Тихоокеанский океанологический институт ДВНЦ АН СССР (ТОИ ДВО АН РФ)
Океана не было видно из окна комнаты, где я занялся оформлением своей служебной командировки. Не было видно и моря, или улицы, или хотя бы соседнего дома, вообще ничего не было видно, кроме шумевшего лиственного леса за окнами, плотным пологом закрывавшим всю землю от здания, где я находился, до волнистых линий горизонта. В бывших жилых квартирах стояло несколько старых столов с тумбочками и дюжина казенных стульев, приходящих в полную негодность. Но, светило яркое солнце, зеленая листва за окнами шумела под порывами бриза, наверное, долетевшего с моря, и, поэтому, вдруг нахлынувшая тоска при виде служащих бухгалтерии, сменилась ясным ощущением, что это вот временное, а дальше «все пойдет…». Правда, что должно было «пойти», я еще не мог сформулировать. Надо было походить вокруг, сориентироваться, сделать, так сказать, рекогносцировку местности, познакомиться с будущими сослуживцами. Я представился и.о.директора, так как с Ильичевым я уже разминулся, он снова улетел в Москву, зашел в бухгалтерию, неожиданно даже получил причитающиеся мне командировочные, и еще какие-то, вполне приличные деньги в виде «подъемных», и меня направили в общежитие Дальневосточного центра, которое несколько месяцев тому назад закончили строить и постепенно стали заселять новыми академическими сотрудниками.
Поскольку из всех вещей я ограничился одним, туго набитым портфелем, мне посоветовали на выбор – пройти к месту моего дальнейшего проживания пешком через лес или проехать две остановки троллейбусом и оттуда «через сопочку» спуститься к общежитию. Я выбрал первое – путешествие хотелось продолжить, но уже другим способом, надо было вдохнуть свежего воздуха. Самолеты, автомобили уже до предела сократили мой путь к намеченной цели, осталось сделать последнее усилие – добраться до своей постели, если только она где-то имеется. А пройтись по летнему лесу, днем, с небольшой поклажей мне показалось даже интересно. В бухгалтерии меня напоили чаем, и я с легким сердцем и тяжелой от часовой перестройки головой (семь часов разницы) отправился пешком на поиски своего жилья с направлением в кармане от администрации ТОИ в общежитие Дальневосточного центра.
Я быстро миновал несколько отдельных зданий академического городка и пошел по тропе. Было очень жарко, даже душно, желтовато-красная, по-видимому, от необычной глинистой почвы, тропа вела меня, через лес, опутанный какими-то вьющимися растениями, дорогу сжимали густо растущие деревья с высокими кронами, смыкающимися в сплошной полог над головой, так что, несмотря на яркий и солнечный день, было немного сумрачно. Я не узнавал этих деревьев, цветов под ногами, запахов влажного воздуха с примесью чего-то знакомого, но давно забытого. Пиджак был переброшен через плечо, портфель стал через некоторое время тяготить руку и вдруг я услышал знакомый отдаленный шум – шум прибоя. Надо было только свернуть с тропы, спуститься по какой-либо тропочке с косогора через лесную чащу и – вот оно, вышло ко мне навстречу, пахнуло в лицо еще более горячим и влажным воздухом, темно синее море.
Нет, это было еще не море: я вышел к берегу широкого залива – на противоположном, отдаленном берегу этого залива, за несколько десятков километров виднелись уже другие горы, они высились в синем мареве, дрожащие линии этих гор сходились и растворялись далеко за горизонтом. Тогда я не знал, что эти горы находятся уже за границей, в Китае, что это древние земли империи Цзинь и царства Бохаи. Как хорошо ничего не знать – легче дышится. Я спустился ниже по овражку, отыскал глазами тропку, заросшую густой травой, и по ней вышел на узкую каменистую кромку берега, где валялись спутанные грязно-зеленые косы подсыхающих водорослей. Море лениво ласкало камни, торчавшие везде вдоль прибойной полосы, оно искрилось тысячью прыгающих жемчужин на морской ряби под дуновением ветерка, оно было теплое, живое, и рука, опущенная в воду, покрывалась, сверкающими радужными пузырьками. Все во мне наполнилось ощущением счастья. Я не долго раздумывал, сбросил с себя одежду, благо никого не было на всем пустынном берегу, и вошел в воду. Это была вода, живая вода, моя стихия, сливавшаяся с моим ощущением полноты жизни, родственная моему телу, знакомая еще с детства, возносившая сознание в какие-то неведомые выси. Вода была легкая, тело могло лежать в ней без движений, море покачивало, убаюкивало и, если бы не жгучее солнце, можно было бы и вздремнуть. Словом это были те редкие минуты полного блаженства, которые сперва не осознаешь, а потом помнишь о них очень долго.
Девятиэтажное, недавно выбеленное, новое здание гостиницы-общежития, или, как называли его кадровики, «общежитие гостиничного типа Дальневосточного научного центра» на улице Кирова, к которому я подошел ближе к вечеру, уже обживалось поэтажно. Внизу, на первом этаже, была академическая поликлиника, второй и третий этажи еще приводились в порядок ремонтными рабочими для лабораторий Тихоокеанского океанологического института, а на верхних уже были слышны даже детские голоса и у подъезда стояло несколько детских колясок. Сюда приезжали и заселялись в свободных помещениях общдежития молодые специалисты со всей страны. Меня, для начала, тоже устроили в комнате, где уже проживали два человека, оба из моего поколения, оба из Москвы, как и я, оба тоже кандидаты наук, один из подмосковной Черноголовки, химик, другой радиофизик, уехавший в свое время из Сухумского филиала Акустического института АН СССР в Москву, и потянувшийся за своим бывшим директором Ильичевым во Владивосток. Каждому из нас, поскольку мы были с семьями, пообещали к зиме предоставить отдельное жилье в этом же здании, несколько этажей в котором было отдано для «малосемейного общежития».
Крыша над головой была, «удобства» в комнате представляли собой совмещенный санузел со «стоячей ванной», все было внове, интересно, окна комнаты выходили прямо на Амурский залив, внизу, метрах в ста от здания, было море с пляжем, на котором маячило несколько фигур. Условия были привычные, почти такие же, в которых приходилось отдыхать летом обычно на Черном море, где-нибудь в Гурзуфе или Дагомысе. Мне все это понравилось с самого начала, даже общежитие, в котором мне не доводилось побывать в мои студенческие годы. Не до общежитий было мне в моем университете – спорт отнимал все мое свободное время.
Я вынул из желтого, «командировочного» портфеля плавки, вышел из комнаты, спустился к морю, чтобы уже спокойно, не торопясь поприветствовать его, хорошенько поплавать до вечернего чая, которым меня обещали напоить мои «сокамерники». Надо было еще и по старой традиции, после пляжа заглянуть в ближайший гастроном за бутылкой красного – с меня, как новенького в этом трио, «причиталось».
В том году во Владивостоке, как мне помнится, все пили красные венгерские вина и бывшее французское пиво марки «33», на этикетке которого еще можно было прочитать – «Сайгон». Потом я узнал, что его завезли в неимоверном количестве несколько пароходов из Вьетнама. Пиво было в бутылках необычной формы из темного стекла, стоило недорого. Брали его целыми коробками по 12 штук в упаковке. Любимый мной «Боржоми» стоял на полу гастронома в таком же, как в Тбилиси, деревянном ящике со стружками.
Очередей, обычных для Москвы, здесь в магазинах не было, в булочной, рядом с гастрономом продавалась деревенское, разливное молоко. Как потом оказалось, его привозили в бочках утром. По утрам тогда можно было выйти к морю и купить у местного рыбака, которому надо было срочно опохмелиться, еще живого краба рубля за три, или свернутый из газеты кулек вареных креветок («шримсы» – по-местному) за рубль. Очереди были только за пивом. Лососевые рыбы, палтус, навага, сельди, – вареные, копченые, малосольные, вяленые, икра минтая, – горками и на развес, лежали на прилавках. Местный, белоснежный, пахучий, липовый мед серебрился на солнечном свете в стеклянных шарах-аквариумах, да еще и продавался здесь же в консервных банках, чего я нигде не видел до этого. Все это изобилие, после не очень в то время богатой продуктами Москвы, произвело на меня в первое время ошеломляющее впечатление. Я, если быть откровенным, не ожидал увидеть здесь деликатесной рыбы в таком количестве, или таких разносолов, особенно на маленьких местных базарчиках, где сосланные в Казахстан в сталинские времена корейцы, начавшие массово возвращаться в родные края, торговали великолепными овощами, соленьями, травами, привычными для меня на тбилисских базарах. Всего хотелось попробовать, все было вкусное, пахучее, острое. Как я, оказывается, соскучился по настоящей еде после пресного и однообразного московского стола. Но, как говорится, все по порядку. Что-то я забежал вперед – мне ведь еще только предстояло познакомиться с моими «товарищами по работе», по общежитию, узнать о деталях местной жизни, изучить район в котором предстояло прожить не один год…
Советское общежитие тех лет, независимо от того, где оно находилось, при институте, на заводе или в научном городке, в центральном районе, в западной Сибири или на Дальнем Востоке, имело свои, устоявшиеся за многие годы пятилеток, черты и особенности. Только женские общежития имели некоторые отличия от общежитий смешанного типа, что было любимой темой наших кинематографистов и патриотических авторов «советских бестселлеров». Надо пояснить, что под этим названием я понимаю тех авторов и те напечатанные миллионными тиражами книги и повести, которые были рекомендованы цензурой (Главлит) и лежали потом годами на полках бесчисленных районных библиотек.
Общежитие ДВНЦ было одним из таких же, построенных в «эпоху Брежнева». Массовое строительство общежитий, вместе со строительством «хрущевок» для растущих городов, было следующим шагом, новым советским достижением после поголовного проживания наших граждан в «коммуналках» или домах барачного (не путать с барочным) типа. В них жили годами, иногда десятилетиями, женились и выходили замуж, рожали детей, привозили родственников, которые начинали «временно проживать» вместе с постоянными жильцами. Как мне рассказал как-то, значительно позже, один из деятелей городского исполкома, в те годы во Владивостоке, в таких общежитиях, проживало до половины населения города, то есть около 300 000 человек.
Вот с такого общежития и началась моя новая жизнь в этом удивительном по своей красоте крае, в приморском городе, самом большом советском порту на Тихом океане, населенном совершенно другими людьми, связавших себя, свою судьбу, с морем, с океаном, людей не похожих ни на москвичей, ни на тбилисцев, ни на минчан.
Надо сказать, что советское общежитие было своеобразной аэродинамической трубой, в которой проверялись на прочность все качества человека. Мне кажется, что те люди, которые прошли общежитие, выдержали это многолетнее испытание своей психики и физической пригодности, были готовы для преодоления любых предполагаемых трудностей жизни. Именно, такие люди и покоряли потом Арктику и Антарктику, выживали в любых непостижимых условиях, «выполняли свой интернациональный долг», не боялись ни превратностей климата, ни многодневного стояния в очередях за детскими вещами и питанием, осваивали целину, вспахивали для прокорма дачные «шесть соток», и летали в космос. Это была для меня «тера инкогнита», надо было освоить этот новый мир, испытать его сильное воздействие на себе, чтобы потом, уже не оборачиваясь, идти дальше, вперед к какой-то не очень ясно осознаваемой цели.
ВЛАДИВОСТОК (1974)
Владивосток оказался необычным городом, интересным своей историей, даже красивым с некоторых точек обзора, его многочисленных возвышенностей, «сопок», по-местному. Этот молодой город, в составе СССР очень быстро рос, в 60-70-е годы люди приезжали сюда по разным причинам, здесь было уже три или четыре специализированных порта, каждый в своей отдельной, изумительной по красоте и удивительной по названию бухте. Военные суда стояли в основном в бухте Патрокл, морской торговый и пассажирский флот базировался на нескольких десятках причалов в бухте Золотой рог, а самый многочисленный, рыбный флот был разбросан по всей извилистой береговой линии, по многочисленным бухтам, как например, Диомид, или на нескольких причалах от бухты Золотой рог до причалов в проливе Старка на острове Попова. В этих портах стояли сотни, а может и тысячи, судов разного назначения, одних судов Министерства рыбного хозяйства было в Приморском крае около тысячи. Мужчины «уходили в рейсы», а их жены жили, в основном, в общежитиях, разбросанных по всему городу, и летали на встречи со своими мужьями в порты захода судов, иногда в «Питер» через всю страну, а иногда в Калининград или Одессу. Весь город работал, жил и дышал морем.
Море было сразу же за порогом каждого дома, оно заходило в самый центр города, изогнувшись бухтой Золотой рог в его старинных кварталах, откуда город начал расти, от первых домов военного поста, до причалов портовой части Владивостока. Он строился всего-то чуть больше сотни лет, со второй половины Х1Х-го столетия, по причудливым изгибам береговой линии трех заливов: Амурского залива, Уссурийского и бухты Золотой рог. Город начинался у самой кромки моря, карабкался с морского берега на сопки, на них взлетали его улицы, а с улиц, идущих к морю, казалось, что город летит над морем, над миром, и расползается по долинам-распадкам «Первой» и «Второй речки», все глубже врезаясь в лесные дебри полуострова. Город вел счет своим годам со дня основания здесь военного поста в июле 1860 года, когда сразу же после подписания Айгунского договора между Россией и Китаем (1858 год), в безлюдную бухту вошел военный транспорт «Маньчжур» под командованием капитан-лейтенанта Алексея Карловича Шефнера (1-й председатель Владивостокского Морского собрания Шефнер Алексей Карлович (1832 – 1891) (Википедия)
В вахтенном журнале «Маньчжура» об этом событии была сделана следующая запись: «Сего числа отправлено на берег – один обер-офицер, 2 унтер-офицера и 37 человек рядовых 4-го линейного батальона для занятия поста». Солдаты и матросы под командованием сошедшего на берег прапорщика Комарова приступили к постройке поста. Через месяц после первой высадки на берег в бухту Золотой Рог пришёл винтовой корвет «Гридень» под командованием капитан-лейтенанта Г. Х. Эгершельда, корвет высадил маленький гарнизон для охраны поста Владивосток и обеспечил его необходимыми припасами Густав Христофорович Эгершельд (1831 – 1 февр. 1871). (Википедия).
1862 году военный пост Владивосток был царским указом объявлен портом, и здесь было введено «порто-франко» (право беспошлинной торговли заграничными товарами), что дало всплеск развитию торговли и было быстро оценено иностранными предпринимателями, ринувшимися сюда из Китая и Америки. А через двадцать лет была открыта регулярная морская линия Одесса – Владивосток судами «Добровольного флота», недавно организованного по подписке в виде пожертвований, достигших за два года трех миллионов рублей. Одним из первых пароходов этого флота был океанский пароход «Владивосток», осуществлявший вместе с двумя другими судами, по «высочайше утвержденному Временному положению о флоте, срочное и почтовое товарно-пассажирское сообщение между Одессой и портами Восточного океана для содействия развитию отечественной торговли». «ОСНОВАН ВЛАДИВОСТОК! https://www.prlib.ru/
Да, город был не похож на другие города, хотя и очень молодой, но у него уже была такая замысловатая история, что некоторые моменты ее не укладываются в рамки казенной летописи. Город был светлый, веселый, зеленые сопки сторожили темно синее море, было в нем что-то от Тбилиси – в обилии солнца, в удивившем меня фуникулере, в телевизионной вышке на вершине одной из сопок. Была даже своя улица Руставели, поднимающаяся от береговой черты Амурского залива к нашим общежитиям. Что-то было в нем и от Одессы, особенно в суете его портовой части и в летящей походке девушек. В нем хорошо дышалось, когда вечерний бриз залетал в окна нашей комнаты, вытесняя дневную жару. И не покидало какое-то весеннее настроение, хотя был уже конец лета. Город очаровывал, как это удается некоторым женщинам, с первого взгляда, что было тогда для меня очень важно. Значит, не зря я здесь, здесь будет хорошо, здесь есть перспектива, расширение горизонтов, размах Тихого океана, новизна встреч, и не было никаких сожалений о покинутой Москве.
И все же, надо выстроить в какой-то последовательности все, что произошло за годы, прожитые на далеких от Москвы берегах Японского моря, а Владивосток оказался именно там, а не на Тихом океане, как мне казалось ранее. Не думал я, что эти десять лет окажутся такими насыщенными по встречам, обстоятельствам, работе. Этот край дал почувствовать и пережить новые вершины ощущений, казалось, уже пройденных мною, навсегда оставил в памяти и душе, что видимо, одно и то же, образы и звуки тысячи лиц. Всю полноту переживаний, творческий подъем и глубину поражений, любовь и ненависть, восторги и боль души, настоящую мужскую дружбу и привязанность женщин… Не знаю, надо ли все осевшее на дне моей памяти переносить на бумагу. Не знаю, что оставить в тайниках сердца, что еще раз пережить, перекодировать в слова и предложения, и в какой последовательности. Этот поток сознания, поднятый из глубин, не имеет строгих границ, не имеет начала или конца, но всегда прокладывает свою дорогу, новую траекторию в хаосе памятных событий, так же как и морские течения, несущие свои, другие, отличительные от общей массы, воды, невидимые с борта судна, что обнаруживаются во всем токе вод Мирового океана.
Моя память – только часть бескрайнего, бесконечного поля этой всеобщей человеческой стихии. Что в ней особенного, отличительного, почему я выделяю что-то из нее, что всплывает раньше других образов и картин прошлого, не знаю…
Я думал, что побуду в свой первый приезд в Приморье месяц-другой, а задержался почти до зимы, не замечая ускользающего времени. Надо было войти в текущую работу по организации рутинной институтской жизни, понять себя в новой роли Ученого секретаря института, перезнакомиться с коллегами, постараться «заполучить» отдельную комнату, так как стали распределять еще один этаж в этом же здании, и уже потом спокойно вернуться в Москву за семьей.
Время летело, как никогда в моей жизни, дни были насыщены новыми впечатлениями, знакомством с сотрудниками, которые начали приезжать со всех сторон необъятной страны, закладыванием фундамента своей будущей работы, изучением ближайшей территории, освоением края, где предстояло провести несколько лет. Сколько лет? – я не предполагал тогда. Казалось, три-четыре года, а там видно будет. Но все сложилось иначе и намного сложнее и интереснее московских представлений о моей жизни на Дальнем востоке. «Шеф» (Ильичев Виктор Иванович) начинал большую игру по развертыванию нового направления для контроля океанической среды, в интересах военно-морского флота, всем нашлось подобающее для их амбиций и притязаний место.
Получив, наконец, к концу ноября угловую комнату на шестом этаже в свое безраздельное владение, я провел несколько ночей в этом, пока еще не отапливаемом, помещении. Как обычно, коммунальные службы опаздывали с вводом тепла, правда, чтобы быть объективным, холодная вода из крана уже шла, а через пару недель появилась и теплая. Но зима неумолимо наступала, у меня не было с собой основательной зимней одежды, ночные температуры стали опускаться ниже нуля, так что спать приходилось в шерстяной шапке (ночные колпаки, как известно, вышли из моды после революции 17-го года), словом надо было спасаться. Вкусив этой советской экзотики, я взял командировочные деньги и улетел в Москву, где был прикреплен к Отделу морских экспедиционных работ Академии наук (ОМЭР). Здесь мне предстояло заниматься доукомплектованием строящегося в Финляндии специального судна современной аппаратурой, для обеспечения различных научных направлений нашего института. Пришлось взяться за каталоги, проспекты, специальные журналы, поиски были не столько трудные, сколько трудоемкие – Интернета тогда еще не было. Это был опыт совершенно новой работы, но делать было нечего – надо было отрабатывать свой хлеб, и я запрягся в новую упряжку и «пахал» с утра до вечера.
Научно-исследовательское судно (НИС) строилось на верфях в Турку, оно еще не было готово, не было спущено на воду, но уже имело название – «Профессор Богоров». Работать было интересно, меня всегда притягивала новизна и смена направлений. В отдел морских экспедиций, где мне выделили рабочее место, по утрам вкатывался колобком с шутками и свежими анекдотами «сам» – легендарный, розовощекий Папанин Иван Дмитриевич – героический полярник, кумир нашего детства, прототип персонажей многих фильмов и книг, дважды Герой Советского Союза. Он умел поднимать настроение даже у самых безнадежных, незамужних женщин ОМЭРа, хотя иногда приводил некоторых из них в смущение своими «словечками», скабрезными анекдотами и, уж что там скрывать, легкими шлепками по задницам симпатичных лаборанток и младших научных сотрудниц.
Я выискивал новую измерительную технику по страницам зарубежных журналов, составлял перечни этой аппаратуры, находил расценки, суммировал валюту, необходимую для подачи заявок на закупки техники за рубежом, чтобы уложиться в отведенные лимиты. Заодно знакомился в описаниях, переводимых мною с английского, и с возможностями этой новой техники, не виданной мной до сих пор, мечтая о тех днях, когда смогу выйти в море на новом институтском НИС.
Как позже оказалось, всем этим мечтам не суждено было сбыться и плавать мне пришлось не на судах научно-исследовательского флота ДВНЦ, а находить контакты с другими ведомствами. Я же приехал сюда, чтобы «увидеть мир». Когда пришел после перегонного рейса из Турку во Владивосток НИС «Профессор Богоров», поднялась за места в этих «валютных» рейсах драка, как между разными институтами Дальневосточного центра, так и внутри нашего ТОИ, так что я решил в этой собачьей сваре не участвовать.
Я оказался прав и остался в выигрыше, подписав долгосрочное соглашение с Гидрометеослужбой, точнее с руководством ДВНИГМИ (Федорей В. Г. – директор Дальневосточного научно-исследовательского гидрометеорологического института), имевшему свой большой исследовательский флот. Главную роль в этих новых отношениях с другими ведомствами сыграла вовремя вставленная в планы нашего института тема – «Исследование тропических циклонов», и в зарубежные рейсы я и моя лаборатория стали уходит на «судах погоды» (НИСП) Гидрометеослужбы раньше и чаще, чем можно было осуществить через ОНИФ (Отдел научно-исследовательского флота) ДВНЦ. Можно еще добавить, что академический «Профессор Богоров» был, если мне не изменяет память, судном ледокольного типа, из-за чего на нем была неимоверная качка даже при небольшом волнении. Кто плавал длительное время на судах, знает, что это такое. Впрочем, небольшое чувство обиды за попусту потраченное на подготовку этого НИС время осталось.
Нелегкая судьба этого судна, особенно в последние годы, до сих пор не оставляет меня равнодушным, и когда спустя несколько десятилетий читаешь, в газете, что: «В Японском море дрейфует российское судно „Профессор Богоров“, приписанное к порту Владивостока. На корабле, который шел с грузом автомобилей из Японии в Приморье, вышел из строя главный двигатель», – становится немного грустно. Вот Академия наук и «докатилась», поставляет «секонд хэнд», подержанные японские автомобили, фарцовщикам Владивостока. Зная всю историю судна из «первых рук», становится неловко, когда в официальном отчете Управления флотом ДВО (Дальневосточное отделение, теперь это вместо ДВНЦ) читаешь восторженные слова об одном из первых НИС, построенных специально для Академии наук :
«За более чем десятилетнюю экспедиционную деятельность за кормой судна остались сотни тысяч морских миль и десятки портов разных стран. Каждый научный рейс был до предела насыщен исследованиями в познании тайн Мирового океана. Так, например, второй научный рейс выполнялся с 21.01.77 по 06.05.77 г. продолжительностью 105 суток, было сделано 431 станции, в том числе 56 буйковых станций. Во время заходов НИС „Профессор Богоров“ в иностранные порты судно посещали представители администраций, дипломатических миссий, ученые и общественные деятели. Судно 5 марта 1977 года посетила делегация океанографического института Монако во главе с директором Жаком Ив Кусто, в составе делегации был и его сын Филипп Кусто. Материалы и отчеты находятся в архивах упомянутых институтов ДВО РАН».
Все это правда, но «финиш» многолетнего марафона по развитию специального исследовательского флота в Академии наук вызывает глубокую печаль, тем более, когда ты сам находился в стартовой группе, в числе «пионеров», полный иллюзий о будущем науки, о своем будущем в этом прекрасном крае.
Однако, надо вернуться назад, туда и в те года, когда «фонтаны били голубые и розы красные росли»…
Я осваивался на новом месте, в новой должности, с новой, вполне приличной по тем меркам, зарплатой. Надо было уже и семью перевозить, чтобы моя «холостая» жизнь не вызывала у наших «общественников» изжогу. Здесь, в однокомнатном «блоке» малосемейного общежития, этажом выше институтских подразделений, мне предстояло прожить несколько лет до получения квартиры в доме, строящемся неподалеку от института. Этажом ниже, в коридорах самого института, находился и мой кабинет – кабинет Ученого секретаря ТОИ ДВНЦ, хотя я еще не был утвержден в этой должности, но уже работал в институте с утра до вечера. Так что, как говорил один наш сотрудник, проживающий в соседнем «номере» (Алик Гореликов), когда его спросили на одном из собраний, почему он появился в своей лаборатории с опозданием, тот, не моргнув глазом, ответил, что он, «как только просыпается, уже на работе». А этажом выше или ниже – это детали. Бывало, что кто-нибудь спускался со своего этажа в лабораторию в домашних тапочках.
Дом, работа, да и вся наша жизнь приобрела совершенно другое наполнение. Были в этом положении некоторые преимущества, особенно ценные зимой, когда можно было, встать утром, почистив зубы и выпив наскоро чая, спуститься налегке, в одном свитере, в рабочий кабинет этажом ниже, но были и недостатки. Вся наша жизнь стала подконтрольна «общественным институтам», профсоюзные активисты могли проверить «уважительные причины» любого отсутствующего на работе – действительно ли есть признаки болезни у сотрудника, а не мучается ли он с похмелья? Для этого достаточно было какому-нибудь «общественнику» подняться этажом выше, в коридоры общежития. Доносительство в «стране советов» было одним из факторов организации жизни. Но было и самое главное в той жизни, для меня несомненное, когда летом море вплывало в мою комнату. Море, южное, теплое, синее днем и золотисто-червонное в вечерних сумерках заката, оно плескалось внизу у короткого каменистого спуска, ведущего круто вниз от нашего дома. В мареве, на горизонте, проявлялись очертания невысокой горы на той стороне Амурского залива, и жаль было только, что обычно на всем пространстве его акватории не было видно ни одной лодки, яхты или катера, и, конечно, не «ходил кит» и «не плескал хвостищем», как во времена посещения Чеховым Владивостока. (Приложение 3. Виноградова В. Ф. Острикова З. Л. Чехов во Владивостоке.)
В апреле 1890 года молодой (ему было всего 30 лет), но уже знаменитый писатель и врач, Антон Чехов отправился в путешествие в Сибирь и на Дальний Восток. Вернувшись в 1891 году в Москву, он написал книгу, ставшую бестселлером своего времени – «Остров Сахалин». Во время этого путешествия Чехов посетил и Владивосток.
Сразу же внизу на спуске, за небольшим зданием прачечной начинался дикий пляж, по которому, как было видно с нашего этажа, бродило несколько полураздетых людей. Было жарко, душно и все время клонило ко сну. Семь часов разницы с московским временем преодолевались с большим трудом, «по Москве» было уже за полночь, а здесь солнце только начинало готовиться к нырку за горизонт. В воскресенье можно было не думать о работе, и «встраиваться» в жизнь приморских обывателей, Летние, душные дни утомляли непривычной духотой, влажный воздух, как в Батуми, обволакивал и выступал капельками пота на лицах. Не хотелось ничего делать. Надо было пересиливать себя и выходить из «общаги», спускаться к морю по крутой, каменистой дорожке и плюхаться в воду, температура которой у берега была такой же, как и на воздухе – около 27 градусов по Цельсию. И плыть, плыть, пока не появлялись в середине залива прохладные пятна воды, или заныривать поглубже, чтобы ощутить такой приятный в жару холод.
Море здесь, на этом конце нашей земли, было другое, я такого еще не видел: в прибрежной полосе валялись запутавшиеся в водоросли, застывшие, красные или фиолетовые звезды, из воды время от времени выпрыгивали серебристые рыбины, а разомлевшее тело в воде сразу же начинали приятно покалывать невидимые иголочки. Море-то было Японское, хотя этот залив в заливе, – Амурский в заливе Петра Великого, – носил вполне подходящие для национального чувства название. Прибой выносил на берег десятки прозрачных, бледно-розовых, размером с суповую тарелку, медуз. В воде их было так много, что время от времени я натыкался на очередной, плывущий близко к поверхности, студень, то рукой, что было неприятно, но терпимо, то головой, тогда легкий ожог заставлял прерывать заплыв и осмотреться. В этом бульоне плавать было не особенно приятно. Впрочем, дальше от берега медуз было уже меньше, вода становилась прохладней, и я плыл и плыл в сторону другого берега, ориентируясь на возвышающийся холм полуострова Песчаный. Никого уже не было видно и не хотелось возвращаться назад, к захламленному берегу дикого пляжа, к прачечной с дымящейся высокой трубой, к нашему девятиэтажному общежитию. Море и небо заставляли забыть обо всем на свете, усыпляли сознание, уносили куда-то в неопределенное будущее…
Постепенно я начал включаться в институтскую жизнь, осваивать, так сказать, пространство моих притязаний и надежд. Здесь на новом месте, после заочного прохождения по конкурсу через ученый совет института, у меня было пока только жалование старшего научного сотрудника с «дальневосточной надбавкой». Это составляло после очередного «обрезания» всех надбавок, предпринятого Хрущевым, что-то около четырехсот рублей. Ну, еще и в новой должности «и.о. ученого секретаря», как мне было и обещано ранее, еще в Москве, вступив в которую официально, после утверждения «большим президиумом», я мог рассчитывать на дополнительную, мизерную прибавку. До собственного направления работ, своего подразделения было далеко, надо было «попахать» на институт, контуры которого были еще не ясны.
Квалифицированных сотрудников было мало, к моему приезду работа теплилась в двух направлениях, исторически сложившихся с 60-х годов, со времен создания Тихоокеанского отделения института океанологии АН СССР, которое длительное время возглавлял геолог старой закалки, Васильковский Н. П. В 1972 году его сменил Булгаков Николай Петрович, основательный океанограф, гидрофизик. Собственно, оба этих руководителя, каждый в свое время, и определили два противоборствующих лагеря в том небольшом отряде, из которого потом вырос совершенно новый океанологический институт со своей специфической проблематикой под руководством Ильичева (с 1974 года) и финансируемый, главным образом, Военно-морским флотом и Министерством обороны.
Научных сотрудников к моему приезду было около пятидесяти человек, но уже были выделены на следующий год для Тихокеанского океанологического института (ТОИ) дополнительные единицы и к концу 1975 года научный отряд института достиг почти ста человек, а со вспомогательными службами стало уже что-то порядка трехсот человек.
ТОИ обрастал экспериментальными мастерскими и экспедиционными базами (остров Попова и бухта Витязь), эллингами для стоянки маломерного флота, появлялись новые лаборатории и отделы. Институт быстро рос, менялась его структура, отдел кадров был завален письмами специалистов разного профиля с предложением своих услуг, от разных людей со всех концов страны. Видимо, информация о создании такого института, как Тихоокеанский океанологический, будоражила воображение этих людей, многие из которых думали и о своей карьере на Дальнем востоке. В таком массовом притоке людей была несомненно заслуга нового директора, который бесконечно летал в Москву, беседовал с широким кругом сотрудников в Академии наук и «выбивал единицы» для выполнения «закрытых работ» разного профиля, пользуясь своими связями, налаженными им еще в Сухумском филиале Акустического института (АКИН).
Будучи по основной специальности акустиком, Ильичев в первую очередь способствовал развитию направления гидрофизики и морской акустики, но у многих из нас были и свои интересы, которые мы в скором времени стали отстаивать на заседаниях Ученого совета.
Я погрузился в рутинную, канцелярскую работу – ознакомление с письмами, предложениями, документами, подбор персонала для тех или иных направлений. Работа была бумажная, волокитная и не доставляла мне особой радости, особенно если учесть, что из-за частого отсутствия Ильичева приходилось иногда его замещать, отдуваться за многие чужие грехи на поприще укомплектования кадрового состава. Положение Булгакова Николая Ивановича становилось двусмысленным, хотя именно он и был единственным заместителем директора, но становилось ясным, что он долго в институте не задержится. Управленческого персонала уже явно не хватало. Мне пришлось за короткий срок пребывания в должности Ученого секретаря прочесть и выправить горы отчетов, вникнуть в сотни писем, составить свое мнение о все прибывающих сотрудниках, и, самое неприятное, – заняться освобождением от неминуемого для всякого быстро растущего научного учреждения «балласта».
Директор Ильичев «выбивал» единицы и торопился с заполнением штатного расписания. Вся система финансирования академических институтов, и не только их, была по-советски порочной и строилась на принципах «освоения» средств. Это означало, что выделенные средства, фонды заработной платы и договорные деньги на текущий год должны быть обязательно истрачены до 31 декабря. В противном случае средства, «отпущенные» на текущий год и вовремя не истраченные, подлежали «обрезанию».
Виктор Иванович Ильичев, прошедший суровую финансовую школу, еще и окрашенную грузинскими реалиями в бытность его директором Сухумского филиала АКИН, старался не допускать такой ситуации, чтобы иметь возможность ставить вопрос об увеличении объемов финансирования на каждый следующий год. Ильичев «вращался» в высоких сферах – в Москве, в Президиуме академии, в богатых министерствах и ведомствах, приглашал все новых и новых сотрудников, торопился заполнить штатное расписание. А я отрабатывал свой хлеб, занимаясь «разборками», собеседованиями, выправлением отчетов, знакомством и даже увольнениями сотрудников, оставшимися с «незапамятных времен» и столкновениями на административно-хозяйственной почве с «местными кадрами», с «крепким замом по хозяйству» Василием Кизюрой и другими не менее интересными персонажами.
Ильичев принимал новых сотрудников, а мне приходилось увольнять старых. Это был правильный ход директора, так как увольнение нерадивых часто осложнялось вызовами по их жалобам в партийные инстанции, в горком или даже (в зависимости от их личных связей) в обком КПСС. Вызывали, конечно, меня, Ильичев в таких ситуациях обычно исчезал в очередную командировку, ну, а я мог себе позволить вступать в споры с партийными чиновниками, так как все еще не находился в партии «истинных ленинцев». Что там было с меня взять, даже выговор по партийной линии мне не грозил.
Разобравшись с работой по кадровому составу института, я освоил тонкую политику освобождения от нерадивых сотрудников, неизбежное явление любого, особенно, быстро растущего, учреждения.
Были в этой сфере жизни института и курьезные случаи, например, длинная и тягучая «эпопея» с одним «очень уважаемым», по мнению старожилов, доктором, не помню каких наук, который не ходил на работу более двух лет. Как попал в ТОИ этот сотруднук, когда и почему, – оставалось загадкой. А тут вовремя подоспело «Распоряжение АН СССР», подписанное вице-президентом Академии академиком Логуновым, «об упорядочении зарплаты и высвобождении фонда заработной платы». Остальное было уже делом техники, но с ним я особенно намаялся, и еще несколько месяцев меня, то вызывал второй секретарь Приморского Обкома КПСС «на ковер», то «приглашали» в Горком партии для проникновенных бесед. Видимо, был он кому-нибудь близким родственником.
Были у нас имитаторы кипучей деятельности, были и профессиональные бюрократы, прошедшие «огонь и воду…». Один из них, импозантный, немногословный, отличался особым умением откладывать возникающие непрерывно в строящемся институте хозяйственные дела, приговаривая при этом: «я ведь не железный». Его кабинет был увешан табличками с прописными истинами, вроде: «кто не хочет работать, тот ищет причину, кто хочет работать – ищет способ» и другими в этом же духе.
Это была другая, неведомая мне до сих пор жизнь, практика, работа, связанная с любопытными персонажами, со сметами, сверкой счетов, знакомством с бухгалтерией. Все это было чуждо по своему духу моим представлениям о научной работе, тем более в такой новой и интересной мне сфере, как океанология. Но – «овчинка стоила выделки».
Я не спеша подбирал себе, часто пользуясь доступной практически только мне, информацией о предполагаемых сотрудниках, на первом этапе в рамках гидрофизического отдела, подбирал будущих сотрудников для моей лаборатории. В разговорах с ними приходилось сдерживать свои «порывы», чтобы не отпугнуть «фантазиями о тропических циклонах», Искусственных Спутниках Земли и других еще не вполне мною осознанных, с точки зрения океанологических исследований, новых технологий. Так незаметно прошли два года…