ГЛАВА 7.
НУЛЕВОЙ ПРИЧАЛ
С самого утра у Вадима Кравченко все шло совсем не так, как ему хотелось бы. То ли встал с левой ноги, то ли сон дурной пригрезился. С Катей жаждал поговорить, поделиться, а может, и пожаловаться, покапризничать, одним словом, открыть свой богатый внутренний мир жене – ан не тут-то было.
Катя снова опаздывала на работу. Чмокнула заспанного Кравченко в щеку: завтракай без меня, все на столе. Он только-только хотел проявить характер, осведомиться грозно: куда ты, жена моя? Что она, твоя работа, сквозь землю, что ли, провалится?! Но Катя уже хлопнула дверью – умчалась, бросив на ходу: «Вадичка, у нас небывалый случай в Октябрьском. Убийство. Просто не знаю, что и думать! Встретимся вечером, все расскажу».
Прошлым вечером она так ничего Кравченко и не рассказала ни о поездке в анатомический театр, ни о Валерии Блохиной. А он, Кравченко, так ничего и не рассказал ей о звонке Виктора Долгушина. Решил: чего зря языком молоть. Пока ведь неясно что к чему. Вот встретимся на этом «Крейсере Белугине», потолкуем, тогда уж.
Порой Кравченко задумывался – отчего это у них с Катей вот так иногда? Вроде жизнь одна, нераздельная, а бывают минуты и даже дни, и делится она, жизнь, распадается на две разные, отдельные половинки – его и ее. Но думал он об этом недолго. Ведь в конце концов все как-то снова налаживалось. Отдельные половинки опять накрепко срастались, и было их просто невозможно разъять.
И на этот раз после двух чашек кофе с молоком, омлета и четырех бутербродов Кравченко решил пока на все это, как говорится, забить. Опять ЧП у нее там какое-то на работе – ну и хрен с ним. Пусть Катя проявит женскую самостоятельность, пусть потешит свое неистребимое любопытство. Ведь он уж давно понял, что к ней, как к женщине, нужен совершенно особый подход. На других она не похожа. Может, поэтому, а точнее именно поэтому, он и выбрал ее из всех.
В десять Кравченко был уже на работе, в офисе своего работодателя Чугунова. Как обычно, в дни, когда босс отдыхал, в офисе царила безмятежная светлая скука. Все вроде при деле, работают, но…
Чугунов по жесткому настоянию супруги не держал в офисе ни молодых секретарш, ни даже молодых уборщиц. Среди сотрудниц преобладал возраст – за сорок пять. Мужья их почти все раньше служили с Чугуновым в Министерстве топлива и энергетики, а затем перешли работать в коммерческие структуры. Служба безопасности, которую возглавлял Кравченко, набиралась, естественно, по другим принципам. Чугунов имел немногочисленный штат телохранителей скорее из соображений престижа, чем по необходимости. И особо работой свою службу охраны не нагружал.
Короче, время на то, чтобы слегка подзаработать в отсутствии босса на стороне, у Кравченко было. И упускать подвернувшийся случай он не собирался.
Вскоре в офис прибыл Сергей Мещерский. Приятели покалякали, попили кофейку, и вот уже Ленинградское шоссе влекло их к речному вокзалу.
Мещерский был само нетерпение и любопытство. Все вспоминал, каким был Виктор Долгушин и его рок-крейсер в начале девяностых, когда толпы фанатов ломились на его концерты в Горбушку. Он поминутно сравнивал Долгушина то с Цоем, то с Бутусовым, то с Шевчуком. И тут же возражал себе – нет, в Долгушине всегда было что-то другое. Цой, Бутусов, Шевчук – поэты. И Алексей Жданович тоже поэт. А у «Крейсера Белугина» и его капитана в русском роке всегда был свой особый курс.
– Какой еще особый курс? – хмыкал Кравченко, крутя руль. – Чего ты, Серега, выдумываешь?
Мещерский улыбался меланхолично – он всегда считал себя знатоком русского рока, хотя часто путался в названиях групп и направлениях.
Они развернулись под мостом и по указателю свернули направо. Проехали тенистую аллею, миновали въезд на территорию грузового порта и опять по указателю повернули к нулевому причалу. День был серенький, самый осенний. Вода потемнела от дождей. Под ногами было уже полно желтой листвы. А вдоль всего нулевого причала стояли на приколе большие четырехпалубные теплоходы: «Виктор Коротков», «Максим Рыльский», «Александр Пушкин», «Николай Добролюбов».
Теплоходы выстроились в два ряда – бело-голубая флотилия. Сезон заканчивался. Сворачивалась московская речная кругосветка – до следующего лета, до солнечных дней.
Кравченко и Мещерский, оставив машину на стоянке, медленно шли вдоль причала. То, что Долгушин обитает на теплоходе, особо не удивляло: многие музыканты, многие группы арендуют на время летних гастролей теплоходы. И средство передвижения удобное, надежное, и гостиница сама собой вместе с багажом по воде плывет. Мещерский крутил головой:
– А хорошо здесь, дышится легко. А на том теплоходе, видно, туристов ждут – ресторан работает. Но «Крейсер»-то где?
Они дошли почти до самого конца причала. Дальше – речной простор, грузовые терминалы, стрелы портовых кранов в сером осеннем небе.
«Крейсер Белугин» лепился к боку огромного четырехпалубного теплохода «Александр Блок». Именно лепился – иначе и не скажешь. Это была низкая, двухпалубная посудина, напоминавшая скорее перестроенную баржу, чем теплоход. Борта были выкрашены в серый, мышиный цвет. Тут и там выше ватерлинии пестрели пятна ржавчины. Верхняя палуба и рубка, напротив, были выкрашены белым. Все это нагромождение белого на сером венчала черная труба.
К четырехпалубному гиганту кораблик крепко, словно пуповина, притягивали толстые канаты.
С «Крейсера» гостей заметили гораздо раньше, чем сами малость ошарашенные увиденным гости успели сообразить, что нашли на нулевом причале действительно то, что искали. С кормы их окликнул мужской голос:
– А, это вы к нам?
– К вам. Наверное, – не слишком уверено ответил Кравченко.
Только ступив на трап, он разглядел окликнувшего их субъекта – это был не Долгушин. Он был выше Виктора Долгушина почти на целую голову, настоящий великан – веснушчатый коротко стриженный блондин в пестром скандинавском свитере. Под его снисходительным взглядом, подбадриваемые звуками долетавшего с палубы соседнего теплохода марша, они и поднялись на борт.
Кто плавал – тот знает: жизнь на воде совсем иная, чем на суше. Для Петра Сухого, которого все на «Крейсере Белугине» звали не иначе как Саныч, свой в доску парень, это было и открытием, и правилом номер один.
Саныч был в своей каюте на верхней – второй палубе. Каютка – узкая, как пенал: койка, столик, шкаф, вделанный в переборку. За перегородкой – санузел.
На палубе слышались громкие мужские голоса – на «Крейсер» прибыли гости. Их встречал Аристарх.
Господи боже, чтобы они все делали без Аристарха на этом корыте? Аристарх был бессменным капитаном «Крейсера» и техническим директором всей концессии. Именно он полтора года назад поставил эту посудину в ремонтный док и, насколько это было возможно, довел ее до ума. Именно он уговорил Виктора Долгушина – своего старинного кореша еще по питерскому рок-клубу на улице Рубинштейна выкупить этот теплоход у его прежних владельцев и сделать его своим плавучим домом.
Аристарх взял на себя все. Набрал команду – кока, боцмана и троих безработных азербайджанцев, в оные времена работавших в рыболовецкой артели на Каспии, и строго следил, чтобы эти каспийские мореходы не зря получали жалованье. Он был прирожденным капитаном – этот Аристарх. И сейчас как капитан он сам, лично принимал у себя на борту гостей – двух каких-то чуваков, приехавших на подержанной иномарке.
Саныч не проявил по этому поводу никакого любопытства. Он был у себя в каюте. Сидел, обнаженный по пояс, на койке, скрестив ноги. Пытался сосредоточиться. Единственным украшением каюты был серый кусок холста над койкой, на котором черной тушью, стилизованно под иероглифы, были начертаны пять правил. Им Саныч старался следовать изо всех сил. Это были правила дзэн, и они Санычу были понятны.
ПРАВИЛО ПЕРВОЕ: Жизнь на воде, совсем иная, чем на суше.
ПРАВИЛО ВТОРОЕ: Не жалей о прошлом. Никогда.
ПРАВИЛО ТРЕТЬЕ: Ложась спать, засыпай, будто этот твой сон – последний.
ПРАВИЛО ЧЕТВЕРТОЕ: Утром зажигай благовония и медитируй.
ПРАВИЛО ПЯТОЕ: Следи за тем, что и кому говоришь. Всегда.
Сейчас за окном было не утро, а белый день, но это было неважно – Саныч пытался медитировать. И эти гогочущие за окном мужские голоса на палубе не должны были его отвлекать. Он закрыл глаза и сразу же мысленно постарался нащупать в наступившей тьме оранжевую точку. Это сердце, что бьется, пульсирует. Великий Соэн, первый из первых учитель дзэн, говорил: «Мое сердце горит огнем, но глаза холодны, как остывшая зола».
За дверью каюты послышались осторожные шаги. Кто-то подошел и замер там, за дверью, в ожидании.
Оранжевая точка пульсировала, росла. Это солнце. Жаркое, южное солнце. Оно согреет меня на моем пути. Саныч глубоко вздохнул – вот так. Ноги мои по щиколотку утопают в теплой дорожной пыли. Я песчинка, я пилигрим. Странствуя среди чудных красот Кашмира к северу от Стринагара я набрел на старый монастырь в горах. Отсюда видны зеленые рисовые поля в долине, сады Шалимара, покрытые лотосами озера. С гор струятся потоки. Капли воды сверкают на лотосовых лепестках. Это ведь просто – сконцентрировать всего себя на лотосе. Лотосовая нить – тончайший оранжевый стержень проходит по позвоночнику. А тело, скованное медитацией, неподвижно, отгорожено пустотой, темнотой, обтянуто кожей, словно священный барабан…
Саныч вздрогнул: сердце забилось в груди. Да, тело – он так ясно видел его сейчас перед собой. Но это было не его тело, а совсем, совсем другое. Чужое.
Он открыл глаза. Испарина на лбу. Точно просыпаешься после тяжкого сна. И этот сон твой – страшный, самый последний.
Прислонившись спиной к двери каюты, перед ним стояла Варвара. Он не слышал, как она вошла. Он забыл запереться.
Говорят, женщина на корабле – не к добру. А на «Крейсере Белугине» было аж целых две женщины – Варвара и Лиля. Саныч в принципе не имел ничего против них. Лиля была няней пятилетней дочери Виктора Долгушина Маруси. Дочку Долгушин не отпускал от себя ни на шаг, возил с собой. Весь путь из Питера в Москву на теплоходе Маруся проделала вместе с ними. А рядом с ней всегда находилась Лиля. Она была ровесницей Саныча. Родители ее были музыканты, заимевшие дочь на заре бурной юности и жившие своей собственной кочевой, гастрольной жизнью. Лиля от них не зависела. Зарабатывала себе на жизнь по-разному. Училась, потом работала костюмершей, потом в паре рок-групп была бэк-вокалисткой. Случайно жизнь свела Лилю с ними. Виктор Долгушин оценил ее ровный спокойный характер, ее веселость, преданность, ее подспудную жажду материнства и взял няней к своей дочери. Лиля полюбила Марусю и во многом заменила ей мать.
Варвара же была другой. Но Саныч, твердо усвоивший главные правила дзэн, и против нее тоже ничего не имел. В том числе и здесь, на корабле.
– Все сидишь? – спросила она. – Заперся один, как сыч, и мозги сушишь. Просветлился, нет?
– Я не заперся. Ты же вошла. И без стука.
– Буду я еще со стуком к тебе входить. – Она убрала волосы со лба. Волосы у нее были чудесные – густые, темно-каштановые, до самого пояса. Она вечно ходила как русалка-ундина и только иногда собирала их на затылке в хвост.
Саныч иногда по ночам, когда вездесущий дзэн как-то притуплялся, думал о том, до каких высот может взлететь такой, например, человек, как он, если дерзко и властно запустит как-то однажды руку в эту густую ароматную Варькину гущу, притянет ее за волосы к себе и заставит… попросит у нее … нет, заставит, заставит ее… Одним словом, изменит хоть как-то этот незыблемый, давно устоявшийся порядок на «Крейсере». Разрушит порядок. Или же все останется по-прежнему?
– Эти двое, которых Витька пригласил на сегодня, приехали, – сообщила Варвара, щуря свои зеленые русалочьи глаза. – Один здоровый шкаф, второй маленький – смешной такой. Они в кают-компании сидят. Не пойдешь туда?
– Я? Нет. Зачем?
– Ну так, – она плавно повела плечом, задрала майку и почесала загорелый живот. – Просто. Я так понимаю, Витя их все-таки нанимает. Будут у нас тут ошиваться.
– Они тут ошиваться не будут. – Саныч закрыл глаза. Ему хотелось снова туда, к зеленым рисовым полям, к лотосам, цветущим в теплой воде.
– Сейчас по МТV опять репортаж о «Нашествии» крутили, – Варвара и не думала уходить, села на койку рядом.
Ей было скучно. Долгушин, ее любовник, был занят в кают-компании, а ей хотелось потрепаться. Августовский фестиваль «Нашествие» в Эммаусе был еще совсем свеж в ее памяти. Она ездила туда встречаться с питерскими друзьями, ездила вопреки запрету Долгушина.
– Кусок с Кипеловым показали сейчас, потоп, когда дождь ливанул с градом. Мы как раз в баре в это время сидели… Потом кадры, когда «Наутилус» «Разлуку» пел. Эх, – Варвара гибко, как кошка, изогнулась. – Вот они все смогли. Собрались, выступили в золотом составе. Такой драйв был, Саныч, я ж была там, видела, слышала. Воскрешение после долгой спячки. А ведь там на сцене Витька мог стоять. Сто тысяч зрителей – ты подумай – сто тысяч! Неужели это не повод, чтобы попытаться? Стряхнуть с себя этот мрак, это оцепенение полнейшее? И ведь как его звали, как звали – так ведь нет, отказался, не поехал.
– Будет лето, будет пиво, будет рок, – Саныч усмехнулся, – Будет тебе еще нашествие.
– А если не будет? – спросила Варвара. – Что тогда? – она ткнула в сторону холщового плаката над койкой. – Если вообще ничего больше, дальше не будет? Если этот наш день – последний?
То, что тип в скандинавском свитере – капитан этой серо-белой плавучей калоши, Кравченко понял с первого взгляда. Есть такие речники, которые обладают таким апломбом, которому позавидовал бы и капитан авианосца «Петр Великий».
– День добрый. Быстро нас отыскали? Рад знакомству – Аристарх Медведев, – представился капитан, железной хваткой пожимая им руки.
– Ничего себе кораблик, – Кравченко сразу же попытался поставить его на место. – Арендуете?
– Да нет, не арендуем.
Капитан Аристарх неторопливо, с еще большим апломбом изложил им яркую историю о том, как три года назад прогулочный теплоход «Стойкий», приписанный к рыбинскому речному порту, погибал, насквозь протараненный сухогрузом при выходе из шлюза. Было это аж на Северной Двине. Как ржавел теплоход, как ночами ушлая местная шпана растаскивала по болту его машинное отделение. И превратился бы «Стойкий» в груду металлолома, если бы не встретились в одном питерском баре на набережной Лейтенанта Шмидта он, Аристарх Медведев, которому к тому времени смерть как надоело перегонять частные яхты в Финляндию, в Эстонию и старый его друг Виктор Долгушин, которого помнит за его песни вся страна. Как за кружкой пива сошлись они на блестящей идее выкупить теплоход за бесценок, перестроить его и завести свой собственный экскурсионный бизнес. Так «Стойкий» обрел свою вторую жизнь под именем «Крейсера Белугина».
– Подлатали мы его. Машинное отделение заменили. Навигационное оборудование приобрели новое. Покрасили. Каюты, салон в порядок привели и вообще, – капитан Аристарх Медведев вел своих гостей от кормы к носу, – Виктору квартиру четырехкомнатную на Васильевском острове пришлось немцу какому-то продать. Хорошая была квартира, евроремонт… Но и теплоход вышел недурен, а?
– Недурен, – смущенно ответил Мещерский, поглядывая на стоявший рядом красавец «Александр Блок».
– Ну? А я что толкую? Теперь вот ходим помаленьку. В летний сезон я экскурсантов вожу Питер – Москва, Питер – Валаам. – Аристарх засек взгляд Мещерского. – За большой прибылью пока не гонимся. Но вложения, ремонт потихоньку окупаются.
– А сейчас что же, навигация закончилась? – спросил Кравченко. – Или у вас тут все же есть экскурсанты?
– Нет, это у нас частный рейс, для души. Виктор пожить на реке захотел. Отдохнуть.
Сзади послышался какой-то странный скрипучий звук. Кравченко обернулся и едва не свистнул от удивления: по палубе следом за ними важно вышагивал… павлин. Самый настоящий, живой павлин. Заметив, что на него смотрят, павлин остановился и начал кружиться, вытанцовывая на месте. И вдруг одним волшебным движением раскрыл свой изумрудно-золотистый хвост.
– Ой, развоображался-то как, Кукин. Это он перед вами красуется. – Аристарх махнул на павлина рукой: – Кыш, Кукин, пошел. Не вяжись тут.
Павлин издал свой протяжный скрипучий крик и, словно заслышав его, на верхней палубе что-то ожило, покатилось колобком. Вниз по трапу застучали маленькие быстрые шажки. Вслед раздался женский оклик: «Маруся, подожди, курточку!» И на палубу с трапа этакой горошиной выпрыгнула девочка лет пяти. Увидела павлина Кукина, увидела капитана Аристарха, двух незнакомцев и замерла. Но только на одну секунду. И вот уже тряхнула туго заплетенными косичками, заулыбалась.
Такой Кравченко и Мещерский впервые и увидели дочку Долгушина Марусю. Она подскочила, ткнула Кравченко пальцем в коленку и звонко спросила:
– Ты кто?
– Я? – Кравченко растерялся. С пятилетними живыми, как ртуть, любознательными детьми опыта общения он пока не имел. – Да я так, парень один.
– А ты кто? – спросила Маруся Мещерского.
– А я… дядя Сережа, – Мещерский кашлянул. Опыта не было и у него.
– Тоже мне дядя. Дядя это если старый, как боцман Матвеич, который сейчас в больнице печенку лечит, – выпалила Маруся скороговоркой и попыталась цапнуть павлина Кукина за хвост. Но тот, видимо, имея опыт, ловко увернулся от ее ручонок, сложил свой радужный веер и совершенно куриной побежкой засеменил на корму.
– Маруся, куртку надень, на палубе дует, – по трапу легко сбежала девушка лет двадцати пяти в джинсах и голубой фланелевой толстовке с капюшоном. Капитан Аристарх высказался просто: «А это вот наша Лиля».
У Лили была тоненькая мальчишеская фигурка и кроткая стрижка – русым ежиком. Она вежливо и сдержанно поздоровалась, не проявив ни к Кравченко, ни к Мещерскому ровно никакого интереса. У нее были красивые серые глаза – во взгляде читалась ясная приветливость и еще что-то менее безмятежное, но гораздо более глубоко скрытое.
Кравченко вспомнил, что уже видел эту Лилю раньше – тогда зимой у «Астории». Она была вместе с подругой и Долгушиным в джипе, помогала утихомиривать Алексея Ждановича. Своей зрительной памятью Кравченко всегда гордился, и с ходу решил, что раз эта самая девица и тогда зимой, и сейчас осенью сопровождает бывшую рок-знаменитость, то, стало быть, она – не кто иная, как любовница Виктора Долгушина. А то кто же еще?
Капитан Аристарх пригласил их наверх, на капитанский мостик. Похвалился новым навигационным оборудованием – полная автоматика тут и там, не баран, знаете ли, чихнул. И только после этого по узкому коридору повел их в кают-компанию.
Внутренность «Крейсера» произвела на Кравченко более приятное впечатление, чем серо-бело-ржавый внешний антураж. Все внутри было недорогое, но чистое и новое. Панели и переборки из светлого пластика «под дерево», бежевые ковровые покрытия. В коридоре, каютах и салоне было тепло – даже душно. Теплоход отапливался. Кают-компания была маленькой – круглый стол, черный кожаный диван, телевизор. На кресле лежала гитара. Это была единственная деталь, которая как-то выделялась на фоне скромной обстановки.
Виктор Долгушин сидел на диване у окна. Смотрел телевизор. Шли новости: репортаж о захвате автобуса с заложниками в Афинах.
– Не у нас и то ладно, – он выключил телевизор, сразу как они вошли, поднялся. – Здравствуйте, Вадим.
– Здравствуйте. Это вот Мещерский Сергей, напарник мой. Мы всегда вместе с ним работаем, – Кравченко представил приятеля. – Так проще с напарником-то.
– Проще? – Долгушин явно не знал, как отнестись к этому сообщению. – Ну, располагайтесь.
Кравченко опустился на диван. Стушевавшийся Мещерский хотел было примоститься тут же, рядом. Подвинул лежавшую на диване коричневую бархатную подушку. Она вдруг сама собой подпрыгнула и шмякнулась на пол. Из-под нее выскочил толстый рыжий котенок, мяукнул басом и шмыгнул в открытую дверь.
– Тут – кот, на палубе – павлин. Прямо зоопарк, – хмыкнул Кравченко.
– Есть еще два попугая, хамелеон. Был еще пудель, да на Валааме мы его потеряли. Слинял он от нас, за сучкой погнался, – сказал Долгушин. – Любовь-с, ничего не попишешь. Все это дочкино добро. С собой возим – оставить не на кого.
– У вас тут прямо плавбаза автономная и самодостаточная, – с завистью заметил Мещерский. – Всю жизнь мечтал вот так на реке пожить. По телевизору видел – Пьер Ришар по Сене на барже плывет. Тут тебе и спальня, и клозет, и ресторан французской кухни.
– У нас тоже кок неплохой, – откликнулся капитан Аристарх. – Говорит – в Баку в духане работал. Жаль вот только сидел, бедолага.
– Мы думали, у вас гастрольный тур, – сказал Кравченко. – Но…
– Да нет у меня никаких гастролей, – Долгушин покачал головой. – Так просто с ребятами отдыхаем. Если по правде, то на текущий момент это и есть мой дом. В Москве надоест, пойдем своим ходом на Волгу.
– Осень, сентябрь, скоро навигации кранты. Холода начнутся, заморозки, – заметил Кравченко. – На теплоходе-то дуба дашь.
– Ерунда, – возразил капитан Аристарх. – Лишь бы труба дымила, да отопление не накрылось. Навигация же встанет полностью только в середине ноября, после праздников.
– Отменили ноябрьские, – сообщил Мещерский.
– Да? Не слыхал. Ну, да нам-то, на воде какая разница.
– Там видно будет, что и как. В Питер вернемся, когда река встанет, только и всего, – улыбнулся Долгушин.
Во время этого диалога Кравченко исподволь, украдкой разглядывал его. Что ж, если время все на свете меняет, то и Виктора Долгушина оно сильно изменило. Ему было года сорок два, и выглядел он как раз на этот возраст. Он не располнел, не обрюзг, не приобрел безобразного пивного живота, не раздался вширь. Фигура его была стройной, поджарой. Но стройность эта, точнее худоба, как отметил наблюдательный Кравченко, не являлась следствием усиленных занятий в тренажерном зале. «Зашибает, видно, как следует – решил он про себя. – Эх!»
Он вспомнил, каким видел Долгушина в конце восьмидесятых на рок-концерте в Олимпийском. Все пацаны, все малолетки тогда тащились от «Крейсера Белугина», фанатично переписывали кассеты, менялись, бренчали на гитарах.
А Долгушин носил модную стрижку под Дитера Болена, красился перекисью в блондина, рисовал на щеках зигзаги черных молний. Выходил на сцену в потертой кожаной косухе в заклепках. И вслед за Цоем пел о том, что мы все, все, все, в том числе и девятиклассник Вадик Кравченко, ждем перемен.
И перемены случились. И самого Долгушина они явно коснулись. Он уже не красился в блондина – Кравченко видел перед собой шатена с проседью на висках. Аккуратная короткая стрижка, твердый подбородок, спокойный – внешне чересчур даже спокойный – ленивый взгляд. Но что скрывалось под пленкой этого спокойствия – Кравченко определить затруднялся. Что-то было там – это сразу почувствовало его сердце и тревожно екнуло. «А не послать ли всю эту бодягу, пока не поздно, подальше?» – пронеслось в голове.
– Так чем мы можем вам помочь, Виктор? – спросил он громко. Мысль насчет бодяги была слабостью. А слабость в себе Кравченко беспощадно давил в зародыше. – Что, какие-то проблемы в плане личной безопасности?
– Да, есть проблемы, – Долгушин прищурился, явно оценивая их с Мещерским – подойдут, годятся? – Но не у меня.
– У кого-то из ваших близких?
– Вадим, помните обстоятельства, при которых мы познакомились?
– Помню, – Кравченко улыбнулся. – Побузили малость, что с того?
Ему было странно слушать этот вежливый голос – давным-давно в конце восьмидесятых невозможно было даже представить, что к лидеру «Крейсера» когда-то станут обращаться строго на «вы». Он был свой в доску парень, парень из города Питера. Он играл рок. Пил прямо на сцене пиво из бутылки. Он говорил на их языке, его слова были понятны всем. Он был старше их, но это мало что значило. Он был свой, он был наш. На него хотелось походить как на старшего брата.
– Лешка Жданович – друг мой, человек он хороший. – Долгушин смотрел на Кравченко, словно догадывался, о чем тот думает. – Характер, правда, у него сложный. Порох – характер. Покоя ему не дает. Болеть душой заставляет, переживать, порой, из-за такого дерьма, что… Другой бы плюнул и растер, а Леха нет – испереживается и кинется очертя голову справедливость восстанавливать. Ну и получит – сколько раз уж получал, было.
– Он поэт, – не выдержал Мещерский. – Он сам-то, интересно, это понимает? То, что мы все травой порастем, а его песни, стихи его сто раз еще вспомнят. Извините, я не то хотел сказать…
Долгушин усмехнулся:
– Да ладно, чего уж там. Сергей вас зовут? Ладно, Сережа. Я вам так отвечу – пока достаточно того, что я это понимаю. Я Лехе товарищ. И хочу ему добра. Поэтому я к вам и обратился.
– Кто-то на Ждановича наехал по-крупному? – спросил Кравченко.
– Нет. Сам он может наехать – вот в чем фишка-то.
– На кого? – изумился Кравченко. – Он?
– Он. Через три дня в Москве дает свой сольный концерт Кирилл Боков. Рекламу, может, видели? Говорят, уже по всему Третьему кольцу на щитах висит, красуется бобик нескучный. – Долгушин помолчал. – У Лехи Ждановича с ним давняя история.
– Я на сайте читал, – встрял Мещерский. – Жданович какой-то питерской газете интервью дал. Говорит там корреспонденту, мол, «боковщина» хуже фашизма. Ну, конечно, Кира Боков не Паваротти и не Джастин Тимберлейк, но есть и хуже, много хуже. А у него тенор как-никак приличный. Песни, правда, насквозь попса, но он и на классику вон замахивается. То хип-хоп споет, приколется, а то вдруг арию Ленского отчебучит. В общем, хоть как-то оригинальничает. Не совсем уж отстой поет – тили-тили, трали-вали. А из-за чего они со Ждановичем конфликтуют?
– Я не знаю. Леха его не переваривает. До брезгливости, до дрожи, до отвращения. Бывает такое – полная несовместимость, – Долгушин поморщился. – Я этого не понимаю. По мне если даже перед тобой законченный урод – это только повод для новых открытий. Но у Лехи на все это иное мнение. В прошлый раз там, у «Астории», как говорится, все обошлось без последствий. Но… В общем, я точно знаю, здесь в Москве Жданович Бокову спокойно жить не даст. Во что все это выльется – не знаю, но хочу принять меры. На Бокова, честно говоря, мне наплевать. Да у него и охрана есть. А вот Леха… Значит, дело у меня к вам, ребята, такое, раз уж вы напарники. – Долгушин положил стиснутые кулаки на стол. – Вы профессионалы, работаете не первый год, да? Реакция вон у Вадима хорошая, как я убедился. Я хочу, чтобы вы любым доступным способом уберегли Леху от самого себя. Я хочу, чтобы вы сделали все возможное, чтобы он не попал к Бокову – ни в отель, ни в гримерную. Чтобы они опять не пересеклись – в ресторане ли, в баре. А если все же это произойдет, чтобы вы были с Лехой рядом и не позволили бы ему…
– Набить Бокову морду? – без обиняков брякнул Кравченко.
Долгушин помолчал.
– Он в очень уязвимом положении сейчас находится – Леха, – сказал он после паузы. – Вы даже представить себе не можете. Все сейчас стало по-другому. А впереди – сплошные перемены.
– Опять перемены? – спросил Мещерский. – Куда дальше-то?
– Есть куда, – Долгушин невесело усмехнулся. – В случае чего, если Леха сорвется, с ним разберутся сразу и по полной программе, без снисхождения. Будет что-то вроде показательной публичной экзекуции. У нас это любят. Припаяют срок за хулиганство, а то и вообще… Ну, это смотря какой он Бокову сюрприз преподнесет. Я всего этого не допущу. Поэтому и хочу с вашей помощью…
– А Жданович в курсе, что вы нас к нему стражами приставите? – спросил Кравченко. – Если он не захочет?
– Если не захочет… Ну тогда все равно будете сторожить – негласно. Но он сейчас в таком состоянии, что…
– Да пьет он. Пьет Алексей Макарыч наш, – шумно вздохнул капитан Аристарх. Они все как-то забыли про него, а он был тут, в кают-компании. – Я уж долбил, долбил ему – чего ты, дурень. Из-за такого-то дерьма организм свой гробить.
– Из-за какого дерьма? – не понял Мещерский.
Капитан Аристарх сделал неопределенный жест, а потом махнул ладонью – а, что там говорить!
– А где Жданович сейчас? – осведомился Кравченко. – В Питере, в Москве?
– С нами пришел, на теплоходе. Его каюта третья, – ответил Долгушин. – Вещи тут его все. В общем, тут он живет, с нами. Но сейчас его нет. Сына поехал проведать. Сын у него тут в Москве от первого брака. У жены – новая семья, муж бизнесмен. Леха там, в общем, пятая спица в колесе, но сына он видеть должен. Это ему сейчас – лучшее лекарство.
– Он еще того, Витя, не забудь им сказать, – вмешался капитан Аристарх. – Он в «России» номер снял.
– А где Боков будет давать концерт? – быстро спросил Кравченко.
– В концертном зале «Россия». – Долгушин посмотрел на Кравченко: – Ну что, ребята, беретесь помочь мне? Очень не хотелось бы каких-то тупиц, пофигистов нанимать со стороны. Сейчас ведь все всем до лампочки, даже если и деньги платят. А вы ребята умные. О поэтах вон загнули, значит – не все еще так безнадежно.
– Я помню концерт Ждановича в Лужниках в девяносто четвертом, зимой, – сказал Мещерский. – Я там был. И потом его по телевизору показывали. Почему сейчас его никогда не показывают? Почему вы совсем нигде не выступаете? Как же это можно вот так взять и бросить все, чем был «Крейсер»?
Долгушин скользнул по нему взглядом и ничего не ответил. Обратился к Кравченко:
– Оплата, как я и сказал, на ваших условиях.
Кравченко достал мобильник, включил калькулятор, подсчитал что-то – показал Долгушину.
– Скромные запросы, – хмыкнул тот.
– Это задаток. Остаток заплатите после выполнения работы. – Кравченко спрятал мобильник, по рассеянности выключив его, вместо того чтобы просто убрать калькулятор с дисплея. – Вы не знаете, что может случиться. Я тоже не знаю. Если же произойдет что-то непредвиденное, я сделаю свою работу, подсчитаю дополнительные затраты до копейки. Это уж – будьте уверены.
– Надо составить официальный трудовой договор? Найма или аккордных работ? – Долгушин иронизировал.
– На фиг бумаги. Мое слово, ваше слово, – Кравченко поднялся. – В девяностом у меня было двадцать штук ваших кассет – записи концертов в Питере, Челябе, Уфе, Реутове, Выборге. А БГ было две кассеты, «Кино» – пять. А «Наутилуса»…
– Раньше нас с «Наутилусом» часто сравнивали, и потом когда группа распалась. Я, когда молодой был, только начинал, воспринимал все это крайне болезненно. К Бутусову славу ревновал, психовал, злился, – Долгушин вскинул голову. – Неужели действительно нас нужно было сравнивать? Неужели все дело – в сравнении?
Мещерский чуть было не воскликнул в ответ: ну, конечно же! Но что-то подсказало ему – молчи, дурак. Есть моменты (например, сейчас), когда лучше воздержаться от сравнений.
– Ну вот, мужики, вы и в нашей команде, – гулко подытожил капитан Аристарх. – По такому случаю надо раздавить… Чего заморгали-то? Не тушуйтесь, хорошего французского вина бутылочку раздавить, да не одну. У нас все с собой, на борту, в магазин бежать не придется. Время-то самое обеденное. Сейчас склянки пробьют.