Данте. Жизнь: Инферно. Чистилище. Рай. Юность (Е. А. Мешаненкова, 2014)

Юность

Во второй половине мая 1265 года во Флоренции у гвельфа Алигьеро Алигьери и его супруги госпожи Беллы родился сын Данте, которому суждено было стать величайшим поэтом Италии.

Семья Алигьери, по преданию, происходила от римского рода Элизеев, участвовавших в основании Флоренции. В середине XII века прапрадед Данте, Каччагвида, сопровождал императора Конрада III в походы на сарацин и был посвящен им в рыцари. Данте искренне восхищался прапрадедом и в шестнадцатой песне «Рая» даже назвал Каччагвиду, павшего в битве с мусульманами, «отцом», при этом ни разу не упомянув имени своего собственного отца Алигьеро д’Алигьери.

Сама их фамилия – Алигьери – пошла с того же Каччагвиды, который был женат на даме из знатной ломбардской семьи Альдигьери да Фонтана. Во Флоренции «Альдигьери» превратилось в «Аллигьери», а затем и в «Алигьери». Это имя стало фамильным – им назван был один из сыновей Каччагвиды, сыном которого был дед Данте Беллинчоне, а внуком – отец Данте, Алигьеро.

Великий поэт многое унаследовал от своих предков – он был не менее воинственен, чем его прапрадед, а политической страстностью и непримиримостью пошел в деда Беллинчоне, фанатичного гвельфа, не раз изгоняемого из Флоренции, но потом вновь возвращавшегося, чтобы продолжить борьбу за то, во что он верил. Беллинчоне досконально знал «трудное искусство возвращаться во Флоренцию», которое его великому внуку изучить так и не удалось. Даже дома Данте, когда-то находившегося в юго-восточной части города Сан Пьер Маджоре, в приходе Сан Мартино дель Весково, больше не существует, потому что по флорентийскому обычаю он был разрушен после его изгнания. Небольшая башня в четыре этажа и несколько двухэтажных домов, связанных между собой навесами и балконами, которые показывают туристам как «дом Данте» – всего лишь реконструкция XIX века.

Чтобы понять, в чем причина подобной непримиримости, необходимо сделать небольшой экскурс в историю Флоренции. Основан этот прекрасный город, и поныне являющийся жемчужиной Италии, еще древними римлянами. Удобное географическое положение и крепкие стены помогли ему быстро стать значимым торговым городом. А когда после крестовых походов оживились торговые связи между Европой и Азией, флорентийские купцы и ремесленники сумели использовать преимущества своего выгодного расположения и превратить Флоренцию в богатое и могущественное государство. К тому же река Арно, на которой стоял город, была в те времена достаточно полноводной и глубокой, чтобы корабли флорентийцев могли спускаться по реке к самому морю.

На единственном мосту через Арно, широком и крепком, предназначенном для тяжелой поступи легионов, в незапамятные времена появилась грубо высеченная конная статуя с мечом в руках. Средневековые горожане называли ее Марсом, по имени языческого бога войны и планеты, под знаком которой возник город. В эпоху варварских нашествий отряды Тотилы разрушили Флоренцию и всадника сбросили в реку. При Карле Великом, когда город начал заново отстраиваться, каменного стража Старого моста вытащили из воды. Не только суеверные простолюдины, но и образованные флорентийцы, как Данте и его наставник Брунетто Латини, верили в дурное влияние первого языческого патрона города. Братоубийственные побоища в стенах Флоренции объясняли влиянием Марса. Это она, красная планета, возбуждала гражданские распри и войны, вызывала бури и мятежи. Ее кровавым цветом окрасился даже герб республики: белая лилия стала алой.

Характернейшей особенностью пейзажа средневековой Флоренции было великое множество башен разной вышины и размеров, обрамленных зубцами, с узкими щелями бойниц. Их островерхие макушки видны были путникам задолго до того, как они приближались к городским стенам. Если в античные времена над укреплениями высились всего четыре сторожевые башни, по одной в каждой четверти города, то в годы жизни Данте число их превышало полторы сотни. Башни росли над домами и кварталами, где жили феодалы, добровольно обосновавшиеся в городе или же переселенные в него силой. Воздвигались башни и объединениями горожан-пополанов для защиты от внутренних врагов. Когда в XIII веке горожане вошли в силу, они разрушили надменно устремившиеся в небо высотные постройки феодалов. Снесенные верхушки у башен грандов знаменовали победу коммуны внутри города, так же как срытые замки во флорентийской округе свидетельствовали о торжестве города-государства Флоренции над феодалами своего контадо.

В XII и XIII веках флорентийцы приступили к строительству мостов, чтобы соединить старый город с противоположным южным берегом реки, где возникли новые поселения, главным образом бедного люда. Самое восточное предместье за Арно долгое время оставалось поселком лачуг и трущоб. В XIII веке там выстроили свои монастыри недавно учрежденные ордена нищенствующих монахов: францисканцев и доминиканцев.

Флоренция стремительно росла, богатела и, конечно, привлекала все больше людей. Вскоре старые римские стены стали для нее слишком тесными, и в 1172 году пришлось обнести город второй стеной, защитившей еще и пригороды на западе и на востоке. Теперь путь к Флоренции с одной стороны преграждала вода – выше Старого моста в Арно вливалась небольшая речка Муньоне, один из рукавов которой подходил к старой стене, а с остальных сторон подступы к новым стенам оберегали глубокие рвы. Но скоро и в этих границах городу тоже стало тесно: в начале XIII века население Флоренции составляло десять тысяч жителей, а к середине XIV века – уже не менее девяноста. Во всей Европе только три города превосходили ее по размеру: Кордова, Палермо и Париж. Неудивительно, что руководство города решило построить третий пояс стен.

Как повсюду в Европе, крепнущие тосканские города медленно и упорно отвоевывали у епископов права на самоуправление. Они привлекали к себе поселенцев тем, что давали свободу от феодального угнетения крестьянам, бродягам, странствующим купцам и прочему неприкаянному люду.

В XII веке не Флоренция, а Лукка была столицей обширного Тосканского графства. Его владелица, бездетная маркграфиня Матильда, завещала свой феод папе. Но римские первосвященники оказались не в состоянии реализовать права, полученные по завещанию, и одолеть нараставшие центробежные силы богатевших городов и вассальных феодалов. Образовавшиеся на территории Тосканы города-государства, республики и тирании, медленно поглощали окружающие их феодальные владения и создавали собственные правительства. Лукка, Сьена, Пиза уже в XII веке имели вполне выраженное самоуправление, Флоренция – только в XIII.

Недолго продолжалась во Флоренции власть всенародного вече, которое созывалось звуками колокола на площадь и решало важнейшие дела города. Выделившаяся из самых богатых горожан верхушка – патрициат – постепенно забрала бразды правления в свои руки. Власть перешла к консулам и к Совету ста, составленному из «лучших людей» города. В это время бывшие вассалы маркграфини Матильды, почувствовав независимость и безнаказанность, разбойничали на больших дорогах и нападали на торговые караваны. Среди них были семьи, которые в недалеком будущем сыграют очень большую роль в истории города, как, например, графы Гвиди, графы Альберти, Буондельмонти, Уберти, Фрескобальди, Донати, делла Белла. Флоренция, воюя с ними, смирила гордых феодалов и заставила их переехать в город, где они должны были жить по крайней мере четыре месяца в году. Те же, кто не подчинился коммуне, жестоко расплачивались за свою строптивость: Флоренция разрушала их замки, а земли конфисковывала и присоединяла к своим владениям. Не удалось справиться только с мощными феодалами, гнездившимися в горных долинах Апеннин.

Таким образом, в течение нескольких десятилетий город завладел всем Флорентийским графством, которое стало территорией Флорентийской республики. Флоренция подчинила своей власти или своему влиянию также небольшие соседние городки Фьезоле и Сан Джеминьяно, и даже Пистойю, сохранившую, впрочем, некоторую независимость.

Желая ослабить феодалов своего контадо, а также обеспечить потребности растущей промышленности в дешевой рабочей силе, а население города в продовольствии, коммуна приступила к освобождению крестьян на территории республики. В постоянном притоке рабочих нуждалось прежде всего флорентийское сукноделие. Берега Арно и ее притоков покрылись мастерскими по переработке шерсти. Флорентийские сукна, сперва неокрашенные, затем окрашенные, самой тонкой выделки, наводнили рынки Италии и Европы. Ловкие купцы немало наживались и на торговле изделиями искусных флорентийских ювелиров, оружейников, ткачей. Но не только своей торговлей и ремеслами богатела Флоренция.

Флорентийцы прославились по всей Европе как банкиры, заимодавцы, ростовщики. Их можно было встретить у подножия трона святого отца, папы, во Фландрии, в Испании и на Британских островах. Папа Бонифаций VIII как-то весьма ядовито заметил о вездесущих флорентийцах, всюду проникающих и всюду торгующих, оказывающих влияние на королей и сильных мира сего, что не четыре, а пять элементов существует на свете: вода, земля, воздух, огонь и флорентийцы.

Первоначальное финансовое благополучие флорентийцев родилось из торговли, но богатство, ставшее в XIII веке предметом неутолимой зависти соседей, было создано другим, менее почетным способом. Бонифаций VIII не зря отзывался о них с такой неприязнью – флорентийцы считались безжалостными ростовщиками. Они кредитовали феодалов и епископов, охотно давали столько, сколько у них просили, под залог недвижимости или драгоценностей и никогда не возмущались, если должник не мог вернуть деньги в срок. Долговое обязательство можно было с легкостью продлить еще на несколько месяцев – за огромные проценты, разумеется. Ну а когда становилось ясно, что должнику точно не удастся расплатиться, флорентийские ростовщики забирали залог, увеличивая этим собственное благосостояние.

Впрочем, в самой Флоренции далеко не все относились к такому способу обогащения с уважением. Данте, например, ненавидел его от всей души и в своей великой поэме сделал его одним из самых ужасных и наиболее строго наказуемых пороков. А самых могущественных флорентийских магнатов-ростовщиков изобразил в семнадцатой песне «Ада» в образе шелудивых, покрытых грязной коростой тварей. А чтобы ни у кого не было сомнений в том, кто это, он обозначил каждого фамильным гербом: лазоревый лев на желтом поле указывал на принадлежность к роду Джанфилиаццы, а белый гусь на красном поле – к семье банкиров Убриакки.

В середине XIII века, когда родился Данте, Флоренция активно участвовала в раздиравшей большинство итальянских государств борьбе гвельфов и гибеллинов. О происхождении этих политических группировок и начале их распри есть немало легенд и даже анекдотов. Длилось их противостояние несколько веков, но по сути все сводилось к борьбе между папой и императорами Священной Римской империи, пытавшимися поделить господство на Апеннинском полуострове. Гвельфы выступали за ограничение власти императора и усиление влияния папы, свое прозвище они получили от Вельфов, герцогов Баварии и Саксонии. Сторонники императора, гибеллины, именовались по латинизированному названию одного из замков династии южногерманских королей и императоров Священной Римской империи Штауфенов – Гаубелинг.

По сути, причиной таких долгих и бурных распрей было то, что многие итальянские города-коммуны не желали быть подвластны императорам Священной Римской империи, в состав которой входила Италия, предпочитая более выгодный для них протекторат папы. К тому же император был далеко, а папа близко, и ссориться с ним было крайне нежелательно. Поэтому итальянские города нередко признавали власть французских королей и принцев, которых им рекомендовал папа, вызывая этим гнев императора. Флоренция, например, очень дорожила своими торговыми связями с Францией, да и отлучение от церкви, которое папа мог наложить на город, нанесло бы страшный удар ее торговле и промышленности. Такая политика была не всегда разумной и дальновидной, но главы Флоренции и других городов заботились о собственных интересах и нисколько не стремились к объединению Италии.

Первоначально купечество в основном причисляло себя к гвельфам, а феодалы и городской патрициат относился к гибеллинам. Но уже к середине XIII века юг Италии попал под власть династии Анжу и почти полностью стал гвельфским, а многие города, которые не слишком нуждались в покровительстве папы (например, главный конкурент Флоренции – Пиза), превратились в оплот гибеллинов. Приверженцы набиравших популярность еретических движений также поддерживали гибеллинов, потому что видели в императоре единственную силу, способную защитить их от папского гнева.

Еще до рождения Данте, 4 сентября 1260 года, произошла битва при Монтаперти, во многом определившая флорентийскую историю и повлиявшая на жизненный путь будущего поэта. Гибеллины во главе с королем Манфредом, сыном императора Фридриха II, разбили флорентийскую армию. Хроники тех времен повествуют, что изменник Бокка дельи Абати отрубил руку знаменосца Якопо де Пацци, чем вызвал замешательство среди гвельфов – увидев, что знамя города упало, флорентийцы дрогнули и обратились в бегство.

Образы страшной битвы при реке Арбии («истребленья, окрасившего Арбию в багрец»), память о которой была свежа во Флоренции в годы детства и отрочества Данте, населили воображение великого поэта и первую кантику его «Комедии». В самых глубоких безднах ада, где казнятся предатели родины и своей партии, медленно продвигаясь по вечному льду, Данте нечаянно задевает ногой какую-то вмерзшую по шею человечью голову. «Ты что дерешься? – вскрикнул дух, стеная. – Ведь не пришел же ты меня толкнуть, за Монтаперти лишний раз отмщая». На вечные муки в ледяной могиле поэт осудил изменника своего родного города – дельи Абати.

Упоенные победой на Монтаперти гибеллинские вожди, чтоб ее закрепить, решили снести с лица земли неприятельскую Флоренцию и изгнать ее жителей. Намерению разрушить родной город воспротивился флорентиец Фарината дельи Уберти. Личность этого предводителя гибеллинов производила сильное впечатление на современников. По описанию хроники Филиппо Виллани, Фарината был высокого роста, лицо его было мужественно, руки и ноги сильны, облик величествен. Он обладал ловкостью военного, речи его звучали складно, советы удивляли быстротой и проницательностью. Он был смел, решителен и опытен в делах войны. Как писал позднее Бенвенуто д'Имола, один из первых комментаторов «Божественной Комедии», Фарината был последователем Эпикура и не верил в загробную жизнь. Он считал, что вся деятельность человека должна быть направлена на усовершенствование земной жизни. Церковь боялась этих идей: в 1283 году инквизиция посмертно осудила Фаринату и его жену как еретиков, но Данте обессмертил его в стихах десятой песни «Ада».

После победы при Монтаперти Флоренцию возглавили гибеллины, но их владычество оказалось недолгим. Папа наложил отлучение на город, что вызвало волнения в народе и недовольство финансовых магнатов, чьи торговые дела от этого сильно страдали. В 1266 году, уже после рождения Данте, король Манфред погиб в сражении при Беневенте, и власть перешла в руки сторонников папы во главе с принцем Карлом Анжуйским, занявшим с помощью папы престол Неаполитанского королевства. Изгнанные несколько лет назад из Флоренции гвельфские вожаки вернулись и начали мстить гибеллинам. Однако поражение и почти уничтожение гибеллинской партии не принесло мира Флоренции – вспыхнули кровавые распри между лидерами гвельфов, а старая феодальная знать грызлась с новыми дворянами, недавно купившими титул.

Семья Алигьери была гвельфской, и это определило всю дальнейшую жизнь Данте. Во Флоренции почти каждый человек с рождения уже принадлежал к одной из враждующих партий. И конечно, внук Беллинчоне не мог находиться в стороне от политики. Правда, Алигьеро, отец Данте, видимо, старался держаться от нее подальше – ему даже не пришлось покидать Флоренцию в период владычества гибеллинов. Он был мирным юристом, не гнушавшимся ростовщичеством, как и большинство его состоятельных соотечественников, и владел немалым количеством земель и домов во Флоренции и ее окрестностях. Мать Данте, госпожа Белла, умерла, когда он был еще совсем маленьким, и его отец женился снова, на госпоже Лапе Чалуффи. От этого брака родилось трое детей – две девочки и мальчик по имени Франческо, с которым Данте был очень дружен. Алигьеро Алигьери умер около 1283 года, оставив восемнадцатилетнего старшего сына главой семьи.

На него легла забота о двух сестрах. Одну из них звали Тана (Гаэтана), другая, чье имя нам неизвестно, вышла замуж за Леоне ди Поджо, герольда флорентийской коммуны. Племянник Данте, Андреа ди Поджо, очень походил внешним обликом (но не одаренностью и умом) на своего знаменитого дядю. С Андреа был знаком Боккаччо, получивший от него, как можно предполагать, сведения о семье Алигьери. В декабре 1297 года младший брат Данте считался юридически совершеннолетним, то есть ему было не менее 18 лет. Этим числом помечена подписанная им долговая расписка Якопо деи Корбицци, у которого братья взяли взаймы порядочную по тем временам сумму денег – 480 золотых флоринов…

Можно предположить, что прежде чем отправиться в Болонью для изучения высших наук, Данте окончил в родном городе те школы, которые обычно посещали дети из состоятельных семейств. Из хроники Джованни Виллани мы знаем, что уже в начале XIII века во Флоренции было много учителей; преподавали ли они только в школах при церквах, или же существовали большие школы при монастырях или отдельно, неизвестно. При жизни Данте чтению и письму во Флоренции обучалось около десяти тысяч детей. Меньше было изучающих потом счет на арабский манер, то есть с арабскими цифрами (абака). Группа математических наук преподавалась в школах, посещаемых примерно тысячью учеников; это были преимущественно мальчики, которых предназначали для купеческой деятельности. Всего пятьсот или шестьсот учеников училось в школе высшей ступени, где изучали латынь или грамматику, основу всякой образованности, а также начала риторики и диалектики. Девушки обыкновенно кончали свое образование первой ступенью и одолевали лишь чтение; письму обучали только девиц благородного происхождения или из очень богатых купеческих домов, либо тех, которые собирались поступить в монастырь. Данте, несомненно, прошел через все ступени средневековой городской школы, хотя латинский язык его и после занятий у флорентийских грамотеев был далек от совершенства.

В соборе Санта Мария Новелла внимание юного Данте привлекали аллегорические изображения наук Андреа ди Буонайуто. Художник изобразил на фреске прекрасную даму Грамматику, приглашающую мальчиков и девочек пройти сквозь узкие ворота, ведущие к знанию. У ног аллегорического существа знаменитый грамматик Присциан записывал правила своей науки. Наверху белел диск Луны – символа грамматических познаний. Над одетой в алое платье Риторикой и поклоняющимся ей Цицероном парила Венера. Риторика включала в себя в это время также поэтику, и Цицерон, как ритор, почитался учителем всех, кто слагал стихи. Науки красноречия и поэтики зависели от Венеры, излучающей свет в сердца поэтов и ораторов. Третья наука, Диалектика, строгого вида женщина в белоснежных одеяниях, находилась под покровительством Меркурия и величайшего из философов Аристотеля. Данте с раннего детства сохранил в своем сердце глубокое преклонение перед этими величественными загадочными дамами. Аллегорические образы флорентийского живописца привели Данте к параллелям между небесными светилами и науками, которые он потом так подробно развернул в «Пире».

Данте мог продолжить свое образование во Флоренции лишь частным образом. В это время многие одаренные юноши обращались за советами и наставлениями к писателю и юристу Брунетто Латини. По всей вероятности, старый сэр Брунетто не преподавал регулярно, но вокруг него собрался кружок молодежи, жаждущей познания, в том числе Гвидо Кавальканти и Данте. Джованни Виллани в своей «Хронике» называл Брунетто Латини великим философом и магистром риторики, смягчившим грубые нравы Флоренции. Про самого себя Латини говорил, что он «человек светский». Так отзывается о нем и Виллани…

Сэр Брунетто стяжал славу не только опытного политика и государственного деятеля, но и отличного писателя. Его энциклопедическое сочинение «Сокровище» читалось еще не менее двух веков после смерти автора.

Первостепенно важно его влияние на Данте, который, вероятно, при его посредстве ознакомился в юности с этикой Аристотеля, с риторикой Цицерона и поэтикой Горация – еще до своих поездок в Болонью и Париж.

В энциклопедии Брунетто Латини, несмотря на то, что в ней много заимствовано из других средневековых сочинений этого же типа, чувствуется большая любовь к знанию и интерес к наукам его времени, стремление расширить представление о мире. Сэр Брунетто хотел просветить людей, не знающих латинского языка, всеохватывающим сочинением, где даются сведения о всех науках. Его примеру последует его ученик Данте, который напишет уже в изгнании трактат «Пир». Знанием французской литературы Данте также в значительной степени обязан своему наставнику; главный труд всей своей жизни Латини написал по-французски. В пору юности Данте французский язык и французские романы были широко распространены по всей Италии, особенно во Флоренции.

В сочинениях Брунетто Латини все время подчеркивается, что все науки зависят от политики. Наиболее высокое и благородное знание, по его мнению, искусство управлять государством. В книгах Брунетто много рассуждений о политике. Мироощущение его прежде всего юридическое. Он говорит о государстве, построенном на нерушимых законах, обязательных для всех. Вероятно, Брунетто познакомил Данте с Никомахейской этикой Аристотеля и привил ему глубокую любовь к этому сочинению.

Латини любил цитировать античных писателей, особенно Цицерона, Аристотеля и Вергилия. В окружении Латини начал составляться круг чтения Данте, определивший во многом его будущие идеи и пристрастия. В культурную жизнь Италии Брунетто внес новые начала. Суждения магистра о земной славе, благодаря которой писатель живет как бы вторично, напоминают высказывания гуманистов XIV–XV веков. «Слава не что иное, как добрая репутация, высокое мнение, которое создается о человеке и распространяется на многие страны… – писал он во второй книге „Сокровища“. – Каждый человек желает, чтобы о нем говорили хорошо, ибо без доброго мнения мы не были бы известны… Слава дарует мудрому человеку вторую жизнь». Эта ренессансная жажда славы, знамение новой культурной эпохи, станет свойственна Данте и следующим поколениям деятелей Возрождения.

В 1277 году, когда Данте было двенадцать лет, отец обручил его с шестилетней Джеммой Донати. В этом не было ничего необычного, в те времена большинство браков во Флоренции заключалось именно так – родители договаривались между собой, исходя из экономических или политических соображений, подписывали договор, проводили официальную церемонию обручения, а когда жених и невеста достигали совершеннолетия, играли свадьбу. После помолвки будущие супруги продолжали жить у родителей, поскольку готовыми к браку юноши считались после двадцати лет, а девушки – после семнадцати. Впрочем, иногда женились и позже, времена были неспокойные, и свадьбу могла отсрочить война или эпидемия. Но разорвать помолвку было практически невозможно – кроме большого штрафа за расторжение договора нарушителю грозила даже кровная месть.

Донати были соседями семьи Алигьери, но превосходили их знатностью и богатством. Они были настоящими феодалами, представителями старинной родовой знати, и не поскупились на приданое для своей дочери. Одно время у историков даже бытовало мнение, что брак Данте и Джеммы был неравным, но никакими документами или свидетельствами современников это не подтверждается – судя по всему, никто не считал, что Данте недостаточно богат и родовит для дочери Мането Донати.

Что касается его самого, то, по всей вероятности, он не слишком интересовался своим будущим браком, воспринимая его как неизбежную необходимость. Куда больше его мысли занимали науки и искусство.

Данте стоял перед башней Гаризендой недалеко от Порто Равеньяно в Болонье. По узкому переходу в Апеннинах, соединяющему Флоренцию с северной Италией, он добрался до столицы Романьи всего несколько дней назад. Данте сравнивал мысленно эту башню, сильно покосившуюся, с другой, высившейся рядом с городскими воротами, высокой и стройной, которую по имени ее строителя называли Азинелла.

Странное дело – если закрыть глаза и перестать смотреть на Гаризенду и скользящие над ее вершиной в пасмурный день облака, а затем открыть их, то кажется, что башня сейчас рухнет на тебя. Как все впервые посетившие Болонью, Данте заинтересовался этим феноменом. Ему представилось, что башня превращается в огромного гиганта, гигант наклоняется, хватает его и уносит за пределы города. Кто-то схватил Данте за рукав и спросил: «Данте, что ты видишь?» Образ гиганта исчез – рядом стоял и теребил его румяный мальчик, которому, казалось, никак не более пятнадцати лет. Это был один из студентов, с которым Данте познакомился. Он уже второй год учился в Болонье и потому смотрел на старшего годами Данте покровительственно. «Великана», – отвечал Данте. «Ты увидел великана, но посмотри, что ты проморгал». Юноша указал на прекрасную даму в богатых одеждах, которая удалялась от них. «Ты знаешь, – заметил он поучительно, – она из семьи Гаризенда. Вот Гаризенда, поистине достойная созерцания!» Данте усмехнулся, и у него в голове пронеслись две-три строчки для будущего сонета. «Слушай, Чино, ты прав, – сказал Данте, – ты прав, но я всегда вижу только то совершенно ясно, что далеко от меня». И они, смеясь, пошли по улицам Болоньи.

Данте очень полюбил общество веселого студента. Звали его Чино деи Сигибульди, был он родом из Пистойи, сравнительно небольшого городка, на который Флоренция постепенно накладывала руки. Чино, так же как и Данте, гордился тем, что отдаленные предки его были римляне. Семья Чино, довольно состоятельная, принадлежала по давней традиции к гвельфам. В аудитории, где студенты сидели на скамьях, а не на соломе, как в Париже, нельзя было найти более прилежного студента, чем Чино. Он все записывал, подчеркивал, сверял. Однажды после лекции знаменитого Аккурсио-младшего Данте спросил своего друга, кем он собирается быть – судьей или нотариусом. «Судьей, может быть, – ответил Чино, – но я учусь не для этого. Я хочу быть профессором права и читать лекции, как наш славный учитель». «Но это трудно, – заметил Данте, – и для этого потребуется много-много времени». «А зачем же я записался в университет?» – отвечал Чино.

В тетрадях с конспектами лекций, которые Данте брал у своего старательного друга, он как-то обнаружил множество стихов, большинство их было написано Гвидо Гвиницелли, славным болонским поэтом, но попадались и собственные стихи Чино. «Разве можно писать на полях важных юридических документов любовные сонеты?» – спросил с улыбкой Данте. «Это прекрасный обычай Болоньи, – не смутившись, отвечал Чино. – Здесь все судьи и нотариусы любят поэзию и записывают стихи, особенно на полях завещаний, чтобы какой-нибудь урод не приписал что-либо сбоку, что нарушило бы права наследников».

Дружба Данте с Чино продолжалась много лет. Уже после того, как они оба покинули стены университета, их пути продолжали время от времени пересекаться. Конечно, Чино не стал таким великим поэтом, как его друг, но его легкие изящные стихи высоко ценились как простыми любителями поэзии, так и гениальным Петраркой. Впрочем, для него это все равно было всего лишь увлечением – Чино стал известным правоведом и преподавателем, одним из самых знаменитых докторов юридических наук в Италии. Он читал лекции в Сьене, Перудже, Неаполе, и некоторые из его учеников тоже стали знаменитыми юристами, а в родном городе ему даже воздвигли памятник.

Ну а Данте, судя по всему, серьезно увлекся поэзией именно в Болонье. До нас дошли его сонеты, полушутливая переписка с друзьями и, конечно, его первая любовная лирика.

Данте нравилась Болонья – она была похожа и не похожа на его родную Флоренцию. Вроде бы и архитектура схожа, а видно, что это другой город, вроде бы и людей на улицах так же много, а все равно они не такие, как на его родине. Флоренция хоть и была торговым городом, но все равно на ее улицах никогда не было такого столпотворения людей разных национальностей и не звучало такого смешения языков.

В Болонью съезжались люди со всех концов Европы, и не только, как по торговым делам, так и в ее знаменитый университет. На улицах и в тавернах болтали на французском, немецком, английском, польском, чешском и многих других языках, не говоря уж обо всех итальянских наречиях и международной латыни, знакомой каждому образованному человеку того времени.

Жизнь в Болонье была веселой, как, впрочем, в любом студенческом городе в любые времена. Вино текло рекой, продажные красавицы манили на каждом шагу, и отовсюду лились студенческие песни, прославлявшие молодость, свободу, плотскую любовь и развеселую жизнь. Некоторых болонских сводников Данте потом собрал в первом каменном рву Злых Щелей своего «Ада».

Впрочем, Данте хорошо видел не только внешние пороки блистательной Болоньи. Еще глубже он поместил двух бывших студентов Болонского университета, принадлежавших к полусветскому монашескому ордену гаудентов. Одетые в свинцовые плащи лицемеров они бродят по кругу, среди таких же грешников, как они.

Но конечно, было бы неправильным говорить, что Данте испытывал к Болонье и университету какую-то особую неприязнь. Он бичевал пороки везде, где их видел, но это не мешало ему оценивать и достоинства. Болонский университет не зря был для города предметом гордости, он не только восстановил изучение римского права в Европе, но и стал тем центром, из которого по всем странам распространялось светское образование.

Изучение риторики, логики и других свободных наук стояло в Болонье также на большой высоте, но все эти подготовительные науки должны были помочь триумфу богини правосудия. С XII века, с тех пор как магистр Ирнерий открыл болонскую студию, началось обновление римского права не только в Италии, но и во всей Европе. Римское право становилось могучим стимулом общественных перемен. Болонья стала великим светочем возрождающейся науки; оттуда Данте вынес любовь к точным выражениям и юридическим формулам и ненависть к церковному праву, которую он не раз выражал в своих произведениях. Но в Болонье изучалось не только гражданское, но и церковное право. Свое основное произведение «Декрет» Грациан написал в начале XII века в болонском монастыре Сан Феличе; таким образом, один из главных ревнителей модернизированного канонического права являлся современником первых цивилистов Болоньи. Данте ненавидел специалистов, изучавших папские декреты, и часто обрушивался на «декреталистов». В своем трактате «Монархия» Данте напал на тех болонских учителей канонического права, которые защищали абсолютную власть папы, как, например, Маттео д'Акваспрата. Во всех философских произведениях Данте, недоучившегося студента Болонского университета, так и не получившего ученой степени, чувствуется мышление юриста. Данте часто цитирует дигесты в «Пире» и в «Монархии», а цитату из глосс мы находим в «Новой Жизни», написанной вскоре после возвращения из университета. Многие выражения в стихах и прозе Данте представляют собою пересказы из юридических сочинений, которые он изучал в Болонье. Так, знаменитый стих «Ада» «Не госпожа народов, а кабак» является пародией на одну из попавших в глоссы поговорок. Сама его утопическая концепция империи и универсальной монархии была в значительной степени навеяна изучением римского права.

Императоры Священной Римской империи, поняв важную роль гражданского права в борьбе империи с папством, с первых шагов университета поддерживали его особыми грамотами и привилегиями, обеспечивавшими университет от всякого вмешательства местных властей. В XIII веке знаменитый и старейший в Европе университет привлекал к себе студентов из разных стран и других итальянских городов.

Учебный распорядок был довольно строг. Утром профессора читали ординарные лекции, то есть обязательные, по главным предметам. Лекции продолжались три часа, и студенты внимательно следили, чтобы профессор не ушел ранее положенного времени, – в те времена профессоров выбирали и приглашали студенты, они же могли их уволить, если были ими недовольны. Лекции были длительны, так как студенты хотели получить за свои деньги как можно больше знаний. Занятия начинались рано по звону колокола на башне Св. Петра.

Послеобеденные лекции, менее длительные, на второстепенные и специальные темы, посещались не столь охотно; многие профессора отказывались их читать, ибо студенты плохо и неаккуратно платили за то, без чего они могли обойтись. Учебный год был очень долог и кончался в августе, а уже 10 октября начинался новый. Правда, в течение года было много святых дней, которые почитались бездельем. В четверг обыкновенно лекции не читались.

Студенты определяли предмет лекции, которую профессор будет читать, – это было нетрудно, так как существовала определенная и строго разработанная программа. Юристы должны были проштудировать Кодекс Юстиниана, Дигесты, декреты, а медики – Авиценну и Галена. Чтения эти иногда продолжались по нескольку лет, так как не дозволялось пропустить ни одной страницы. Профессорам надлежало также в известные дни, обычно после карнавалов, организовывать диспуты и оппонировать студентам.

Понятие «университет» в средние века не связывалось с каким-либо определенным зданием или группой зданий, как в настоящее время. Университет означал первоначально содружество студентов и профессоров. Если профессора или студенты были недовольны городским управлением, они могли перейти в другой город и там основать новый университет.

Университетские власти по договору и по согласию с городской коммуной Болоньи устанавливали цены на прокормление студентов и на квартиры, сдаваемые студентам внаем. Запрещалось их повышать или отдавать квартиру тем, кто платит больше. Увеличить квартплату можно было лишь в случае значительных перестроек, улучшающих жилище. Студенты были богатые и бедные. Богатые прибывали в Болонью со слугами и лошадьми, тратили много и приносили городу значительный доход. Бедные студенты занимались всякого рода ремеслами и даже нанимались в слуги.

Болонья росла и богатела, хотя торговый ее оборот не мог сравниться с объемом флорентийского. Размеренная монотонность университетских занятий часто нарушалась сражениями и кровопролитиями на улицах, которыми изобиловала бурная политическая жизнь города. Данте приехал в то время, когда в Болонье царил относительный мир. Верх в коммуне одержали гвельфы. Позади была страшная, продолжавшаяся сорок дней резня 1274 года, после которой из города были изгнаны 12 тысяч граждан, сторонников гибеллинов и богатого древнего рода Ламбертацци. Победителями руководил другой патриций, гвельф Джеремеи. Ролландино был выбран старшиной пожизненно в 1280 году, через два года составлены «святые постановления» против изгнанников и нобилей, не записанных в корпорации. Лишь дома Аккурсиев были спасены от разрушения в память великого комментатора римского права.

На юридическом факультете, главном и наиболее уважаемом, занятия продолжались от шести до семи лет. Потом проводился очень строгий экзамен; чтобы быть допущенным к нему, нужна была рекомендация по крайней мере одного профессора. Выдержавшие экзамены получали звание лиценциата. Уже через два дня лиценциат имел право приступить к сдаче экзаменов на доктора, которые происходили публично в церкви Св. Петра. Все присутствующие могли вмешиваться в диспут и задавать вопросы соискателю. Докторат давался очень торжественно. Заключительную речь в конце процедуры произносил болонский архидиакон. Экзамены эти обычно обходились очень дорого, так как кончались торжественным пиром за счет нового доктора.

Почему Данте прервал учебу в Болонье и вернулся во Флоренцию, точно неизвестно. Скорее всего дело было в каких-то семейных вопросах, которые можно было решить только на месте. Может быть, пришли в упадок дела, которые после смерти его отца вели какие-то родственники, а может быть, требовалось его срочное вмешательство как главы семьи в какие-то домашние проблемы. Ну и нельзя забывать о том, что он обязан был выполнить обязательство, данное его отцом, – жениться на Джемме Донати. Они оба к тому времени уже достигли брачного возраста, о чем ее родственники вполне могли ему напомнить.

Вероятнее всего, Данте даже был уверен, что покидает Болонью не навсегда, а скоро сможет вернуться и закончить образование. Тем более, что это было ему действительно нужно – ученые юристы во Флоренции высоко ценились, так что хорошие заработки и даже политическая карьера ему были бы обеспечены. Но… сложилось как сложилось.

Кстати, как раз тогда, когда Данте уезжал из Болоньи, по всему городу шли разговоры о произошедшей в соседнем Римини трагедии – правитель города из ревности убил свою прекрасную жену Франческу и своего родного брата Паоло. Вероятно, эта история запала Данте в душу, ведь во всем его Аде, наверное, единственные, кто вызывают искреннее сочувствие, – это несчастные любовники Паоло и Франческа.

Во время обучения в Болонье Данте впервые столкнулся и с влиянием политики на поэзию. Там все были в восторге от стихов Гвидо Гвиницелли ди Маньяно, но когда Данте спрашивал кого-нибудь, где он и можно ли с ним встретиться, все сразу переводили разговор на что-нибудь другое. В конце концов Чино деи Сигибульди объяснил, в чем дело, – Гвиницелли был не только поэтом и родоначальником нового, современного направления в поэзии, во времена владычества гибеллинов он исполнял обязанности судьи и юридического советника болонской коммуны. Поэтому, когда в 1270 году к власти пришли гвельфы, его изгнали из Болоньи, и через шесть лет он умер, так и не получив возможности вернуться в родной город.

Данте помнил, что стихи Гвиницелли произвели большое впечатление на его флорентийского друга Гвидо Кавальканти, хотя по существу были ему чужды. От этого замечательного художника слова Кавальканти воспринял только изысканность и чистоту поэтического стиля, стремление к краткости и выразительности стиха. Не так было с Данте. Он изучал Гвиницелли так, как он изучал Вергилия. В «Божественной Комедии» Данте назовет никогда им не виданного Гвиницелли «мой отец» и скажет тени болонского поэта: «И самый след чернил ваших сладостных стихов будет нам дорог, пока длится нынешний язык».

Гвидо Гвиницелли был первым, кто восстал против абстрактности и расплывчатости старой тосканской школы, поэтике гвиттонианцев он противопоставил точность и ясность выражений. Метафоры болонца возникали чаще всего из сопоставлений с огнем, небесными светилами, лучами солнца. «Любовь так возвышается над благородным сердцем, его питающим, – говорит он, – как пламя над светильником. Такова природа огня – стремиться ввысь». Гвидо отверг пространные причитания своих предшественников на любовные темы. Его сравнения удивляют и остаются в памяти. Итальянский стих в поэзии Гвиницелли впервые приобрел ту гибкость и звучность, благодаря которым через столетие прославился Петрарка.

В канцонах поздних трубадуров и некоторых продолжателей провансальской поэзии в Италии, как, например, Ланфранко Сигала, возлюбленная претворяется в небесное видение; от нее исходит свет, нестерпимый для смертного взора. Оживленная и воплощенная в образ прекрасной дамы идея средневековых неоплатоников лишь в стихах Гвидо Гвиницелли превратилась в поэтическое видение, воспламеняющее фантазию. Сопутствуемая звездой Дианы, Прекрасная дама сонетов Гвиницелли смиряет гордость тех, кто приветствует ее появление, внушает им высокие помыслы, одаряет вдохновением. Данте в «Новой Жизни» завершил начатое болонским поэтом. Беатриче воплотила все добродетели, она – чудо, колеблющее законы природы.

Конечно, прекрасную даму идеализировали задолго до Гвиницелли, но именно он стал зачинателем нового стиля в поэзии, превращающего прекрасную даму в ангела, достойного занять место возле престола всевышнего. Сама идея, видимо, родилась из предположения теологов, что после низвержения Люцифера и падших ангелов освободившиеся места постепенно заполняются особо достойными праведниками. Ну а поэты переиначили эту идею на свой лад и заменили праведников на своих прекрасных муз – дам, вдохновляющих их на творчество.

На основании данных, которыми располагает в настоящее время наука, начало поэзии на итальянском языке можно датировать второй четвертью XIII века. Первые поэты, писавшие по-итальянски, – поэты сицилийской школы – появились в тридцатых и сороковых годах; приблизительно на десятилетие позже мы находим их последователей в городах Тосканы. Сицилийскую школу, возникшую при дворе императора Фридриха II и его сына, короля Манфреда, Данте помянет добрым словом в трактате «О народном красноречии»: «Те, чьи сердца были благородны, исполненные поэтического дара стремились приблизиться к величию этих владык, и все, что в их времена смогли с немалыми усилиями завершить лучшие умы Италии, прежде всего проявлялось при дворе столь великих государей; и так как королевский престол находился в Сицилии, случилось, что все, что наши предшественники написали на народном языке, звалось сицилианским…»

…В технике стиха (канцоны и баллаты), в лексике (кальки с провансальского или перенесение провансальских терминов в итальянский), в условностях литературных выражений поэты-сицилийцы еще обнаруживают зависимость от языка и поэтики трубадуров. Однако они творили уже в стихии родного языка и создавали на нем новые стихотворные формы, например, сонет, который перешел от них к следующим поколениям итальянских поэтов, а затем проник в литературу всех европейских народов. Впервые сонет (в двух ритмических разновидностях) находим у Джакомо да Лентики, Пьера делле Винье, Аббата из Тиволи и Якопо Мостаччи.

В пятидесятых – семидесятых годах XIII века в Тоскане появляется крупный поэт Гвиттоне д'Ареццо, возводивший свою поэтическую генеалогию к Джакомо да Лентини (Нотариусу) и считавший себя прямым наследником сицилийца. В год рождения Данте Гвиттоне вступил в орден «Рыцарей блаженной Девы Марии», среди кавалеров которого было, по свидетельству Данте, немало отъявленных ханжей и лицемеров вроде болонских градоправителей Лодеринго и Каталано. «Веселящиеся братья», как их называли в народе, не произносили обетов безбрачия и брат-гаудент Гвиттоне д'Ареццо вел вполне светскую жизнь, был женат и имел детей.

Ставший вождем тосканских рифмачей Гвиттоне основательно изучил провансальскую поэзию и был умелым версификатором, любившим упражняться в игре слов. Язык его стихов груб, шероховат и в то же время аффектирован. Данте, сравнивая «скверные наречия тосканцев», упоенных собственным красноречием, с языком поэтов сицилийской школы, пальму первенства отдавал сицилийцам, стремившимся создать не местный, областной, а общеитальянский литературный язык. Влияние Гвиттоне д'Ареццо распространилось на все города Тосканы и Романьи. Повсюду его подражатели слагали монотонные канцоны и скучные сонеты.

Истоки «нового стиля», который должен был освободить поэтов Тосканы от псевдоученой поэтики Гвиттоне д'Ареццо, находятся в Болонье – так думали Данте и его друзья, молодые флорентийские поэты. Первым, кто нашел «новую выразительность» для поэзии, они называли Гвидо Гвиницелли. В восьмидесятые годы XIII века едва ли не все молодые флорентийские стихотворцы находились под сильным влиянием «сладостной» поэзии Старшего Гвидо – так называли Гвиницелли в отличие от его флорентийского тезки, младшего годами Гвидо Кавальканти. Данте, Гвидо и их друзья прежде всего осудили язык старой тосканской школы, узкоместный, необработанный, полный провинциализмов, не стремящийся стать общенародным. Спор нового и старого направлений в тосканской поэзии XIII века был, таким образом, в первой его стадии лингвистическим и стилистическим. Защита и прославление нового стиля ставились в тесную связь с проблемой единого литературного языка всей Италии, то есть с проблемой политической и национальной. Расхождения Данте и флорентийских поэтов с последователями Гвиттоне д'Ареццо обнаруживаются в основных взглядах на творческий процесс. Слагающий рифмованные строки, конечно, должен владеть техникой стиха, быть мастером, но не в этом сущность поэзии. Если следовало учиться слагать стихи на вольгаре, народном языке, то не у итальянских подражателей провансальских трубадуров, а у великих мастеров. Таково было убеждение Данте и его друзей.

Эти споры между поэтами продолжались много лет, и даже в «Божественной Комедии» Данте о них не забывает – в двадцать четвертой песне «Чистилища» он разговаривает о поэзии с последователем старой школы Бонаджунта да Лукка. И старый поэт, мыкающийся в чистилище, признает свое поражение.

Но Данте и другие поэты нового направления требовали от поэзии не только чистоты формы и искренности чувств, но еще и глубокой эмоциональности и сильных переживаний. Достойно слагать стихи, по их мнению, могли лишь те, чьи чувства шли от души и были по-настоящему сильны. В поисках подтверждения своих идей они обращались к великим мудрецам древности, и в первую очередь к Платону, считавшему, что «истинное красноречие неотделимо от чистосердечного выражения душевных чувств». Впрочем, все, что не соответствовало их идеям, поэты конечно же просто игнорировали, тем более что их интересовала не сама философия, а лишь те возможности, которые она может дать поэзии.

Новое содержание требовало более гибких и емких форм. Молодое вино налили в старые мехи, но традиционные формы канцоны, сонета и баллаты под пером флорентийцев заискрились юной свежестью, обнаружив неожиданное богатство ритмических и мелодических узоров. Данте, Чино да Пистойя и Гвидо Кавальканти не только сравнялись в мастерстве со своими провансальскими и сицилийскими учителями, но значительно превзошли их.

Новое направление в итальянской литературе было связано со своими предшественниками не только преемственностью поэтической техники, оно унаследовало от сицилийцев философскую проблематику, и в первую очередь споры о природе бога Любви. С античных греко-римских времен Амор вырос и повзрослел; он уже не крылатый коварный мальчик, а великолепный сеньор, напоминающий античного Купидона лишь жестокой привычкой поражать поэта золотою стрелой прямо в сердце. Является ли Амор субстанцией, аллегорией или только условным образом? Возможно ли допустить реальное существование языческого бога, пусть облаченного в одежды христианского государя, рядом с единым божеством? Аббат из Тиволи в сонете, обращенном к Джакомо да Лентини, взывал к Амору: «О бог Любви, к тебе я обращаюсь с мольбой! Да буду я услышан, ибо требую лишь справедливости; я сотворен по твоему подобию и даже подстригаю волосы и бороду на твой манер».

Поэтический диспут сицилийской школы продолжил Данте в «Новой Жизни». В воображении Данте Амор предстает как бы сверстником его и Гвидо. Он появляется в различных обличьях: то с черной шляпой на голове и в бархатных одеждах, облаченный в блестящие доспехи, то одетый в грубую тунику, как странник, идущий на богомолье, – только вдруг за плечами пилигрима вспыхивают огненные крылья. Для флорентийских поэтов владыка Амор был и психологической реальностью, и пагубным наваждением, и аллегорией, заключающей в себе глубочайшие смыслы, которые каждый толковал по-своему.

Единодушные во всем, что касалось поэзии, ее задач, средств поэтического выражения, языка и стиля, поэты сладостного стиля, оставаясь в рамках одного литературного направления, часто значительно расходились в философских взглядах. Это относится в первую очередь к Данте и к тому, кого он называл «первым своим другом», – Гвидо Кавальканти. Их сложные, сопровождавшиеся размолвками отношения мало походили на спокойную и прочную дружбу с Чино да Пистойя, устоявшую под натиском времени…

…Данте приносил все свои новые стихи на суд старшему годами и более искушенному в поэтических опытах Гвидо. Кавальканти хвалил их или порицал с видом метра и со своей обычной, даже в беседах с друзьями, несколько презрительной манерой. В отличие от Данте Кавальканти был склонен рассматривать любовь как болезнь и наваждение. Подобных же взглядов придерживался один из близких его приятелей, талантливый врач Якопо да Пистойя, посвятивший Гвидо одно из своих сочинений. Вслед за таджиком Авиценной и арабом Аверроэсом Якопо пытался психические явления объяснять физиологическими изменениями организма. Как и Гвидо, он писал о разрушительном воздействии на человека чрезмерной любовной страсти. В стихах Кавальканти, отразивших философские увлечения поэта, любовь предстает как страшная сила, чья природа иррациональна, а истоки темны. В наиболее сильных и оригинальных своих стихах, в которых полным голосом говорит его индивидуальность, Гвидо преодолевает, в сущности, чуждое ему влияние Гвиницелли. В них воспевается слепая страсть и бессилие добродетели. Образ Амора в поэзии Кавальканти – иной, чем в юношеских произведениях Данте. Это безжалостный сирийский лучник, поразивший сердце поэта двумя стрелами. Третья стрела была бы спасением для его души, полумертвой от первых двух ран, но Амор держит натянутым лук, не спуская ее с тетивы. Эта третья стрела, очевидно, возвышенная, просветленная любовь, которой поэт так и не познал.

Некоторые юношеские стихи Данте ближе к легким и певучим сонетам и баллатам беззаботного флорентийского нотариуса Лапо Джанни, чем к трагическим и глубоко пессимистическим созданиям его первого друга. Излюбленной формой Лапо был плэзэр – стихи о том, чего человек желает. Впечатления реальной жизни, преображенные фантазией поэта, становились сладостной мечтой, недосягаемой и убедительной. Воды Арно обретали целебные свойства, отливали серебром зубцы городских стен, грязные улицы средневековой Флоренции покрыли плиты из хрусталя. Наступил всеобщий мир, спокойны и безопасны для путников стали дороги, и соседи перестали враждовать. Вокруг города зазеленели сады и прозрачной влагой наполнились водоемы. Счастливые и нарядные девушки и юноши, пылающие взаимной любовью, огласили город звуками веселых песен, виол и гитар. Люди почувствовали себя молодыми, полными здоровья и радости, ибо повсюду воцарился мир. В этой идиллической картинке несомненно одно – искренняя любовь поэта-горожанина к родной Флоренции. Такие плэзэр на провансальский лад, своеобразные маленькие утопии, писал и Данте, но в его стихах нет того легкомысленного ликования, которым дышит каждая строка Лапо Джанни.

Печально сознавать это, но короткая светлая пора относительного мира и согласия скоро закончилась, и многие поэты, прежде так дружно творившие в новом «сладостном стиле», оказались в разных политических лагерях, а значит, стали врагами. Но тот небольшой период времени, когда они могли себе позволить быть друзьями, оказал огромное влияние на всю итальянскую культуру. Конечно, ни один из молодых поэтов «сладостного стиля» даже близко не приблизился к Данте ни по таланту, ни по значительности созданных ими произведений, но все вместе они фактически создали новую итальянскую поэзию.

Ну а конкретно с Кавальканти Данте дружил еще довольно долго, и его влияние хорошо заметно в первой части «Новой Жизни». Однако впоследствии их пути разошлись, и виной тому были не только литературные разногласия. В основном дело было в разнице мировоззрений – для Кавальканти любовь была прежде всего страстью, и понять столь важное для Данте обожествление прекрасной добродетельной возлюбленной ему не удалось. Тяжкое непонимание заставило бывших друзей расстаться с нехорошим чувством, и даже в десятой песне «Ада» Данте вспоминал Кавальканти с осуждением:

Но после смерти Кавальканти от малярии Данте оказался достаточно благороден, чтобы забыть о прошлых обидах и тяжелых личных воспоминаниях, поэтому в его надгробном слове были лишь похвалы и искреннее восхищение огромным лирическим талантом того, кого он когда-то называл своим первым другом.