Глава 2
Луна была огромной, грязно-рыжей и не круглой, а вытянутой, словно яйцо, сваренное в луковой шелухе. Луна была страшной, и Милика торопливо задернула занавески кареты, поймав презрительный взгляд графини Шерце. Надо послушать Руди и убрать всех, кого к ней приставила свекровь, а эту ведьму – первой.
Императрица не сомневалась, что старуха ее ненавидит. Ее и, что особенно пугало, Мики. Насколько добры были к ней с сыном Руди и Клаус, настолько тяжело приходилось с матерью Людвига и ее приближенными. Когда прошлой зимой свекровь отдала душу Господу, Милика расплакалась. Не от горя – от облегчения.
Вдовствующая императрица прикрыла глаза и откинулась на набитые конским волосом дорожные подушки. Раньше она не боялась полнолуния, это пришло с беременностью. Пришло и осталось, хотя должно было исчезнуть вместе с тошнотой и непонятным отвращением к золоту, хлебу и вину. Наверное, это потому, что Людвиг умер, когда на небе висела такая же луна. Милика почувствовала его смерть, хотя узнала только через неделю. От Руди.
Сколько раз она проживала тот осенний вечер, сколько раз открывалась дверь и на пороге появлялся деверь. Сжатые губы, непривычно короткие завитки над бледным лбом, глаза, из которых исчезла всегдашняя смешинка…
Руди еще ничего не сказал, а она уже вцепилась в черный бархат, глядя в бездонные зрачки брата Людвига. Он мог надеть траур по любому из родичей и друзей, но Милика знала: умер Людвиг. Не сейчас, а в ту проклятую ночь, когда ее душила нависшая над Витте луна.
– Когда? – можно подумать, она не знает.
– Двадцать восьмого… Ночью.
Она выпустила его руки и, шатаясь, отступила к окну. Придворные дамы что-то забормотали, и Руди велел всем выйти вон. Потом деверь дотащил ее до кресла, она послушно села, послушно выпила вина…
– Он не проснулся, – сказал Руди, – уснул и не проснулся. Врачи говорили, что он почти здоров, а болезнь вернулась. Так бывает…
Милика кивала, чувствуя, как в груди зарождается хриплый, звериный вой. Еще немного, и он бы вырвался наружу, но дверь вновь распахнулась. Вбежала свекровь и с ней та женщина, на которой Людвиг не женился.
– Тварь, – так они кричали, – подлая тварь! Это ты виновата!
Мать Людвига кинулась к ней – высокая, сильная, с желтым лицом и длинными белыми пальцами. Унизанные кольцами руки тянулись к шее, но Милика не могла даже шевельнуться, беспомощно глядя в лицо приближающейся ненависти. А потом между ними оказался деверь. Странно, она помнила все, кроме слов: безумные глаза свекрови, медный затылок Руди, длинное лицо ТОЙ женщины, метнувшуюся в окне птицу. Рудольф схватил мать за руки и выволок из спальни. Куда делась ее спутница, Милика не заметила.
Брат Людвига вернулся, сел на ковре у ног вдовы брата. Они молчали, пока не стемнело, потом Руди произнес, разглядывая собственные руки:
– Я – принц-регент Миттельрайха. Людвиг завещал мне свою любовь и ваши с Михаэлем жизни. Вы будете жить, даже если мне придется их убить…
Он говорил о собственной матери и еще о ком-то. Милика это поняла, но ничего не ответила. Руди походил на Людвига, и от этого было еще больнее. Она почти ненавидела деверя за то, что он жив, а Людвиг мертв.
Молчание прервала носатая статс-дама, принесшая соболезнования от императрицы-матери.
– Императрица-мать перед вами, – рявкнул Рудольф, – запомните это, если желаете остаться в Витте. И напомните ее величеству Марии-Августе, что во время церемоний впереди идут вдовствующая императрица и принц-регент, а прочие члены фамилии – потом.
Носатая дама, имя которой Милика запамятовала, покраснела, сделала книксен и торопливо вышла.
– Тебе тоже следует помнить, кто ты, – велел Руди, – даже когда ты одна. Моя мать – всего лишь бабушка императора. Она ничего не решает. Ты поняла?
Она поняла, но это ничего не меняло. Иволге не спорить с ястребом, да и зачем? Следующий раз она увидела свекровь на похоронах, когда Руди вел ее к гробу. Когда они шли мимо, свекровь что-то прошипела, но Милике было все равно. Она не видела ничего, кроме окованного бронзой ящика, в котором лежал Людвиг.
Принц-регент поддерживал вдову, а Клаус Цигенгоф нес нового императора. Стонал орган, пахло ладаном, но она не думала даже о Мики. На выходе из церкви она споткнулась, и Рудольф ее удержал. Деверь ни на секунду не выпустил ее локтя, если б не он, вдовствующая императрица упала, отстала, заблудилась, умерла, и это было бы к лучшему.
Карету тряхнуло, Милику швырнуло вперед, и она едва не ткнулась лицом в колени сидевшей напротив статс-дамы. Неуверенно захныкал проснувшийся Мики. Вдовствующая императрица отшатнулась от пахнущего утюгом атласа и схватила прильнувшего к ней сына. Карета стояла, осев на правый бок, слышались приглушенные мужские голоса, затем дверца распахнулась и показался раздосадованный Цигенгоф:
– Ваше величество, – при придворных волчицах Клаус не позволял себе никаких фамильярностей, – к моему глубокому сожалению, мы не можем продолжать путешествие. Карета сломана, починить ее без помощи мастера невозможно. К счастью, мы только что проехали Альтенкирхе. Без сомнения, мы найдем там приют.
– В этом нет нужды, – разлепила губы статс-дама, – Вольфзее гораздо ближе. Кормилица его величества Людвига будет счастлива принять под своей кровлей его величество Михаэля.
Кормилица Людвига… Милика слышала, что старуха живет неподалеку от Витте, хотя никогда ее не видела. Что она думает о браке своего молочного сына? Кормилицу наверняка выбирала свекровь.
– Я боюсь, это не слишком удобно. – Вдова старалась говорить спокойно, хотя страх обволакивал ее, словно ползущий от болот туман. – Лучше вернуться в Альтенкирхе.
– Но зачем? – Руди бы ее понял, а Цигенгоф – нет. – Смотрите, какой туман. И у нас нет дамского седла.
– Берта пользовалась полным доверием ее величества, – ледяным тоном произнесла графиня Оттилия Шерце, – это поместье – награда за ее заслуги.
Когда статс-дамы говорили о покойной императрице, то произносили слова «ее величество» особенным голосом. Совсем не таким, когда речь заходила о ней самой. Милика с мольбой посмотрела на Цигенгофа, но тот завел старую песню о дамском седле и тумане. Этикет, этикет, этикет! Все они заложники кем-то придуманных правил, ненужных, непонятных, нелепых.
Милика подобрала юбки и, стараясь не глядеть на луну, повернулась к статс-даме:
– Хорошо, графиня. Мы ночуем в Вольфзее.
Двадцать два года назад разбогатевший суконщик Готлиб Гельбхоузе выстроил дом на углу площади Святой Урсулы и Льняного переулка, соединявшего площадь с оживленной Суконной улицей. Спустя три года у почтенного негоцианта родилась дочь Гудрун, а еще через одиннадцать лет молния сожгла дом жившего в Льняном переулке кондитера.
Хозяева погибли под рухнувшей крышей. Развалины кое-как растащили, но желающих строиться на пожарище не нашлось. Огороженный глухими стенами соседних домов пустырь зарос бурьяном, став местом сборища окрестных котов. Люди гоняли хвостатых миннезингеров, но те всякий раз возвращались. Впрочем, пустырь посещали не только коты: в воскресные дни здесь частенько отсыпались хватившие лишку подмастерья, а однажды в крапиве нашли задушенную девушку.
Об убийстве судачили целый год, а следующей весной на площадь Святой Урсулы зачастил принц-регент. Летом о новой игрушке Рыжего Дьявола говорила вся столица. Горожане завидовали Гудрун и гадали, удержит красотка в своей постели Ротбарта до осени или нет. Удержала. Принц-регент с завидным постоянством наведывался к прелестной суконщице, радуя своим видом то обитателей улицы Святой Урсулы, то Игольной, то Льняного переулка. Именно там его и ждали.
Пятеро вооруженных до зубов мужчин притаились в кустах возомнившего себя сиренью репейника, напряженно ловя каждый звук. Они стояли так тихо, что почуять неладное могла разве что собака, но собаки, отлаяв свое, успокоились и затихли.
Было полнолуние, и блеклый свет заливал чистенькую мостовую и аккуратные дома с ухоженными садиками. Почтенные обыватели давно отошли ко сну: ставни закрыты, калитки заперты. В жарких спальнях пахло лавандой и ромашкой, негоцианты и ремесленники добропорядочно обнимали животы своих супруг, в детских сопели малыши, видели десятый сон слуги. Бодрствовали разве что девицы на выданье и те, кто предпочитал спать днем, а ночью – работать. Такие, как Макс Цангер и его приятели.
На краю пустыря что-то хрустнуло. Цангер махнул рукой, и толстый Фери двинулся на шум. В ответ раздался лихой кошачий вопль, Цангер пожал плечами. Он другого и не ожидал, но тот, кого они караулили, задерживался. Макс слегка раздвинул пожухлый репейник, уставившись в жерло переулка. На колокольне Святой Урсулы отзвонили половину двенадцатого, по Суконной прохромал, гремя колотушкой, ночной сторож, и все стихло.
В такую ночь да по булыжной мостовой всадника заслышишь издали, да какое там всадника, любого прохожего, хоть в кованых сапогах, хоть в деревянных башмаках. Рудольф ездит к своей красотке открыто, ничего не опасаясь. Глупец, как и большинство вояк! Воображают, что дома им ничего не грозит, вот и кончают свои дни в придорожных канавах.
Цангер пожевал губами и сплюнул в колючий куст. Он не имел ничего против принца-регента, но он был на службе, а хозяину Рыжий Дьявол мешал. Он многим мешал… Макс любовно погладил кинжал с петухом на клинке. Когда его найдут, решат, что принца-регента убили лоассцы. С ними так и так воевать, так почему бы не спрятать концы в чужую воду? Она, черт возьми, достаточно глубока.
Побледневшая луна по-прежнему висела над крышей, но Милика ее больше не видела, и страх уснул. Вернее, уснул непонятный животный ужас, вытеснивший из головы императрицы все мысли и желания, кроме единственного – укрыться от круглого, безжалостного глаза. Зато теперь мысли вернулись. О Руди. Они попадут в Витте только завтра, а вдруг беда случится сегодня?
Будь они одни, Милика бы выплеснула свои опасения на Цигенгофа, но в присутствии графини Шерце и Берты говорить о любовнице Рудольфа было невозможно. Матерь Божья, ну почему хорошие мысли всегда опаздывают? Что ей стоило отправить кого-то из охраны в Витте. Она могла написать, что им с Мики нужна помощь, Руди не поехал бы на свидание, а примчался сюда, к ним. При нем Берта не посмела бы так смотреть на Мики.
Милика украдкой глянула на огромные часы черного дерева, но хозяйка перехватила ее взгляд и сообщила, что это подарок ее величества. У Берты была одна императрица – покойная Мария-Августа. Над камином висел ее портрет, и Милика села к нему спиной. Заметила ли это хозяйка? По суровому бледному лицу было не понять. Даже странно, что эта женщина когда-то прижимала к груди ребенка.
Михаэля выкормила веселая молодая крестьянка, которую привез Руди. Иногда Милика спрашивала себя, уж не была ли Герда одной из бессчетных подружек деверя? Если и так, то она ничем этого не обнаруживала. Год назад Герда отпросилась в гости к матери и не вернулась. Кормилица Мики была уже не нужна, но приехавшая свекровь привезла внуку няню Гизелу. Милика скрепя сердце ее приняла, хотя Михаэль долго плакал и жаловался. Потом сын замолчал, но она чувствовала – обиделся. Надо отослать Гизелу домой и попросить Руди найти воспитателя-мужчину. Мики весной исполнится шесть, так что пора.
Михаэль, словно подслушав ее мысли, завозился во сне и больно сжал руку, но она только улыбнулась. Берта хотела взять императора на руки, но Мики раскапризничался, и Милика под недобрым взглядом двух старух заявила, что сын останется с ней. Михаэль сразу успокоился и уснул, а им с Цигенгофом пришлось ждать, когда двое слуг под руководством молочной сестры Людвига приготовят комнаты.
Вдовствующая императрица сидела у огня и слушала о добрых старых временах. Конечно, можно было и не слушать, но вдова не хотела обижать кормилицу Людвига. И обидела, спросив о Рудольфе. Старуха поджала губы, буркнув, что принца-регента выкормила другая женщина, имя которой она, Берта, запамятовала. Милика ей не поверила, но промолчала. Обычно, когда речь шла о Людвиге, она глотала каждое слово, но рассказ кормилицы вызывал единственное желание – заткнуть уши и сбежать. Наверное, потому что Берта все время вспоминала свекровь.
Милика смотрела в огонь, иногда поднося к губам бокал белого вина. Если б она оставила Мики в замке и поехала верхом, они бы уже были в Витте, но императрице-матери не пристало разъезжать в компании одних только мужчин, пусть и в сопровождении родственника. Нужна карета и хотя бы одна придворная дама. Господи, ну почему Руди не женится? Его жена, будь она хоть трижды суконщицей, стала бы ее подругой, а Руди избавил бы их обеих от старых мегер.
– Ваше величество, – дочь Берты, имя которой Милика не расслышала, присела в реверансе, – ваши комнаты готовы.
– Благодарю. – Милика наклонилась над пригревшимся сыном, не решаясь его разбудить.
– Мой муж отнесет его величество. – Какая милая женщина и как не похожа на мать.
– Муж дочери – лесничий Небельринга, – хмуро произнесла Берта, – он очень силен.
Милика покорно кивнула и отодвинулась, позволяя кормилице Людвига поцеловать его сына. Увы, его величество не собирался допускать до своей персоны чужаков. Мики испустил дикий вопль и вцепился в материнскую юбку. Милика выронила бокал, золотистое вино выплеснулось на толстый темно-красный ковер, спасший тонкий хрусталь. Цигенгоф, бормоча что-то об умных мальчиках, попробовал разжать пальцы ребенка, не тут-то было!
Мики то рыдал, то принимался кричать, что ненавидит этот дом и не хочет здесь оставаться. Таким Милика сына еще не видела. Цигенгоф тоже выглядел оторопевшим, а Михаэль продолжал бушевать. Теперь он требовал сжечь Вольфзее и ехать к Рудольфу. Вдова не знала, что делать, но тут появился высокий темноволосый человек с роскошным роговым свистком, живо заинтересовавшим его величество. Незнакомец, надо полагать – зять Берты, без колебаний протянул сокровище императору, и тот сменил гнев на милость. Милика перевела дух и улыбнулась хозяевам:
– Мы благодарны за гостеприимство, но сейчас мы бы хотели подняться в свои комнаты.