Глава вторая. Трещины в конгломератах
Дорога из Аккры, столицы Ганы, на север сначала пересекает приморскую равнину, затем поднимается на гряду Аквапимских холмов и углубляется в тропический лес, кое-где вырубленный главным образом под посадки шоколадного дерева и бананники. Несколько часов пути, и деревья постепенно отступают от дорожного полотна: лес сменяется сначала редколесьем, а еще через несколько десятков километров – саванной с разбросанными по ней серыми гигантами – баобабами.
Вместе с природой преображается и архитектура крестьянских жилищ. Низкие, вытянувшиеся вдоль дороги глинобитные хижины под тяжелыми плотными крышами из серебристого пальмового листа чаще встречаются у моря. В зоне леса деревни – это ряды «дворов»-компаундов. Каждый такой дом в плане образует квадрат с большим внутренним двором – центром семейной жизни. Когда начинается саванна, появляются круглые в основании хижины под пирамидальными конусами крыш. Располагаясь кольцами, они едва видны в высоких зарослях кустарника и тростника.
Чередование архитектурных стилей отражает не только смену различных образов жизни, смену климатических зон, но и чередование территорий различных этносов. Путь от побережья на север, к границе с Буркина-Фасо, показывает, как не похожи одна на другую их культуры, как многообразны их жизненные уклады. И более внимательный взгляд на этническую обстановку в Гане подтверждает первое впечатление.
Вдоль берега моря живут фанти, га и эве, заметно отличающиеся друг от друга и языком, и культурой, и традициями. Фанти говорят на языке, относящемся к группе акан; языки акан распространены дальше на запад и к северу, они – родные для ашанти, нзима, аньи, бауле и многих других народностей, как Ганы, так и соседнего Кот-д’Ивуара. Основная зона распространения языка эве находится в соседнем Того и тянется до Дагомеи (Бенина).
В центральных областях Ганы расположено королевство Ашанти, созданное группой племен, говорящих на чви – одном из языков акан. Некогда их государство было основной политической и военной силой в этом районе Африки, оказывая на соседей и немалое культурное влияние. Оно же организовало наиболее сильное сопротивление английскому завоеванию.
Непосредственными соседями, а отчасти и соперниками ашанти были племена, говорящие на различных диалектах группы гуан. Они заняли территории, образующие как бы полумесяц, верхний конец которого вдоль реки Вольты подходит к границе с Кот-д’Ивуаром, а нижний, также повернутый на запад, доходит вдоль морского побережья до реки Пра. Войны, набеги рабовладельцев, многочисленные переселения обусловили возникновение в этом крае исключительно пестрой, исключительно мозаичной этнической картины.
Авторы обзора «Племена в Гане», основывающегося на результатах переписи 1960 г., выявляют многие детали этой картины. В населении численностью около семи миллионов человек исследователи выделяют двенадцать крупнейших племенных групп, которые, в свою очередь, распадаются на 92 племени.
Примечательно, что крупнейшие этнические союзы – акан и эве – сравнительно недавние пришельцы в Гане. Согласно устной традиции, говорящие на языках акан народности еще в XV веке образовывали единое племя, под давлением кочевников фульбе и других северных народов начавшее примерно в то же время мелкими группами переселяться из саванны в зону леса, пока постепенно они не вышли на побережье[60].
Что касается эве, то, опять-таки в соответствии с устными преданиями, этот народ перебрался откуда-то с востока, из-за реки Нигер, в область современного местечка Нотсие в Того, откуда волнами распространился к северу и югу, поглотив при этом говорящее на языках гуан местное население[61].
На севере страны доминируют племена, которые относятся к трем крупнейшим языковым группам – груси, гурма и моледагбани. Этническая территория многих из населяющих страну народностей распространяется за ее пределы. Вместе с тем в Гане немало мигрантов из Нигерии, Мали, Либерии и других африканских стран.
При миграциях происходило разъединение народов на подгруппы, между которыми постепенно углублялись культурные и иные различия, вырабатывались диалекты. В группе акан составители обзора выделяют четыре основных диалекта – чви, на котором говорят десять племен общей численностью в 1899 тыс. человек, фанти, родном языке для 758 тыс. человек, нзима, диалекте трех племен, насчитывавших 178 тыс. человек, и аньибауле, четыре племени которых насчитывали в момент переписи 103 тыс. человек[62]. Среди их соседей, говорящих на языках гаадангбе, выделяются две группы – га и адангбе, в свою очередь распадающиеся на несколько племен. Если га живут на побережье и занимаются по преимуществу рыболовством, то племена адангбе – земледельцы. В языке га много заимствований из чви, тогда как язык адангбе испытал большое влияние эве, а в результате оба народа с трудом понимают друг друга. На языках группы моледагбани в Гане говорило 1072 тыс. человек, на эве – 876 тыс. человек. Численность племен группы гуан составляла 252 тыс., гурма – 238 тыс., груси – 148 тыс. человек. Среди мигрантов из зарубежья выделялись йорубы, которых насчитывалось 109 тыс.[63]
Характерно, что население Ганы отличалось довольно значительной подвижностью, что свидетельствовало о здоровом климате межэтнических отношений. В тот или иной период жизни изменяли местожительство 41,6 процента из 6711 тыс. жителей республики в 1960 г.[64]
Столь оживленные миграционные процессы не могли не способствовать культурному сближению различных этнических групп страны. Составители обзора отмечали, что из общего числа грамотных свыше 66 процентов грамотны на чви или фанти, которые взаимно понятны. Они считают знаменательным тот факт, что на этих языках читают и пишут заметные группы людей в других языковых группах. На одном из этих языков пишут и читают 8,1 процента грамотных гаадангбе, 5,5 процента грамотных эве, 25,9 процента грамотных груси, практически все образованные гуан.
«Таким образом, – отмечали авторы обзора, – акан занимает выдающееся положение как наиболее важный язык общения среди зарубежных родственных и собственно ганских племен»[65].
Очевидно, ни один из народов Ганы не существует в изоляции, а тысячами нитей связан с соседями и развивается в теснейшем взаимодействии с ними. В сущности, отдельные этносы Ганы сращены историей в сложный по структуре конгломерат.
Подобные национально-этнические сообщества характерны и для многих других стран Азии и Африки. Но не только для них. В иной форме они существуют также в Европе и Америке, как Северной, так и Южной. Л. Н. Гумилев в одной из своих статей отмечал: «…отдельные народы не изолированы друг от друга, но образуют как бы этнические «галактики», в которых общение, даже для отдельных особей, гораздо легче, нежели с обитателями соседней «галактики» или иной суперэтнической целостности»[66].
Такие образования – древнее явление. В течение веков этносы сосуществовали в единых экономических системах, где хозяйственная деятельность каждого из них была важна для благополучия всех. На огромных территориях возникали и разрушались надэтнические по своему характеру сообщества. Часто лишенные политической надстройки, они были обязаны своей относительной устойчивостью заинтересованности различных по языку и культуре народов в сотрудничестве. Некоторые из этих конгломератов сложились века назад. В частности, еще в глубокой древности в Западной Африке возник конгломерат, который охватывал скотоводов и земледельцев, «племена» рыбаков, касты ремесленников, внутри которого мясо и молоко обменивались на зерно и корнеплоды, продукты – на соль, привозимую караванами из Сахары.
Но конгломераты зарождаются и в наши дни. В зоне Персидского залива, на Аравийском полуострове за несколько десятилетий после Второй мировой войны образовались своеобразные полиэтнические сообщества.
Что еще, помимо собственно экономических причин, цементировало такие конгломераты? Конечно, общность цивилизации, складывавшаяся в результате взаимодействия народов полиэтнического конгломерата. У такого взаимодействия бывало немало помех, но его важность столь велика, что народам удавалось преодолевать эти помехи, какого бы свойства – культурного, религиозного, политического – они ни были. В сущности, динамичному, сильному этносу органически присуща тенденция к «открытости» в отношениях с соседями. «Открыты» его культура, его духовная жизнь, само общество. Но всегда до определенного порога, за которым усвоение «чужой» культуры сменяется ее отторжением. Ведь каждой этнической группе свойственно и стремление к утверждению собственной индивидуальности, собственной культурной и духовной самобытности. Взаимодействие в сознании этноса двух противоположных установок – на «открытость» и на «замкнутость» – во многом определяет, какая атмосфера – сотрудничества или враждебности – начинает преобладать в его отношениях с соседями.
Будучи частью территории более или менее обширного конгломерата, пространство, занятое одним этносом, и само обычно не однородно, а включает «островки», занятые другой или другими народностями. В странах Азии и Африки зоны этнической однородности вообще редки. Даже в деревнях почти повсеместно обнаруживаются вкрапления поселенцев иной, чем у коренных жителей, национальности. А города, пожалуй, лишь крайне редко бывают однонациональными. Хотя обычно какой-то этнос сохраняет доминирующее положение, остальная часть городского населения пестра. Столицы в особенности – это всегда зоны интенсивных межэтнических контактов, и от царящей там атмосферы во многом зависит общее состояние национальных отношений в стране.
Полиэтнические сообщества в третьем мире многими чертами отличаются от национально-этнических конгломератов, существующих в промышленно развитых странах и на территории Восточной Европы и Северной Азии. В третьем мире сложилась некая общая модель таких конгломератов, основные черты которой прослеживаются через все многообразие их конкретных форм. Они отражают неповторимость социальной ситуации в развивающихся странах.
В границах одного надэтнического сообщества бывают соединены народы, стоящие на различных социально-экономических уровнях, отличающиеся друг от друга также по своей численности, по масштабам занимаемой территории. Неравномерность темпов развития отдельных этнических групп – давнее историческое явление, а в результате в непосредственном соседстве оказывались народы, уже создающие собственную государственность, и народы безгосударственные, народы, расколотые на племена, и народы с сословным и классовым обществом, народы, живущие собирательством и охотой, и народы с развитой системой разделения и организации общественного труда. Прямым последствием такой ситуации являлось то, что входящие в единый конгломерат этносы становились звеньями иерархизированной системы со сложными отношениями взаимной зависимости.
Еще одной важной чертой таких конгломератов является тенденция к монополизации отдельными этносами тех или иных экономических ниш. Так, одни из них ставят под свой контроль торговлю, скажем, тканями, другие – мясом или зерном, третьи – определенные ремесла. Народы-кочевники обычно монопольно занимаются скотоводством и закрепляют за собой различные ремесла, связанные так или иначе со скотоводством, – обработку кож, ковроделие, торговлю мясом и мясопродуктами и т. д.
О том, насколько может быть сильна эта тенденция к монополизации различными этническими группами тех или иных сфер деятельности, свидетельствует опыт Кувейта и Объединенных Арабских Эмиратов. И в силу относительно высокого уровня образованности и благодаря знанию с рождения арабского языка выходцы из Палестины, а также египетские специалисты нанимаются главным образом на государственную службу, в средства массовой информации, в управленческий аппарат торговых, промышленных предприятий, банков. Иранцы традиционно занимают крупное место в торговле. В вооруженных силах, полиции заметна прослойка офицеров-пакистанцев. В то же время основная масса выходцев из стран Южной Азии занята на самых трудных работах в строительстве, на транспорте и т. п. Как правило, власти не допускают, чтобы их пребывание превышало срок, оговоренный в трудовом контракте.
Исторически отдельные этносы тяготели и к монополизации контроля над государственной властью. В городах Северной Нигерии еще в XIX веке власть была захвачена пришельцами фульбе. Нилотские «племена» образовывали до сравнительно недавнего времени правящую верхушку в некоторых княжествах Уганды, где большинство населения бантуязычно. Такие традиции сохраняются и в современных государствах, временами порождая чрезвычайно взрывоопасные ситуации. Примером может служить драматическая история соседних государств – Бурунди и Руанды, где столкновения между верхушкой нилотского происхождения – пришлыми тутси и социальными низами, коренными банту – унесли сотни тысяч жизней.
Африканский публицист Баффур Анкома писал в статье под характерным заголовком «Бич трибализма»: «За годы независимости нигерийцы-северяне монополизировали власть до такой степени, что сегодня кажется, будто бы существует неписаный свод законов, который утверждает, что вам следует быть северянином, чтобы стать президентом страны».
В Республике Кот-д’Ивуар, по словам публициста, президент Ф. Уфуэ-Буаньи считал себя и своих соплеменников бауле «божественными правителями страны». Но, подчеркивал Баффур Анкома, «еще более мрачное положение мы видим в Гане. Эве составляют лишь 6 процентов населения. Тем не менее, они столь успешно монополизируют власть, что без эве в стране ничто не делается»[67].
Такие властные этнические монополии – одна из причин обострения межэтнических отношений в странах третьего мира.
Каждый полиэтнический конгломерат обладает собственной динамикой развития. Одни из них распадаются, возникают новые. Сосуществование в одном сообществе архаичных по структурам и культуре народов, сцементированных верованиями псевдоэтносов, народов, еще не изживших древних племенных структур, и, напротив, народов, уже консолидировавшихся в нации, – это отнюдь не механическое их соседство, а сложный многосторонний, развертывающийся по разному на разных уровнях процесс.
Исторически между этносами устанавливалось противоречивое взаимодействие, причем неравномерность их развития является предпосылкой для возникновения отношений неравенства, господства и подчинения.
Во многих районах мира в конгломератах сохраняются этнические группы, донесшие до современности крайне архаичные жизненный уклад и формы социальных отношений. Как правило, их численность невелика, они живут семейными или клановыми группами, часто в подчеркнутой изоляции, иногда в симбиозе с соседями – крестьянскими общинами господствующей в данной местности этнической группы. На Шри-Ланке – это ведда, в Южной Африке – нама, в Экваториальной Африке – пигмеи. В России насчитывается около 30 народностей Севера, Сибири и Дальнего Востока, находящихся на грани вымирания. В Северной и Южной Америке – это различные индейские племена. Это в полном смысле слова народы-парии современности, историческая судьба которых трагически несправедлива.
Среди этих народов синдром недоверия к внешним культурным веяниям бывает особенно силен. Противодействие агрессивному натиску современной американо-европейской культуры тем энергичнее, чем отчетливее ясна для сторонников замкнутости органическая взаимосвязь культуры, образа жизни, социальных структур и отношений, этнического своеобразия, чем больше их боязнь цепной реакции в случае необратимых перемен в какой-то одной из этих областей под чужеродным воздействием. К тому же, если крупный этнос способен выйти из такого испытания обогащенным, поднявшимся на более высокий уровень общественного сознания и экономического развития, этнос малочисленный часто оказывается перед лицом катастрофы, когда под вопросом – само его существование.
Туарегов, кочевников Сахары, насчитывается свыше миллиона человек, однако лишь в Нигере и Мали они образуют заметную часть местного населения, соответственно около 600 тысяч и примерно 300 тысяч человек. В Алжире, Ливии и Буркина-Фасо их меньше ста тысяч. Исторически вытесненные в зону, отличающуюся исключительно трудными условиями существования, туареги превосходно приспособились к природе пустыни и сумели создать своеобразный жизненный уклад, оригинальную культуру, прочные социальные структуры с жесткой иерархией, профессиональными кастами. При колонизации зоны их расселения французы натолкнулись на ожесточенное сопротивление, которое до конца так и не было ими сломлено. Но уже в те годы военного противостояния общество верблюдоводов-кочевников претерпело значительные изменения: исчезли традиционные союзы племен, знать подверглась физическому уничтожению и ее политическое влияние ослабело, вырос общественный вес религиозных лидеров, а также вольноотпущенников, вчерашних рабов.
В 70-е годы туареги стали жертвами тяжелейших засух. Их удары были тем ощутимее, что условия существования кочевников к тому времени заметно ухудшились. Исследователь туарежского общества и традиций французский ученый Жак Бюньикур писал:
«Вдоль всей сахело-сахарской промежуточной полосы с течением лет ускорилось продвижение к северу сельскохозяйственных культур и в соответствующей степени натиск скотоводов фульбе на традиционные пастбища кельтамашек. Они же… утратили свои права на пути перегона стад, для них стал труднее доступ к рекам, другим источникам воды»[68].
Исследователь подчеркивал, что во многих странах туареги связаны бесконечными предписаниями и запретами. «Караванные перевозки на большие расстояния затруднены бумажным пограничным контролем. Скотоводам во время перегона скота запрещено перемещаться вместе с семьями, рубить дрова или хворост, владеть оружием, охотиться с собакой или используя капканы… Им нужно иметь административное разрешение, чтобы направиться к выходу соли или для организации крупного торжества», – отмечал ученый.
Туарежские племена стали раскалываться. Какая-то часть откочевывала на юг, где вынуждена была за бесценок продавать скот. Если в результате усилий государственной администрации, международных организаций и миссионеров все-таки удалось спасти от голодной смерти тысячи людей, общество туарегов уже потрясено до самых оснований. Оно ослаблено демографически, разрушено. Касты и социальная иерархия утрачивают смысл существования.
«Травинки, уносимые ветром, вот что мы такое, – говорил ученому один из кочевников в лагере неподалеку от Ньямея. – Куда же он нас занесет?»
Крах этнической культуры, разрушение традиционного образа жизни, распад ее традиционных экономических устоев порождают ситуации, из которых люди вообще не видят выхода. Кроме самоуничтожения.
В Бразилии, где после появления в XVI веке португальцев индейское население сократилось с примерно 5 миллионов до 220 тысяч, внимание властей и общественности было привлечено к волне самоубийств в небольшой этнической группе гуарани-кайова, которая насчитывает всего 7500 человек. Только за 19 месяцев 1990–1991 годов там ушел из жизни 51 человек.
По решению президента республики было начато расследование. Оно обнаружило, что начало кризиса восходит к 70-м годам, когда белые поселенцы принялись вытеснять индейцев с их земель в штате Мато Гроссо дель Сул. Племя оказалось загнанным в резервацию площадью всего в 8 тысяч акров, не имеет достаточных сельскохозяйственных угодий, чтобы прокормить себя. Юноши вынуждены искать сезонную работу на сахарных плантациях и спиртоперегонных заводах, девушки обречены на проституцию в городах. Распад семей делал нравственный климат в племени для многих непереносимым.
Старейшины обвиняли в его бедах колдунов и злых духов. Для изгнания духов они совершали танцевально-песенные обряды, а из соседнего Парагвая был приглашен заклинатель, чтобы обезвредить колдунов. Но древние ритуалы не дали ожидаемого результата, и самоубийства продолжались.
Правительство запретило женщинам и детям покидать резервацию в поисках работы, попыталось прекратить нелегальное производство самогона. Но, подчеркивали информаторы американского еженедельника, «правительство пока что откладывает единственную меру, которая могла бы смягчить напряженность, – увеличение размеров резервации. Племя не может обрести устойчивости без увеличения территории или без уменьшения своей численности»[69].
Многими своими чертами типичным было положение небольшой племенной группы пенан в малайзийском штате Саравак на острове Калимантан. Их насчитывается всего около десяти тысяч человек; они живут охотой, собиранием диких плодов и ягод, перекочевывая с места на место под пологом тропического леса. До последнего времени кроме редких путешественников и исследователей мало кто бывал в тех краях. Но сейчас положение меняется. Лесопромышленники вырубают джунгли, разрушая среду обитания пенанов. В 1986 г. те направили делегацию к премьер-министру Малайзии с просьбой о защите. По сообщениям печати, не дождавшись ответа, они начали устанавливать кордоны на дорогах, по которым вывозилась древесина. Воины, стоявшие в этих кордонах, были вооружены духовыми трубками и копьями[70].
Исход борьбы предрешен.
Несколько иное положение «племен» в крупнейшем штате Индии Мадхья-Прадеш. На территории племенной группы гондов уже не первый год действуют учебные центры, позволившие наиболее способным и удачливым даже поступить на государственную службу. В целом по штату уровень грамотности среди населения в конце 80-х годов приближался к 11 процентам. Конечно, он был невысок, но это являлось свидетельством начавшегося преодоления культурной отсталости края.
Прогресс, однако, быстро повернулся к «племенам» своей отрицательной стороной. Резко обострилась земельная проблема. Работавший в «племенном» районе Бастар комиссар по вопросам каст и племен отмечал в своем отчете: «Хотя население южного Бастара относительно невелико, давление на сельскохозяйственные угодья возросло, ибо значительная часть географического района выделена под лесные заказники». Он же подчеркивал, что много крестьян перебиралось в зону леса без формального разрешения[71].
Для местных племен леса служили важным источником различных средств к существованию. Там они охотились, собирали дикие плоды, зерна, листву и цветы ряда растений. Оттуда ими приносились хворост и дрова для приготовления пищи. Возмущенные созданием в районе заповедников для защиты некоторых видов животных, находящихся под угрозой исчезновения, в частности тигров, жители обвиняли правительство в том, что «охрана животных для него важнее, чем люди, которые не включены в его планы».
В Бастаре сложилась драматическая ситуация. В конечном счете, люди превратились в пленников своего традиционного образа жизни с его архаичными формами хозяйствования. Вырваться из возникшей ловушки самостоятельно они оказались не в состоянии.
Тем не менее среди части индийского общества сохранялись представления о «племенах», заставляющие вспомнить мысли Ж.-Ж. Руссо о «счастливом дикаре». Индийский публицист Дж. Равиндра Наир писал, к примеру, на страницах делийского журнала «Индиан обсервер»:
«Хотя и погрязшая в бедности, жизнь племенной Индии течет спокойным потоком. Люди ведут там одновременно чистое и невинное существование, незамутненное лицемерием так называемого цивилизованного мира»[72].
Некоторые мифы, как видно, не хотят умирать.
Не менее трудна судьба народов российского Севера. Президент Ассоциации народов Севера Советского Союза В. Санга говорил, что северные аборигены создали цивилизацию гармоничного единства: «Человек поддерживал среду обитания, и среда, существуя, обеспечивала его жизнь». И в эту хрупкую цивилизацию, продолжал он, «врывается со своей напористостью другая цивилизация, которая, подобно танку, проходится по телу непонятой и чуждой ей северной культуры»[73].
Экономическое «освоение» Севера, ведущееся зачастую хищническими, варварскими способами, разрушало среду обитания местного населения. Только в Ямало-Ненецком автономном округе за пятнадцать лет было уничтожено 6 миллионов гектаров оленьих пастбищ. В 60–70-х годах происходило массовое сселение северян из мелких поселков в крупные. По свидетельству журналиста, «людей не спрашивали, их перемещали за сотни верст в любую среду, где они были чужаками. Мужчины и женщины слонялись по поселкам, согласные хоть на полставки наняться кочегаром, сторожем, посудомойкой»[74].
Эвенский писатель А. Кривошапкин в своей статье процитировал коллективное письмо своих соплеменников – жертв такого переселения. Они рассказывали:
«Мы, эвены, коренные жители бывшего села Оетунг Аллаиховского района Якутской АССР, в 1971 году по причине «неперспективности» были изгнаны из родного, веками обжитого поселения. Меньше половины жителей Оетунга против их воли были вывезены в с. Оленегорск, а добрая половина – в районный центр Чокурдах… В новых поселениях не все оетунгские эвены были обеспечены работой и жильем. Данный вопрос не решен полностью по сей день. Оетунгские охотничьи угодья и рыболовецкие участки, которые использовали при проживании там эвены, теперь осиротели… За 20 лет такого страшного вынужденного существования наши соплеменники не нашли себе места для постоянного проживания»[75].
Как и пенаны Калимантана, доведенные до отчаяния северяне восставали против вторжения разрушительной внешней силы. Корреспондент «Известий» писал, что, когда плавучие краны на реке Собь, притоке Оби, стали черпать с ее дна гравий, местные жители – ханты посадили свои семьи в утлые лодочки и погребли к середине реки. Маленькие лодочки преградили путь громыхавшим цепями стальным кораблям. Ханты победили[76].
В каждой из историй этнических катастроф есть что-то повторяющееся. В частности, снова и снова обнаруживается, что был нарушен, прерван естественный путь эволюции оказавшегося под мощным внешним воздействием этноса, который сталкивается с дилеммой – полного угасания или исторического «скачка». Во всех случаях очевидно, что для национального меньшинства с культурой архаичного типа влияние господствующего этноса опасно не просто неотвратимыми культурными, социальными и экономическими сдвигами, но и неизбежной ломкой образа жизни, т. е. угрозой полного перерождения. Правда, в этом перерождении обычно заключается и шанс на выработку новой, может быть, даже более богатой этнической индивидуальности. Но только шанс.
Процесс взаимодействия двух этнических индивидуальностей – современного и архаического типов – по характеру своему столь болезнен, а его положительный исход столь проблематичен, что всегда наталкивается на протест. И нередко завершается гибелью более слабого этноса.
Конфликт культур в таких ситуациях – лишь часть проблемы. В мире насчитывается свыше 300 миллионов человек, называемых в одних случаях «туземцами», в других – «аборигенами», в третьих – просто оскорбительными кличками. Для них контакт с более высокой цивилизацией – это прежде всего и главным образом столкновение с ее свитой мелких и крупных хищников, претендующих на леса, воды, земли их среды обитания. Даже в лучших случаях пришельцы часто грешат высокомерным, унизительно снисходительным патернализмом. Один из государственных деятелей Индонезии в 70-х годах обещал жителям Западного Ириана, что правительство «спустит их с деревьев на землю, даже если мы будем должны сами стаскивать их вниз»[77].
Страшны подобные благодетели!
Процесс вымирания целых народов продолжается. По подсчетам лингвиста из Массачусетского технологического института Кена Хейла, три тысячи из шести тысяч существующих в мире языков обречены, потому что уже нет детей, которые умели бы на них говорить. Только в Африке насчитывается 1800 языков, 672 распространены в Индонезии, 800 – в Новой Гвинее. По мнению Хейла, из них только триста языков имеют твердое будущее[78].
Господствующий этнос предстает в коллективном воображении меньшинства в виде мифического чудовища, наделенного огромной, но неразумной и слепой силой. Его образ вызывает ужас и ненависть. А поскольку само чудовище недоступно, ненависть эта обрушивается на людей, которые, справедливо или нет, с ним отождествляются. И которые своим поведением нередко этому способствуют.
Судьба народов с архаичной культурой является вызовом всему человечеству. Как правило, их культура, их жизненный уклад, их социальные структуры, их взаимоотношения с природой образуют столь гармоничное целое, что изменение любого из этих элементов ставит их на грань гибели. К тому же многие из них малочисленны и уже в силу этого хрупки. Пока что их самостоятельный голос еле слышен. Да и прислушиваются ли к нему? Нужны специальные меры по защите этих народов. Нет сомнения, что их защита и спасение должны стать общечеловеческой заботой.
Колониализм на какое-то время нарушил происходившие в конгломератах естественные процессы. Замораживая ход социально-этнического развития, тормозя обновление отживающих социальных структур, он способствовал возникновению болезненных, «стрессовых» ситуаций. После того как «тормозной эффект» колониализма оказывался разрушен, накапливавшаяся постепенно напряженность вырывалась наружу. Не случайно эпоха падения колониальных империй стала и временем особенно острых межэтнических конфликтов.
Миллионы беженцев из стран Азии и Африки – это трагическое проявление напряженности существующих в третьем мире внутренних противоречий, внутренних конфликтов. По данным Комитета ООН по делам беженцев, в мире в 1994 г. их насчитывалось 20 миллионов. И речь только о тех, кто был официально зарегистрирован, тогда как истинное количество беженцев вряд ли можно установить. Гражданские войны, религиозные столкновения, межэтнические конфликты вынудили и вынуждают миллионы людей покидать родину.
Одновременно приобрели небывалый размах естественные, если можно так сказать, миграционные процессы, когда не голод или насилие, а стремление к лучшей жизни побуждают миллионы людей сниматься с насиженных мест. В Западной Африке сотни тысяч уроженцев Мали, Буркина-Фасо, Нигера переселяются в области, где выращиваются кофе, какао-бобы и другие экспортные культуры. В Южной Африке сложились устойчивые потоки миграций из Мозамбика, Малави и ряда других стран на шахты и промышленные предприятия ЮАР. Крупным центром притяжения рабочей силы стали нефтепромыслы Аравийского полуострова. В 1981 г. в зоне Персидского залива находилось свыше 1,8 миллиона выходцев только из одного индийского штата Керала. В 1984 г. из этого же штата на заработки в страны Залива выехали 120 тысяч человек. Правда, в 1987 г. в связи с падением деловой активности в этих странах выезд сократился до 64 тысяч человек[79].
Иной раз массовые перемещения населения оказываются результатом государственной политики по борьбе с земельным голодом в деревне, с его экологическими и социальными последствиями. Так, в Эфиопии были переселены на новые места сотни тысяч людей из пораженных засухой районов. Со второй половины 60-х годов проводило в жизнь стратегию так называемой «трансмиграции», или переселения, главным образом яванцев на Суматру, Сулавеси, Калимантан, Молуккские острова, Западный Ириан, правительство Индонезии. По официальным данным, до 1987 г. было перемещено около пяти миллионов человек. Планом предусматривалось предоставить землю еще четырем миллионам человек.
Под воздействием таких массовых переселений очертания этнических конгломератов изменяются, в их составе появляются новые элементы, прежние соотношения различных этнических масс нарушаются. А когда зачастую раньше не знавшие друг друга народы оказываются рядом, их взаимная «притирка» отнюдь не всегда происходит безболезненно. На Западном Ириане уже размещены более 200 тысяч яванцев, тогда как коренное население составляет всего около полутора миллионов человек. По свидетельству польского журнала «Контыненты», уроженцы Западного Ириана опасаются, что их культурная самобытность может подвергнуться коррозии[80].
Возникающие в результате миграций полиэтнические сообщества редко бывают устойчивы. Пришлые либо захватывают в стране господствующее положение, и тогда становятся предметом ненависти коренных ее граждан, либо оказываются ущемлены и унижены, и тогда сами обнаруживают сепаратистские устремления.
Классическим примером кризиса в этническом конгломерате может служить современная история Мьянмы. По данным переписи 1983 г., собственно бирманцы составляли в то время 68,0 процента населения, насчитывавшего 37,9 миллиона человек. Из меньшинств наиболее крупные – карены (6,6 процента), шаны (8,9 процента) и араканцы (4,4 процента). Кроме того, в стране живут моны, чины и кая.
Еще в XIX веке Бирма начинает привлекать индийских переселенцев. С 1852 г. по 1937 г. 2,5 миллиона индийцев нашли пристанище в этой стране, где вскоре заняли влиятельное положение в административном аппарате и торговле. Среди выходцев из Индии особенно заметна каста четтьяров, специализирующихся на коммерции и ростовщичестве. К 1937 г. им уже принадлежало 25 процентов плодородных земель в дельте реки Иравади.
Китайская иммиграция в Мьянму никогда не принимала таких масштабов, как индийская. К тому же, благодаря смешанным бракам, китайцы значительно лучше «вросли» в бирманское общество. В 1983 г. в стране проживало только 23 тысячи лиц китайского происхождения.
Сильная волна антииндийских выступлений прокатилась по Бирме еще в 1938 г. После начала японского наступления в 1942 г. более половины лиц индийского происхождения бежали, среди них – почти все четтьяры. Еще одна крупная группа выехала из Бирмы в 1948 г., а третья – после национализации торговли в 1962 г. К 1983 г. в стране оставалось лишь около 428 тысяч лиц индийского происхождения.
Массовый исход индийцев стал серьезным испытанием для бирманского сообщества, но, пожалуй, еще более критические времена оно пережило после того, как на борьбу за независимость поднялись некоторые меньшинства. Они были спровоцированы ущемлением их прав после переворота в марте 1962 г., когда была отменена федеративная конституция 1947 г. Существовавшие ранее повстанческие движения стали центрами притяжения недовольных введением в стране унитарного режима, не признававшего автономии национальных меньшинств. Активизировалась деятельность Каренской национально-освободительной армии, Шанской объединенной армии, Качинской армии независимости и некоторых других группировок. Эта вспышка сепаратистских выступлений явилась реакцией на нарушение демократических принципов государственного устройства.
Так в течение нескольких десятилетий в Бирме полностью изменился и национальный облик населения, и характер межнациональных отношений. Резкое сокращение индийской прослойки облегчило, наверное, рост мелкой и средней собственно бирманской буржуазии, но одновременно лишило страну опытных, неплохо подготовленных специалистов – администраторов, преподавателей, торговцев и т. д. Не по этой ли причине в стране резко усилились авторитарные, антидемократические тенденции в политической и общественной жизни? А в ответ на их усиление окрепли сепаратистские движения. В некогда устойчивой полиэтнической общности возникли глубокие трещины.
Ныне полиэтнические конгломераты характерны прежде всего для третьего мира, где они складывались стихийно. Там не существовало достаточно мощной государственной власти, чтобы контролировать происходившее великое переселение народов, сдерживать и направлять миграционные потоки. Там изначально были сильны две противоречивые тенденции: к расщеплению этносов и отпочкованию относительно мелких, но быстро обособляющихся групп и к смешению этносов, к их укрупнению.
Отношения между отдельными этническими группами закреплялись по-разному. Скажем, в Индии огромную роль в организации полиэтнических сообществ играла кастовая система, охватывавшая все общество и «привязывавшая» мелкие этнические образования к более крупным, доминировавшим этносам. Система каст встречается также в Западной и Экваториальной Африке. В то же время имели значение этническое разделение экономических функций и этническая иерархизация в конгломератах. Последнее, впрочем, проявлялось исключительно как тенденция, как направление движения. Лишь в относительно редких случаях, как, например, на севере Нигерии, в Буганде, Руанде, Бурунди, иерархизация этносов превращалась в прочное установление.
Складываясь стихийно, полиэтнические конгломераты были архаичной, внешне иррациональной формой налаживания межэтнических отношений. Ее устойчивость определялась традиционностью, «консенсусом» всех входящих в конгломерат групп, хотя нельзя сбрасывать со счетов и элемент насилия со стороны доминирующих социально-этнических слоев.
Такие наднациональные объединения архаичного типа устойчивы, пока составляющие их этносы переживают относительный застой, пока в их коллективном сознании господствуют древние системы взглядов, культура отгорожена от внешних веяний, а каждый человек сам, без каких-либо внешних принуждений, признает существующий социальный порядок, не стремится к изменению своего социального статуса и удовлетворен открывающимися перед ним перспективами. Однако внутреннее брожение в социумах немедленно вызывает резонанс в сфере межэтнических отношений. Люди начинают добиваться их «рационализации» путем устранения накопившихся несправедливостей, а прежде всего путем изживания традиционного неравенства этнических групп. Внутри конгломератов возникают общественные движения, ведущие поиск новых, более справедливых форм этнических взаимоотношений, который бывает крайне болезненным и долгим. Во многих случаях интенсивность поиска обусловлена ухудшением экологической и социальной обстановки в результате земельного голода и демографического взрыва. Среди пружин процесса – также экономические, политические и другие факторы. Но было бы неверно забывать об особой роли нравственных побуждений – стремления к устранению имеющихся несправедливостей, к восстановлению попранного человеческого достоинства, к торжеству идеалов равенства и т. д.
В иных формах, по несколько иным причинам, этот же процесс охватил и страны Севера, прежде всего Соединенные Штаты и Западную Европу. Оказался втянутым в него и Советский Союз, где, как обнаружилось, элементы архаики в сфере межнациональных и межэтнических отношений были значительно прочнее, значительно устойчивее, чем представлялось правящим кругам страны.
Советское общество образовывало своеобразнейший социально-этнический организм. В 70-е годы было расхожим местом писать о «советской нации», в которой чуть ли не растворились все народы Союза. Очень скоро после начала перестройки стало ясно, как далека эта концепция от истинного положения вещей. Но значительная доля правды в ней все же была. Конечно, в стране сохранялось колоссальное этническое многообразие, но, в то же время, сложились некая единая цивилизация, некий образ жизни, некая общая система представлений, дававшие значительной социальной прослойке во всех концах страны ощущение своей общности, своего единства.
Эта прослойка, тесно связанная с государственной машиной, насчитывала многие миллионы людей и составляла конкретное содержание идеи советской нации. Очевидно, она играла важную консолидирующую роль, но, думается, все-таки не решающую. Главным фактором, долгие годы предопределявшим устойчивость советского социально-этнического организма, была переплетенность между собой населяющих территорию страны этносов, подкрепляемая существованием общегосударственного экономического и культурного пространства. В этом организме особая роль принадлежала русскому народу, русской нации. Крупный русский историк Ю. А. Поляков, говоря о национальной ситуации в СССР, отмечал:
«Удивительной на этнической карте страны является не только уникальная множественность и многообразие народов, но и уникальность расселения. Большинство регионов было полиэтничными. Огромные массы жили за пределами своих национальных государственных автономий. Русские, украинцы, белорусы, армяне, татары и др., сохраняя регионы основного обитания, расселялись в массовом масштабе практически по всей стране. Такие значительные по численности населения народы, как евреи, немцы, поляки, также жили в большинстве регионов.
Исторически сложившейся особенностью явилась чересполосность расселения многих народов. В процессе переселения русских в XVII–XVIII вв. на сравнительно мало заселенные тогда земли Среднего Поволжья появились компактные русские группы среди мордовских, марийских, удмуртских, чувашских и – в меньшей степени – татарских и башкирских деревень. В Крыму, на Северном Кавказе в процессе их хозяйственного освоения появилась чересполосность русских и украинцев, в Сибири и на Дальнем Востоке – русских, украинцев, белорусов. Так же были расположены многие группы русско-украинского, казахского, киргизского, узбекского населения в Казахстане, Киргизии, Узбекистане. В ряде районов Средней Азии соседствовали селения казахов, узбеков, таджиков, киргизов, туркмен.
Группы поляков в ряде западных районов страны жили в значительном территориальном смешении с белорусами, украинцами, русскими»[81].
Чересполосность благоприятствовала межэтническим контактам, распространению двуязычия, смешанным бракам, культурному сближению. На территории Советского Союза возникло несколько взаимосвязанных полиэтнических конгломератов, крупнейшим среди которых был российский. В его основе лежал блок группы славянских, угро-финских и тюркских народов.
Мощный, но более рыхлый, чем российский, конгломерат складывался в Закавказье, где зоны расселения армян, грузин, осетин, азербайджанцев и других этносов глубоко проникли одна в другую. В Средней Азии наряду с относительно однородными в этническом отношении территориями существуют районы полиэтнические, с чрезвычайно смешанным населением.
Особенно пестрым является городское население. Его полиэтничность определилась еще в дореволюционной России. Ю. А. Поляков, обобщая данные начала 20-х годов, констатировал, что при огромном снижении общей численности горожан за годы гражданской войны национальная структура городов мало изменилась. По его наблюдениям, сдвиги качественного, принципиального характера произошли только к 1926 г., когда и были зафиксированы переписью. Именно в то время обозначились опережающие темпы роста городского населения и повышение в его составе доли коренного населения в тех районах, где в дореволюционные годы основную массу горожан составляли русские.
Русские, расселенные крупными массами и за пределами собственного этнического пространства, образовывали вместе с украинцами, а в ряде регионов – с доминирующими местными этносами как бы становый хребет огромного сложившегося в границах Советского Союза «суперэтноса». Этому благоприятствовал не только тот факт, что русские составляли большинство населения, но и то, что русская культура в этом сообществе играла роль моста между местными национальными культурами, а также между ними и мировой культурой.
Существенное значение имели высокое промышленное развитие России, мощь ее научного потенциала. К тому же Россия традиционно содействовала культурному, социальному и экономическому раскрепощению народов Средней Азии, Кавказа и Поволжья. Местные демократические, прогрессивно настроенные круги видели в русском народе союзника в своей борьбе против архаики, за национальное возрождение.
К 1989 г. население страны по сравнению с 1926 г. почти удвоилось, достигнув 286,7 миллиона человек. И это – несмотря на потери от массового голода начала 20-х и начала 30-х годов, репрессии, многие миллионы погибших в годы Великой Отечественной войны. В масштабе Союза доля горожан увеличилась с 32 процентов в 1939 г. до 66 процентов в 1989 г.[82].
В большинстве регионов сохранился полиэтнический характер населения. В целом по Союзу каждый шестой человек, или 17 процентов его граждан, жил за пределами своей этнической территории. Наиболее однородным этнически было население Армении, где армяне составляли 95 процентов жителей. Вместе с тем, 33 процента всех армян, живших на территории Союза, находилось за пределами своей исторической родины. Из 146 миллионов русских, по данным переписи 1989 г., 25 миллионов проживали за пределами Российской Федерации. Из 44 миллионов украинцев 85 процентов живут «дома», а 15 – в других республиках. В Беларуси из 10 миллионов 79 процентов находились в республике, а 2,1 миллиона – за ее пределами.
Конец ознакомительного фрагмента.