этот исторический момент». В апреле сионисты были сильно подкреплены публичным заявлением Якова Шиффа, что теперь – он тоже примыкает к сионизму, «объясняя свой поступок опасением за еврейскую ассимиляцию, которая может явиться результатом гражданского равноправия евреев в России. Он считает Палестину тем центром, откуда еврейская культура сможет распространить свои идеалы»[145]. В начале мая в зале петроградской Фондовой Биржи состоялся многолюдный сионистский митинг, с исполнением несколько раз сионистского гимна. А в конце мая в петроградской консерватории собралась и 7‑я всероссийская сионистская конференция. На ней задачи сионистов формулировались так: «культурное возрождение еврейского народа»; «социальный переворот в экономическом укладе в смысле превращения народа лавочников и ремесленников в народ земледельцев и рабочих»; усилить эмиграцию в Палестину и «мобилизовать еврейский капитал для финансирования поселенческой деятельности». Обсуждался и план Жаботинского создать еврейский легион в составе британской армии, и план И. Трумпельдора «создать в России еврейскую армию, которая двинулась бы через Кавказ освобождать Эрец-Исраэль [землю Израиля] от турецкого господства». Два последних предложения были отвергнуты: Всемирная сионистская организация нейтральна в Мировой войне[146].

Эта же конференция постановила: на предстоящих выборах, муниципальных, затем в Учредительное Собрание, голосовать за партии «не правее народных социалистов», отказать в поддержке даже кадетам вроде Д. Пасманика, который потом жаловался: «Получалось нечто совершенно безсмысленное: как будто всё русское еврейство, со всей его крупной и мелкой буржуазией, – социалистично»[147]. Недоумение его более чем основательно.

Само собой, в начале апреля собрался в Петрограде, из 25 городов и всех университетов России, съезд студенческой сионистской организации «Геховер». Их решение: евреи страдали не для того, чтобы получить равноправие в России, а для возрождения еврейского народа в родной Палестине. И постановили теперь же в России формировать легионы для завоевания Палестины. – «Летом и осенью 1917 сионистское движение России продолжало крепнуть: в сентябре число его участников достигло 300 тысяч человек»[148].

Менее известно, что в 1917 и еврейские «ортодоксальные объединения пользовались значительной популярностью, уступая в этом лишь сионистам и опережая социалистические партии» (как на «выборах в руководящие советы реорганизованных еврейских общин»)[149].

Митинги («И в ненависти и в любви евреи слились с народной демократической Россией!»). Лекции («Еврейский вопрос и русская революция»). Общепетроградское (да и в других городах) «собрание евреев-учащихся средних учебных заведений» (сверх всеобщих гимназических собраний). В Петрограде же – Центральный орган еврейского студенчества (но Бунд и другие левые его не принимают). – Распались многие провинциальные комитеты «помощи жертвам войны» (еврейским беженцам и депортированным): «демократические элементы считают целесообразным сейчас заниматься более широкой общественной деятельностью». Однако к апрелю создаётся Центральный еврейский комитет для этой помощи. – В начале мая учреждён Еврейский Народный Союз – для объединения всех еврейских сил и для подготовки Всероссийского Еврейского Союза и выборов в Учредительное Собрание. В конце мая ещё другая попытка: Организационный комитет Еврейского Демократического Объединения созывает конференцию всех еврейских демократических групп России. Продолжает оживлённо обсуждаться вопрос о созыве Всероссийского Еврейского съезда (Бунд и тут отказывается: это не соответствует его программе; а сионисты хотят включить в программу съезда вопрос о Палестине – и теперь уже отвергают их); в июле в Петрограде – Всероссийская конференция по подготовке Еврейского съезда[150]; общественный момент и подъём разрешают Винаверу объявить там, что созрела идея единой еврейской нации, расселённой в разных странах, и положение евреев в Румынии или в Польше не может быть российским евреям безразлично. Намечают съезд на декабрь.

Какой энергичный разлив национальной активности! Даже в бурном кружении нашего Семнадцатого года – еврейская общественная и политическая деятельность выделяется своей многообразностью, напором, но и методичностью.

Яркое оживление деятельности развернулось и в еврейской культуре, и в здравоохранении, в них «период между февралём и ноябрём 1917 стал временем расцвета». Переведено в Петроград вдобавок к «Евреям России» издание «Еврейской недели», открылся «Петроград-Тогблат» на идише и соответственные издания ещё в других крупных городах. – Обществом Тарбут и Культур-лигой создаются «десятки детских садов, начальных и средних школ, педагогических училищ», соответственно на иврите и на идише. В Киеве учреждается еврейская мужская гимназия. В апреле в Москве – 1‑й Всероссийский съезд по делам еврейской культуры и школы, с призывом: содержать еврейские школы за счёт казны. – Съезд общества любителей еврейского языка и культуры. В Москве же начал работать театр «Габима» – «первый в мире профессиональный театр на иврите»[151], а в апреле – выставка евреев-художников. – В апреле же – конференция Общества охранения здоровья еврейского населения.

Всё это особенно впечатляет на фоне общероссийской государственной, хозяйственной и культурной растерянности 1917 года.

Крупным событием в еврейской жизни в эти месяцы было – разрешение евреям-юношам становиться офицерами российской армии. Это движение было широким: в апреле штаб Петроградского военного округа по гвардейским частям прямо распорядился: всех студентов иудейского вероисповедания безотлагательно отправить командирами частей в подготовительный учебный батальон в Нижнем Новгороде, для дальнейшего направления в училища[152], – то есть почти массово продвигать молодых евреев в офицеры. «Уже в начале июня 1917 в Константиновском военном училище (Киев) был произведен в офицеры 131 еврей, окончивший в ускоренном порядке курс училища; в Одессе летом 1917 офицерские звания получили 160 евреев-юнкеров»[153]. В июне по России произведено в прапорщики 2 600 евреев.

Есть свидетельства, что местами юнкера в училищах встречали новопоступающих евреев недоброжелательно, например в Александровском (куда было зачислено более трёхсот евреев). А в Михайловском часть юнкеров предложила резолюцию: «Не имеем ничего против евреев вообще, но считаем немыслимым их допущение в среду командного состава русской армии». Офицеры училища отмежевались от этой резолюции, и группа юнкеров-социалистов (141 юнкер) выразила «своё порицание», «находя антиеврейские выступления позорными для революционной армии»[154], – и резолюция не прошла. – Когда прапорщики-евреи прибывали в полки, то и там они зачастую встречали недоверчивое, недоброжелательное отношение от солдат: их явление в роли офицеров было для русского солдата совершенно необычно, непривычно. (Но кто из новопроизведенных офицеров принимал революционный тон поведения – те быстро получали популярность.)

С другой стороны, удивительно и проявление евреев-юнкеров Одесского училища. В конце марта в него было зачислено 240 евреев-новичков. А через 3 недели, 18 апреля по ст. ст., был первомайский парад в Одессе – и, демонстративно на нём, юнкера шли с пением древнееврейских песен. Понимали ли, что русского солдата этим не увлечёшь? так – чьими же офицерами они предполагали стать? Годилось бы это для отдельных еврейских батальонов. Однако, отмечает генерал Деникин, в ходе 1917, при всём успехе формирования национальных полков (польских, украинских, закавказских, а латышские были уже раньше), «только одна национальность не требовала самоопределения в смысле несения военной службы – это еврейская. И каждый раз, когда откуда-нибудь вносилось предложение – в ответ на жалобы [как плохо принимают в армии офицеров-евреев] – организовать особые еврейские полки, это предложение вызывало бурю негодования в среде евреев и в левых кругах и именовалось злостной провокацией»[155]. (Газеты писали тогда, что проект отдельных еврейских полков возникал и в Германии, однако отброшен и там.) – Но, очевидно, потребность в национальном единении, в какой-то иной форме, у новых офицеров-евреев была. В Одессе 18 августа собрание евреев-офицеров постановило: организовать секцию связи всех фронтов, «для освещения положения евреев-офицеров на местах». В августе «возникли Союзы евреев-воинов; к октябрю такие союзы действовали на всех фронтах и во многих гарнизонах. 10–15 октября 1917 на конференции в Киеве был учреждён Всероссийский союз евреев-воинов»[156]. (Но и при новой «революционной армии» некоторые журналисты по старой инерции сохраняли злобу к офицерству вообще, к самим офицерским погонам – и А. Альперович в «Биржевых ведомостях» ещё и 5 мая разжигал страсти против офицерства[157].)

По разным источникам, в качестве рядовых евреи и при наборе 1917 года шли в армию неохотно; очевидно, были обнаружены подставки больных под чужими именами на медицинские освидетельствования, – ибо некоторые уездные по воинской повинности присутствия потребовали, чтобы евреи являлись на освидетельствование с фотокарточками на удостоверениях личности (чего вообще не требовали, по простоте). Поднялись бурные протесты, что это противоречит отмене национальных ограничений, – и министерство внутренних дел распорядилось не требовать фотокарточек.

В начале апреля Временное правительство телеграфно распорядилось: всех евреев, высланных по подозрению в шпионаже, освободить от ссылки, без индивидуальных разбирательств их дел. У одних родные местности были оккупированы противником, у других нет, но многие сосланные просили разрешения проживать в городах Европейской России. Отмечается прилив евреев в Петроград, где в 1917 еврейское население – «около 50 тысяч»[158]. Также и «в 1917 резко возросла численность евреев Москвы (60 тысяч)»[159].

Не такое численное, но высоко энергичное пополнение получило теперь российское еврейство из-за границы. Уж не говорим о двух знаменитых поездах через неприятельскую Германию – 30 человек в ленинском и 160 в натансон-мартовском, – в которых евреи ехали в подавляющем большинстве и представлены были почти все еврейские партии (списки проехавших в «экстерриториальных вагонах» впервые опубликованы В. Бурцевым)[160]. Среди этих без малого двухсот человек редко кого ждала в России незначительная роль.

Многочисленней того, теперь в Россию поплыли сотни евреев из Соединённых Штатов – давних ли эмигрантов, или революционеров, или бежавших от воинской повинности, – их теперь именовали «революционные борцы» и «жертвы царизма», и по распоряжению Керенского русское посольство в Штатах без затруднений выдавало русские паспорта каждому приходящему, представившему двух подтверждающих свидетелей с улицы. (В особом положении была активная группа вокруг Троцкого, сперва задержанная в Канаде по основательному подозрению о связях с Германией. Но Троцкий ехал не с хлипким русским паспортом, а с крепким американским, необъяснимо выданным ему при кратком сроке пребывания в Штатах, – да ещё с крупным денежным пособием, источники которого остались не выяснены следствием[161].) – 26 июня на экзальтированном «русском митинге в Нью-Йорке» (под председательством П. Рутенберга, сначала направителя, а затем убийцы Гапона) редактор еврейской газеты «Форвертс» Эбрагэм Каган обратился к русском послу Бахметеву, «от имени двух миллионов русских евреев, живущих в Северо-Американских Соединённых Штатах»: «Мы всегда любили нашу родину; мы всегда чувствовали себя связанными со всем населением России узами братства… Наши сердца исполнены преданности красному флагу русского освобождения и трёхцветному национальному флагу свободной России». Ещё заявил, что самопожертвование народовольцев «непосредственно вытекало из факта усилившегося преследования евреев» и что «такие люди, как Зунделевич, Дейч, Гершуни, Либер и Абрамович, находились среди храбрейших»[162].

И поехали возвратники, видимо, не только из Нью-Йорка, потому что в августе Временное правительство ввело льготы по железнодорожному переезду из Владивостока для «политических эмигрантов», возвращающихся из Америки. – В Лондонев конце июля (уже после скольких-то уехавших в Россию)на митинге в Уайтчапеле «было установлено, что в одном только Лондоне 10 000 евреев заявили о своём желании возвратиться в Россию», и принята резолюция: радуемся, что «евреи вернутся обратно для борьбы за новую социальную и демократическую Россию»[163].

Из этих возвратников, спешивших на революцию, многих ждала в России примечательная судьба – с кипучим включением в ход российских событий. Тут были и многоизвестные В. Володарский, М. Урицкий, Ю. Ларин – скорый творец «экономики военного коммунизма». Менее известно, что тут был и брат Свердлова Вениамин (этот не пошёл, правда, выше заместителя наркома путей сообщения и члена Президиума ВСНХ[164], да тоже немало). – Эмигрантский сотрудник Ленина и приехавший в одном поезде с ним Моисей Харитонов уже в апреле 1917 в Петрограде скандально прославился помощью анархистам в их крупном грабеже; позже перебывал секретарём губкомов РКПб – Пермского, Саратовского, Свердловского и секретарём Уралбюро ЦК. – Семёну Диманштейну, члену парижской большевицкой группы, предстояло возглавить Еврейский комиссариат при Наркомнаце, затем Еврейскую секцию («Евсекцию») при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете (ВЦИК), курировать еврейские проблемы в целом. (И, поразительно: в свои 18 лет он в пределах одного года «сдал экзамен на звание раввина» и вступил в РСДРП.)[165] – Тут и группа, которую потянул за собой Троцкий из Нью-Йорка на высокие посты: ювелир Г. Мельничанский, бухгалтер Фриман, наборщик А. Минкин-Менсон (вскоре возглавили советские профсоюзы, «Правду», экспедицию ассигнаций и ценных бумаг), маляр Гомберг-Зорин (председатель петроградского ревтрибунала).

Другие имена возвратников Февральской революции совсем теперь забыты, а зря: они включались в ход революционных событий на важнейших участках. – Так, доктор биологии Иван Залкинд принял активное участие в Октябрьском перевороте, а затем осуществлял, при Троцком, практическое руководство наркоматом иностранных дел. – Семён Коган-Семков с ноября 1918 стал «политкомиссаром Ижевских оружейных и сталелитейных заводов» – то есть карательным комиссаром над подавленным в октябре 1918 крупным восстанием ижевских рабочих[166] (где жертвы были многотысячные, на одной только ижевской Соборной площади было расстреляно 400 рабочих[167]). – Тобинсон-Краснощёков в дальнейшем возглавил весь советский Дальний Восток (секретарь Дальбюро ЦК, Глава правительства). – Гиршфельд-Сташевский под фамилией Верховский командовал отрядом из немецких военнопленных и перебежчиков, то есть клал основу интернациональных отрядов большевицких сил; дальше он – начальник агентурной разведки Западного фронта (1920), а в наступившее «мирное» время «по заданию коллегии ВЧК… организовывал разведывательную сеть в странах Западной Европы», удостоен звания «почётный чекист»[168].

Среди примыкающих были и не вовсе большевики или не сразу большевики, но партия Ленина-Троцкого приняла и таких с широким сердцем. – Хотя Яков Фишман, член Военно-Революционного Комитета (ВРК) Октябрьского переворота, и свихивался в июле 1918 на участие в левоэсеровском мятеже – его приняли в РКП(б) и доверили работать годы в Разведуправлении РККА (Рабоче-крестьянской Красной армии). – Ефим Ярчук хотя и вернулся анархо-синдикалистом – направлен Петросоветом на укрепление Кронштадтского совета, в октябре оттуда привёл отряд матросов брать Зимний дворец. – Всеволод Волин-Эйхенбаум (брат литературоведа), воротясь в 1917 в Россию, упорно придерживался анархистских взглядов, стал идеологом махновского движения, председателем военревсовета у Махно, – однако, как известно, Махно больше помог большевикам, чем помешал, – и Волин с ещё десятком анархистов был мирно выслан за границу[169].

Надежды возвратников были вполне основательны: то были месяцы заметного возвышения роли многих евреев в России. «Теперь нет более еврейского вопроса в России»[170]. (Хотя в газетном очерке Д. Айзмана Сура Альперович, жена торговца, переехавшего из Минска в Петроград, сомневалась: «А теперь рабство сняли, только всего?» А как же с тем, что «Николай вчерашний сделал нам Кишинёв?»[171]) В те же дни и сам Давид Айзман развивает мысль так: «Завоевания революции евреи должны укрепить во что бы то ни стало… тут нет и не может быть никаких колебаний. Каких бы жертв ни потребовало дело – их надо принести… Тут все начала и все концы: [иначе] погибнет всё… Даже самым тёмным слоям еврейской массы это понятно». Что будет с евреями в случае «торжества контрреволюции» – «спору не подлежит». Он уверен: поголовные казни. И поэтому «гнусное отродье должно быть раздавлено, когда ещё и в зародыше оно не сложилось. Умерщвлено должно быть самое семя его… Свободу свою евреи сумеют отстоять»[172].

Умерщвлено в зародыше… и даже самое семя его… Уже вполне большевицкая программа, только выражено ветхозаветно. А кого – его? чьё семя? Монархисты? – уже и не двигались, пересчитывать активных – даже и пальцев будет много. Получается – это те, кто противоречил разыгравшейся разнузданности советов, комитетов и безумной толпы; те, кто хотел остановить развал жизни, благоразумные обыватели, и бывшие чиновники, и прежде всего офицеры, скоро и солдат-генерал Корнилов. Среди этаких контрреволюционеров были и евреи, но во многом этот элемент совпадал с русским национальным.

Уходя от темы национальной и еврейской, не забудем и о прессе. В Семнадцатом году пресса укреплялась и влиянием, и числом изданий, и числом сотрудников. До революции право на отсрочку от военной службы имело ограниченное число сотрудников, и только тех газет (и типографий), которые начали выходить до войны. (Они считались «предприятиями, работающими на оборону» – пусть и отчаянно боролись против правительства и против военной цензуры.) Теперь, с апреля, по настоянию издателей, льготы газетам были расширены: и по числу освобождаемых от военной службы сотрудников; и распространены на все также и ныне возникающие политические газеты (порой дутые: достаточно продержаться с тиражом 30 тыс. хотя бы две недели); и ещё льготы молодым возрастам, и льготы для «политических эмигрантов» и «освобождённых из ссылки», – все условия, чтобы немалое число приехавших устраивалось бы в левые газеты. В то же время подверглись закрытию газеты правых – «Маленькая газета» и «Народная газета» – за их выступления с обвинением большевиков в германских связях. – Когда же во многих газетах в мае были напечатаны поддельные телеграммы императрицы (подделка, да, но это же «лёгкая шутка телеграфистки», за которую её, разумеется, не привлекли к ответственности), а затем пришлось их всё-таки и опровергнуть, то «Биржевые ведомости» процедили так: «Выяснилось, что ни в особом архиве при главном управлении почт и телеграфов, где хранились высочайшие телеграммы, ни в архиве военной цензуры, ни в аппаратах главного телеграфа не оказалось следов этой переписки»[173]. То есть: как будто телеграммы, может, и были, но следы изъяты умелой рукой. О, дивно свободная наша пресса!

Благоразумный Винавер ещё в раннем марте предупреждал собрание в еврейском клубе в Петрограде: «Нужна не только любовь к свободе, нужно также самообладание… Не надо нам соваться на почётные и видные места… Не торопитесь осуществлять наши права»[174]. Согласно источникам, Винаверу (а также Дану, Либеру и Брамсону) «в разное время предлагали министерские посты, но все они отклонили эти предложения, считая, что евреи не должны быть членами правительства России». Но от чего юрист Винавер, естественно, не мог бы отказаться – это от сенсационного назначения в Сенат, где и стал одним из четырёх сенаторов-евреев (вместе с Г. Блюменфельдом, О. Грузенбергом, И. Гуревичем)[175]. – Непосредственно среди министров ни одного еврея не было, но было четыре влиятельных товарища министра – В. Гуревич при Авксентьеве в министерстве внутренних дел, С. Лурье в министерстве торговли и промышленности, С. Шварц и А. Гинзбург-Наумов в министерстве труда; можно назвать также и П. Рутенберга. Затем и управляющий делами Временного правительства А. Гальперн (после В. Набокова, с июля)[176], в министерстве иностранных дел – директор 1‑го департамента А. Н. Мандельштам. С июля помощник Командующего Московским военным округом – подпоручик Шер; с мая А. Михельсон – при Генеральном штабе начальник управления по заграничному снабжению. Комиссар Временного правительства по полевому строительному управлению – Наум Глазберг; несколько евреев введены Черновым в мае в состав Главного Земельного комитета, решающего все вопросы наделения крестьян землёй. Конечно, большинство этих постов – не ключевые, и не весят сравнительно с определяющим в те месяцы влиянием на весь ход событий в стране Исполнительного Комитета, чей национальный состав станет горящим предметом общественного волнения.

На Государственном Совещании в августе, посвящённом тревожному состоянию страны, помимо участников, проходивших по советским, партийным и корпоративным спискам, – были отдельно предоставлены места национальным представительствам, 8 мест еврейскому, – участвовали Г. Слиозберг, М. Либер, Н. Фридман, Г. Ландау, О. Грузенберг.

Излюбленный лозунг 1917 года – «Углубление революции». Этим и занимались все социалистические партии. И. О. Левин пишет: «Не подлежит никакому сомнению, что число евреев, участвовавших в партии большевиков, а также во всех других партиях, столько способствовавших так называемому углублению революции: меньшевиков, эс-эров и т. д., как по количеству, так и по выпавшей на них роли в качестве руководителей, не находится ни в каком соответствии с процентным отношением евреев ко всему населению России. Это факт безспорный, который надлежит объяснять, но который безсмысленно и безцельно отрицать», а убедительное «указание на еврейское безправие в России до мартовской революции… не исчерпывает всего вопроса»[177]. Составы ЦК социалистических партий известны. Причём в ходе 1917 года в руководстве меньшевиков, правых эсеров, левых эсеров и анархистов численность евреев была много больше, чем в большевиках. «На съезде партии социалистов-революционеров, состоявшемся в конце мая – начале июня 1917, из 318 делегатов было 39 евреев; в избранный на съезде центральный комитет партии из 20 членов вошли семь евреев. Одним из лидеров правой фракции эсеров был А. Гоц, левой – М. Натансон»[178]. (А как жалко кончил Натансон, «мудрый Марк», основатель российского народничества: в Мировую войну за границей принимал финансовую поддержку от Германии; в мае 1917 поехал через Германию; в России сразу стал поддерживать Ленина и авторитетно осенил его идею разогнать Учредительное Собрание, – даже и первый предложил это вслух, хотя Ленин, конечно, и без того смекал.)

Летом 1917 прошли выборы в местные самоуправления. Побеждали в них – партии социалистические, и «евреи приняли деятельное участие в местной и муниципальной работе также в ряде городов вне черты оседлости». Так, «эсер О. Минор… возглавил городскую думу в Москве, член центрального комитета Бунда А. Вайнштейн (Рахмиэль) – в Минске, меньшевик И. Полонский – в Екатеринославе, бундовец Д. Чертков – в Саратове». Г. Шрейдер стал «городским головой в Петрограде, А. Гинзбург-Наумов – товарищем городского головы в Киеве»[179].

Но этих деятелей – большей частью смёл Октябрьский переворот, и не они решали ход последующих событий в России, а такие, кто занимал руководительные посты гораздо ниже, однако по всей стране и во множестве, и особенно в Советах, как Л. Хинчук, Глава московского СРД, или, в иркутском Совете, Насимович и М. Трилиссер (после Октября – в ЦИКе Советов Сибири, затем виднейший чекист)[180].

И в провинциальных «Советах рабочих и солдатских депутатов еврейские социалистические партии были повсюду широко представлены»[181]. И на Демократическом Совещании в сентябре, так досаждавшем Ленину, что он потребовал окружить Александринский театр и всё совещание арестовать. (Коменданту театра товарищу Нашатырю пришлось бы испытать на себе ленинскую угрозу, да Троцкий отговорил от разгона.) И даже после Октябрьского переворота в московском Совете солдатских депутатов, сообщал Бухарин, есть «дантисты, фармацевты и т. д., – лица, в такой же степени близкие солдату, как китайскому императору»[182].

А выше всего, надо всею Россией, с весны и до осени Семнадцатого – разве стояло Временное правительство, безсильное и безвольное? – стоял властный и замкнутый Исполнительный Комитет Петросовета, затем, после июня, и перенявший от него всероссийское значение Центральный Исполнительный Комитет (ЦИК), – и вот они-то и были подлинные направители России, слитные во внешних проявлениях и только в себе не единые, а раздираемые противоречиями и партийно-идеологической путаницей. Петроградский ИК СРСД, сперва (как мы прочли) дружно одобривший «Приказ № 1», потом много пошатался относительно войны: разваливать армию или укреплять? (И с довольно неожиданной решительностью поддержал «Заём Свободы», возмутив большевиков, – но и войдя же в согласие с общественным благоприятствованием этому займу, в том числе среди либеральных евреев.)

В президиум первого всероссийского ЦИК СРСД (первое управление Россией Советами) вошло 9 человек. Тут и эсер А. Гоц, меньшевик Ф. Дан, бундовец М. Либер, эсер М. Гендельман. (В марте Гендельман и Стеклов на Совещании Советов требовали более сурового заключения императорской семьи и дополнительно ареста всех великих князей – так уверенно чувствовали себя у власти.) В том же президиуме ЦИКа и виднейший большевик Л. Каменев. А ещё грузин Чхеидзе, армянин Саакьян, вероятно, поляк Крушинский и, вероятно, русский Никольский, – дерзкий состав для направителей России в критический момент.

Отдельно от ЦИКа рабочих и солдатских депутатов существовал, тоже Всероссийский, с конца мая избранный – Исполнительный Комитет Совета крестьянских депутатов. Крестьян из 30 его членов – было трое, такова была привычная показность уже той, до-большевицкой, власти. Из этих 30 членов Д. Пасманик насчитывает тут и семерых евреев: «это – печальное явление, и именно если принять во внимание еврейские интересы»; «они слишком намозолили всем глаза»[183]. И этот крестьянский совет рекомендует от себя кандидатов в близко-будущее Учредительное Собрание: свадебный список, начиная с Керенского, и среди них – шумный Илья Рубанович, едва прикативший из парижской эмиграции, террорист Абрам Гоц, малоизвестный Гуревич…[184] (В той же газетной заметке – сообщение об аресте за дезертирство прапорщика М. Гольмана – председателя Могилёвского губернского крестьянского совета[185].)

Разумеется, не только национальным составом Исполнительных Комитетов объясняются их шаги – о, нет! (Многие из тех деятелей безповоротно отошли от родительских общин, уже и тропу потеряли, как съездить погостить в местечко.) Каждый там вполне верил, что, по своей талантливости и революционности, он-то как раз наилучшим образом и устроит рабочие, солдатские и крестьянские дела, да просто по грамотности и сообразительности деловей управит, чем это неповоротливое простонародье.

А для множества русских людей, от простолюдина хоть и до генерала, ошеломительное впечатление производила – ото всех ораторов и направителей митингов и собраний – внезапная, бившая в глаза смена обличья тех лиц, кто начальствует или управляет.

Вот В. Станкевич, единственный в Исполнительном Комитете офицер-социалист, даёт пример: «факт этот [обилие евреев в ИК] сам по себе имел громадное влияние на склад общественных настроений и симпатий… И кстати, деталь: во время первого посещения Комитета Корниловым он совершенно случайно сел так, что со всех сторон оказался окружённым евреями, а против него сидели двое не только не влиятельных, но вообще даже незаметных членов Комитета, которых я помню только потому, что у них были карикатурно выраженные еврейские черты лица. Кто знает, какое влияние имело это на отношение Корнилова к русской революции»[186].

Но и какое отношение у новой власти ко всему русскому. Конец августа, «корниловские дни». Россия зримо гибнет, проигрывает войну, армия развращена, тыл разложен. Генерал Корнилов, перед тем ловко обманутый Керенским, в простоте взывает, почти воет от боли: «Русские люди! Великая родина наша умирает. Близок час её кончины… Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, – в храмы, молите Господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли»[187]. – Идеолог Февраля, один из ведущих членов Исполнительного Комитета Гиммер-Суханов тут хихикает: «Неловко, неумно, безыдейно, политически и литературно неграмотно… такая низкопробная подделка под суздальщину!»[188]

Да, пафосно, неумело; да, нет ясной политической позиции: к политике Корнилов не привык. Но – заливается кровью сердце его. А Суханова – коснётся ли боль? Он не знает чувства сохранения живой культуры и страны, он служит идеологии, Интернационалу, а тут для него налицо всего лишь безыдейность. Да, он отвечает едко. Одно в укор – что «подделка», но и шире укор – «суздальщина», то есть какая-то зачем-то русская история, святость да древнее искусство. И вот с таким пренебрежением ко всему настою русской истории и направляли Февральскую революцию Суханов и его дружки – пена интернациональная – в злопотребном Исполнительном Комитете.

И дело тут не в национальном происхождении Суханова и других – а именно в без-национальном, в антирусском и антиконсервативном их настроении. Ведь и от Временного правительства, – при его общероссийской государственной задаче и при вполне русском составе его, – можно бы ждать, что оно хоть когда-то и в чём-то выразит русское мирочувствие? Вот уж – насквозь ни в чём. Самое сквозное и самое «патриотичное» его действие – это: вести Россию в её начавшемся развале (уже и «Кронштадтская республика», и не одна она, «отделилась от России») – к военной победе! к военной победе во что бы то ни стало! к верности союзникам. (Да и понукивали же сами союзники – что правительства, что их общественность, что финансисты. Вот, в мае, газеты цитируют вашингтонскую «Morning Post»: «Америка дала понять русскому правительству», что в случае сепаратного мира Соединённые Штаты «расторгли бы все финансовые соглашения с Россией»[189]. Тут же кн. Львов: «Страна должна сказать своё властное слово и послать свою армию в бой»[190].) О последствиях дальнейшей войны для России – и заботы нет. И этот перекос, эту потерю чувства национального самосохранения можно проследить едва ли не на каждом заседании Временного правительства, едва ль не при каждом обсуждении.

И даже до смехотворного. Растрачивая миллионы рублей направо и налево, и уж всегда чутко поддерживая «культурные потребности национальных меньшинств», – Временное правительство в заседании 6 апреля (на Светлой неделе) отклоняет просьбу уже давно существующего «великорусского оркестра В. В. Андреева» платить ему жалованье, как он получал раньше, «из кредитов бывшей Собственной Его Величества Канцелярии» (кредитов, конфискованных тем же Временным правительством). А всего-то он просил на весь оркестр – в год 30 тысяч рублей – жалованье трёх заместителей министров. – «Отказать!» (хоть и распускайте ваш «великорусский» оркестр, тоже ещё названьице!). Наверно, недоразумение? Андреев подаёт повторную просьбу. Но с непривычной для этого вялого правительства решимостью ему отказывают и второй раз, в заседании 27 апреля[191].

Никогда ни одной русской национальной ноты в этот год не прозвучало у русского министра и историка Милюкова. Но – и «главную фигуру революции», Керенского, в национальном духе тоже не уличишь, ни на какой стадии. Зато – постоянная настороженная ощетиненность против всяких вообще консервативных кругов, и тем более – русских национальных. И в своей последней речи в Предпарламенте 24 октября, – уже отряды Троцкого захватывают Петроград здание за зданием, уже пылает пол Мариинского дворца, – Керенский убеждённо доказывает, что закрытые им большевицкий «Рабочий путь» («Правда») и правая «Новая Русь» – одного и того же направления…

«Инкогнито проклятое» Исполнительного Комитета, конечно, не прошло незамеченным. Оно мучило сперва петроградскую образованную публику, не раз прорывалось в газеты вопросами. Исполком пытался два месяца держать тайну, но к маю пришлось открыться, напечатали раскрытие почти всех псевдонимов (Стеклов-Нахамкис пока утаил, да и Борис Осипович Богданов, энергичный постоянный ведущий Совета, под этой фамилией так и остался, двоясь с Богдановым-Малиновским). Эта непонятная утайка вызывала раздражение, которое ширилось уже и на простых людей. Если в мае звучало на пленуме Совета: «Предлагаем Зиновьева и Каменева» – то из зала кричали: «Называйте их настоящие имена!»

Сокрытие имён не помещалось в сознании тогдашнего простого человека: имена скрывают и меняют только воры. Почему Борис Кац стесняется себя так называть, а он – «Камков»? Почему Лурье скрывается под «Ларин»? Мандельштам – «Лядов»? – У многих псевдонимы тянулись всё-таки из подпольной деятельности, от необходимости скрываться, но вот томский с.-д. Шотман уже в 1917 стал Даниловым, и не один он, – а зачем?

Несомненным остаётся одно: революционеру, принимающему псевдоним, надо было кого-то ввести в заблуждение, но, может быть, не только полицию и правительство? Ведь так и рядовые люди не имеют возможности понять и угадать, кто же их новые вожди.

Увлекшись вольным разгоном первых месяцев Февральской революции, многие еврейские ораторы не сумели увидеть, не замечали, что именно на их частое мельтешение на трибунах и митингах начинали смотреть недоуменно и косо. К моменту Февральской революции никакого «народного антисемитизма» во внутренней России не было, он был только в черте оседлости. (Тот же Эбрагэм Каган мог в 1917 заявить: «Мы любили Россию, несмотря на все притеснения, которым мы подвергались при старом режиме, так как знали, что в притеснениях этих виновен не русский народ», а только царизм[192].) Но за несколько первых месяцев после Февраля раздражение против евреев вспыхнуло именно в народе – и покатилось по России широко, накопляясь от месяца к месяцу. И даже газеты февральского режима сообщали, например, об озлоблении в городских очередях. «Всё изменилось за то мгновение-вечность, которое легло между старой и новой Россией. Но больше всего изменились „хвосты“. И странное дело. В то время, как всё „полевело“, хвосты поправели. Если вам… хочется послушать черносотенную агитацию… идите постоять в очереди». Среди того услышите: «в чередах евреев не видать совсем, им ни к чему, у них хлеба вдоволь припрятано». И с другого конца очереди – «катится легенда о евреях, припрятавших хлеб»; «хвосты – самые опасные очаги контрреволюции»[193]. – У писателя Ивана Наживина. Москва, осенью; антисемитская пропаганда находила самый живой отклик в революционно-голодных хвостах: «Ишь, сволота!.. Везде пролезли… Ишь, автомобилей-то нахватали, величаются… Небось, ни одного жида в хвостах не видно… Ну, погодите, доберёмся!..»[194]

И всякая вообще революция обнажает в народе прорыв скверны, зависти и злости. То же самое произошло и в русском народе, с давно ослабшей христианской верой. И на евреев, во множестве вознесшихся и видимых, где их прежде не было, да ещё не скрывающих революционной радости, а вот не разделяющих бедствующие очереди, – плескала волна народного раздражения.

Эпизодов его в газетах 1917 года – множество: на Сенной площади и в Апраксином рынке обнаружили запас товаров у торговцев-евреев, «послышались крики… „разгромить еврейские магазины“, так как „жиды во всём виноваты“… слово „жид“ на устах всех»[195]. – У полтавского купца (видимо, еврея) нашли запасы муки и сала. Стали громить его лавку – и раздались призывы громить евреев. Приехали успокаивать члены СРД и среди них – Дробнис; его избили[196]. – В сентябре в Екатеринославе солдаты громят лавки с криками «бей буржуев! бей жидов!». – В Киеве на Владимирском базаре мальчик ударил гирей по голове женщину, нарушившую мучную очередь. Тотчас крик: «Жиды бьют русских!» – и свалка. (Это – в том Киеве, где уже развеваются и лозунги: «Хай живе вільна Украина без жидів и ляхів!») – Уже при всякой уличной потасовке, даже в Петрограде, часто и без явной причины, кричат: «бей жидов!». – Вот в петроградском трамвае две женщины «призывали к разгону СРСД, в котором, по их словам, находятся только „немцы и жиды“. Обе арестованы и привлекаются к ответственности»[197].

«Русская воля» пишет: «На наших глазах антисемитизм, в самой своей первобытной форме… возрождается и разрастается… Достаточно [в Петрограде] прислушаться к разговорам в трамвае, в „хвостах“ у разных магазинов и лавочек и к безчисленным летучим митингам, устраиваемым на всех углах и перекрестках… обвиняют евреев и в политическом засильи, и в захвате партий и советов и чуть ли не в разрухе армии… в мародёрстве и в скрывании товаров»[198].

Множество социалистов-евреев, агитаторов во фронтовых частях, пользовалось безграничным успехом в весенние месяцы года, когда можно было призывать к «демократическому миру», воевать не требовалось. Тогда никто им не пенял, что они – евреи. Но когда с июня линия ИК повернулась – поддерживать наступление, даже вдохновлять на него, то раздалось – «бей жидов!», и те евреи-увещеватели не раз попадали под кулаки разнузданных солдат.

О самом же Исполнительном Комитете в Петрограде говорили, что он «захвачен жидами». Это мнение уже к июню широко укрепилось в петроградском гарнизоне и на заводах, – и именно так кричали солдаты исполкомовцу Войтинскому, когда он приехал в пехотный полк отговаривать их от угрожающей демонстрации 10 июня, затеянной большевиками.

В. Д. Набоков, никак не подозреваемый в антисемитизме, шутит, что совещание старшин Предпарламента (октябрь 1917) «можно было смело назвать синедрионом»: «Подавляющая часть его состава были евреи. Из русских были только Авксентьев, я, Пешехонов, Чайковский…» Его внимание на это обратил Марк Вишняк, там же сидевший[199].

И впечатления от активности евреев у власти накопились к осени, так что даже в «Искрах», иллюстрированном приложении к мягчайшему «Русскому слову», никогда, по прежнему общественному настроению, такое бы не посмевшему, помещена была в номере от 29 октября, то есть уже в момент октябрьских боёв в Москве, резкая антиеврейская карикатура.

С антисемитизмом энергично боролся ИК СРСД. (Допускаю, что и жестокий отказ заслуженному Плеханову в апреле 1917 войти в Исполнительный Комитет – был ответом на его антибундовское «колено Гадово», известное из ленинской публикации[200]. Да объяснимо ли иначе?) – 21 июня 1‑й съезд Советов выпустил воззвание о борьбе с антисемитизмом («чуть ли не единственная резолюция, которая была принята съездом единогласно, без всяких возражений и споров»[201]). – А когда в конце июня (28‑29‑го) собралось новоизбранное бюро ЦИК, слушали доклад «о росте антисемитской агитации… главным образом в северо– и юго-западных» губерниях, то приняли немедленное решение: отправить туда 15 членов ЦИК[202], с особыми полномочиями, и при этом подчинить их «Отделу по борьбе с контрреволюцией».

Большевики же, ведя своё движение под лозунгом «долой министров-капиталистов», не только не глушили эту струю, а не гнушались раздувать (вместе и с анархистами, хотя и во главе с Блейхманом): мол, Исполнительный Комитет ведёт себя относительно правительства так чрезвычайно умеренно лишь потому, что всё захвачено капиталистами и евреями. (Узнаём приём народовольцев в 1881 году…)

И когда подкатили дни 3–4 июля, восстание большевиков, – оно было уже, по сути, не против безсильного Временного правительства, а против конкурента, ИК, – то под сурдинку тоже использовалось большевиками солдатское озлобление на евреев: там, там, в Исполкоме, они, мол, и засели!

Когда же большевики проиграли своё восстание, – следственная комиссия ЦИКа об июльском восстании состояла во многом из евреев – членов бюро ЦИКа. Но по своей «социалистической совести» они не могли осмелиться раскрыть и прямо назвать восстание большевиков преступлением, скоро и ликвидировали свою комиссию, с нулевым результатом.

А когда дошло уже до решающего восстания большевиков, то на гарнизонном совещании, собранном ЦИКом 19 октября, «один из представителей 176‑го пехотного полка, еврей», предупреждал: «Там, внизу [на улице], кричат, что во всём повинны евреи»[203]. – По рассказу Гендельмана на ЦИКе в ночь на 25 октября: когда он днём выступал в Петропавловской крепости, пытаясь отвратить гарнизон от восстания, ему кричали: «а, Гендельман – значит, жид и правый»[204]. – 27 октября на Балтийском вокзале, когда Гоц во главе делегации хотел ехать в Гатчину к Керенскому, – матросы едва не убили его и ругались, что «советы попали в руки жидов»[205]. – И при петроградских винных погромах, наступивших вслед за славной большевицкой победой, опять-таки раздавалось «бей жидов!».

И всё же, за весь 1917 год ни одного погрома еврейского не произошло. Прошумевшие погромы в Калуше и Тернополе были бешеным безчинством перепившихся революционных солдат, при отступлении и вне власти командования, – погром всего, что попадётся под руку, всех лавок и магазинов подряд, – а их там больше всего и было еврейских, так и разнеслось о «еврейских погромах». Сходный же погром в тех днях был и в Станиславове, где евреев значительно меньше, – и он не был назван еврейским.

Уже в середине 1917 (в отличие от марта и апреля) возникла угроза от озлобленных обывателей или от пьяных солдат, – но несравненно тяжелей была угроза евреям от разрушающейся страны. Поражает, что еврейская общественность, а также пресса, во многом с ней совпадающая, как будто не усваивали весь грозный опыт Семнадцатого года, не учились на нём, а смотрели только на отдельные «погромные проявления» его, реагировали – не в сторону реальной опасности. Так же себя вела исполнительная власть. В дни немецкого прорыва под Тернополем, в ночь на 10 июля, состоялось отчаянное заседание ЦИКа СРСД совместно с ИК СКрД. Признавали, что гибнет революция (это – первое) и страна (это – второе), провозгласили Временное правительство «Правительством Спасения Революции», а в воззвании к населению: «Тёмные силы готовятся вновь терзать многострадальную Родину. Они натравливают тёмные массы на евреев»[206].

18 июля на частном совещании членов Государственной Думы (это – ничтожно малый, хилый кружок) едва только депутат Масленников выступил против Исполнительного Комитета, и при этом прочёл непсевдонимные фамилии его членов, – в тот же вечер на заседании фракций ИК подняли тревогу: вот случай контрреволюции, к которому и нужно применить свежеизданный декрет министра внутренних дел Церетели о подавлении контрреволюции! (Декрет был издан вслед большевицкому восстанию, но к большевикам – не применили его.) – Через день Масленников оправдывался в «Речи»: да, он назвал Стеклова, Каменева и Троцкого, но никак и не думал натравливать на весь еврейский народ, «и во всяком случае, нападая на них, был чужд желания делать еврейский народ ответственным за их деяния»[207].

Наконец, средина сентября, вся постройка феврализма уже рухнула безвозвратно; накануне уже неотвратимого большевицкого переворота Я. Канторович в «Речи» предупреждает об опасности: «Из всех щелей повылезут тёмные силы и злые гении России и в ликующем хороводе будут совершать чёрные мессы…» – Да, так скоро будет. Только мессы чего? – «…зоологического патриотизма и погромной „истинно-русской“ государственности»[208]. – В октябре в Петрограде Трумпельдор организовал еврейскую самооборону для защиты от погромов, да не понадобилась она.

Спутались разумом русские, но спутались разумом и евреи.

Через несколько лет после революции, с печалью озираясь на ход её, Г. Ландау писал: «Есть в участии евреев в русской смуте – черта поразительной самоубийственности; я говорю не специально об участии в большевизме, а во всей революции на всём её протяжении. Дело здесь не только в том огромном количестве активных партийных людей, социалистов и революционеров, влившихся в неё; дело в том широком сочувствии, которым она была встречена… Ведь и пессимистические ожидания – и в частности ожидания погромов – далеко не были чужды весьма и весьма многим, и тем не менее они продолжали у них совмещаться с приятием развязавшей бедствия и погромы смуты. Точно к огню тянуло бабочек роковое притяжение, к огню уничтожающему… Ясно, что были какие-то сильные мотивы, которые толкали евреев в эту сторону, и столь же безспорно их самоубийственное значение… Правда, этим евреи не отличались от остальной российской интеллигенции, от российского общества… Но мы должны были отличаться… мы старинный народ горожан, купцов, ремесленников, интеллигенции – от народа земли и власти, крестьян, помещиков, чиновников»[209].

Да не забудем и тех, кто – отличался. Надо помнить постоянно, что еврейство – всегда очень разное, что фланги его широко раскинуты по спектру настроений и действий. Так и в российском еврействе в 1917, – уж конечно повсюду в провинциях, но даже и в столице, – сохранялись круги с разумными взглядами, а с ходом месяцев, к Октябрю, они расширялись.

Примечателен здесь прежде всего взгляд евреев на единство России – в месяцы, когда Россию раздирали на куски не только другие нации, но даже и сибиряки. «Во всё время революции самыми горячими защитниками идеи великодержавной России были наряду с великороссами – евреи»[210]. Теперь, когда евреи получили в России равноправие, – что́ могло объединять евреев с окраинными народностями? – разрыв единой страны на автономии разрывал бы и еврейство. В июле на 9‑м съезде кадетов Винавер и Нольде открыто аргументировали – против территориального размежевания наций, за единство России[211]. Так же и в сентябре в национальной секции Демократического Совещания евреи-социалисты выступили против федеративного устройства России – как централисты. – Сегодня пишут в израильском журнале, что еврейские отряды Трумпельдора «даже выступали на стороне Временного правительства и сорвали корниловский мятеж»[212]. Возможно; хотя, много изучав 1917 год, я таких данных не встретил. Но, напротив, в раннем мае 1917, в громовой патриотической, по сути антиреволюционной, «Черноморской делегации» кто был самый успешливый оратор, звавший к защите России? – матрос-еврей Баткин. Вот так-то.

Д. Пасманик публикует письма миллионера Шулима Безпалова, пароходовладельца, ещё в сентябре 1915, министру торговли-промышленности Шаховскому: «Чрезмерная прибыль всех промышленников и торговцев приведёт нашу родину к неминуемой гибели», он предлагает издать закон об ограничении прибыли 15 процентами и тут же жертвует государству полмиллиона рублей. Тогда, увы, такого самоограничения не произошло: прогрессивные круги, рвавшиеся к свободе, те же Коновалов и Рябушинский, во время войны не брезговали получать прибыль и сто на сто. Но вот и сам Коновалов стал министром торговли-промышленности, и Шулим Безпалов пишет ему 5 июля 1917: «Чрезмерная прибыль промышленников в настоящее время губит нашу родину, и теперь необходимо взять 50 процентов со стоимости всего имущества и состояний», и он готов их отдать. Коновалов не внял и тут[213].

В августе на московском Государственном Совещании О. О. Грузенберг (вскоре и член Учредительного Собрания) заявил: «В эти дни еврейский народ… охвачен единым чувством преданности своей родине, единой заботой отстоять её целость и завоевания демократии» и готов отдать обороне «все свои материальные и интеллектуальные средства, отдать самое дорогое, весь свой цвет, всю свою молодёжь»[214].

Это было сказано в сознании, что февральский режим – самый благоприятный для российского еврейства, что он сулит ему экономические успехи и политический и культурный расцвет. И это сознание было – адекватное.

И чем ближе к Октябрьскому перевороту, чем явственней росла большевицкая угроза, – тем еврейство всё шире проникалось этим сознанием и становилось всё более оппозиционным к большевизму. – Это уже перетекло и на социалистические партии, и многие еврейские социалисты в дни Октябрьского переворота были активно против него – хотя и обезсилены своим социалистическим сознанием: оппозиция их ограничивалась переговорами да газетными статьями – пока большевики не закрыли те газеты.

И надо отчётливо сказать, что и Октябрьский переворот двигало не еврейство (хоть и под общим славным командованием Троцкого, с энергичными действиями молодого Григория Чудновского: и в аресте Временного правительства, и в расправе с защитниками Зимнего дворца). Нам, в общем, правильно бросают: да как бы мог 170‑миллионный народ быть затолкан в большевизм малым еврейским меньшинством? Да, верно: в 1917 году мы свою судьбу сварганили сами, своей дурной головой – начиная и с февраля и включая октябрь-декабрь.

Октябрьский переворот стал сокрушительным жребием для России. Но и состояние перед ним уже мало хорошего обещало народу. Всю ответственную государственность – мы уже тогда потеряли, и обильно показали это в ходе 1917. Лучшее, что ждало Россию, – неумелая, хилая, нестройная псевдодемократия без опоры на граждан с развитым правосознанием и экономической независимостью.

После октябрьских московских боёв на переговорах о перемирии участвовали представители Бунда и Поалей-Цион – не со стороны юнкеров, но и не со стороны большевиков, третья самостоятельная сторона. А немало евреев было и в юнкерах инженерной школы, защищавшей Зимний дворец 25 октября: в воспоминаниях участника защиты Синегуба то и дело мелькают еврейские фамилии, и сам я знал, по тюрьме, одного такого инженера. Уже в ноябре на выборах в одесскую городскую думу еврейский блок выступал против большевиков – и перевесил их, хотя и ненамного.

На выборах в Учредительное Собрание «более 80 % еврейского населения России проголосовало» за сионистские партии[215]. Ленин пишет: 550 тысяч за еврейских националистов[216]. «Большинство еврейских партий образовало единый национальный список, по которому было избрано семь депутатов – шесть сионистов» и Грузенберг. «Успеху сионистов» способствовала и (опубликованная незадолго до выборов) Декларация английского министра иностранных дел Бальфура (о создании «национального очага» евреев в Палестине), «которую большинство российского еврейства встретило с энтузиазмом (в Москве, Петрограде, Одессе, Киеве и многих других городах прошли праздничные манифестации, митинги и богослужения)»[217].

До Октябрьского переворота большевизм не был сильным течением среди евреев. Но перед самым переворотом боевое соглашение с большевиками, Троцким и Каменевым, заключили от лица левых эсеров Натансон, Камков и Штейнберг[218]. И некоторые евреи проявились большевиками, и даже выдающимися, в первых же большевицких победах. Комиссаром прославленных латышских полков 12‑й армии, столь много сделавших для большевицкого переворота, был Семён Нахимсон. «Заметную роль сыграли военнослужащие-евреи в подготовке и проведении вооружённого восстания в Петрограде и других городах страны в октябре 1917 года, а также в последующем подавлении мятежей, вооружённых выступлений против новой советской власти»[219].

На «историческом» заседании съезда Советов в ночь на 27 октября – известно, что приняты «декрет о мире» и «декрет о земле». Однако не попало в историю, что после «декрета о мире», но прежде «декрета о земле» была принята резолюция, объявляющая «делом чести местных советов не допустить еврейских и всяких иных погромов со стороны тёмных сил»[220]. (Со стороны красно-светлых сил погромы не предполагались.)

Даже и тут, на съезде рабочих и крестьянских депутатов, – в который раз еврейский вопрос опередил крестьянский.

Это – слишком не новая тема: евреи в большевиках. О ней – уж сколько было написано. Кому надо доказать, что революция была не-русской или «чужеродной», – указывают на еврейские имена и псевдонимы, силясь снять с русских вину за революцию Семнадцатого года. А из еврейских авторов – и те, кто раньше отрицал усиленное участие евреев в большевицкой власти, и кто его никогда не отрицал, – все единодушно согласны, что это не были евреи по духу. Это были отщепенцы.

Согласимся с этим и мы. О людях – судить по их духу. Да, это были отщепенцы.

Однако и русские ведущие большевики так же не были русскими по духу, часто именно антирусскими, и уж точно антиправославными, в них широкая русская культура исказительно преломилась через линзы политической доктрины и расчётов.

Поставить бы вопрос иначе: сколько должно набраться случайных отщепенцев, чтобы составить уже не случайное течение? Какая доля своей нации? О русских отщепенцах мы знаем: их было в большевиках удручающе, непростительно много. А насколько широко и активно участвовали в укреплении большевицкой власти отщепенцы-евреи?

И ещё вопрос: отношение народа к своим отщепенцам. Реакция народа на отщепенцев может быть разной – от проклятия до похвалы, от сторонения до соучастия. И проявляется это суждение, это отношение – действиями народной массы – русской ли, еврейской, латышской, – самою жизнью, и только в малой, отражённой степени – изложениями историков.

И что ж – могут ли народы от своих отщепенцев отречься? И – есть ли в таком отречении смысл? Помнить ли народу или не помнить своих отщепенцев, – вспоминать ли то исчадье, которое от него произошло? На этот вопрос – сомнения быть не должно: помнить. И помнить каждому народу, помнить их как своих, некуда деться.

Да и нет, пожалуй, более яркого примера отщепенца, чем Ленин. Тем не менее: нельзя не признать Ленина русским. Да, ему отвратительна и омерзительна была русская древность, вся русская история, тем более православие; из русской литературы он, кажется, усвоил себе только Чернышевского, Салтыкова-Щедрина да баловался либеральностью Тургенева и обличительностью Толстого. Не проявилось у него никакой привязанности даже и к Волге, на которой прошла его молодость (а с мужиками своего имения судился за потраву), напротив, – он безжалостно отдал всю её ужасающему голоду 1921 года. Всё – так. Но это мы, русские, создали ту среду, в которой Ленин вырос, вырос с ненавистью. Это в нас ослабла та православная вера, в которой он мог бы вырасти, а не уничтожать её. Уж он ли не отщепенец? Тем не менее он русский, и мы, русские, ответственны за него. – Если же говорить об этническом происхождении Ленина, то не изменит дела, что он был метис, самых разных кровей: дед его по отцу, Николай Васильевич, был крови калмыцкой и чувашской, бабка – Анна Алексеевна Смирнова, калмычка; другой дед – Израиль (в крещении Александр) Давидович Бланк, еврей, другая бабка – Анна Иоганновна (Ивановна) Гросшопф, дочь немца и шведки Анны Беаты Эстедт. Но всё это не даёт права отвергать его от России. Мы должны принять его как порождение не только вполне российское, – ибо все народности, давшие ему жизнь, вплелись в историю Российской империи, – но и как порождение русское, той страны, которую выстроили мы, русские, и её общественной атмосферы, хотя по духу своему, не только отчуждённому от России, но временами и резко анти-русскому, он действительно для нас – порождение чуждое. И всё же отречься от него – мы никак не можем.

А отщепенцы-евреи? Как мы видели, в ходе 1917 года не было преимущественного тяготения евреев именно к большевикам. Но еврейская активность в революционных передвижках сказалась и здесь. На последнем перед тем съезде РСДРП (Лондон, 1907), правда общем с меньшевиками, из 302–305 делегатов число евреев уже обещательно перевалило за 160, то есть больше половины. В результате апрельской конференции (1917, только что объявлены взрывные «апрельские тезисы» Ленина) – среди 9 членов нового Центрального Комитета большевиков видим Г. Зиновьева, Л. Каменева, Я. Свердлова. На летнем VI съезде РКП(б) (переименованной из РСДРП) в ЦК избрано 11 членов, среди них Зиновьев, Свердлов, Сокольников, Троцкий, Урицкий[221]. – Затем «историческое заседание» на Карповке (в квартире Гиммера и Флаксерман) 10 октября 1917, заседание, принявшее решение о большевицком перевороте, – среди 12 участников Троцкий, Зиновьев, Каменев, Свердлов, Урицкий, Сокольников. Там же было избрано первое «Политбюро», с такой обещающей историей вперёд, – и из 7 членов в нём всё те же Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сокольников. Никак не мало. Д. С. Пасманик, отчётливо: «Нет сомнений, еврейские отщепенцы далеко перешли за процентную норму… и заняли слишком много места среди большевистских комиссаров»[222].

Конечно, это – на верхах большевизма, и вовсе ещё не предуказывает массового еврейского движения. Да и евреи в Политбюро не действовали как блок. Например, Каменев и Зиновьев были как раз против переворота в тот ближайший момент. Зато уж Троцкий явился единовластным руководительным гением Октябрьского переворота, он не преувеличил свою роль в «Уроках Октября». Трусливо скрывавшийся Ленин ни в чём существенном в переворот не вложился.

Вообще, Ленин в духе своего интернационализма, и ещё от спора с Бундом в 1903, придерживался взгляда, что «еврейской национальности» и быть не должно, и нет её, это реакционная затея, разобщающая революционные силы. (В лад ему и Сталин считал евреев «бумажной нацией» и пророчил неизбежную ассимиляцию их.) Соответственно и антисемитизм Ленин считал манёвром капитализма, удобным приёмом контрреволюции и не видел в нём ничего органического. Но Ленин прекрасно понимал, какая мобилизующая сила у еврейского вопроса во всей идеологической борьбе. И, конечно, использовать для революции ещё добавочную и особую горечь среди евреев всегда был готов.

И с первых же дней революции пришлось Ленину за эту возможность ещё как схватиться! Как и многого он не предвидел в государственных вопросах, так не предвидел и: насколько же образованный, а больше – полуобразованный слой евреев, в результате войны рассеянный уже по всей России, выручит его государственность в решающие месяцы и годы, начиная с замены массово бастующих против большевизма российских чиновников. Это был тот слой еврейских приграничных выселенцев, который не вернулся в родные края после войны. (Например, из евреев, высланных в войну, после революции в Литву вернулись большей частью «местечковые элементы», а «урбанистическая часть» литовских евреев «и молодёжь остались в крупных городах России»[223].)

А как раз «после ликвидации черты оседлости в 1917 последовал великий исход евреев из её пределов внутрь России»[224]. Этот исход – уже не беженцев и выселенцев, а переселенцев. Да вот советские сведения на 1920: «в одной только Самаре в последние годы осело несколько десятков тысяч евреев-беженцев и выселенцев», в Иркутске «еврейское население возросло до 15 тысяч… большие еврейские поселения образовались и в Центральной России, и в Поволжьи, и на Урале». Но: бо́льшая часть «продолжает пребывать на иждивении собесов и разных филантропических организаций». И призывают «Известия»: «Партийные организации, еврейские секции и отделы партии и Наркомнаца должны развить самую широкую агитацию на местах за невозвращение на „родные могилы“ и за переход к производительному труду в Советской России»[225].

А станьте в положение малой кучки большевиков, захвативших власть, ещё так хрупко: кому, кому довериться? кого – позвать на помощь? Семён (Шимон) Диманштейн, большевик от младых ногтей, а с января 1918 Глава специально созданного при Наркомате национальностей Еврейского Комиссариата, так передаёт высказанные ему мысли Ленина: «Большую службу революции сослужил также тот факт, что из-за войны значительное количество еврейской средней интеллигенции оказалось в русских городах. Они сорвали тот генеральный саботаж, с которым мы встретились сразу после Октябрьской революции и который был нам крайне опасен. Еврейские элементы, хотя далеко не все, саботировали этот саботаж и этим выручили революцию в трудный момент». Ленин считал «нецелесообразным особенно выделять этот момент в прессе… но подчеркнул, что овладеть государственным аппаратом и значительно его видоизменить нам удалось только благодаря этому резерву грамотных и более или менее толковых, трезвых новых чиновников»[226].

Итак, большевики позвали евреев с первых же дней своей власти, кого на руководящую, кого на исполнительную работу в советский аппарат. И? – И многие, очень многие пошли – и пошли сразу. Острая нужда большевицкой власти была в исполнителях беззаветно верных. Таких много она нашла среди молодых секуляризованных евреев, вперемешку с их славянскими и интернациональными побратимами. И это совсем не обязательно «отщепенцы», – тут были и безпартийные, вовсе и не революционные, до сих пор как будто аполитичные. У многих это мог быть не идейный, а простой жизненный расчёт, – но явление это было массовое. И не поспешили теперь евреи в те прежде запретные и заветные сельские местности, – а в столицы. «Тысячи евреев хлынули к большевикам, видя в них самых решительных защитников революции, самых надёжных интернационалистов», и «евреи изобиловали в нижних слоях партийной структуры»[227].

«Еврей, человек заведомо не из дворян, не из попов, не из чиновников, сразу попадал в перспективную прослойку нового клана»[228]. И вот, для поощрения еврейского участия в большевизме, «в конце 1917 года, когда большевики только организовывали свои учреждения в Петербурге, еврейский отдел комиссариата по делам национальностей уже функционировал»[229]. Вскоре, с 1918, – преобразован в отдельный «Еврейский Комиссариат». А в марте 1919, при VIII съезде РКП(б), готовилось возглашение «Еврейского Коммунистического Союза Советской России» как органической, но и особой, части РКП(б). (С тем, чтобы включить её и в Коминтерн и так окончательно подорвать Бунд.) Создано было и особое еврейское отделение в Российском телеграфном агентстве (РОСТА).

Оправдательная оговорка Д. Шуба, что «значительные кадры еврейской молодёжи потянулись в коммунистическую партию» вследствие погромов, произошедших на территории белых[230] (то есть с 1919), – никак не состоятельна. Массовый приток евреев в советский аппарат произошёл в позднем 1917 и в 1918. Нет сомнения, что события 1919 (о них – в главе 16) только усилили связь еврейских кадров с большевиками, но никак не создали её.

Другой автор, коммунистический, объясняет «особо выдающуюся роль еврейского революционера в нашем рабочем движении» тем, что в еврейских рабочих наблюдается «особое развитие некоторых черт психологического уклада, необходимых для роли вожаков», которые ещё только развиваются в русских рабочих, – исключительная энергия, культурность, солидарность и систематичность[231].

Организующую роль евреев в большевизме отрицают редкие авторы. Д. С. Пасманик выделял: «само появление большевизма было результатом особенностей русской истории… но организованность большевизма была создана отчасти деятельностью еврейских комиссаров»[232]. Динамическую роль евреев в большевизме тогда оценили и наблюдатели из Америки: «Быстрый выход русской революции из разрушительной фазы и вход в конструктивную – это заметное выражение конструктивного гения еврейской неудовлетворённости»[233]. На взлёте Октября – сколькие евреи и сами говорили о своей активности в большевизме с высоко поднятой головой.

Вспомним, что – как до революции революционеры и радикал-либералы охотно и активно использовали стеснения евреев совсем не из любви к евреям, а для своих политических целей, – так и в первые месяцы, затем и годы после Октября большевики с величайшей охотой использовали евреев в своём государственном и партийном аппарате опять-таки не из сродства с евреями, а по большой выгоде от их способностей, смышлёности и отчуждённости от русского населения. В дело шли на своих местах и латыши, и венгры, и китайцы, – эти не расчувствуются.

В массе своей еврейское население относилось к большевикам настороженно, если не враждебно. Но, обретя от революции наконец полную свободу, и вместе с ней настоящий, как мы видели, расцвет еврейской активности, общественной, политической, культурной и хорошо организованной, – евреи не помешали в несколько месяцев выйти вперёд именно евреям-большевикам, а те с жестоким избытком использовали привалившую власть.

С конца 40‑х годов XX века, когда коммунистическая власть рассорилась с мировым еврейством, – это бурное участие евреев в коммунистической революции стало досадливо или опасливо замалчиваться, укрываться – и коммунистами, и евреями, а попытки вспоминать его и называть – с еврейской стороны квалифицировались как крайний антисемитизм.

В 70–80‑е годы, под давлением многого обнаруженного, взгляд на революционные годы приоткрылся. И уже немалочисленные еврейские голоса стали высказываться об этом публично. Например, поэт Наум Коржавин: «Если наложить „табу“ на участие в [революции] евреев, то говорить о революции вообще будет невозможно. Были даже времена, когда участием этим гордились… Евреи в революции участвовали, и в непропорционально больших количествах»[234]. – Или М. Агурский: «Участие евреев в революции и гражданской войне не ограничивалось даже и этим из ряда вон выходящим участием в государственном руководстве. Оно было значительно шире»[235]. – Или израильский социалист С. Цирюльников: «В начале революции евреи… служили основой нового режима»[236].

Но немало и таких еврейских авторов, кто и сегодня или отрицают вклад евреев в большевизм, даже отметают с гневом, – или, что чаще, всякое упоминание о том воспринимают болезненно.

А между тем несомненно, что эти еврейские отщепенцы несколько лет прямо вождествовали в большевизме, возглавили воюющую Красную армию (Троцкий), ВЦИК (Свердлов), обе столицы (Зиновьев и Каменев), Коминтерн (Зиновьев), Профинтерн (Дридзо-Лозовский) и Комсомол (Оскар Рывкин, за ним Лазарь Шацкин, он же и во главе Коммунистического Интернационала Молодёжи).

«В первом совнаркоме был, правда, только один еврей, но этот один был Троцкий, второй после Ленина, и превосходил по влиянию всех остальных»[237]. А с ноября 1917 до лета 1918 реальным правительством был даже не Совет Народных Комиссаров (СНК), а так называемый «малый Совнарком»: Ленин, Троцкий, Сталин, Карелин, Прошьян. После Октября не менее важным, чем Совнарком, был Президиум ВЦИК. Среди 6 его членов: председатель Свердлов, Каменев, Володарский, Стеклов-Нахамкис.

М. Агурский верно замечает: для страны, где евреев вообще не привыкли видеть у власти, какова же разительность: «Еврей – президент страны… еврей – военный министр… было нечто такое, с чем коренное население России вряд ли могло свыкнуться»[238]. Разительно ещё и по тому, каким президентом и каким военным министром они были.

Первое из важнейших действий большевиков, через Брестский сепаратный мир: отдать немцам огромную часть России, только бы на оставшейся части утвердить большевизм. Глава той брестской делегации – Иоффе. Возглавлял же ту внешнюю политику – Троцкий. Его доверенный секретарь И. Залкинд занял кабинет товарища м.и.д. Нератова, провёл чистку старого аппарата м.и.д. и строил новый НКИД (Наркомат иностранных дел).

Всё на тех же слушаниях в американском Сенате в начале 1919 д‑р А. Саймонс, настоятель методистской епископальной церкви в Петрограде с 1907 по 1918, высказал важное наблюдение: «В то время как Ленин и Троцкий с их приспешниками не скупились на резкие выражения по адресу союзников, мне ни разу не пришлось слышать от них какие-нибудь резкости против Германии». Но притом, из бесед «с официальными лицами Советского правительства, я обнаружил, что у них существовало стремление сохранить, по возможности, дружественные отношения с Америкой. Это стремление было истолковано лицами дипломатического корпуса союзных стран как попытка отделить Америку от её союзников. Кроме того, они рассчитывали, что если бы большевистский строй рухнул, то наша страна [Соединённые Штаты] явилась бы убежищем, куда большевистские демоны могли бы спастись»[239].

Расчёт – логичный, а даже – и несомненный? И, вероятно, именно Троцкий, по своему свежему опыту в Америке, утверживал свою компанию в этой надежде.

Но расчёт большевицкой верхушки на финансовую верхушку Штатов был и гораздо обширней, и весьма основателен.

Сам Троцкий был – несомненный интернационалист, и можно поверить его демонстративным декларациям, в которых он отталкивал от себя всякое еврейское, – но, судя по назначениям, евреи-отщепенцы были ему ближе отщепенцев русских. Среди ближайших помощников Троцкий держал почти всегда евреев (из трёх старших секретарей – Глазман, Сермукс, а начальник личной охраны – Дрейцер[240]). Вот понадобился властный и безжалостный заместитель Наркомвоена – какая высота поста! – Троцкий, не колеблясь, назначил врача Эфраима Склянского, никакого не боевого и не штабного командира, – и вот, по посту зампреда Реввоенсовета Республики, Склянский подписывается выше Главнокомандующего генерала С. С. Каменева.

И ведь не подумал же Троцкий, как неуместное назначение врача будет выглядеть для военных-строевиков, а само возвышение Склянского – для всей России, ему и заботы о том не было. Однако знаменитая фраза Троцкого, что «Россия не дозрела до того, чтобы во главе её стоял еврей», показывает, что ему, применяя к себе, не безразличен был этот вопрос.

Или – эта знаменитая сцена: Учредительное Собрание 5 января 1918 открывает старейший депутат земец С. П. Шевцов – а Свердлов нахально вырывает у него колокольчик, сталкивает с трибуны и переоткрывает Собрание. Надо почувствовать, с какими пылкими многолетними надеждами жадно ждала вся российская общественность давно загаданного, заветного Учредительного Собрания – как святого солнца, которое польёт счастье на Россию. А удушили его – в несколько часов, между Свердловым и матросом Железняком.

А прежде того разогнали Всероссийскую комиссию по выборам в Учредительное Собрание, и дела её передали приватному молодому человеку, Бродскому. Делами самого ожидаемого Собрания ведал Урицкий, а новую канцелярию для него сформировал Драбкин, – так, этими действиями, и создавался образ еврейского правительства. – Ещё перед тем: всероссийски известных уважаемых членов Учредительного Собрания, среди них графиню Панину, широкую благотворительницу, – арестовал ничтожный Гордон. (По данным «Дня»: писал бездарные патриотические статейки в «Петроградском курьере», потом торговал капустой и химическими товарами, потом стал большевиком[241].)

Ещё ж и это надо не забывать: новые властители не упускали тут же насыщать свою наживу, а попросту – грабить беззащитных. «Добытые деньги переводятся, как правило, в драгоценные камни…» Склянский пользуется в Москве репутацией «первого покупателя бриллиантов»; попался в Литве на досмотре вывозимый багаж зиновьевской жены Златы Бернштейн-Лилиной – и «обнаружены драгоценности на несколько десятков миллионов рублей»[242]. (А у нас легенда: первые революционные вожди – были безкорыстными идеалистами.) – А в ВЧК, как показывает достойный свидетель, через её пресс прошедший в 1920, начальниками тюрем обычно были поляки или латыши, «отдел же ВЧК по борьбе со спекуляцией, менее опасный и наиболее доходный, был в руках евреев»[243].

Помимо видимых официальных постов ленинская структура, построенная отначала конспиративно, была сильна ещё фигурами невидимыми и немыми, не предназначенными вписаться когда-либо в какую-либо летопись: от самого любимого его проходимца Ганецкого, и все туманные фигуры в облаке Парвуса. (Как и та Евгения Суменсон, лишь на короткое время выплывшая на поверхность летом 1917, даже арестованная за подозрительный финансовый мухлёж с Германией, оставалась и дальше в связи с большевицкой верхушкой, – но не отмечена в аппаратных списках.) После «июльских дней» «Русская воля» опубликовала трезвые материалы о скрытной деятельности Парвуса и его близкого сотрудника Зурабова, занимающего «ныне в петроградских с.-д. кругах видное положение»; «деятельными сотрудниками» Парвуса были «также находящиеся ныне в Петрограде гг. Биншток, Левин, Перазич и другие»[244]. – Или вот: Самуил Закс, зять Зиновьева по сестре, Глава петроградского филиала парвусовской конторы, сын богатого петроградского фабриканта, подарившего большевикам в 1917 целую типографию. – Или, из парвусовской же команды, Саул Пиккер (Александр Мартынов[245], с которым когда-то, как с теоретиком, публично спорил Ленин, – а вот подступил нужный для партии час, и Мартынов ушёл в глубину).

Несколько ярких фигур. – Всеизвестна (по крымским массовым убийствам) Розалия Залкинд-Землячка – фурия террора; она вместе с В. Загорским, И. Зеленским, И. Пятницким – в секретарях московского комитета большевиков, в 1917–1920 годах, ещё задолго до Кагановича[246]. Менее всего удивительно, что «в революционных учреждениях Одессы было немало евреев», ибо в Одессе, как мы видели, евреи составляли более трети населения. Тут уж естественно, что председателем ВРК, потом «Одесского СНК» был В. Юдовский, председателем губкома партии – Я. Гамарник[247]. Да Гамарнику потом ещё предстоит и Киев: там быть председателем и губкома, и губревкома, и губисполкома; потом – председателем Дальревкома, и крайисполкома, и секретарём Далькрайкома партии, и секретарём ЦК Белоруссии, и членом реввоенсовета Белорусского военного округа[248]. – А восходящая звезда Лазарь Каганович – председатель нижегородского губкома компартии в 1918? В августе – сентябре в протоколах нижегородского ВРК о проведении жесточайшего террора в губернии записи начинаются с: «Каганович присутствует», «Каганович присутствует»[249]. И – бдит… – Непредусмотрительно вырвался в публикацию фотоснимок, объяснённый Ю. Лариным: это – «фотография президиума заседания одного из собраний Ленинградского Совета [Петросовета] после Октябрьской революции. Абсолютное большинство за столом президиума – евреи»[250].

Перечислять все имена, на всех важных, часто решающих, постах – никому не охватно. Мы – лишь для иллюстрации – расскажем о скольких-то чуть подробнее. – Вот Аркадий Розенгольц: в руководителях Октябрьского переворота в Москве; затем член реввоенсоветов ряда армий и реввоенсовета всей Республики, «ближайший помощник» Троцкого. И ещё долгая череда постов: в Наркомфине, в РКИ (Рабоче-крестьянская инспекция, контрольно-следственный орган), наконец и нарком внешней торговли, семь лет. – Семён Нахимсон, к Октябрю комиссар безсмертных латышских стрелков, свирепый военком Ярославского военного округа (убит при ярославском восстании). – Самуил Цвиллинг после победы над оренбургским атаманом Дутовым возглавил оренбургский губисполком (вскоре убит). – Зорах Гринберг, комиссар просвещения и искусства Северной коммуны, выступал противником иврита, «правая рука» Луначарского. – Вот Евгения Коган (жена Куйбышева): уже в 1917 секретарь самарского губкома партии, в 1918–1919 – член армейского ревтрибунала в Поволжьи, с 1920 переброшена в ташкентский горком, с 1921 – в Москве и до секретаря МК, МГК в 30‑е годы. – А вот секретарь Куйбышева Семён Жуковский; мелькают политотделы, политотделы разных армий, где он управлял; кидают и его – то в отдел пропаганды ЦК Туркестана, то начальником политуправления Балтфлота (для большевиков – всё рядом), то уже в ЦК. – Или вот братья Беленькие: Абрам – начальник личной охраны Ленина в его последние пять лет; Григорий – от краснопресненского райкома до зав. агитпропом Коминтерна; Ефим – ВСНХ, РКИ, Наркомфин. – Диманштейн после Еврейского Комиссариата и Евсекции далее потом: и в ЦК Литвы-Белоруссии, он и нарком просвещения Туркестана, он и начальник Главполитпросвета Украины. – Или Самуил Филлер, аптекарский ученик из Херсонской губернии, вознесшийся в президиум МЧК, а потом в РКИ. – А то Анатолий (Исаак) Колтун («дезертировал и вскоре эмигрировал», вернулся в 1917): он и на руководящей работе в ЦКК (Центральная контрольная комиссия) ВКП(б), и на партработе в Казахстане, и он же в Ярославле, и в Иванове, и опять в ЦКК, и потом в московском суде – и вдруг директор НИИ![251]

Особенно заметна роль евреев в продовольственных органах РСФСР, жизненном нерве тех лет – Военного Коммунизма. Посмотрим лишь на ключевых постах скольких-то. – Моисей Фрумкин в 1918–1922 – член коллегии Наркомпрода РСФСР, с 1921, в самый голод, – зам. наркома продовольствия, он же – и председатель правления Главпродукта, где у него управделами – И. Рафаилов. – Яков Брандербургский-Гольдзинский (вернулся из Парижа в 1917): сразу же – в петроградском продкомитете, с 1918 – в Наркомпроде; в годы Гражданской войны – чрезвычайный уполномоченный ВЦИК по проведению продразвёрстки в ряде губерний. – Исаак Зеленский: в 1918–1920 в продотделе Моссовета, затем и член коллегии Наркомпрода РСФСР. (Позже – в секретариате ЦК и секретарь Средазбюро ЦК.) – Семён Восков (в 1917 приехал из Америки, участник Октябрьского переворота в Петрограде): с 1918 – комиссар продовольствия обширной Северной области. – Мирон Владимиров-Шейнфинкель: с октября 1917 возглавил петроградскую продовольственную управу, затем – член коллегии Наркомата продовольствия РСФСР; с 1921 – нарком продовольствия Украины, затем её наркомзем. – Григорий Зусманович в 1918 – комиссар продармии на Украине. – Моисей Калманович – с конца 1917 комиссар продовольствия Западного фронта, в 1919–1920 нарком продовольствия БССР, потом – Литовско-Белорусской ССР и председатель особой продовольственной комиссии Западного фронта. (На своей вершине – председатель правления Госбанка СССР.)[252]

Совсем недавно опубликованы подробности, с чего началось крупное крестьянское западно-сибирское восстание 1921 («ишимский мятеж»). Тюменский губпродкомиссар Инденбаум, после жестоких хлебозаготовок 1920 года, когда область к 1 января 1921 выполнила 102 % намеченной развёрстки, объявил ещё дополнительную неделю «окончания развёрстки» – с 1 по 7 января, то есть как раз предрождественскую неделю. – Среди других уездных и ишимский продкомиссар получил директиву: «Развёрстки должны быть выполнены, не считаясь с последствиями, вплоть до конфискации всего хлеба в деревне (курсив мой. – А. С.), оставляя производителя на голодную норму». В личной телеграмме Инденбаума требовалась «самая безпощадная расправа вплоть до объявления всего наличия хлеба в деревне конфискованным». При формировании продотрядов, с ведома Инденбаума, в продовольственные отряды принимались бывшие уголовники, люмпены, легко идущие на избиение крестьян. Член губпродкома латыш Матвей Лаурис использовал свою власть для личного обогащения и похоти; расположившись с отрядом в селе, требовал на ночь от населения 31 женщину – для себя и своего отряда. На Х съезде РКП(б) тюменская делегация докладывала, что «тех крестьян, которые не хотели давать развёрстку, ставили в ямы, заливали водой и замораживали»[253].

А о ком – узнавали только спустя много лет, лишь из некрологов в «Известиях»: «Умер от туберкулёза тов. Исаак Самойлович Кизельштейн», делегат VI съезда партии, участник «пятёрки» в Москве по подготовке Октябрьского восстания; с переездом правительства в Москву – «провёл огромную работу в качестве уполномоченного коллегии ВЧК», потом член реввоенсовета V и XIV армии, «всегда верный рядовой партии и рабочего класса»[254]. И – сколько таких «беззвестных тружеников», да разных национальностей, состояло в душителях России?

Помимо обязательных революционных кличек, большевики-евреи отличались ещё нагромождением псевдонимов или сменённых так или иначе фамилий. (Вот некролог 1928 года: умер давний большевик Лев Михайлович Михайлов, в скобках: с 1906 года известный в партии как Политикус. Но Политикус – тоже его кличка, а фамилию свою, Елинсон, унёс в могилу[255].) Что побудило Арона Руфелевича принять украинское Таратута? Стыдился ли своей фамилии Иосиф Аронович Таршис? или хотел себя укрепить – принявши Пятницкий? Те же ли побуждения были у евреев Гончарова? Василенко? И – считались ли они в своих семьях предателями? или просто трусами?

Остались живые наблюдения. И. Ф. Наживин пишет по своим раннесоветским впечатлениям: в Кремле, в управлении делами СНК, «всюду невероятная неряшливость и неразбериха. Всюду латыши, латыши, латыши и евреи, евреи, евреи. Антисемитом никогда я не был, но тут количество их буквально резало глаза, и все самого зелёного возраста»[256].

Даже свободолюбивый и многотерпеливый Короленко наряду с сочувствием к евреям, страдающим от погромов, записывает в своём дневнике весною 1919: «Среди большевиков – много евреев и евреек. И черта их – крайняя безтактность и самоуверенность, которая кидается в глаза и раздражает»; «Большевизм на Украине уже изжил себя. „Коммуния“ встречает всюду ненависть. Мелькание еврейских физиономий среди большевистских деятелей (особенно в чрезвычайке) разжигает традиционные и очень живучие юдофобские инстинкты»[257].

В первые годы большевицкой власти весь перевес еврейской численности сказывался далеко не только в самых верхах партии и власти: он был ещё разительней – и чувствительней для населения – на широких просторах, в губерниях и уездах, в прослойках средней и ниже средней. Там-то и засела безымянная масса «штрейкбрехеров», которая «хлынула на помощь» ещё хрупкой большевицкой власти – и подкрепила её, и спасла. – В «Книге о русском еврействе» читаем: «Нельзя не упомянуть о деятельности многочисленных евреев-большевиков, работавших на местах в качестве второстепенных агентов диктатуры и причинивших неисчислимые несчастья населению страны», с добавлением: «в том числе и еврейскому»[258].

Из такого повсеместного присутствия евреев в большевиках в те страшные дни и месяцы – не могли не вытекать и самые жестокие последствия. Не минуло это и убийства царской семьи, которое теперь у всех на виду, на языке, – и где участие евреев русские уже и преувеличивают с самомучительным злорадством. А это и всегда так: динамичные из евреев (а таких много) не могли не оказываться на главных направлениях действия, и нередко на ведущих местах. Так и в убийстве царской семьи – при составе охраны (и убийц) из латышей, русских и мадьяр две из роковых ролей сыграли Шая-Филипп Голощёкин и Яков Юровский (крещёный).

Ключ решения был в руках Ленина. Посмел он на это убийство решиться (при такой ещё хрупкости своей власти) – верно рассчитав, предвидя и полное безразличие союзных с Россией держав (родственный английский король ещё весной 1917 отказал Николаю в убежище), и обречённую слабость консервативных слоёв русского народа.

Голощёкин, сосланный в Тобольскую губернию в 1912 на четыре года, дальше к 1917 году на Урале – хорошо сознакомился со Свердловым (кстати, в 1918 они были на «ты», как это зафиксировано в телеграфных переговорах Екатеринбурга с Москвой). С 1912 Голощёкин (и тоже – вместе со Свердловым) стал и – член ЦК партии большевиков, после Октябрьского переворота – секретарь Пермского и Екатеринбургского губкомов, затем объёмистей – Уральского обкома партии, то есть верховный хозяин всего Урала[259].

Замысел убийства царской семьи и выбор варианта зрели в голове Ленина и у его ближайшего окружения, – а отдельно готовились свои соображения у уральских владык Голощёкина и Белобородова (председатель Уралсовета), и, как выясняется, в начале июля 1918 Голощёкин ездил с этим в Кремль: убедить в невыгодности варианта «бегства» царской семьи, а откровенно и прямо их расстрелять и публично о том объявить. Убеждать Ленина – и не надо было, «уничтожить» – в этом он не сомневался, он только опасался реакции от населения России и от Запада. Но уже были признаки, что – всё пройдёт спокойно.

(Ещё решение зависело бы, конечно, от Троцкого, от Каменева, Зиновьева, Бухарина – но их всех не было тогда в Москве, да, по характеру их, кроме Каменева, нет основания предположить, что кто-нибудь из них бы возражал. О Троцком известно, что отнёсся равнодушно-одобрительно. В дневнике 1935 сам пишет об этом так: приехал в Москву, в разговоре со Свердловым – «спросил мимоходом: „Да, а где царь?“ – „Кончено, – ответил он, – расстрелян“. – „А семья где?“ – „И семья с ним“. – „Все?“ – спросил я, по-видимому с оттенком удивления. – „Все! – ответил Свердлов, – а что?“ Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил. „А кто решал?“ – спросил я. „Мы здесь решали…“ Больше я никаких вопросов не задавал, поставив на деле крест. По существу, решение было не только целесообразно, но и необходимо… Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтоб запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель»[260].)

М. Хейфец анализирует, кто мог быть на этом последнем ленинском совете: разумеется, Свердлов, Дзержинский, не исключены – Петровский и Владимирский (НКВД), Стучка (Наркомюст), может быть – В. Шмидт. Вот это и был – Трибунал над царём. Голощёкин же – 12 июля вернулся в Екатеринбург, ожидая последнего сигнала из Москвы. Затем Свердлов передал в Екатеринбург окончательное распоряжение Ленина. И Яков Юровский, часовщик, сын уголовного каторжанина, в своё время сосланного в Сибирь, – там нещечко и родилось, – в июле 1918 назначенный комендантом ипатьевского дома, обдумывал операцию и организовал технику убийства (нарядом мадьяр и русских, включая Павла Медведева, Петра Ермакова) и сокрытия трупов[261]. (Тут помог бочками бензина и серной кислоты – для уничтожения трупов – ещё и облкомиссар снабжения П. Л. Войков.)

Как именно следовали добивающие выстрелы в подвальной мясорубке ипатьевского дома и чьи выстрелы оказались решающие – не могли бы, конечно, потом разобраться и сами палачи. В дальнейшем «Юровский с несомненным надрывом утверждал свой приоритет: „Из кольта мной был наповал убит Николай“». Но честь досталась и Ермакову – «товарищ маузер»[262].

Голощёкин славы не искал, всю её перехватил долдон Белобородов. В 20‑е годы так все и знали, что именно он – главный убийца царя; даже в 1936, гастролируя в Ростове-на‑Дону на какой-то партконференции, он ещё похвалялся этим с трибуны. (Всего за год перед тем, как расстреляли его самого.) В 1941 расстреляли и Голощёкина. А Юровский (уехавший после убийства в Москву и потом с год «работавший» в ближайшем окружении Дзержинского, значит – на мокрых же делах) умер своей смертью[263].

Вообще, во всю революцию, на все события постоянно бросал отсвет и национальный вопрос. Так и все участия-соучастия, от убийства Столыпина, разумеется, затрагивали русские чувства. Но вот убийство царского брата в. кн. Михаила Александровича, – кто убийцы? – Андрей Марков, Гавриил Мясников, Николай Жужгов, Иван Колпащиков – вероятно, все русские.

О, как должен думать каждый человек, освещает ли он свою нацию лучиком добра или зашлёпывает чернью зла.

Это – о палачах Революции. А что – жертвы? Во множестве расстреливаемые, и топимые целыми баржами, заложники и пленные: офицеры – были русские, дворяне – большей частью русские, священники – русские, земцы – русские, и пойманные в лесах крестьяне, не идущие в Красную армию, – русские. И та высоко духовная, анти-антисемитская русская интеллигенция – теперь и она нашла свои подвалы и смертную судьбу. И если бы можно было сейчас восстановить, начиная с сентября 1918, именные списки расстрелянных и утопленных в первые годы советской власти и свести их в статистические таблицы – мы были бы поражены, насколько в этих таблицах Революция не проявила бы своего интернационального характера – но антиславянский. (Как, впрочем, и грезили Маркс с Энгельсом.)

Вот это-то и вдавило жестокую печать в лик революции – в то, что больше всего и определяет революцию: кого она уничтожала, – безвозвратно, непоправимо уводя убитых и из этой грязной революции, и из этой обречённой страны, из состава этого заблуженного народа.

Ленин же в эти месяцы весьма и весьма не упускал из виду возникшее напряжение вокруг еврейской темы. Уже в апреле 1918 «Совет народных комиссаров гор. Москвы и Московской области» опубликовал – как будто лишь для своей области, однако же в «Известиях»[264] – циркуляр к Советам «по вопросу об антисемитской погромной агитации»: об «имеющихся фактах еврейского погрома в некоторых городах Московской области» (ни один город не назван). Нужны и «специальные заседания Советов, посвящённые еврейскому вопросу и борьбе с антисемитизмом», и «митинги и лекции» с агитационной кампанией. Однако – кто же главный виновник, кого крушить? Ну конечно же – православных священников. Вот пункт 1, указывалось: «Обратить самое серьёзное внимание на черносотенную антисемитскую агитацию духовенства, приняв самые решительные меры борьбы с контрреволюционной деятельностью и агитацией духовенства» (пока не расшифровывая, какие меры, но нам ли их не знать?). Наряду с этим – пункт 2: «Признать необходимым не создавать особой боевой еврейской организации». (То есть обсуждалась еврейская гвардия.) А в пункте 4 поручили Комиссариату по Еврейским Делам вместе с Военным Комиссариатом «предупредительные меры по борьбе с еврейскими погромами».

В разгар этого самого 1918 года Ленин наговорил на граммофон «особую речь об антисемитизме и евреях»: Это «проклятая царская монархия» натравляла «тёмных рабочих и крестьян на евреев. Царская полиция в союзе с помещиками и капиталистами устраивала еврейские погромы. Вражда к евреям держится прочно только там, где кабала помещиков и капиталистов создала безпросветную темноту для рабочих и крестьян… Среди евреев есть рабочие, труженики – их большинство. Они – наши братья по угнетению капиталом, наши товарищи по борьбе за социализм… Позор проклятому царизму… Позор тем, кто сеет вражду к евреям…» – «Граммофоны с пластинками этой речи развозились тогда агитационными поездами по фронту, по городам и деревням. Там граммофоны воспроизводили эту речь в клубах, на митингах и собраниях. Красноармейцы, рабочие и крестьяне слушали слово своего вождя и начинали понимать, в чём дело»[265]. Но напечатана – не без умысла? – та речь тогда не была, только в 1926 (в книге Агурского-отца).

А 27 июля 1918 (сразу за расстрелом царской семьи) СНК издал особый закон об антисемитизме: «Совет Народных Комиссаров объявляет антисемитское движение опасностью для дела рабочей и крестьянской революции». И в завершенье (по свидетельству Луначарского, Ленин это приписал собственноручно): «Совнарком предписывает всем Совдепам принять решительные меры к пресечению в корне антисемитского движения. Погромщиков и ведущих погромную агитацию предписывается ставить вне закона». Подписано: Вл. Ульянов (Ленин)[266].

Эти два слова вне закона – если кому-нибудь непонятны остались в месяцы Красного Террора, то десять лет спустя коммунистический активист, и сам одно время нарком, и даже творец «военного коммунизма», всё тот же Ларин, объясняет нам: «ставить активных антисемитов „вне закона“, т. е. расстреливать»[267].

А тот знаменитый ответ Ленина Диманштейну в 1919 был сделан вот по какому поводу: Диманштейн «хотел добиться от Ленина, чтобы задержали распространение» листовки Горького, содержащей такие похвалы евреям, которые могли создать «впечатление, будто революция держится на евреях, в особенности на их середняцком элементе». Ленин возразил, как мы уже читали, что сразу после Октября именно евреи сорвали саботаж государственных чиновников и тем выручили революцию; и, стало быть, «мнение Горького о большом значении этих элементов… совершенно правильно»[268]. – Не сомневается и Еврейская Энциклопедия: «Ленин отказался конфисковать выпущенную массовым тиражом во время гражданской войны чрезмерно филосемитскую по содержанию прокламацию М. Горького „О евреях“, несмотря на опасения, что она может стать антисемитским козырем в руках врагов революции»[269].

Да для белой стороны – и стала, конечно: достоверное слияние образов еврейства и большевизма.

Это глухое, удивительное по недальновидности пренебрежение вождей революции и к впечатлению, и к чувству, растущему в народе, сказалось и в участии евреев в разгроме православного духовенства: как раз летом 1918 и развернулся большевицкий штурм против православных церквей Средней России, и особенно Московской области (тогда область заключала несколько губерний), остановленный только волною приходских бунтов.

Уже в декабре 1917 рабочие-строители Кронштадтской крепости не выдержали и протестовали, их резолюцию поместили «Кронштадтские известия»: «Мы, мастеровые и рабочие, на общем нашем собрании сего числа [28 декабря], обсудив вопрос по поводу назначения православных священников на очередное дежурство милиционеров, усматриваем, что ни один еврейский раввин, магометанский мулла, римско-католический ксендз и немецкий пастор, кроме православных священников, Исполнительным Комитетом Совета Рабочих и Солдатских депутатов почему-то назначен, для несения милицейской должности, не был. Очевидно, весь Исполнительный Комитет состоит исключительно из иноверцев…»[270] (Заметим, что даже на этом крепостном острове «тюрьмы народов» действовали храмы всех вероисповеданий.)

Да и в саму «Правду» прорвался (напечатали под насмешливым заголовком «Бей жидов!») воззыв рабочих Архангельска «к сознательным русским рабочим и крестьянам»: повсюду «поруганы, опоганены, разграблены» – «только русские православные церкви, а не еврейские синагоги… Смерть от голода и болезней уносит сотни тысяч ни в чём не повинных русских жизней», а «евреи не умирают от голода и болезней»[271]. (Летом 1918 было ещё и судебное «дело об антисемитизме в Храме Василия Блаженного»…)

Самым неразумным образом евреи-активисты вливались в общебольшевицкую настойчивую ярость в травле православия (в сравнении с другими религиями), в преследовании священников, в печатном глумлении над Христом. Тут и русские перья расстарались: Демьян Бедный (Ефим Придворов), и не он один. Но евреям постоять бы в стороне.

Вот 9 августа 1920 Патриарх Тихон пишет председателю СНК Ульянову-Ленину (копия председателю ВЦИК Калинину), требуя отвода следователя Наркомюста Шпицберга, «бывшего ходатая по бракоразводным делам», а ныне, от Наркомюста, ревизующего «мощи Православной Русской Церкви, вскрывая раки и гробницы с останками признанных Церковью святых». Ссылаясь на Конституцию РСФСР, Патриарх настаивает «на отводе в предстоящем расследовании [его] „деятельности“… от функций следователя Шпицберга, как лица, производящего следствие и допросы „с пристрастием“, что ярко выяснилось из предыдущих церковных процессов… и наконец как человека, публично оскорбляющего религиозные верования, открыто глумящегося над религиозно-обрядовыми действиями, печатно в предисловии к книге „Религиозная язва“ (1919 г.) называющего Иисуса Христа ужасными именами»[272].

Бумага пересылается в Малый Совнарком и рассматривается там в заседании 2 сентября 1920, докладчик – сам же Шпицберг. Постановлено: «Оставить жалобу гр. Белавина (патриарха Тихона) без последствий (принято единогласно)»[273]. – Но спохватывается Калинин и тайно и вкрадчиво пишет в Наркомат юстиции Красикову: он думает, что «тов. Шпицберга необходимо на самом деле, из соображений практически-политических… заменить кем-нибудь другим»; так как «аудитория на суде будет, вероятно, в большинстве православная» – то тем лишить «духовные круги… возможности главного довода насчёт национальной мести и проч.»[274].

А – вскрытие мощей? Чем могла масса объяснить такое надругательство, настолько наглядное, вызывающее? «„Разве бы русские, православные, на такое дело пошли?“, говорят по России. „Это всё жиды подстроили. Жидам что: они самого Христа распяли“»[275]. – И разве не ответственна за это настроение власть, подававшая народу такие зрелища в предельной топорности?

С. Булгаков, особенно пристально следивший за судьбами православия под большевиками, писал в 1941: в СССР гонение на христианство «превзошло по свирепости и размерам все предыдущие, которые только знает история. Конечно, нельзя его всецело приписать еврейству, но нельзя его влияния здесь и умалять»[276]. – «В большевизме более всего проявилась волевая сила и энергия еврейства». – «Еврейская доля участия в русском большевизме – увы – непомерно и несоразмерно велика. И она есть, прежде всего, грех еврейства против святого Израиля… И не „святой Израиль“, но волевое еврейство проявляло себя, как власть, в большевизме, в удушении русского народа». – «Гонение на христианство здесь хотя и вытекало из идеологической и практической программы большевизма вообще, без различия национальностей, однако естественно находило наибольшее осуществление со стороны еврейских „комиссаров“ безбожия», – как возглавление Губельманом-Ярославским Союза воинствующих безбожников «перед лицом всего православного русского народа есть акт… религиозного нахальства»[277].

А тоже было наглядное нахальство – переименовывать города и места. Обычай – не еврейский по существу, обычай общесоветский. Но можно ли утверждать, что для жителей Гатчины превратиться в Троцк – не несло никакого национального привкуса? А Павловск – в Слуцк, Дворцовую площадь – в Урицкого, Исаакиевскую – в Воровского, Литейный проспект – в Володарского, Владимирский – в Нахимсона, Адмиралтейскую набережную – в Рошаля, Таврическую улицу – в Слуцкого же, красивейшую Михайловскую – назвать по заурядному художнику Исааку Бродскому?

Забылись. Голова закружилась. А по российской шири и счёта нет: Елизаветград – в Зиновьевск, и пошло́. А город, где убит царь, – в честь убийцы Свердлова.

Очевидно, что представление о национальной мести со стороны евреев-большевиков было развито в русском сознании уже и к 1920 году, если оно курьёзно попало (предупреждающий аргумент Калинина) даже в документы советского правительства.

Конечно, правильным было опровержение Пасманика: «Для злобных или тупоумных людей всё объясняется очень просто: еврейский кагал решил завладеть Россией, или мстительное еврейство расправляется с Россией за прошлые преследования, которым оно подвергалось в этой стране»[278]. Конечно же нельзя объяснять победу и владычество большевиков таким образом. – Но: если погром 1905 горит в памяти твоей семьи и если в 1915 твоих единоплеменников из западных губерний изгоняли нагайками – то через каких-то 3–4 года ты мог отмстить иной взмах нагайки и револьвером. Не будем гадать, в какой степени евреи-коммунисты могли сознательно мстить России, уничтожать, дробить именно всё русское; но отрицать вовсе такое чувство – это отрицать какую-либо связь еврейского неравноправия при царе с участием евреев в большевизме, – связь, постоянно выдвигаемую.

А вот И. М. Бикерман, стоя «перед фактом такого непомерного участия евреев в варварском разрушении» и, видимо, отвечая тем, кто числит за евреями право на месть за прежние гонения, – отвергает это право. «Ответственность за разрушительное усердие наших соплеменников перелагается на государство, преследованиями, гонениями толкавшее евреев на путь революции». Нет, говорит он: «Именно тем, кто как отвечает на давящее на него зло, отличается человек от человека и один человеческий коллектив от другого»[279].

Но и он же, озирая исторические судьбы еврейства в 1939, под находящей тучей ещё новой эпохи: «Выпуклое отличие евреев от окружающего мира состояло в том, что евреи могли быть только наковальней и никогда – молотом»[280].

Я не берусь углубиться в мировые исторические судьбы, не возьмусь спорить в таком объёме, но оговорюсь чётко: пусть бы даже во всю мировую историю было так, но с Восемнадцатого года в России и ещё затем лет пятнадцать – примкнувшие к революции евреи были также и молотом, – изрядной долей его массы.

И тут – в наш переклик вступает Б. Пастернак. В «Докторе Живаго», правда уже после Второй Мировой войны и грянувшей еврейской Катастрофы, со всем горчайшим грузом её, со всем изменившимся мировоззрением, – но ведь в романе же держа в виду именно годы нашей революции, – он пишет об «этой стыдливой, приносящей одни бедствия, самоотверженной обособленности». И ещё: «их [евреев] слабость и неспособность отражать удары».

Однако перед нашими глазами была одна и та же страна; в разных возрастах, но ведь мы жили в ней одни и те же 20–30‑е годы. Современник тех лет должен бы окоснеть от недоумения: Пастернак не заметил (верю), что́ происходило? – Родители его, художник отец, пианистка мать, принадлежали к высококультурному кругу евреев, живших единой жизнью с русской интеллигенцией; он вырос уже и в немалой традиции: России и русской культуре щедро отдали себя братья Рубинштейны, пронзительный Левитан, тончайший Гершензон, философы Франк, Шестов. Вероятно, этот определённый выбор, эта высокая нераздельность служения и жизни казались Пастернаку нормой, а все уродливые и страшные отклонения от неё – просто не попадали в сетчатку его глаза.

Но отпечатывались в тысячах других. Вот свидетель тех же лет, опять Бикерман: «Слишком бросающееся в глаза участие евреев в большевицком бесновании приковывает к нам взор русского человека и взоры всего мира»[281].

Нет, не евреи были главной движущей силой Октябрьского переворота. Более того, он вовсе не был нужен российскому еврейству, получившему свободу в полноте – в период именно Февраля. Но, когда переворот уже совершился, активное молодое секуляризованное еврейство легко и быстро совершило перепрыг с коня на коня – и с не меньшей уверенностью погнало теперь и в большевицкой скачке.

Конечно же не меламеды привели к тому. Но благоразумная часть еврейского народа – упустила головорезов. Так отщепилось – чуть ли не целое поколение. И поскакало впредь.

Ища мотивы этого динамичного перескока еврейской молодёжи к новым победителям, Г. Ландау называет: «Здесь действовала и озлобленность против старого мира и отчуждённость, искусственно им поддержанная, от общероссийской государственной и бытовой жизни; действовал и своеобразный рационализм, столь часто присущий евреям», и «волевой натиск, в ничтожных душах превращающийся в пронырливость и дерзость»[282].

А есть и объяснения извинительные: «Материальные условия после большевицкого переворота создали такую обстановку, которая заставила евреев идти в большевики»[283]. Это объяснение весьма распространено: что «42 % еврейского населения России занимались торговлей», теперь лишились её, – и создалась безвыходность, куда же податься? «Чтобы не умереть с голоду, они вынуждены были пойти на службу к правительству, часто не брезгуя никакой работой», вот даже начальственно-административной, пришлось идти в соваппарат, где «число служащих-евреев с самого начала октябрьской революции было велико»[284].

Не было выхода? А тем десяткам тысяч российских чиновников, отказавшихся служить большевизму, – разве было куда податься? Умереть с голоду? – а на что жили горожане неевреи? Да ещё была ведь помощь Джойнта, ОРТа и подобное снабжение от щедрых евреев с Запада? Идти на службу в ЧК – это никогда не единственный выход. Есть по крайней мере ещё один – не идти, выстаивать.

И получилось, вывел Пасманик, что «большевизм стал для голодающего еврейства городов таким же ремеслом, как раньше портняжество, маклерство и аптекарство»[285].

А если так, то можно ли с доброй совестью говорить и спустя 70 лет: для тех, кто «не хотели эмигрировать в Соединённые Штаты, чтобы стать американцами, и не хотели эмигрировать в Палестину, чтобы остаться евреями, – единственным выходом был коммунизм»[286]. Опять – единственным выходом.

Вот это – и есть отречение от исторической ответственности…

Существенней, весомей звучит: «Народ, претерпевший такие гонения», – это во всей исторической протяжённости, – «не мог не стать в значительной части своей носителем революционной интернационалистской доктрины социализма», ибо «она давала своим адептам-евреям надежду перестать быть изгоями», и на этой земле, а не в «призрачной Палестине праотцев». А дальше – «уже в ходе гражданской войны и сразу же после неё они, нередко более конкурентоспособные, чем выдвиженцы из коренных низов, заполнили много социальных пустот, созданных революцией… При этом они… в преобладающей части своей порывали со своей народной и духовной традицией», после чего «любые ассимилянты, особенно в период своего массового явления, да ещё в первом поколении, укореняются в относительно поверхностных слоях новой для них культуры»[287].

Однако же, спрашивают: как же «вековые традиции этой древней культуры оказались безсильными против увлечения варварскими революционными лозунгами большевизма»?[288] Когда «над Россией… стрясся вместе с революцией социализм… – тогда не только эти евреи со всей своей численностью и энергией оказались на передовой волне разложения. Тогда остальное еврейство оказалось без сцепляющей идеи, – с недоуменным сочувствием к происходящему и недоуменной безпомощностью применительно к его результатам»[289]. Как же «значительные слои еврейства с восторгом, непростительным для народа тысячелетней истории разочарований, приняли революцию»? как же рационалистический «трезвый еврейский народ опьянел от революционной фразеологии»?[290]

Пасманик упоминает (1924) и «тех евреев, которые громко заявляли о генетической связи между большевизмом и иудаизмом, которые громко хвастались широкими симпатиями еврейской массы к комиссародержавию»[291]. Правда, Пасманик и сам выделял «те пункты, в которых между иудаизмом и большевизмом на первый взгляд действительно может быть создано некоторое сближение… земное счастье и социальная справедливость… Иудаизм первый выдвинул эти два великих принципа»[292].

Содержательное обсуждение этого вопроса мы находим в англо-еврейской газете «Еврейская хроника» – в том самом 1919, ещё неостывшем революционном году. Некто Ментор, постоянный обозреватель этой газеты, писал, что неразумно евреям притворяться, будто у них нет никакой связи с большевизмом. Вот в Америке раввин д‑р Иуда Магнес поддержал большевиков, значит, не счёл большевизм явлением, несовместимым с иудаизмом[293]. – И он же, спустя неделю: вообще большевизм – великое зло, но, парадоксально, и надежда человечества. Французская революция тоже была кровавой, но вот оправдана историей. Еврей по своей натуре – идеалист, и не только не удивительно, а, наоборот, логично, что он пошёл за обещаниями большевиков. «Значителен факт самого большевизма, значителен факт, что столь многие евреи стали большевиками; что идеалы большевизма во многих пунктах согласуются с высшими идеалами иудаизма, отчасти формировавшими базис для учения основателя христианства. Всё это думающий еврей должен рассмотреть тщательно. Безрассуден тот, кто видит в большевизме только отталкивающие аспекты…»[294]

Однако: иудаизм прежде всего – не сознание ли единого великого Бога? и хотя бы только поэтому несовместим с безбожным большевизмом.

Всё размышляя, всё ища мотивы столь обильного участия евреев в большевицком предприятии, И. Бикерман пишет: «Можно было бы перед лицом таких фактов отчаяться в будущем нашего народа, если бы мы не знали, что… из всех эпидемий самая страшная – словесная зараза. Почему еврейское сознание оказалось настолько восприимчивым к этого рода инфекции, об этом говорить было бы слишком долго». Причина «не только в обстоятельствах вчерашнего дня», но и «в унаследованных нами от седой древности представлениях, делающих еврея предрасположенным к заболеваниям легковесной и субверсивной [подрывной] идеологией»[295].

Присоединяется и С. Булгаков: «Духовное лицо еврейства в русском большевизме отнюдь не являет собой лика Израиля… Это есть в самом Израиле состояние ужасающего духовного кризиса, сопровождаемое к тому же озверением»[296].

Что же касается довода об испытанных в прошлом притеснениях как первопричине этого перескока, перехлына российских евреев к большевикам, то следует вспомнить ещё о двух коммунистических переворотах, почти синхронных с ленинским, – о баварском и венгерском. Читаем у И. Левина: «Количество евреев – участников большевистского режима в обеих этих странах огромно. В Баварии… мы находим среди комиссаров евреев Левинэ, Левина, Аксельрода, идеолога-анархиста Ландауэра, Эрнста Толлера». – А «число евреев – руководителей большевистского движения в Венгрии доходило до 95 %… А между тем правовое положение евреев в Венгрии было прекрасным, никаких ограничений в правах евреев там уже давно не существовало, и, наоборот, евреи в Венгрии в культурном и экономическом отношениях занимали положение, при котором антисемиты уже могли говорить о еврейском засилии»[297]. Сюда можно добавить замечание современного выдающегося еврейского публициста в Америке, что и немецкие евреи «процветали и добились в Германии высокого положения»[298]. Так и тут – не гонения вынудили к революционности? и не погромы? (Но тут надо не упустить, что дрожжи переворота поддержаны и в Венгрии и в Баварии большевиками же, в лице распропагандированных «возвращающихся пленных». Тех двух переворотов мы ещё коснёмся в главе 16.)

Всех тех повстанцев – и дальше, за океаном – объединил вспыхнувший и необузданный революционный интернационализм, порыв к революции – и мировой и «перманентной». А скорые успехи евреев в большевицком управлении не могли не быть замечены в Европе и в Соединённых Штатах; и – позорно – ими умилялись там. Американская еврейская общественность на переломе от Февраля к Октябрю не снизила своих симпатий к российской революции.

Тем временем большевики не дремали в своих зарубежных финансовых операциях, главным образом через Стокгольм. Ещё от апрельского возврата Ленина в Россию текла им скрытая помощь от германских источников через шведский «Ниа банкен» Олофа Ашберга. Но и несколько российских банкиров, поспешивших от революции за границу, стали добровольными содействователями большевиков. Американский исследователь Энтони Саттон, сумевший, хоть и с опозданием в полвека, достичь важных архивных документов, сообщает нам, что, согласно отчёту 1918 года, направленному американским послом в Стокгольме в Государственный департамент, «одним из таких „большевицких банкиров“» стал скандально известный Дмитрий Рубинштейн, освобождённый из тюрьмы Февральской революцией, – он «перебрался в Стокгольм и стал финансовым агентом большевиков». – «Ещё одним „большевицким банкиром“ стал Абрам Животовский, родственник Троцкого и Льва Каменева». В синдикат с Животовским входили: «Денисов из бывшего „Сибирского Банка“, Каменка из „Азово-Донского Банка“ и Давидов из „Банка для внешней торговли“». Другие «большевицкие банкиры» – Григорий Лессин, Штифтер, Яков Берлин и агент их Исидор Кон[299].

Между тем навстречу в Россию всё плыли из Америки те возвратники, отчасти задавненные, отчасти новоявленные «революционеры», мечтавшие теперь укреплять и строить Новый Счастливый Мир. О некоторых мы уже сказали в главе 14. Они плыли и плыли через океаны, месяц за месяцем, из нью-йоркского порта на восток, из сан-францискского на запад, кто в прошлом российские подданные, а были и прямо американские энтузиасты, не знающие русского языка.

В 1919 А. В. Тыркова-Вильямс в книге, изданной тогда в Англии, писала: «Среди большевицких направителей очень мало русских, т. е. мало людей, пропитанных всероссийской культурой и интересами русского народа… Наряду с явными иностранцами большевизм привлёк много приверженцев из числа эмигрантов, проживших много лет за границей. Некоторые никогда раньше не бывали в России. Среди них было особенно много евреев. Они говорили по-русски плохо. Народ, над которым они захватили власть, был им чужд, да они и вели себя как победители в покорённой стране». И если в царской России «евреев не допускали ни до каких постов»; «школы и государственная служба были им закрыты», то «в Советской Республике все комитеты и комиссариаты заполнены евреями. Они часто меняли свои еврейские имена на русские… Но этот маскарад никого не обманывал»[300].

В том же 1919, на тех сенатских слушаниях в комиссии Овермэна, слышим от Р. Б. Денниса, преподавателя университета в Иллинойсе, прибывшего в Россию в ноябре 1917, что, по его «мнению, совпадающему с мнением других американцев, англичан и французов… эти люди проявляли в России наибольшую жестокость и неумолимость в вопросе о расправе с буржуазией», – это слово тут употреблено не укоризненно, а буквально: то есть с городскими обывателями. – Другое показание: из тех, кто вёл «убийственную пропаганду» и в окопах, и в тылу, – некоторые «жили в Нью-Йорке, год или два тому назад» (то есть в 1917–1918)[301].

В феврале 1920 в лондонской «Sunday Herald» (в статье «Сионизм против большевизма: борьба за души еврейского народа») Уинстон Черчилль писал: «Теперь эта банда примечательных личностей из подполья больших городов Европы и Америки схватила за волосы и горло русский народ и сделалась неоспоримыми господами огромной Российской Империи»[302].

Среди этих приехавших из-за океана есть много известных имён, ещё более – неизвестных. Тут был и М. М. Грузенберг. Он побывал уже в Англии (где познакомился с Сун Ятсеном), долго жил в Штатах, «организовал в Чикаго школу для эмигрантов», в июле 1918 вернулся в Москву. В 1919 он уже – генеральный консул РСФСР в Мексике (на неё была большая революционная надежда, не зря и Троцкий потом причалит туда). С того же года он – в центральных органах Коминтерна. Поработал в Скандинавии, Швейцарии, арестован в Шотландии, а с 1923, с подсобным штатом разведчиков, под именем «Бородин», – в Китае, «главный политический советник ЦИК Гоминьдана», а между тем и продвигал Мао Цзедуна и Чжоу Эньлая. Однако – Чан Кайши раскусил подрывную работу Грузенберга-Бородина и в 1927 выслал из Китая. Но Грузенберг пережил в СССР все опасности 1937 года, в советско-германскую войну был (при Дридзо-Лозовском) главным редактором нашего отечественного Информбюро. А в 1951 году расстрелян[303]. (О расстрелянных в 30‑х годах евреях-большевиках – в главе 19.)

Тут был и Самуил Агурский, ставший одним из вождей Белоруссии, затем в 1938 арестованный, отбывал ссылку, – отец столь рано умершего публициста М. Агурского (далеко-о ушедшего от отцовской тропы)[304]. – Тут был и Соломон Слепак, видный коминтерновец, вернувшийся в 1919 через Владивосток, поучаствовавший там в кровавых делах, затем ездивший в 1921 в Китай заманивать Сун Ятсена на союз с коммунистами, – а сыну Владимиру придётся с мировым грохотом вырываться из того капкана, куда ринулся его отец за счастливым коммунизмом[305]. Таких, и ещё более парадоксальных, историй – сотни.

Из эмиграции же потянулись и разрушители «буржуазной» еврейской культуры. Тут и скорые сочлены С. Диманштейна по Еврейскому Комиссариату – эсер Добковский, тот же Агурский, ещё и Кантор, Шапиро – «бывшие анархисты-эмигранты, прибывшие из Лондона и Нью-Йорка, отчуждённые от русского еврейства». Задача Комиссариата была: создать Центр еврейского коммунистического движения. В августе 1918 новокоммунистическая газета на идише «Дер Эмес» («Правда») объявила «начало пролетарской диктатуры на еврейской улице»; тут же выступили против хедеров, Талмуд-Торы; в июне 1919, за подписью С. Агурского и Сталина, распущено центральное бюро еврейских общин[306] – той консервативной части еврейства, которая не приняла большевицкой стороны.

Остаётся верно наблюдение, что тяга евреев-социалистов была главным образом не к большевикам. Но – что же и где же эти другие партии? «Укреплению позиций евсекции… способствовал распад ряда старых еврейских политических партий… Бунд, сионисты-социалисты и поалей-ционисты раскололись, и значительная часть их вождей перешла в лагерь победителей и отреклась от идей демократического социализма», – такие вожди, как М. Рафес, М. Фрумкина-Эстер, А. Вайнштейн, М. Литваков[307].

Как? – и Бунд? Тот воинственнейший в революцию 1905 года Бунд, такой непримиримый даже к ленинской линии, такой принципиальный прежде насчёт культурно-национальной автономии евреев? Да, и он… «После установления советской власти руководство Бунда в России раскололось на правых и левых (1920). Значительная часть правых эмигрировала, а левые ликвидировали Бунд (1921) и частично были приняты в коммунистическую партию – РКП(б)»[308]. – Из бывших бундовцев: неуцепимый Давид Заславский – на десятилетия он станет язвительной звездою сталинской публицистики (ему поручат бичевать и Мандельштама, и Пастернака). – Ещё – братья Леплевские, Израиль и Григорий. (Израиль сразу, с 1918, и до остатка жизни окунётся в чекизм. Григорий с 1920 займёт видный пост в НКВД, даже и.о. зам. наркома, потом председатель Малого совнаркома РСФСР, в 1934–1939 – зам. Генерального прокурора СССР, в 1939 – репрессирован.) – И Соломон Котляр, сразу пошагавший в первые секретари Оренбургского, Вологодского, Терского губкома, Орловского окружкома компартии. – Или бундовец Абрам Хейфец: вернулся в Россию после февраля 1917, вошёл в президиум главного комитета Бунда на Украине, член ЦК Бунда, но в октябре 1917 – уже за большевиков, с 1919 – в головке Коминтерна[309].

К левым бундовцам присоединились после 1917 года левые части сионистов-социалистов и СЕРПа, а в 1919 вошли в РКП. Левое крыло Поалей-Цион – тоже, в 1921[310]. (Ещё и в 1926 по партийной переписи РКП числилось до двух с половиной тысяч бывших бундистов. Конечно, иные из них потом попали под колесо: «при Сталине большинство их было подвергнуто жестоким преследованиям»[311].)

Бикерман восклицает: «Бунд, разыгрывавший роль представителя „еврейских рабочих масс“, присоединился большей и более активной своей частью к большевикам»[312].

А Давид Азбель в своих мемуарах частично объясняет мотивы такого перехода по дяде своему, Арону Исааковичу Вайнштейну, крупному бундисту, только что упомянутому выше: «Он раньше других постиг, что его партия, так же как и другие социалистические партии, обречена на гибель… Понял он и другое: выжить и защитить интересы евреев он сможет только примкнув к большевикам»[313].

И – у скольких же был такой мотив перехода в коммунисты: 1) выжить; 2) защитить интересы евреев? На время – удавалось и то и другое.

Не менее отметно, что после Октября и другие социалистические партии – эсеры и меньшевики, как мы знаем, имевшие евреев многочисленно в своём руководстве, – не стали каменной стеной против большевизма; пренебрежа даже тем, что большевики разогнали их Учредительное Собрание, – замялись, заколебались, тоже раскололись, объявляли то нейтралитет в Гражданской войне, то выжидание, а эсеры открыли большевикам участок Восточного фронта и взялись разлагать белые тылы.

Но и в числе лидеров рабочего сопротивления большевикам в 1918 встречаются еврейские имена; в числе 26, подписавших в Таганской тюрьме «Открытое письмо заключённых по делу Рабочего съезда» – еврейских имён, видимо, четверть[314]. И к этим меньшевикам большевики были безпощадны. Летом 1918 расстрел Р. Абрамовича, крупного меньшевицкого лидера, был остановлен лишь письмом Ленину из австрийской тюрьмы помилованного в Австрии Фридриха Адлера, убийцы австрийского премьера в 1916. – Стойко держались Григорий Биншток, Семён Вайнштейн – и после многих арестов высланы-таки за границу[315].

В феврале 1921 в Петрограде меньшевики хотя и поддерживали недовольство голодных и обманутых рабочих, хотя и подталкивали их к протестам и стачкам – но нерешительно. И не хватило у них смелости возглавить это движение в момент Кронштадтского восстания. А всё равно – пострадали.

Немало мы знаем и меньшевиков, перешедших к большевикам, – эта лёгкость перемены партийного ярлыка. – «Примкнул» Борис Магидов (пошёл начальником политотделов 10‑й армии, затем всего Донбасса, секретарём Полтавского, Самарского губкомов, инструктором ЦК). – Прямые перебежчики были: Абрам Деборин (и пошёл по вершинам красной профессуры, и всем нам морочил голову диаматом-истматом); Александр Гойхбарг (Сибревком, обвинитель на процессе колчаковских министров, в коллегии Наркомюстаи до председателя Малого совнаркома). И одни долго устаивали до ареста, как И. Ляховецкий-Майский[316], другие – в большом числе раздавлены, начиная с процесса измышленного «Союзного бюро меньшевиков» в 1931 (туда попал и Гиммер-Суханов, теоретик тактики Исполнительного Комитета в марте 1917). Устроена была большая облава на них по всему Союзу.

Из перемётчиков от эсеров можно отметить Якова Лившица (с 1919 – зампред Черниговской Губчека, потом Харьковской, затем и председатель Киевской Губчека, быстро продвигался, до зампреда ГПУ Украины). – Из перебежчиков от анархо-коммунистов выделился Лазарь Коган (армейский Особотдел, пом. нач. войск ВЧК, с 1930 – начальник ГУЛага, с 1931 – возглавил Беломорстрой НКВД). – Встречаются и вовсе извилистые биографии: Илья Кит-Вийтенко, лейтенант австрийской армии, попал к русским в плен; с большевиков пошёл по младшим командным должностям ЧК‑ГПУ, потом армейским, и в 30‑е годы – один из реформаторов РККА. Сидел 20 лет[317].

А что ж – сионисты? Мы помним, что в 1906 они постановили и возгласили, что не могут остаться в стороне от общероссийской борьбы против самодержавного гнёта и активно включаются в неё. Вопреки этому, в мае 1918, при общероссийском гнёте никак уж не меньшем, – они объявили, что в вопросах внутрироссийской политики теперь будут нейтральны, «очевидно в надежде предотвратить» со стороны большевиков «обвинение в контрреволюционности»[318]. И сперва – сработало. Весь 1918 и половину 1919 не испытывали от большевиков стеснений, летом 1918 ещё провели в Москве всероссийский съезд еврейских общин, и в сотнях общин «Палестинскую неделю», без препятствий выходили их газеты, создан юношеский «Гехалуц»[319]. – Весной 1919 то там, то здесь местные власти начали закрывать сионистскую прессу. А осенью 1919 иных сионистов брали под арест («шпионаж в пользу Англии»). Весной 1920 сионисты устроили в Москве свою всероссийскую конференцию, – однако все участники её (90 человек) были посажены в Бутырки, некоторые получили и сроки – но отхлопотаны приехавшей из Америки делегацией еврейских профсоюзов. «Президиум ВЧК объявил, что сионистская организация является контрреволюционной и её деятельность запрещается в Советской России… С того времени для сионистов началась пора подполья»[320].

Вдумчивый М. Хейфец уместно напоминает: ведь с Октябрьским переворотом точно совпала по времени и декларация Бальфура – первый реальный шаг на пути создания самостоятельной еврейской государственности. И что же? – «Часть еврейского поколения идёт путём Герцля и Жаботинского. Другая часть (и добавим: много бо́льшая – А. С.) не выдержала искушения и пополняет банду Ленина-Троцкого-Сталина». (То самое, чего боялся Черчилль.) «Путь Герцля казался тогда далёким и почти нереальным. Путь Троцкого и Багрицкого позволял евреям выпрямиться сейчас, сразу же стать не просто равной нацией в России – но привилегированной»[321].

И тут виднейший перебежчик, конечно, Лев Мехлис (из «Поалей-Цион»). Карьера его широко известна: и в секретариате Сталина, и в редколлегии «Правды», и начальник Главного Политуправления Красной армии, и первый зам. наркома обороны, и нарком госконтроля, и губитель нашего крымского десанта в 1942.И после членства в Оргбюро ЦК похоронен в кремлёвской стене[322].

Конечно, была значительная прослойка в российском еврействе, которая не приняла большевизма. Не ринулись в большевизм ни раввины, ни приват-доценты, ни известные врачи, ни масса обывателей. Тыркова пишет в том же месте своей книги, рядом: «Это еврейское преобладание среди советских властей приводило в отчаяние тех российских евреев, кто, вопреки жестокой несправедливости царского режима, видели в России свою родину, жили общей жизнью с русской интеллигенцией и вместе с нею отказывались как-либо сотрудничать с большевиками»[323]. – Но им не дан был тогда общественный голос, и эти страницы, естественно, заняты не их именами, а – победителями, взнуздавшими ход событий.

Отдельно возвышаются два прославленных террористических акта, оба еврейскими руками, против большевиков в 1918: убийство Урицкого Леонидом Каннегиссером и покушение на Ленина Фанни Каплан. И с этой стороны тоже еврейская судьба – оказаться в числе первых. Ну, при стрельбе в Ленина скорей были эсеровские счёты. Но в отношении Каннегиссера, потомственного дворянина по наследству от деда, и принятого в юнкера с лета 1917 (кстати – приятель Сергея Есенина), я вполне принимаю объяснение Марка Алданова: что это было чувство еврея, желающего и перед русским народом, и перед историей противопоставить именам Урицкого и Зиновьева – еврейское имя. В таком духе он, перед покушением, передал записку сестре: что мстит за Брестский мир; и от чувства унижения за участие евреев в установлении власти большевиков; и за казнь в ПетроЧека своего товарища по артучилищу.

Надо сказать, в последнее время появились исследовательские статьи о сомнительных обстоятельствах обоих покушений[324]. Есть весьма убедительные соображения, что Фанни Каплан вовсе не стреляла в Ленина, а схвачена была для «закрытия следствия», удобная случайная жертва; и есть аргументы, что, мол, Каннегиссеру власти создали условия для такого выстрела. Во втором я очень сомневаюсь: ни ради какой провокации не стали бы большевики подставлять своего любимого председателя ЧК. – Но смущает, правда: каким образом в наступившем затем Красном Терроре, когда расстреливали по стране тысячи совсем невинных заложников, уж совсем посторонних к делу, – вся семья Каннегиссеров была выпущена из тюрьмы, а вскоре и за границу, – никак не по-большевицки! Или это какое же сильнейшее заступничество на самых большевицких верхах? – Из новейшей публикации узнаём даже, что родственники и друзья Л. Каннегиссера разрабатывали план вооружённого налёта на ПетроЧека, для освобождения Леонида, и все они были затем из-под ареста освобождены и продолжали жить в Петрограде непреследуемые. Объяснение такой милости большевицких властей усматривают в том, что они не хотели ссориться с влиятельными в Петрограде еврейскими кругами. Семья Каннегиссеров сохранила иудейское вероисповедание, а мать Леонида Розалия Эдуардовна на одном из допросов заявила, что Леонид убил Урицкого за то, что тот «ушёл от еврейства»[325].

Вот и ещё еврейское имя, до сих пор незаслуженно мало известное, не прославленное, как следовало бы: героя антибольшевицкого подполья Александра Абрамовича Виленкина, в свои 17 лет пошедшего добровольцем на войну 1914 года, в гусары; получившего 4 Георгиевских креста, произведенного в офицеры, а к революции уже в штаб-ротмистра; в 1918 – он в подпольном «Союзе защиты Родины и свободы»; схвачен чекистами лишь потому, что после провала организации задержался уничтожать документы. Собранный, умный, энергичный, непримиримый к большевикам, он и в подпольи, и в тюрьмах вдохновлял многих других на сопротивление – и, разумеется, расстрелян чекистами. (Данные о нём – от его соучастника по подполью 1918 и потом сокамерника в советской тюрьме в 1919 Василия Фёдоровича Клементьева, капитана русской армии.)[326]

Этих борцов против большевизма – с какими бы то ни было побуждениями – мы помним и как евреев. Печально, что их оказалось мало. Как и всей соединённой белой силы в Гражданскую войну.

Большевицкую победу укрепил и бытейный, неслышимый процесс: к занявшим большевицкие посты, а с ними и всякие жизненные преимущества, и особенно в столицах с «безхозными» квартирами от бежавших «бывших» людей, – изо всей бывшей черты оседлости потекли и потекли родственники на житьё. Это – тот самый «великий исход». Г. А. Ландау пишет: «Евреи приблизились к власти и заняли различные государственные „высоты“… Заняв эти места, естественно, что – как и всякий общественный слой – они уже чисто бытовым образом потащили за собой своих родных, знакомых, друзей детства, подруг молодости… Совершенно естественный процесс предоставления должностей людям, которых знаешь, которым доверяешь, которым покровительствуешь, наконец, которые надоедают и обступают, пользуясь знакомством, родством и связями, необычайно умножил число евреев в советском аппарате»[327]. – Не говорим уже, сколько родни понаехало к жене Зиновьева Лилиной, и о легендарно-щедрой раздаче Зиновьевым постов «своим». Это – только яркая точка, а перемещения были, неслышимые, не сразу заметные, – и в десятках тысяч персон. Одесса массами переезжала в Москву. (Да ведь и Троцкий снабдил подмосковным совхозом своего не слишком любимого отца.) – Перемещения эти можно проследить и по биографиям. Вот у Давида (не смешивать с Марком) Азбеля. В 1919 он, пареньком, безпрепятственно переехал из родного Чернигова в Москву. Уже у него были тут две тёти, – сперва к одной (в Гагаринский переулок, к уже упомянутой тёте Иде, «преуспевающей купчихе первой гильдии», а муж её – вернулся из Америки); потом к другой, тёте Лёле, в «1‑й Дом Советов» («Националь»), где жила крупная советская знать. Шутка их соседа, прославленного позже Ульриха: «Странно, почему в „Национале“ не открыть синагогу. Ведь здесь живут почти одни евреи». Переехавшая из Петербурга советская элита расселилась и во 2‑м Доме Советов («Метрополь»), в 3‑м (семинария в Божедомском пер.), 4‑м (Моховая-Воздвиженка) и 5‑м (Шереметьевский пер.): ресторан для обитателей дома, а «из закрытого распределителя получали обильные пайки. Икра, сыр, масло, балыки не сходили со стола» (это 1920 год). – «Всё было специальное, специально для новой элиты: детские сады, школы, клубы, библиотеки». (В 1921/22, году поволжского смертного голода и помощи АРА, – в их «опытно-показательной» школе столовая из того фонда АРА с «„американскими завтраками“: сладкой рисовой кашей, какао, белым хлебом и омлетом». И «никто не помнил о том, как только что горланили [на уроках], что всех буржуа нужно вздёрнуть на фонари».) «Мальчишки из соседних домов ненавидели „домсоветовских“ и при первой возможности их нещадно били». – Приходит НЭП, «обитатели „Националя“ стали… переселяться в комфортабельные квартиры, особняки, принадлежавшие ранее аристократам и буржуазии». В 1921 «предстояло лето в душной Москве»? Так пригласили на дачу под Москвой, в конфискованную усадьбу. А там «всё осталось, как при бывших владельцах». Только ещё огораживали их высокими заборами, ставили охрану у ворот. Комиссарши с детьми начали ездить на лучшие заграничные курорты. – При тогдашней разрухе, нехватке и укрытии товаров – занялись выгодной перепродажей и спекуляцией. «Скупив за безценок огромное количество мануфактуры у бежавших за границу купцов», тётя Ида и дядя Миша тайно продавали её, стали, «вероятно, самыми богатыми людьми в Москве», – но в 1926 его посадили, на 5 лет, за «экономическую контрреволюцию». В конце НЭПа ему добавили ещё 10 лет лагерей[328].

А ещё, «когда большевики стали „правительством“, тогда к ним потянулись и всякие другие представители еврейского люмпенпролетариата, впервые увидевшего возможность устроиться у казённого пирога»[329]. – А так как официально запрещена была открытая торговля и частное предпринимательство, то во многих еврейских семьях произошёл переворот в семейном быту: «по большей части зрелые люди деградировали, а мальчишки и девчонки, лишённые духовного и социального „балласта“, делая карьеру, оказывались кормильцами своих старших… Отсюда сугубое количество евреев в советском аппарате». Заметим: автор не оправдывает этот процесс как «единственный выход», а с горечью видит главное: «этот разрушительный процесс не встретил надлежащего сопротивления в еврейской среде», но нашёл «охочих исполнителей и сочувственную почву»[330].

Так множество евреев вступало в советский правящий класс.

И могло ли это, как бы ни было укрыто, не проступить явственно для русских низов?

И чем же отвечал на это обыватель? Или прибаутками: «Роза из Совнархоза, муж Хайки из Чрезвычайки». Или анекдотами, засеявшими Москву уже с Восемнадцатого года: «чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия Троцкого». – А с Украины отдавалось: «Гоп, мои гречаники! – уси жиды начальники!»

И такой пополз негласный лозунг: «Советы – без жидов!»

С тревогой писали в 1924 году соавторы сборника «Россия и евреи»: ясно, «что не все евреи – большевики и не все большевики – евреи, но не приходится теперь также долго доказывать непомерное и непомерно-рьяное участие евреев в истязании полуживой России большевиками. Обстоятельно, наоборот, нужно выяснить, как это участие евреев в губительном деле должно отразиться в сознании русского народа. Русский человек никогда прежде не видал еврея у власти»[331].

А теперь – увидал на каждом шагу. И во власти – жестокой и неограниченной.

«Во всём вопросе об ответственности еврейства за большевиков-евреев мы должны прежде всего считаться с психологией неевреев, всех тех русских людей, которые непосредственно пострадали от злодейств… Те еврейские общественные деятели, которые хотят предупредить кровавые трагедии в будущем… спасти русское еврейство от погромов, должны с этим фактом считаться»[332]. – «Надо понять психологию русских людей, когда они вдруг должны чувствовать над собой власть всей этой поганой мрази, заносчивой и грубой, самоуверенной и нахальной»[333].

Не для счётов нужно помнить историю. Не для взаимных обвинений – а чтобы объяснить, как же сталось такое непомерное участие евреев в восхождении (1918) государства – не только нечувствительного к русскому народу, не только неслиянного с русской историей, но и несущего все крайности террора своему населению.

Вопрос еврейского участия в большевиках – это не вопрос «чужеродства» или «инородства» этой власти. Когда мы говорим об обилии еврейских имён в управлении революционной Россией – это ведь картина не новая: а сколько германских и остзейских имён полтора-два века состояли в управлении Россией царской? Вопрос: в каком направлении для страны и народа эта власть действовала?

Однако, размышляет Д. Пасманик: «Пусть все вдумчивые русские люди ответят на один вопрос: мог бы большевизм, даже с Лениным во главе, победить, если бы в России было сытое, обезпеченное землёй и культурное крестьянство? Могли ли бы тогда все „Сионские мудрецы“ вместе взятые, и даже с Троцким во главе, произвести великую смуту в России?»[334] – Он прав: не могли бы, конечно.

Но размышлять о евреях-большевиках – евреям бы первей, чем русским. Евреев этот отрезок истории должен бы затрагивать сильно, и по сегодняшний день. Именно в духе трезвого исторического взгляда, не ответить бы на массовое участие евреев в большевицком управлении и в большевицких зверствах – отмахом: то были подонки, оторванные от еврейства, – почему мы должны за них отвечать, одни за других?

Д. М. Штурман справедливо напоминает мне мои слова обо всех коммунистических вожаках любой нации: «все они ушли от своей национальности, предавшись безчеловечью»[335]. Верно. Но верны и слова Пасманика в 20‑е годы: «Мы не можем ограничиться заявлением, что еврейский народ не отвечает за те или иные действия отдельных его членов. Мы отвечаем за Троцкого, пока мы от него не отгородились»[336]. А отгородиться – не значит отмахнуться, наоборот: отречься от их действий – и до самого конца, и научиться на этом уроке.

Внимательно работав над биографией Троцкого, я согласен с мнением, что у него не было специфически еврейских горячих привязанностей, а наоборот – ярый интернационализм. Так такого бы соплеменника – легче всего осудить? Но уже с восхода звезды Троцкого, с осени 1917, он стал для слишком многих предметом гордости, и чуть ли не кумиром радикально-левых кругов американского еврейства.

Да что там американского! В 50‑е годы сидел со мной в лагере, ещё тогда юноша, Владимир Гершуни – страстный социалист, интернационалист, не было в нём никакого оттенка не то что религиозности, но, кажется, даже и еврейского сознания. В 60‑е годы мы встречались на воле, и по какому-то поводу он дал мне свои заметки. И в них: что Троцкий – Прометей Октября, да не почему-нибудь, а прямо потому, что Троцкий – еврей: «Он был Прометеем не потому, что таким уродился, но потому, что он – дитя народа-Прометея, который, не будь он прикован к скале тупой злобы цепями тайной и явной вражды, ещё не столько бы сделал для человечества».

«Все исследователи, не одобряющие участие евреев в революции, склонны не признавать за этими евреями их национальности. Те же, – и среди них многие израильские историки, – кто интерпретируют еврейскую гегемонию как победу еврейского духа, восторженно превозносят их принадлежность к еврейству»[337].

Уже и в 20‑х годах, сразу после Гражданской войны, звучали отречные доводы. В сборнике «Россия и евреи» их разбирал И. О. Левин (евреев среди большевиков не так много; и нет оснований всему народу отвечать за отдельных его членов; евреев преследовали в царской России – и вот поэтому… а в Гражданскую войну у большевиков искали защиты от погромов – и вот поэтому…) – и тогда же отвечал, что речь ведь идёт «об ответственности не уголовной», неизбежно персональной, а об ответственности моральной[338].

Пасманик не считал, что от такой моральной ответственности можно будет отмыться. Всё же он искал здесь такое утешение: «Почему еврейская масса должна отвечать за мерзости отдельных евреев-комиссаров? Это, несомненно, глубоко несправедливо. Но… наложение на евреев круговой ответственности доказывает лишь, что признаётся наличие особой еврейской народности. В тот момент, когда евреи перестанут быть народностью, когда они превратятся в русских, немцев, англичан иудейского вероисповедания, они освободятся от тягот круговой поруки»[339].

Однако XX век показал нам именно признание еврейской народности, с якорем в Израиле. А круговая ответственность народа – и ведь русского тоже – неотъемлема от его способности построить достойную жизнь.

Да, много доводов – почему евреи пошли в большевики (а в Гражданской войне увидим и ещё новые веские). Однако, если у русских евреев память об этом периоде останется в первую очередь оправдательной, – потерян, понижен будет уровень еврейского самопонимания.

Та́к ведь и немцы могли отговариваться за гитлеровское время: «то были не настоящие немцы, а подонки», они нас не спрашивали. Однако приходится каждому народу морально отвечать за всё своё прошлое – и за то, которое позорно. И как отвечать? Попыткой осмыслить – почему такое было допущено? в чём здесь наша ошибка?и возможно ли это опять?

В этом-то духе еврейскому народу и следует отвечать и за своих революционных головорезов, и за готовные шеренги, пошедшие к ним на службу. Не перед другими народами отвечать, а перед собой и перед своим сознанием, перед Богом. – Как и мы, русские, должны отвечать и за погромы, и за тех безпощадных крестьян-поджигателей, за тех обезумелых революционных солдат, и за зверей-матросов. (О них, думаю, я сказал достаточно выпукло в «Красном Колесе». Ну, добавлю здесь один пример: вот тот красногвардеец Басов, конвоир Шингарёва, народного заступника и правдолюбца, – сперва взявший у сестры арестанта деньги на чай и в оплату за конвоирование его из Петропавловки в Мариинскую больницу, то есть за то, что не дал Шингарёву ни минуты свободы, – и через несколько часов, в ту же ночь, приведший в больницу матросов: застрелить его и Кокошкина[340]. В этом мерзком типе – сколько же нашего!!)

Отвечать, как отвечаем же мы за членов своей семьи.

А если снять ответственность за действия своих одноплеменников, то и понятие нации вообще теряет всякий живой смысл.

Троцкий как-то похвастался, что «даже» в своём реввоенсоветском вагоне в Гражданскую войну он «находил время» знакомиться с новинками французской литературы.

И ведь – не заметил, что сказал. Не время он находил, а – место в сердце, оставался у него такой объём в сердце между воззваниями «к революционным морякам» или насильно собранным красноармейским частям – и брошенным приказом расстрелять каждого десятого в дрогнувшей части, а уж смотреть исполнение он не оставался.

На обширных равнинах России он вёл кроволитную войну, нисколько не затронутый небывалыми страданиями жителей этой страны, её болями, – он проносился выше, выше всего этого, на крыльях интернационального упоения.

Февральская Революция была революция российская: как ни безоглядна, ошибочна и пагубна – она не стремилась расстрелять всю прежнюю жизнь, уничтожить всю прежнюю Россию. А сразу же от Октября – революция обернулась интернациональной, и сокрушительницей по преимуществу, – питалась она пожиранием, уничтожением того строя, который оказался под рукой: что́ построено – всё разрушить; что́ выращено – реквизировать; кто́ сопротивляется – расстрелять. Красные заняты были лишь великим социальным экспериментом, рассчитанным на повторение, расширение и международное воплощение.

Такой лёгкий, с наскоку, Октябрьский переворот разворошился в лютую трёхлетнюю Гражданскую войну, – и несла она неисчислимые кровавые беды всему населению России.

На безчеловечный замысел и опыт красных наслаивалась и многонациональность бывшей Империи, и пушечная отдача прошедшей Великой войны. Во время первой Французской революции на территории однонациональной Франции, кроме короткого вторжения враждебных войск, никакие иностранцы не действовали, – та революция и все её ужасы так и были от начала до конца национальными. В нашей революции – ещё отдельную страшную печать наложило это многонациональное беснование: обильное участие красных латышей (российских подданных) да бывших немецко-австрийских военнопленных, ещё сведенных целыми полками, как мадьяры, и даже немалого числа китайцев. Конечно, главную боевую массу красных составляли русские же – одни загнанные террором расстрельных мобилизаций, другие в обезумелой вере, что завоёвывают себе счастливое будущее. И в этой пестроте никак не теряются евреи, тоже российские подданные.

Политически активная часть российского еврейства, поддержавшая гражданскую власть большевиков в конце 1917, – теперь также решительно шагнула и в военные структуры большевиков. В годы, первые после Октября, в угаре интернационализма, власть в этой огромной стране сама шла в руки прильнувшим к большевизму – и ошеломляла их открывшейся своей безграничностью; и они (во имя высоких идеалов, конечно, а кто – и низких, «упорство фанатизма у одних, умение приспособляться у других»[341]) стали пользоваться этой властью без оглядки, без боязни контроля. Вообразить, что Гражданская война уже в 1919 запалит по всему Югу небывалые по жестокости и по жертвам еврейские погромы – тогда никому не было дано.

О том, что́ значила многонациональная война, можем судить по красному погрому при подавлении Кронштадтского восстания в марте 1921. Пишет известный эсер и социолог: «Три дня латышское, башкирское, венгерское, татарское, русское, еврейское и международное отребье, свободное от всех ограничений, обезумевшее от кровавой похоти и спиртного, убивало и насиловало»[342].

А вот – от рядовых воспоминателей. На Крещение 1918 года в Туле из ворот кремля выходит православный крестный ход – а «интернациональный отряд» расстреливает его.

Но хоть и с безпощадными интернациональными отрядами, а одной «красной гвардией» уже было не обойтись. Большевицкой власти требовалась регулярная армия. В 1918 году «Лев Троцкий с помощью Склянского и Якова Свердлова сформировал Красную армию». В её рядах «сражалось много евреев. Несколько подразделений Красной армии состояли целиком из евреев, как, например, бригада под командованием Иосефа Фурмана»[343]. В командном составе РККА доля евреев выросла в объёмное и значимое участие, продолженное многими годами и после Гражданской. Участие это исследовалось несколькими еврейскими авторами и энциклопедиями.

В 80‑е годы израильский исследователь Арон Абрамович, используя многие советские издания – «50 лет Вооружённых Сил СССР», Советскую Историческую Энциклопедию, сборники «Директив командования фронтов Красной Армии» и другие, – составил подробные именные перечни участия именно и только евреев на командных постах Красной армии, начиная с Гражданской войны и включая Вторую Мировую войну, с указанием и дат, от которой по которую данный командир занимал данный пост.

Перелистаем страницы, отведенные А. Абрамовичем Гражданской войне[344]. Это – обширные списки, начиная с членов Реввоенсовета Республики (кроме Троцкого и Э. Склянского – состояли там А. Розенгольц, Я. Драбкин-Гусев). По приказу Троцкого «были образованы фронты с их штабами, а также новые армии», и «почти во все Реввоенсоветы фронтов и армий входили евреи» (перечисляет наиболее известных: тут Д. Вайман, Е. Пятницкий, Л. Глезаров, Л. Печерский, И. Славин, М. Лисовский, Г. Биткер, Бела Кун, Бриллиант-Сокольников, И. Ходоровский). – Ещё раньше, в начале Гражданской войны, «Чрезвычайный штаб Петроградского военного округа» возглавил Урицкий, а в петроградский Комитет революционной обороны вошли: Свердлов (председатель), Володарский, Драбкин-Гусев, Я. Фишман (от левых эсеров), Г. Чудновский. В мае 1918 среди 11 комиссаров военных округов стали два еврея: Московского – Е. Ярославский-Губельман, Ярославского – С. Нахимсон. – Были евреи на протяжении войны и командующими армиями: 3‑й, а затем 7‑й армиями Восточного фронта – М. Лашевич, 3‑й Западного – В. Лазаревич, 8‑й Южного – Г. Сокольников, 9‑й – Н. Соркин, 14‑й – И. Якир. «Начальниками штабов армии были…», «в реввоенсоветах армий один или два из трёх его членов были евреями» (и перечисляются, во всех двадцати армиях). – «Командирами (начальниками) дивизий были евреи…» (длинный перечень): «военкомами дивизий были…» (то есть военными комиссарами, идейное руководство, перечень втрое длинней); «начальниками штабов дивизий были…» (большой перечень). – «Командирами бригад…», «комиссарами бригад…»; «командирами полков и отрядов…» (список короткий). «Начальниками политотделов…»; «председателями Ревтрибуналов были…»; «особенно велик был процент евреев среди политработников всех звеньев Красной Армии…». – «Видную роль играли евреи в снабжении фронтов, армий и дивизий. Назовём некоторых…»; «евреи занимали крупные должности и в военной медицине: начальников санитарных управлений фронтов и армий, старших врачей соединений, частей…». А «те евреи, которые… стали командирами соединений, частей и подразделений, выделились своей отвагой, героизмом и полководческим мастерством»; однако «обзорный характер этой главы не позволяет дать подробные описания подвигов красноармейцев, командиров и политработников – евреев». (В списке командармов исследователь упустил ещё Тихона Хвесина – он последовательно командовал 4‑й армией Восточного фронта, 8‑й армией Южного, донской группой войск, затем 1‑й армией Туркестанского фронта[345].)

О некоторых командирах добавляет или поясняет Российская Еврейская Энциклопедия. (Тут, может быть, место сказать о ней. Начатая в 1994 году, в новые беззапретные времена, она сделала честный выбор: писать без утайки обо всём – и о том, что нынче не составляет гордости.)

Драбкин-Гусев с 1921 года стал начальником Политуправления и всей Красной армии, потом возглавлял Истпарт, был видной фигурой в Коминтерне, похоронен в кремлёвской стене. – Михаил Гаскович-Лашевич после многих реввоенсоветов командовал Сибирским военным округом, был 1‑й зампред Реввоенсовета СССР (но похоронен лишь на Марсовом поле). – Израиль Разгон перебыл и военкомом штаба Петроградского округа (подавлял Кронштадтское восстание), потом командовал Бухарской Красной армией (подавление среднеазиатского восстания), был и в штабе Черноморского флота. – Борис Гольдберг – губвоенком Томской области, потом Пермской, потом Приволжского военного округа и командующий Запасной Армией Республики; позже «один из создателей советской гражданской авиации». – Модест Рубинштейн – зампред Военно-Революционного комитета Особой армии, начальник политотдела армейской группы войск. – Борис Иппо – начальник Политуправления Черноморского флота. (Позже переведен в Политуправления Балтийского флота, Туркестанского фронта, начальник Политуправления Среднеазиатского военного округа, затем Кавказской армии.) – Михаил Ланда – начальник политотдела армии, потом зам. нач. Политуправления РККА (потом – начальник Политуправления Белорусского военного округа, потом Сибирского). – Лев Берлин – комиссар волжской военной флотилии (потом – в Политуправлении Крымской армии, потом – Балтийского флота)[346].

А сколько действовало ярких фигур меньшего командного масштаба? Недавний скромный подмастерье в часовой мастерской Свердлова-отца Борис Скундин – в Гражданскую войну развернулся военкомом дивизии, комиссаром штаба армии, политинспектором фронта, наконец – зам. нач. политотдела 1‑й Конной армии. – Или Авенир Ханукаев: командир партизанского отряда, в 1919 преданный суду ревтрибунала за бандитизм при захвате Ашхабада, оправдан, и в том же 1919 – политуполномоченный Турккомиссии ВЦИК – СНК по Кашгарии, Бухаре и Хиве. – Моисей Винницкий («Мишка-Япончик»). Ещё с 1905 то в отряде еврейской самообороны, то возглавлял шайку налётчиков, освобождён с каторги Февралём – возглавил еврейскую боевую дружину в Одессе, но и – одесский криминальный мир. В 1919 – в Красной армии командир батальона особого назначения и командир стрелкового полка, «сформированного из анархистов и уголовников». Но и расстрелян (своими). – Не упущен и военком Исай Цалькович: в 1921 при подавлении Кронштадтского восстания он командовал сводной ротой курсантов[347].

Видим и незаурядных женщин в командных должностях: Надежду Островскую, из председательницы Владимирского губкома – до начальника политотдела 10‑й армии. – И Ревекку Пластинину – Архангельский губревком, губком, о ней – чуть ниже. – Сюда ли отнести Цецилию Зеликсон-Бобровскую (в юности – швея в Варшаве, в Гражданскую войну – заведующая военным отделом МК РКП?[348] – А ещё же фурия Евгения Бош. И сестра её Елена Розмирович.

Или вот, привыкли мы, советские, к звучанию: «корпус Червонного казачества». Но то не было казачество, обратившееся к красному сознанию, а бандитское (переодевались для обмана и в форму белых), образованное изо всех наций, до румын и китайцев, с целым латышским кавалерийским полком, с русским командиром Виталием Примаковым, а политотдел корпуса возглавлял И. И. Минц (во 2‑й дивизии Исаак Гринберг), начальником штаба – C. Туровский, оперативную часть штаба – А. Шильман, редактор дивизионной газеты – C. Давидсон, адм. отдел штаба – Я. Рубинов[349].

Но взялись перечислять – оглядимся же и по знаменитым верхам Красной армии, неувядающие имена: Владимир Антонов-Овсеенко, Василий Блюхер, Семён Будённый, Клим Ворошилов, Борис Думенко, Павел Дыбенко, Олеко Дундич, Дмитрий Жлоба, Василий Киквидзе, Епифан Ковтюх, Григорий Котовский, Филипп Миронов, Михаил Муравьёв, опять же Виталий Примаков, Иван Сорокин, Семён Тимошенко, Михаил Тухачевский, Иероним Уборевич, Михаил Фрунзе, Василий Чапаев, Ефим Щаденко, Николай Щорс. А пожалуй, обошлись бы они и без евреев?

Да ведь и сотни и тысячи – русских генералов и офицеров, из императорской армии, кто служил в Красной армии большевикам, пусть не в политотделах (туда их не приглашали), но тоже на немалых постах (правда, с комиссаром у затылка, многие – под угрозой расправы с семьями, особенно при военно-тактических неудачах), и принёс им неисчислимую пользу, может быть даже решающий вклад в победу красных. Да «одних офицеров генерального штаба чуть ли не половина осталась у большевиков»[350].

Не упустим и первоначальную, губительную восприимчивость русских крестьян (далеко не всех, конечно) к большевицкой пропаганде. Шульгин отметил без смягчений: «„Смерть буржуям“ потому так удалась в России, что запах крови пьянит, увы, слишком многих русских; и сатанеют они, как звери»[351].

Однако не занесёмся же и в неоглядную крайность, вроде: «Наиретивейшими стрелками в чрезвычайках… являются вовсе не какие-то „ритуальные евреи“, а недавние верные слуги престола, генералы и офицеры»[352]. Стали бы их там терпеть, в ЧК! Туда их приглашали только самих под расстрел. Но что за запальчивость? Те евреи, что служили в ЧК, – конечно были не «какие-то ритуальные», а молодые «идейные», с революционным мусором в голове. Да, наверное, и не стрелками они служили по большей части – а следователями.

Созданная в конце 1917, ЧК мгновенно налилась силой и уже с начала 1918 наводила смертный ужас на всё население. Вот эта Чрезвычайка и начала Красный Террор, начала задолго до официального объявления 5 сентября 1918: начала от момента своего создания в декабре 1917 и продолжала много позже конца Гражданской войны. Уже в январе 1918 действовала «смертная казнь на месте без суда и разбирательства». Дальше пошёл захват сотен, потом и тысяч ни в чём не повинных заложников, массовые ночные расстрелы их или утопление целыми баржами. Историк С. П. Мельгунов, сам посидевший под топором в тюрьмах ЧК, незабываемо отразил всю эпопею Красного Террора в своей знаменитой книге. «Не было города, не было волости, где не появлялись бы отделения всесильной всероссийской Чрезвычайной Комиссии, которая отныне становится основным нервом государственного управления и поглощает собой последние остатки права»; «не было места [в РСФСР], где бы не происходили расстрелы»; «одним словесным распоряжением одного человека [Дзержинского] обрекались на немедленную смерть многие тысячи людей». А и в случае разбирательства – открыто предписывалось (М. Лацис в бюллетене «Красный Террор» от 1 ноября и в «Правде» от 25 декабря 1918): «Не ищите на следствии материала и доказательства того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого». Мельгунов отмечает: «Лацис отнюдь не был оригинален, копируя лишь слова Робеспьера в Конвенте… о массовом терроре: „чтобы казнить врагов отечества, достаточно установлять их личность. Требуется не наказание, а уничтожение их“». Установки центра подхватываются «Еженедельниками ВЧК» по всей России, Мельгунов много цитирует их: «В Киеве печатается „Красный меч“… читаем в статье редактора Льва Крайняго: „Для нас нет и не может быть старых устоев морали и гуманности, выдуманных буржуазией“… „Объявленный красный террор, – вторит ему тут же некто Шварц, – нужно проводить по-пролетарски… Если для утверждения пролетарской диктатуры во всём мире нам необходимо уничтожить всех слуг царизма и капитала, то мы перед этим не остановимся“»[353].

Это был целенаправленный, наперёд задуманный и многолетний Террор. Мельгунов приводит и предположительные (точные были практически недоступны в те годы) цифры жертв, «небывалый размах убийств». – Но, «пожалуй, эти ужасы… по количеству жертв бледнеют перед тем, что происходило на Юге после окончания гражданской войны. Крушилась Деникинская власть. Вступала новая власть, и вместе с нею шла кровавая полоса террора мести, и только мести. Это была уже не гражданская война, а уничтожение прежнего противника». Волнами – облавы, обыски, новые облавы и аресты. «Берутся целые камеры из тюрем и поголовно расстреливаются… Действует пулемёт, ибо жертв слишком много, чтобы расстреливать по одиночке»; «казнят 15–16‑летних детей и 60‑летних стариков». Из объявления ВЧК в октябре 1920 на Кубани: «Станицы и селения, которые укрывают белых и зелёных, будут уничтожены, всё взрослое население расстреляно, всё имущество – конфисковано». После ухода Врангеля «Крым назывался „Всероссийским Кладбищем“» (расстреляно по разным исчислениям 120 и даже до 150 тысяч). «В Севастополе не только расстреливали, но и вешали; вешали даже не десятками, а сотнями», был «Нахимовский проспект увешан трупами… арестованных на улице и тут же наспех казнённых без суда». Террор в Крыму продолжался и в 1921[354].

Но сколь ни углубляться в историю ЧК, Особотделов, ЧОНов – слишком много деяний и имён останутся навсегда неизвестными, засыпанные прахом истлевших свидетелей и пеплом сожжённых большевицких документов. Хотя и сохранившиеся избыточно красноречивы. Вот в архиве Троцкого в Колумбийском университете – копия секретной «Выписки из протокола заседания Политического Бюро ЦК РКП(б)» от 18 апреля 1919.

«Присутствовали тт. Ленин, Крестинский, Сталин, Троцкий.

Слушали: … 3. Заявление т. Троцкого о том, что огромный процент работников прифронтовых Ч. К., прифронтовых и тыловых исполкомов и центральных советских учреждений составляют латыши и евреи, что процент их на самом фронте сравнительно невелик и что по этому поводу среди красноармейцев ведётся и находит некоторый отклик сильная шовинистская агитация и что, по мнению т. Троцкого, необходимо перераспределение партийных сил в смысле более равномерного распределения работников всех национальностей между фронтом и тылом.

Постановили: Предложить т. Троцкому и Смилге составить соответствующий доклад, как директиву Ц. К., комиссиям, распределяющим силы между центральными и местными организациями и фронтом»[355].

Но худо верится, чтобы то совещание дало результат. Современный исследователь, первым обратившийся к «проблеме роли и места евреев (как и представителей других национальных меньшинств) в советском аппарате», выводит на основе открывшихся архивных материалов, что «на начальном этапе деятельности карательных органов, в эпоху красного террора, национальные меньшинства составляли около 50 % центрального аппарата ВЧК. При этом доля [их] на ответственных должностях в аппарате достигала 70 %»[356]. Автор приводит статистические данные на 25 сентября 1918 года: среди национальных меньшинств, на фоне множества латышей и изрядного числа поляков, весьма заметны и евреи, особенно среди «ответственных и активных сотрудников ВЧК», комиссаров и следователей. Например, среди «следователей отдела по борьбе с контрреволюцией – наиболее важного в структуре ВЧК – половину составляли евреи»[357].

Вот, по данным Российской Еврейской Энциклопедии, несколько чекистов самого раннего призыва, с их послужными списками[358].

Скромный Вениамин Герсон с 1918 в ЧК, с 1920 – личный секретарь Дзержинского. – Уже упомянутый Израиль Леплевский из бундовцев в 1917 примкнул к большевикам, с 1918 в ЧК, начальник Подольского губотдела ГПУ, потом Одесского Особотдела. (А поднимался и до начальника ОГПУ СССР! потом – нарком внутренних дел БССР и УССР.) – Зиновий Кацнельсон: сразу после Октября в ЧК; начальник Особотделов нескольких армий, потом всего Южного фронта, потом в верхушке самого ВЧК, затем председатель Архангельской губ. ЧК, Закавказской ЧК, Северокавказского ГПУ, Харьковского ГПУ, зам. наркома внутренних дел Украины, зам. начальника ГУЛага. – Соломон Могилевский. Уже в 1917 – председатель Иваново-Вознесенского трибунала, с 1918 руководит Саратовской ЧК; и снова в трибунале, теперь армейском; и зам. следственной частью МЧК; начальник иностранного отдела ВЧК; председатель Закавказской ЧК.

Задумывался ли о масштабах своих действий Игнатий Визнер, ведя следствие по делу Николая Гумилёва? Когда ему? Он служил и в Особотделе при президиуме ВЧК, создал Брянскую ЧК, был следователем по делу Кронштадтского мятежа – и особоуполномоченный Президиума ВЧК‑ГПУ по особо важным делам. – Или Лев Левин-Бельский, недавний бундовец: в 1918–1919 председатель Симбирской губ. ЧК, потом нач. Особотдела 8‑й армии, потом председатель Астраханской губ. ЧК, с 1921 – полпред ВЧК на Дальнем Востоке, с 1923 – полпред ОГПУ в Средней Азии, с начала 30‑х – в Московском управлении ОГПУ. (Далее – и зам. наркома внутренних дел СССР.)

Вот Наум (Леонид) Этингон: в ЧК с 1919, председатель Смоленской губ. ЧК (дальше в Башкирском ГПУ, ещё позже – организатор убийства Троцкого). – Исаак (Семён) Шварц, в 1918–1919 первый председатель Всеукраинской ЧК. – А на смену ему Яков Лившиц, в 1919 – начальник секретно-оперативного отдела Киевской губ. ЧК и зампред её, потом зампред Черниговской губ. ЧК, Харьковской губ. ЧК; начальник оперативного штаба Всеукраинской ЧК; в 1921–1922 – председатель Киевской губ. ЧК.

Знаменитый Матвей Берман. Начал с уездной ЧК на Северном Урале, в 1919 пом. нач. Екатеринбургской губ. ЧК, с 1920 председатель Томской, с 1923 – Бурят-монгольской, с 1924 зам. нач. ОГПУ всей Средней Азии, с 1928 нач. Владивостокского ОГПУ, с 1932 – начальник всего ГУЛага, с 1936 – и зам. наркома НКВД. (У него и брат Борис, пошёл в Органы с 1920, с 1936 – зам. нач. внешней разведки НКВД.) – Много послужил отождествлению образа еврея и чекиста и «солдатский вождь» 1917 года Борис Позерн, комиссар Петрокоммуны, вместе с Зиновьевым и Дзержинским подписал 2 сентября 1918 воззвание о «красном терроре». – (Упущен Энциклопедией Александр Иоселевич, секретарь ПетроЧека, в сентябре 1918 подписавший вслед за Глебом Бокием списки расстреливаемых в порядке того Красного Террора.)

Есть и более чем известные – Яков Агранов, чекист, феноменально успешливый в расправах, – издумщик «таганцевского заговора» (и убийца Гумилёва), направлявший и «жестокие допросы участников Кронштадтского восстания». – Тоже общеизвестен и Яков Блюмкин – участвовал в убийстве немецкого посла (1918), арестован, амнистирован, затем в секретариате Троцкого, затем в Монголии, в Закавказьи, на Ближнем Востоке, расстрелян в 1929 году.

А за каждым организатором ЧК ещё сколько же было привлечённых в штат… И встречались с ними на допросах, в подвалах и на расстрелах – сотни и тысячи невинных людей.

Среди которых – находим и евреев. При массовом коммунистическом ударе по «буржуазии» это были в основном торговцы. «В Малоархангельском уезде одного торговца (Юшкевича) коммунистический отряд за невзнос налога посадил на раскалённую чугунную плиту печки». (Там же: крестьян, не выполнивших продразвёрстку, опускали на верёвках в колодцы, «топить», а то, за невзнос революционного налога, превращали людей в ледяные столбы – это где кто как выдумает.)[359] – Приводит и Короленко случай, как мельники Аронов и Миркин были безсудно расстреляны за то, что нарушили несуразную коммунистическую цену на муку[360]. – Ещё и такой пример. Бывший киевский губернатор Суковкин в 1913 выступил в защиту Бейлиса. С приходом красных арестован. Тысячи киевских евреев подписали прошение в его защиту – но ЧК расстреляла его.

Как же объяснить, что население России – в целом – сочло новый террор «еврейским террором»? Ведь сколько и ни к чему не касавшихся евреев обвинены так? Почему и в красных рядах, как мы прочли, и в белых, вообще у народа – отложилось впечатление, что чекисты и евреи – едва ли не одно и то же? И кто виновен в таком впечатлении? – Многие, в том числе и Белая армия, о чём ниже. Но никак не в последнюю очередь сами те чекисты, кто ревностной службой в верхушке ЧК послужил такому отождествлению.

Сегодня звучат горькие жалобы – ведь к власти прильнули не только же те евреи? и почему ожидать от тех евреев-чекистов поведение снисходительнее остальных? Справедливо. Но эти возражения не изменят горькой несомненности: к тем чекистам-евреям, в то время верховным, по положению и чинам, представителям российских евреев (как страшно это ни звучит), прикатила власть в неслыханных размерах, каких эти чекисты ещё недавно и вообразить не могли. И эти (не избранные своим народом) его представители не нашли в себе самоудержания, проверяющей трезвости – опомниться, остановиться, устраниться. По пословице: ах, не торопись хватать, одуй пальцы! А еврейский – хотя не избиравший тех чекистов – народ, еврейская городская, уже многочисленная и активная общественность (были же среди них и благоразумные старики?!) тоже не сумели остановить их: ведь мы же – малое меньшинство в этой стране. (Да уже в те годы кто слушался стариков!)

Г. Ландау пишет: «Деклассирование, опрокинув все органические слои еврейства, уничтожило внутренние силы сопротивления и даже устойчивости, бросив и их под колесницу торжествующего большевизма». И находит, что, помимо идей социализма, сепаратистского национализма и перманентной революционности, «поразило нас то, чего мы всего менее ожидали встретить в еврейской среде, – жестокость, садизм, насильничанье, казалось чуждое народу, далёкому от физической воинственной жизни; вчера ещё не умевшие владеть ружьём, сегодня оказались среди палачествующих головорезов»[361].

Вот ещё о вышеупомянутой Ревекке Пластининой-Майзель из Архангельского губревкома: «Знаменитая жестокостью по северу России… [она] добровольно „дырявила затылки“ и лбы… расстреляла собственноручно свыше ста человек». И тут же «о Баке, который за свою молодость и жестокость носил название „кровавого мальчика“» – сперва «в Томске, потом председатель губернской „чрезвычайки“» в Иркутске[362]. (А Пластинина свою карьеру пронесла и вплоть до Верховного Суда РСФСР, где состояла в 1940‑х годах[363].) – Кто-то вспомнит карательный отряд Мандельбаума на архангельском севере, кто-то – отряд «Мишки-Япончика» на Украине…

И – чего ожидать от тамбовских крестьян, если в мрачном логове тамбовского губкома, в разгар подавления великого крестьянского восстания в этой срединно-русской чернозёмной губернии, вдохновители хлебной развёрстки, секретари губкома – П. Райвид и Пинсон, а зав. отделом пропаганды Эйдман? (Здесь же и А. Г. Шлихтер, мы помним его по Киеву 1905 г., – теперь председатель губисполкома.) Тамбовский губпродкомиссар, который непомерным отбором хлеба и вызвал восстание, – Я. Гольдин, а прославившийся начальник продотряда, поровший крестьян за несдачу, – Н. Марголин. (Да – и казнил.) По словам Какурина, начальника штаба у Тухачевского, полномочным представителем ВЧК по Тамбовской губернии в те месяцы был – Лев Левин. – Да не одни же евреи, разумеется! Но если с февраля 1921, когда за подавление восстания взялась сама Москва, верховное руководство подавлением, «Межведомственную комиссию по борьбе с бандитизмом», возглавил Эфраим Склянский, тамбовский крестьянин узнавал то из прокламаций и делал свои выводы.

Что говорить тогда о донском геноциде, – а в нём сотни тысяч уничтоженных донских казаков, возрастного цвета мужского казачества. С той историей, с теми счётами, что лежали между евреем (революционным) и казаком, – что ожидать и от казацкой памяти?

В августе 1919 Добровольческая армия вошла в Киев, раскрыла несколько чрезвычаек, ещё недавние трупы расстрелянных; именные списки их, составленные по траурным объявлениям, помещённым в возобновлённом «Киевлянине», приводит Шульгин[364], – это почти сплошь славянские имена; притом расстреливался «русский отбор». О киевской чрезвычайке и её командном составе можно прочесть в материалах «Особой Следственной Комиссии на Юге России» (показания арестованного в Киеве следователя ЧК)[365]: «Число сотрудников „чека“ колебалось от 150 до 300… процентное отношение евреев к остальным сотрудникам „чека“ равнялось 75: 25, а командные должности находились почти исключительно в их руках». Из 20 членов Комиссии, т. е. головки, решавшей людские судьбы, 14 были евреи. «Все арестованные содержались или при „чека“, или в Лукьяновской тюрьме… Для расстрела был оборудован специальный сарайчик – при доме на Институтской, № 40, уг. Левашевской, куда перешла с Екатерининской „губчека“. В этот сарайчик палач (…а иногда „любители“ из чекистов) заводил совершенно нагою свою жертву и приказывал ей лечь ничком. Затем выстрелом в затылок кончал со своею жертвой. Расстрелы производились из револьверов (чаще всего Кольты). Но ввиду стрельбы на близком расстоянии обыкновенно от выстрела черепная коробка казнённого разлеталась в куски… Следующая жертва приводилась тем же порядком и укладывалась рядом… Когда число жертв превышало… вмещаемое сарайчиком, то новые жертвы укладывались на прежде казнённых или расстреливались при входе в сарайчик… Все жертвы шли на казнь обыкновенно не сопротивляясь».

О том и «шелестела народная молва». – Вот петроградская сцена, приводимая Ремизовым (с его ревдемократическим прошлым никак его в антисемитизме не заподозрить): «Тут недавно возле Академии ученье было, один красноармеец и говорит: „Товарищи, не пойдёмте на фронт, всё это мы из-за жидов дерёмся!“ А какой-то с портфелем: „Ты какого полку?“ А тот опять: „Товарищи, не пойдёмте на фронт, это мы всё за жидов!“ А с портфелем скомандовал: „стреляйте в него!“ Тогда вышли два красноармейца, а тот побежал. Не успел и до угла добежать, они его настигли, да как выстрелят – мозги у него вывалились и целая лужа крови»[366].

И у Кронштадтского восстания уже был антиеврейский характер (и тем более оно было обречено): уничтожали портреты Троцкого и Зиновьева, но не Ленина. И объясняться с кронштадтцами Зиновьев не посмел поехать – разорвут. Послали Калинина.

В феврале 1921 и в Москве были рабочие забастовки – и с лозунгом: «Долой коммунистов и евреев!».

Мы уже упоминали, что большинство российских социалистов, а среди них было множество евреев, в Гражданской войне были, конечно, за Ленина, а не за Колчака, и многие из них прямо воевали за большевиков. (Например, бундовец Соломон Шварц: при Временном правительстве – директор департамента в одном из министерств, в Гражданскую – добровольцем в Красной армии, не указал, в каком чине, потом – эмигрировал, за границей опубликовал одну, вторую книгу о положении евреев в СССР, суждения его мы ещё будем приводить.)

И казалось так, что не только евреи-большевики, но будто и всё еврейство в целом избрало свою сторону в Гражданской войне: красных. Сказать – на этот выбор их ничто не толкнуло? Нельзя. Сказать – другого выхода не было? Тоже нет.

В том же Киеве Шульгин описывает грандиозный Исход, на Покров, 1 октября 1919, – из города, обречённого к сдаче большевикам, – исход одних русских, с котомками, пешком, через днепровские мосты; предполагает он, что – тысяч шестьдесят. А «евреев не было в этом исходе; их не заметно было среди этих многих тысяч русских (мужчин, женщин и детей), с узелками в руках струившихся через великолепный Цепной мост, под грустной сеткой дождя». А было тогда евреев в Киеве, пишет Шульгин, свыше 100 тысяч. И ведь сколько же в Киеве было богатых и богатейших евреев – не ушли, остались ждать большевиков. «Евреи не захотели разделить нашу судьбу. И этим провели между собой и нами новую и, может быть, самую глубокую борозду»[367].

Сходно – и во многих других местах. По свидетельству эсера С. Маслова: «Это действительно факт, что в городах южной России, особенно в городах правобережной Украины, по многу раз переходивших из рук в руки, появление советской власти наибольшую радость и наиболее показное сочувствие вызывало в еврейских кварталах, нередко только в них одних»[368].

Современный американский историк (Брюс Линкольн, автор большого труда о нашей Гражданской войне) «сказал, что вся украинская Чека почти на 80 % состояла из евреев», и это «объясняется тем, что до прихода красных там не прекращались жестокие погромы, самые кровавые со времён Богдана Хмельницкого»[369]. – К погромам мы сейчас перейдём, но невозможно не отметить, что временна́я последовательность была зримо обратная: эти 80 % состояли в ЧК уже в 1918, к началу 1919, – петлюровские же погромы раскатились в течении, на протяжении 1919 года (погромы от белых – с осени того года).

Однако невозможно найти ответа извечному вопросу о том, кто виноват, кто довёл до гибели. Объяснять действия киевского ЧК тем только, что три четверти там были евреи, – разумеется, неверно. Но тут – опять же вопрос и для еврейской памяти и осмысления.

И были, были в те годы евреи, взывавшие к своим соплеменникам в попытке высокого осмысления трагедии, постигшей Россию, а вместе с ней – и русское еврейство. В воззвании «К евреям всех стран!» эта группа авторов пишет в 1923 году: «Непомерно рьяное участие евреев большевиков в угнетении и разрушении России… вменяется нам в вину… Советская власть отождествляется с еврейской властью, и лютая ненависть к большевикам обращается в такую же ненависть к евреям… [Мы] исходим из твёрдого убеждения, что и для евреев, как и для всех населяющих Россию племён, большевики есть наибольшее из возможных зол, что бороться всеми силами против владычества над Россией всесветного сброда – святой долг наш перед человечеством, перед культурой, перед Родиной и еврейским народом»[370]. – Но в еврейской общественности «эти выступления были встречены великим возмущением»[371]. (Об этом – в следующей главе.)

Гражданская война отчасти переливалась и за границы России. Скажем немного и об этом (хотя события в Европе – вообще за пределами этой книги).

Пошли большевики в Польшу в 1920. (Тут – они вспомнили и ловко обернулись использовать русский «национальный порыв и национальное воодушевление», о чём была передовица Нахамкиса-Стеклова в «Известиях»[372].) И в Польше, видимо, еврейское население встречало Красную армию горячо. По советскому источнику: в боях против поляков под Минском участвовали целые батальоны еврейских рабочих[373]. – И Еврейская Энциклопедия: «Поляки неоднократно обвиняли евреев в поддержке их противников, в „антипольских“, „пробольшевистских“ и даже „проукраинских“ настроениях». Во время советско-польской войны многие евреи «были убиты [польской армией] по обвинению в шпионаже в пользу Красной армии»[374]. – Впрочем, вспомним и обвинения евреев в шпионаже русским командованием во время войны, в 1915, – так и здесь могли быть преувеличения.

Для Польши Советы наскоро сформировали революционное «польское правительство», во главе с Ф. Дзержинским. Тут были и Ю. Мархлевский и Ф. Кон. Конечно, они были окружены и специалистами по «мокрым» делам, и пылкими пропагандистами. (В числе таких видим недавнего провизора из Могилёва А. И. Ротенберга. После несостоявшегося в Польше красного переворота вскоре он, с Бела Куном и Залкинд-Землячкой, поехал смертно «чистить» Крым. А в 1921 – ещё на славную работу, «чистить» Грузию, опять же во главе с Дзержинским. С 20‑х годов на 30‑е – Ротенберг был начальником НКВД Москвы.)

Да Красная Революция перетекала не только в Польшу, но и – в Венгрию, но и в Германию. Пишет американский исследователь: «и на востоке, и в центре Европы на интенсивность и стойкость антисемитских предрассудков существенное влияние оказало участие евреев в революционном движении». «В начале 1919 года Советы, руководимые, в основном, евреями, начали восстания в Берлине и Мюнхене», и «в тогдашней германской компартии… доля активистов-евреев… оказалась непропорционально высокой», хотя «еврейская община в целом поддерживала эту партию весьма незначительно». – «Из 11 членов ЦК четверо были евреями с университетским образованием», среди них Роза Люксембург, которая в декабре 1918 писала: «Во имя величайших целей человечества девиз по отношению к нашим врагам: палец в глаз, колено на грудь»! Восстание в Мюнхене было возглавлено евреем «богемного вида» – театральным критиком Куртом Эйснером. Он был убит, но к власти, в консервативно-католической Баварии, пришло «новое правительство левых интеллектуалов-евреев, которое провозгласило „Баварскую Советскую республику“» (Г. Ландауэр, Э. Толлер, Э. Мюзам, О. Нойрат). Через неделю республика «была свергнута ещё более радикальной группой», провозгласившей «Вторую Баварскую Советскую республику», во главе её Евгений Левинэ[375]. О нём читаем в Энциклопедии: родился в Петербурге в еврейской купеческой семье, был эсером, участвовал в революции 1905, а затем принял германское подданство, примкнул к «Спартаку» Р. Люксембург – К. Либкнехта и вот возглавил коммунистическое правительство Баварии, в которое вошли те же Э. Мюзам, Э. Толлер и выходец из России М. Левин[376]. В мае 1919 восстание было разгромлено. «Тот факт, что руководители подавленных коммунистических восстаний были евреями, явился одной из важнейших причин возрождения политического антисемитизма в пореволюционной Германии»[377].

«Но если в России и Германии роль евреев в революции была „весьма заметной“, то в Венгрии она стала ведущей… Из 49 её наркомов евреев было 31», – тут в первую очередь сам Бела Кун, «министр иностранных дел (де-факто Глава правительства)», который, как мы прочли, через полтора года зальёт кровью Крым. Тут и Матиас Ракоши, Тибор Самуэли, Дьердь Лукач. «Правда, премьером был нееврей, Шандор Гарбаи, но Ракоши впоследствии пошутил, что Гарбаи избрали главой Совета министров, чтобы кто-нибудь мог подписывать приказы о казнях по субботам». – «Статуи венгерских королей и героев были сброшены с пьедесталов, национальный гимн запрещён, ношение национальных цветов стало наказуемым делом». – «Трагичность ситуации усугублялась тем, что исторически венгерские евреи жили куда состоятельнее своих восточно-европейских земляков и намного успешнее их продвигались в венгерском обществе»[378].

Прямая связь Венгерской Советской республики с нашей Гражданской войной ясна и тем, что уже готовились корпуса Красной армии идти на выручку Венгерской Советской республике – но не схлопотались, а она пала (в августе 1919).

Крушение столь ненавистной Российской империи дорого обошлось всем – и евреям тоже. Пишет Г. Ландау: «Революция вообще и всегда дело страшное, рискованное, опасное. В особенности оно страшно и опасно для меньшинства, во многих отношениях чуждого основной массе населения… Такое меньшинство сугубо должно опираться для обеспечения своей жизни – на закон, на незыблемую непрерывность порядка, на правовую инерцию. Революционная разлаженность и всепозволенность – с особой силой должна обрушиться именно на такое меньшинство»[379].

Это маячило – вперёд, за пороги первых манящих десятилетий. А в ближайшие годы, Гражданской войны, закона не было – и ударили по еврейскому населению грабежи и погромы, каких и отдалённо евреи не испытывали при царе. И погромы эти грянули сначала вовсе не с белой стороны. По густоте местожительства – в еврейские судьбы в эти годы не могла не вмешаться, кроме красных и белых, ещё третья сила: украинский сепаратизм.

В апреле 1917, когда создалась Украинская Рада, «еврейство… ещё не верило в победу украинства», что проявилось на летних выборах в городские думы: у евреев не было «никаких оснований» голосовать за украинских сепаратистов[380]. – Но с июня, когда стала уже конструироваться как будто реальная украинская власть, под которой, видимо, теперь придётся жить, – представители евреев вошли в Малую Раду, был создан вице-секретариат по делам еврейской национальности («еврейское министерство»), он разрабатывал проект давно желанной еврейской общественностью «национально персональной автономии» (каждая нация, вот – еврейская, создаёт свой национальный союз, который может издавать законы по потребностям и интересам своей нации и получает в поддержку суммы из казны; при этом представитель национального союза входит в правительство). – Новорождаемое украинское правительство сперва относилось вообще к евреям доброжелательно, но к концу 1917 это переменилось, законопроект автономии был встречен на Раде хохотом и презрением, хотя с трудом всё же принят в январе 1918. Со своей стороны и евреи с неохотой приняли «3‑й Универсал» (9 ноября 1917, начало отделения Украины от России), страшась теперь анархии, опасной для еврейского населения, и разрыва российского еврейства на части. Еврейские обыватели подсмеивались над украинским языком и вывесками, боялись украинства, а верили в русское государство и в русскую культуру[381]. Ленин писал: евреи так же, как и великороссы, «игнорируют значение национального вопроса на Украине»[382].

Но шло именно к отделению, и еврейские депутаты, кроме Бунда, не посмели голосовать против 4‑го Универсала (11 января 1918, уже полное отделение Украины). Тут же вслед началось и большевицкое наступление на Украину. В их первом «украинском» ЦК КП(б)У, сколоченном ещё в Москве, затем перекатившем в Харьков, под главенством Георгия Пятакова, – были и Семён Шварц, и Серафима Гопнер. А когда они переехали в Киев в конце января 1918, то комиссаром Киева был назначен Григорий Чудновский, комиссаром финансов – Крейцберг, комиссаром прессы – Д. Райхштейн, комиссаром при армии – Шапиро. «Не было недостатка в еврейских именах и среди большевистской „головки“… и в таких центрах, как Одесса и Екатеринослав. Этого было достаточно, чтобы питать разговоры о „большевиках-евреях“ и „евреях-большевиках“ среди верных Раде воинских частей. Словесные прогулки насчёт „предателей-жидов“ стали почти бытовым явлением»; «в самый разгар уличных боёв [за Киев] от имени сионистской фракции был внесен запрос об антиеврейских эксцессах». Вопрос превратился «в словесную перестрелку между украинскими депутатамии представителями национальных меньшинств»[383].

Так между евреями и украинскими сепаратистами пролегла борозда вражды.

«Украинское правительство и лидеры украинских партий эвакуировались в Житомир; еврейские представители за ними не последовали», остались при большевиках. А тут ещё: большевики в Киеве нашли «поддержку от довольно большой группы еврейских рабочих, вернувшихся после [Февральской] революции из Англии», теперь они «стали целиком на сторону советского режима… заняли посты комиссаров и… должностных лиц», создали и «особый еврейский отряд Красной гвардии»[384].

Вскоре же, в начале февраля 1918, заключив в Брест-Литовске мир с Германией, правительство самостийной Украины вернулось в Киев под защитой австро-германских штыков – и теперь «гайдамаки» и «вильно казацтво» хватали и расстреливали недавних «жидiвских комиссаров», кого находили. Но это ещё не были еврейские погромы, – да и очень вскоре петлюровское правительство сменилось на 7 месяцев гетманом Скоропадским. «Командование частей германской армии, оккупировавших Киев весной 1918, с пониманием относилось к нуждам еврейского населения». (А оно было немалым: в 1919 евреи в Киеве составляли 21 % населения города.)[385] В правительстве гетмана кадет-еврей Сергей Гутник стал министром торговли и промышленности[386]. При гетмане безпрепятственно действовали сионисты, избрано было отдельное еврейское Временное Национальное Собрание и Еврейский национальный секретариат.

Но рухнул гетман, с декабря 1918 пришла в Киев из Винницы Директория Петлюры – Винниченко. Бунд и Поалей-Цион, по социалистическому родству, помогали ей, надеялись, что наступит эра равноправия с украинцами. Еврейский секретариат тоже делал примирительные шаги. Однако в официальном органе Петлюры «Вiдродження» печаталось: «Украинское государство явилось для евреев неожиданностью. Евреи этого не предвидели, несмотря на их необычайную способность пронюхивать всякую новость. Они… подчёркивают своё знание русского языка, игнорируют факт украинской государственности… еврейство снова перешло в лагерь наших врагов»[387]. Евреев обвиняли во всех большевицких победах на Украине. Сечевики грабили на квартирах наехавшую в Киев денежную публику. Тем расхлябанней покатились грабежи по малым местечкам – где воинскими частями, где самоуправными атаманами. А полк имени Петлюры и открыл, погромом в Сарнах, тот год повсеместных погромов.

Нарастающее погромное настроение петлюровцев тщетно пытался остановить еврейский депутат в Малом Национальном Собрании: «Мы должны предостеречь украинцев, что на антисемитизме им не удастся построить государства. Пусть знают господа из Директории, что они имеют дело с мировым народом, который пережил многих своих врагов», – и угрожал начать борьбу против такого правительства[388]. И еврейские партии быстро стали леветь – а значит, неизбежно, всё более обращаться симпатиями к большевизму.

Как заявлял Арнольд Марголин, в то время товарищ министра иностранных дел Директории, «положение на Украине напоминает худшие годы Хмельницкого и Гонты»[389]. – Д. Пасманик с горечью замечает, что сионисты и еврейские националисты «поддерживали долгое время сумбурное правительство Петлюры – Винниченко даже и тогда, когда на Украине происходили ожесточённые антиеврейские погромы»[390]. – Как могут еврейские социалисты, спрашивает И. Бикерман, «сидевшие вместе с Петлюрой и другими героями Украинской революции за одним столом и вместе с ними перестраивавшие мир, забыть о погромных подвигах своих идейных собратьев?.. О еврейской крови, пролитой потомками и последователями Хмельницкого, Гонты и Железняка, охотнее всего забывают» по социалистическим симпатиям[391]. – «С декабря 1918 по август 1919 петлюровцы устроили десятки погромов, в ходе которых, по данным комиссии Международного Красного Креста, было убито около 50 тыс. чел. Крупнейший погром произошёл 15 февраля 1919 в Проскурове… после неудачной попытки большевистского переворота»[392]. – «Шли без перерыва еврейские погромы, начавшиеся почти одновременно с организацией украинской власти, ставшие особенно жестокими в период так называемой директории и не прекращавшиеся до тех пор, пока существовала вооружённая украинская сила»[393].

Послушаем тут С. Маслова: «Убивали евреев и при погромах в царское время, но никогда не убивали столько и не убивали с таким спокойствием, почти бездушием, как это происходит теперь»; «во время еврейских погромов, производимых крестьянскими повстанческими отрядами, последние в захваченных местечках порой вырезают поголовно всё еврейское население. Пощады нет ни детям, ни женщинам, ни старикам»[394]. А как раз в то время города хранили много непродаваемого добра, и крестьяне из соседних деревень приезжали на телегах, чтобы, вслед за погромщиками, поживиться на разграбе[395]. «По всей Украине, когда повстанцы нападают на поезда, по вагонам нередко раздаётся команда: „Коммунисты и евреи, выходи“. Отзывающихся на команду расстреливают тут же у вагонов», а то – контроль документов или заставляют произносить «кукуруза», и если произносится не чисто – «заподозренного в еврействе уводят и пристреливают»[396].

Американский исследователь считает: «Массовое уничтожение евреев Белоруссии и Украины в годы гражданской войны было, на самом деле, не столько результатом чьей-то сознательной политики, сколько народно-крестьянской реакцией»[397].

Особенно безответственны и потому крайне зверски в погромах были на Украине самодействующие банды: Григорьева, Соколовского, Зелёного, Струка, Ангела, Тютюника, Яцейка, Волынца, Козырь-Зирки. От этого ряда – отличается Махно.

Сам Махно – органическое сочетание революционера и уголовника – буйно расцвёл в диком разгуле Гражданской войны. Прослеживать его злодейские и клинические броски – не место в этой работе. Но самому Махно антисемитизм был чужд, и махновские анархо-коммунисты принимали резолюции о «непримиримой борьбе со всеми видами антисемитизма». Начальником штаба Махно был одно время Арон Барон, начальником контрразведки Лев Задов-Зиньковский, начальником агитпропа – уже упомянутый Волин-Эйхенбаум, близким советником – Аршинов, председателем гуляйпольского совета – Коган. Была и отдельная еврейская рота Тарановского в 300 бойцов, но она изменила Махне, потом Тарановский был у Махны прощён и снова возвышен, до начальника штаба. Пишут, что «еврейская беднота массами шла в ряды махновской армии» и даже атамана Григорьева Махно, заманив, расстрелял якобы за антисемитизм. В мае 1919 Махно казнил крестьян деревни Успеновки за погром в еврейской земледельческой колонии Горькое. Но наряду с тем, что Махно «имеет неоспоримые заслуги перед еврейством» (и в Париже потом, до смерти, он «был постоянно в еврейском окружении»), – армия его, по неуправляемости, произвела и несколько еврейских погромов, например в декабре 1918 под Екатеринославом[398], летом 1919 в Александровске. Но, отмечает и Энциклопедия: «Махно и другие главари [его] движения решительно боролись с погромами и расстреливали погромщиков»[399].

Перед нами – книга-альбом «Еврейские погромы: 1918–1921». Составлена она была по поручению Еврейского общественного комитета помощи погромленным (Евобщестком) в 1923, издана же только в 1926[400].(Год издания, в частности, объясняет, почему в ней скрыто всё о погромах, учинённых красными, книга посвящена «роли, которую петлюровская, добровольческая и польская армии сыграли в погромной вакханалии описываемого периода».)

Военные отряды проявлялись в погромах по узловым и крупным городам, как они и двигались, а банды «батек» действовали и в местах глубинных, – и так не было мест, безопасных для евреев.

Из петлюровских погромов, отличавшихся своей направленной, обдуманной жестокостью, методичностью уничтожения, иногда и без грабежа имущества, особо выдаются в 1919 погром Проскуровский (февраль), соседний с ним Фельштинский, Житомирский (февраль), Овручский (март), Тростинецкий (май), Уманьский (май), Новомиргородский (май). – Из погромов от банд: Смельский (март 1919), Елизаветградский (май), Радомысльский (май), Вапнярский (май), Словеченский (май), Дубовский (июнь). – Из деникинских – Фастовский (сентябрь 1919), Киевский (октябрь). – В Белоруссии были ещё и погромы от поляков – Борисовский и в Бобруйском уезде, от поддержанных поляками отрядов Булака-Балаховича (и в 1919, и в 1920, и до лета 1921) – в Мозыре, Турове, Петракове, Копоткевичах, Ковчицах, Городятичах.

Украинское еврейство было захлёснуто ужасом перед уничтожительными волнами. Из мест происшедших погромов и угрожаемых – в период передышек происходило массовое бегство еврейского населения, даже массовый исход целых местечек и городков – в ближайшие крупные города, или к румынской границе (в тщетной надежде на выручку там), или просто «панически бежали, без направления и цели», как из Тетиева, из Радомысля. «Самые цветущие и населённые пункты были превращены в пустыни. Еврейские городки и местечки выглядели мрачными кладбищами: дома сожжены и разрушены, улицы мертвы и пустынны… Целый ряд еврейских населённых пунктов, как, например, Володарка, Богуслав, Борщаговка, Знаменка, Фастов, Тефиополь, Кутузовка и др., сожжены были дотла и представляют груду развалин»[401].

Обратимся теперь к белой стороне. Казалось бы: в Гражданскую войну если у кого-то, в какой-то мере, сохранялись демократические возможности, то уж не под красным зажимом, а именно у белых: у Деникина, у Врангеля – были не только монархисты, не только националисты разных народностей, но и многие осколки либеральных групп разных толков, и разных оттенков социалисты – из тех, кто был непримирим к большевизму. Сходно – и на Восточном фронте, до колчаковского переворота. А если так – то отчего бы там не нашлось места и евреям – тех же политических направлений и симпатий?

Но роковым и взаимно непоправимым ходом последственных событий путь евреям к Белой армии оказался перерублен.

Еврейская Энциклопедия сообщает, что поначалу «многие евреи Ростова поддерживали белое движение. 13 дек. 1917 крупный коммерсант А. Альперин передал донскому атаману А. Каледину 800 тыс. руб., собранных евреями Ростова, для организации казачьих частей, борющихся с советской властью»[402]. – Но вот другое из того же Ростова: когда ген. Алексеев ещё только собирал свой первый отряд (тоже в декабре 1917), ему нужны были деньги, и он просил их, не реквизировал, у ростовско-нахичеванской буржуазии – а состояла она больше всего из евреев и армян. Ростовские богачи отказали ему, собраны были лишь гроши – потому и пришлось Алексееву отойти в «Ледяной поход», зимой, с неэкипированным отрядом. И позже: «На все призывы Доброармии население реагировало грошами, а когда в то же место появлялись большевики, то по первому окрику покорно вносили миллионы полноценных рублей и целые магазины товаров»[403]. (И когда в конце 1918 бывший премьер кн. Г. Е. Львов, теперь побираясь за помощью, побывал в Вашингтоне и в Нью-Йорке, он встречался и с делегацией американских евреев, но помощи ему не обещали[404].)

Конец ознакомительного фрагмента.