Глава 3
НИКОЛАЕВСКОЕ КАВАЛЕРИЙСКОЕ УЧИЛИЩЕ; ЭПИЗОД С ГОСУДАРЕМ ИМПЕРАТОРОМ
Наконец мы в Петербурге. Просили извозчиков везти нас не кратчайшим путем по Обводному каналу, а через центр города, чтобы хоть немного с ним познакомиться.
В училище нас любезно встретили юнкера старшего курса, которые год назад окончили наш корпус. Они научили нас тому, как мы должны явиться дежурному по сотне юнкеру, сообщив, что здесь такая традиция. В третьем этаже, на площадке, в папахе и при шашке сидел напыщенный юнкер Запорожцев и старался сделать строгое, начальническое лицо. Мы становились перед ним смирно и рапортовали о прибытии, а он, отмечая в списках новых, «милостиво» делал нам легкий поклон.
В этот день мы сдали кадетское белье и обмундирование и переоделись в юнкерское, предварительно выкупавшись в бане. После вечернего чая старшие собрали всех вновь прибывших в курилку и прекрасно спели нам несколько песен. Потом заставили петь нас, новичков. Мы собрались со всех концов Великой России[16], первый раз видим друг друга – и вдруг вместе петь. Но приказывают – надо выполнять. Так как донцов было больше, чем юнкеров других войск, мы спели им несколько донских песен. И сейчас же записали всех, кто был певчими в корпусах, в юнкерский хор. Регентом был очень талантливый и с хорошим голосом юнкер Пронин[17].
Николаевское кавалерийское училище находилось на Новопетергофском проспекте и имело небольшой садик, выходящий на этот проспект. Нам было странно, что юнкера могут в свободное время гулять в этом садике, не спрашивая разрешения. Так это было не похоже на кадетский корпус, где без разрешения нельзя было пройти даже в соседнюю комнату.
В нижнем этаже училища была квартира начальника училища, гимнастический зал, гербовый зал, где происходили занятия пешим строем и фехтованием. Длинный коридор с орудийной комнатой посередине выходил к классам и в столовую. В орудийной комнате стояла пушка, к которой мы никогда не подходили и видели ее только по пути в классы или столовую.
Во втором этаже помещался эскадрон юнкеров-неказаков, и с средней площадки этого этажа был вход в церковь.
В третьем этаже, в трех комнатах, помещалась сотня юнкеров-казаков.
Казачьи манежи – и отдельно эскадронный – были во дворе училища.
Квартиры командира сотни и командира эскадрона располагались в отдельном здании возле садика.
Юнкера сотни и эскадрона жили каждый своей отдельной жизнью и сообщались только в классах.
В сотне была нормальная жизнь и дружеские отношения между юнкерами старшего класса и младшего. Спали по общему ранжиру, то есть вперемешку оба класса. Единственное различие было в том, что юнкера старшего класса курили в дортуаре, что запрещалось, для этого была специальная комната-курилка, а младшим не позволяли, иначе уж очень будет накурено и дежурный офицер это заметит.
В эскадроне было «цуканье»: юнкера старшего класса, которые называли себя «благородными корнетами», своеобразно воспитывали прибывших «зверей». Придирались за неправильно сложенное ночью белье на тумбочке у кровати. «Благородный корнет» будит ночью «зверя» и спрашивает: «Почему у нас белье сложено квадратом? Немедленно сложить «ромбом». Или, наоборот, при разговоре «зверь» должен был вскакивать перед «корнетом» и стоять смирно. Если корнету что-либо не нравилось, он начинал командовать: «Кругом, кру-гом!» – и так иногда очень долго. «Звери» не смели ходить по корнетской лестнице и тому подобное. Были, конечно, и хорошие традиции, например заставляли младших выучить все стоянки кавалерийских полков и их формы, а мы, донцы, не знали, где стоят наши первоочередные полки и в каких они кавалерийских дивизиях.
Система преподавания в училище была репетиционная: на лекциях никого не спрашивали, а только рассказывали, объясняли. Ежедневно было четыре лекции от 8 до 12 дня, а два раза в неделю, по вторникам и пятницам, от 6 до 10 вечера – репетиции, на которых спрашивали всех без исключения и ставили отметки. Кто получил неудовлетворительную отметку, должен был ее исправить, то есть снова сдать эту же репетицию. Полученную отметку складывали со старой неудовлетворительной и выводили средний балл. Преподаватели были, в общем, хорошие. Проходили тактику, военную историю, топографию, фортификацию, артиллерию, администрацию, иппологию[18], а на младшем курсе, кроме того, Закон Божий, русскую литературу, французский, немецкий языки, химию и механику. Химия в эскадроне считалась «сугубо» наукой, и корнеты приказывали «зверям» готовиться к репетиции по химии только в грязных манежных перчатках. Кто получал по химии единицу, при двенадцатибалльной системе, тот получал на этот вечер в эскадроне «офицерское положение», то есть мог «цукать» своих же товарищей младшего курса. Был такой случай: преподаватель ставит юнкеру пять, то есть – неудовлетворительную отметку, а юнкер просит поставить ему единицу. «Но ведь вам трудно будет исправить ее, надо будет получить не меньше одиннадцати». – «Да, я знаю, но все-таки прошу поставить единицу», а на следующий день, на перемене, я слышал разговор двух юнкеров эскадрона старшего курса: «Вот здорово цукает Гольм, мы так не сумеем».
Слышал я, но не знаю, насколько это верно, что Гольм был выдающимся офицером в одном из кавалерийских полков и отлично командовал эскадроном. Были маневры, стояла страшная жара. Эскадрону Гольма приказано стать у реки и ждать противника. Долго ждали, никого нет, солдаты стали просить разрешения искупаться в реке и выкупать лошадей. «А вдруг явится противник?» – «А мы махального поставим – он предупредит, мы живо оденемся и поседлаем лошадей». Когда весь эскадрон плавал в реке, махальный крикнул: «Неприятельский эскадрон полевым галопом скачет к нам». Выскочили солдаты из реки, но, так как не было времени одеваться, Гольм с голым эскадроном поскакал навстречу противнику. Лошади противника, увидев голых мокрых людей, с которых льется вода, шарахнулись во все стороны и разбежались. Победа была полная, но Гольма отрешили от командования эскадроном.
По артиллерии мы проходили в училище всю историю огнестрельного оружия, но выстрелить из пушки не сумели бы. То же по фортификации – только теория. Иппологию, то есть науку о лошади, мы любили. Мы должны были знать все косточки лошади, по зубам определять возраст, хорошо видеть все пороки и недостатки лошади, уметь ее подковать и прочее.
После 12 часов дня был завтрак – два блюда, но в кадетском корпусе одно было сытнее.
От часу до пяти – четыре часа, без перемен – были строевые занятия: езда, вольтижировка, гимнастика, фехтование, пеший строй, седловка, изучение устава. Я был сильный, здоровый человек, с детства привыкший к верховой езде, отличный гимнаст, но я так утомлялся за эти четыре часа строевых занятий, что, войдя в дортуар, валился на кровать, чтобы хоть немного отдышаться, но это можно было себе позволить только 3 – 5 минут. Надо было умыться и строиться на обед. А ведь были юнкера и слабенькие, особенно поступившие не из детских корпусов, а из гимназий. Кубанского войска юнкер Савицкий32 , небольшого роста, слабенький, на вольтижировке старался скакать по кругу, стоя на спине лошади. Сменный офицер кричал: «Юнкер Савицкий, делайте что-либо серьезное – я вас за трусость под арест отправлю», а Савицкий совсем был не трус, а просто устал, выдохся и уже не в силах был выделывать всякие фокусы. Вольтижировка – это то, что в цирке проделывают наездницы, кроме прыжков через обруч. Я потом в цирке, глядя на наездниц, сравнивал их с нами – и не в их пользу.
Юнкера эскадрона носили все одинаковую форму – драгунскую. В казачьей сотне были казаки всех войск, и каждый носил форму своего войска. Терцы и кубанцы были одеты в черкески с газырями и кинжалами и отличались только бешметами – у терцев голубой, у кубанцев красный. Степные казаки имели и сукно, и лампасы своего войска. У донцов – синее сукно и красный лампас. У уральцев – малиновый лампас и большая мохнатая папаха. У астраханцев – желтый лампас, у оренбуржцев – синий и так далее. Позже, когда я был офицером, им дали всем одинаковую форму. Но только формой и своим бытом и привычками казаки отличались друг от друга, а жили мы очень дружно, одной семьей, друг друга поддерживали, друг другу помогали. Да и вообще, где бы казаки ни встретились, они всегда будут родными братьями, и нет такой силы, которая могла бы их разъединить.
Примерно через месяц после поступления в училище в церкви была торжественная присяга на верность службы Царю и Отечеству. После присяги мы становились настоящими воинами и за крупные проступки подлежали суду по военным законам.
В это время я больше всего дружил с уральцем Щепихиным и с кубанцем Хоменко. Хоменко был великолепным знатоком лошади, и его иногда приглашали знакомые осмотреть намеченную к покупке лошадь. Но я по окончании училища не встречал его и потерял из виду. Щепихин служил в Самарканде, и с ним я переписывался. Потом он в Петербурге окончил Академию Генерального штаба и опять служил где-то в Туркестане. Встретил я его в Чехословакии, в Праге, в 1934 году. Это был старый, больной, израненный и не совсем нормальный генерал. Встретились мы с ним как родные.
К репетициям в училище мы готовились на площадке между взводами, за большим круглым столом или на тумбочке у своей кровати, имея свечу с абажуром, чтобы не мешать тем, кто уже лег спать. Спать можно было ложиться сейчас же после вечернего чая, который был в 8 часов.
В сотне был великолепный хор, который все хвалили, особенно инспектор классов генерал Будаевский33 .
Кроме церковного хора, у казаков был светский – расширенный церковный, который пел не менее прекрасно.
В отпуск юнкеров отпускали по праздникам до 10 часов вечера, а певчих церковного хора до 12. Командир сотни полковник Дьяков доложил начальнику училища, что в сотне имеется светский хор, который хорошо поет, и надо бы и им разрешить отпуск до 12 часов. Начальник училища генерал Плеве[19] сказал: «Хорошо, я приду послушать ваш светский хор». Полковник Дьяков предупредил нас: «Разучите 5 – 6 песен, только хорошо». На это испытание, с начальником училища, пришло несколько офицеров и много юнкеров эскадрона. Мы пропели больше 30 песен. Генерал Плеве был в восторге и сказал: «Спасибо за удовольствие. Можете ходить в отпуск до 12 часов, хоть каждый день». Конечно, этим разрешением мы пользоваться не могли, не было свободного времени, но сознание, что я могу пойти что-либо купить, если надо, а не посылать служителя, было приятно. Я ходил в отпуск только по субботам к Похлебиным, с которыми познакомился в Новочеркасске на прощальном пикнике. Иногда у Похлебиных собиралось до 60 человек: офицеры, инженеры, студенты, юнкера. Оканчивались журфиксы прекрасным ужином. Юнкеров, которым в 12 часов надо быть в училище, кормили раньше.
В училище был общий с эскадроном струнный оркестр, в котором я играл на первой скрипке, но оркестр был слабый, так как не было времени разучивать партии.
В первый год моего пребывания в училище начальником его был генерал Плеве, который на 1-й Великой войне командовал армией. Плеве был симпатичный и хорошо относился к казакам. Инспектором был строгий генерал Будаевский – артиллерист. Во время подготовки к репетициям он обходил юнкеров и, если к нему обращались, охотно помогал. В одном отделении старшего курса он читал артиллерию.
Генерал Алексеев34 , который в Великую войну был начальником штаба Верховного главнокомандующего Государя Императора, в одном отделении старшего класса читал военную историю. Он экзаменовал меня на выпускном экзамене.
Иппологию читал ветеринарный врач, милейший человек, его все любили. (К сожалению, забыл его фамилию.)
У меня на младшем курсе читал артиллерию генерал Христич, строгий, придирчивый. Старшие говорили, что на первой репетиции он никому не ставит больше восьми. Мне за безукоризненный ответ поставил десять, и старшие приходили спрашивать, правда ли что Христич поставил мне десять? Юнкер эскадрона Беков-магометанин давал обещание перейти в православие, если Христич умрет. Христич умер, но Беков в православие не перешел.
Химию и механику все не любили.
Посещение богослужения в церкви было обязательным для всех юнкеров. Эскадрон стоял с правой стороны церкви, казачья сотня – с левой. Стояли строем смирно, никто не смел шевелиться, никто не смел отставить ногу. Пели в церкви по очереди – одну неделю певчие эскадрона, другую – певчие казачьей сотни. Инспектор классов генерал Будаевский пробовал соединить оба хора, но из этого ничего не вышло. Когда пели казаки, церковь была наполнена посторонними прихожанами.
Командир сотни при мне был полковник Дьяков, звали его папашкой. Он был очень строгий, требовательный, отличный наездник, о юнкерах заботился, но и цукал не стесняясь. Сменным офицером был у меня подъесаул Греков, очень строгий, иногда свирепый. Звали его «шакал», а нас, его смену, «зацуканная смена». А мы вторую смену нашего же класса называли «гимназистами». Сменным офицером там был подъесаул Кузнецов. Во время революции он, переодетый, шел пешком из Ростова в Таганрог. По дороге его поймали большевики и убили. Подъесаул Греков Алексей Кириллович35 хорошо учил и дал нам много, но вытягивал из юнкера все соки. Это был выдающийся офицер. Потом он, будучи полковником, командовал сотней юнкеров. Позже получил в Москве 1-й Донской казачий полк. Великую войну окончил генерал-лейтенантом, начальником дивизии и имел Георгиевский крест.
Священника звали «Корнет Жилин» или «отец Горох». Он рассказывал, что, когда был в семинарии, их кормили только горохом. «И все горох, горох, горох». Дьякон был невысокий – совершенно без слуха и с ужасным голосом. Регент входил в алтарь, на ухо давал ему тон, и дьякон повторял тон будто верно, но, выходя на амвон, ревел совсем другим тоном и в дальнейшем не мог попасть в тон... Он был очень бедный, и юнкера эскадрона ежегодно устраивали лотерею в пользу дьякона, продавали картинки, большей частью нарисованные юнкерами же. По традиции картинки должны быть обязательно неприличного содержания. Устраивали комнату, загораживая угол простынями, и впускали туда за особую плату, что там было, не знаю, не смели рассказывать, но выходящий оттуда, красный, отмахивался руками, как от чего-то ужасного. Дьякону всегда собирали больше 300 рублей, что по тем временам были большие деньги.
Был еще сменный офицер есаул Пешков36 , знаменит тем, что на киргизском маштачке[20] приехал из Владивостока в Петербург. Этот маштачок, небольшого роста, очень злой, стоял потом в царской конюшне.
Был в сотне интересный сотенный каптенармус, он нам показывал, как представлял начальству принесенные от мастера 50 казачьих папах, из коих только три были форменными. Он эти три ухитрялся показать 50 раз, а другие в картонках только отодвигал по столу.
Уставши за день, юнкера засыпали, как убитые, до утра. Как-то ночью неожиданно погасли все ночники, и вдруг входят в дортуар человек двадцать, закутанных в простыни и с факелами в руках, и замечательно красиво, пианиссимо, поют «Благообразный Иосиф»[21]. Идут самым медленным шагом и тех, кто не проснулся, проходя, слегка шевелят за одеяло. Обойдя весь дортуар вдоль стены, процессия скрылась. Это традиционный «офицерский обход». На меня он произвел колоссальное впечатление, и так жалко было, что они скоро исчезли.
В эскадроне тоже ежегодно устраивался «офицерский обход», но совсем в другом роде: при полном освещении идут ряженые и поют громко что-либо пикантное.
Большим событием было, когда от казачьей сотни наряжался караул юнкеров в Зимний дворец. Во дворце юнкера стояли почетно-парными часовыми у некоторых дверей. Мы с другим юнкером старшего класса, Клевцовым, стояли почетно-парными часовыми, с вынутыми шашками, у покоев Его Величества. Перед вечером вдали, из Николаевского зала, показался Государь. Он шел в домашней тужурке, как на портрете Серова, в сопровождении плац-адъютанта и давал какие-то распоряжения, показывая на разные места зала. Мы взяли «на караул». Подойдя к нам, Государь сказал: «Здравствуйте». Мы дружно ответили: «Здравия желаем Вашему Императорскому Величеству». – «Вижу – вы оба Донского войска. Вы в каком классе?» Мы ответили – Клевцов в старшем, а я в младшем. «Вы первый раз во дворце?» Ответили, что оба первый раз. «Ну, желаю вам всего хорошего». И Государь прошел в свои покои. Самый незначительный разговор, но он произвел на нас очень сильное впечатление. В глазах Государя было столько доброты, столько ласки и приветливости, что забыть эти замечательные глаза невозможно. Это была моя первая встреча с Государем. Караул помещался в большом Фельдмаршальском зале, где юнкера сидели на диване. Для караульного начальника здесь же были отдельный столик и кресло. Часовые сменялись через каждые два часа. При прохождении через Фельдмаршальский зал начальства и генералов подавалась команда: «Караул вон». Юнкера вскакивали и в одну секунду выстраивались. Но если кто из начальства направлялся к караулу, подавалась команда: «Слушай на караул».
Главный начальник военно-учебных заведений Великий князь Константин Константинович37 , поздоровавшись с караулом, разговаривал с караульным начальником, подъесаулом Соколовым. На вопрос Великого князя подъесаулу Соколову: «Пребывание в карауле Государя – ведь это для вас праздник?» – «Так точно, Ваше Императорское Высочество, а для меня двойной праздник – сегодня день моего ангела». – «Поздравляю Вас». Попрощавшись с подъесаулом Соколовым, Великий князь обратился к караулу со словами: «До свидания». Караул дружно ответил: «Счастливо оставаться, Ваше Императорское Высочество». Интересно, что ровно через год, в этот же день, подъесаул Соколов опять был в карауле во дворце и Великий князь Константин Константинович, поздоровавшись с караулом, пожимая руку Соколову сказал: «Поздравляю Вас со днем ангела». Какая память!
Большим событием был приезд в училище Государя Императора, который раз в год посещал каждое военное училище. Приезд Его Величества всегда был неожиданным. Занятия не прерывались. Государь обходил смены езды, вольтижировки, пешего строя, гимнастики, фехтования и прочее. Везде благодарил, и, казалось, Его Императорское Величество всем был доволен. Перед отъездом, как всегда во время своих посещений, объявлял три дня отпуска, прощался с начальством и шел к саням. В это время уже всякий строй и порядок нарушались. Все гурьбой стремились к саням, лезли на полозья саней, с боков, сзади, на козлы к кучеру, куда только возможно и невозможно. Государь улыбался и приказывал кучеру ехать шагом, но, проехавши около квартала, просил всех идти домой, говоря, что поедет быстро.
На Рождество, за дальностью расстояния, я не мог ездить в отпуск на зимовник и потому отправлялся в Чернигов к тетке, маминой сестре, у которой там был собственный дом. Мама тоже к моему приезду добиралась до Чернигова. Мы вместе ходили в собор, прикладывались к мощам святого Феодосия Черниговского38 , у которых совершались чудеса исцелений. Время в Чернигове я провел очень приятно и весело: прогулки, вечера, танцы, театр... В театре раз среди аплодисментов раздались крики: «Фрумкин, Фрумкин, ми вам говорим бис»...
Мои казачьи лампасы производили фурор. Раньше Чернигов никогда не видел казаков. Пехотные солдаты становились во фронт. Их учили – раз лампасы, значит, генерал.
На Пасху я тоже был в Чернигове. Не доезжая до города, один еврей предупреждал: «Берегите карманы. На всю Россию известны ростовские жулики, но там у меня ничего не пропало, а здесь у меня вытащили бумажник с деньгами».
В Великий пост все юнкера обязательно должны были говеть[22]. К говению я отнесся самым серьезным и добросовестным образом, хотя это было время подготовки к экзаменам и трудно было уделить время на что-либо. И вдруг во взводе, где все занимались, крик: «Господа, я не успеваю, у меня совсем нет времени на исповедь, пойдите кто-либо за меня – ведь батюшка не знает наших фамилий». Отозвался оренбуржец Г.: «Я хотя уже исповедался, но могу пойти еще раз – батюшка интересно исповедует». Сначала я думал, что это глупая шутка, но оказалось, что все это действительно произошло, юнкер Г. рассказывал, что батюшка встретил его словами: «Говори только серьезные грехи, а если будешь говорить, что папу, маму не слушал, так это я и без тебя знаю». Г. сказал: «Я не верю в Бога». – «Я же тебе сказал, чтобы говорил только серьезные грехи, что же ты мне глупости говоришь?» – «Я думаю, батюшка, что это серьезный грех». – «Хорошо, что ты это считаешь серьезным грехом, но подожди, вот если случится с тобой какое несчастье, то так уверуешь, что на коленях будешь вымаливать у Господа прощение».
Экзамены прошли благополучно, и начинались взводные и сотенные учения на плацу против училища, а иногда выезжали и на Марсово поле. Выезды на Марсово поле нам очень нравились – так приятно было проехаться верхом по городу.
Вскоре был знаменитый и замечательный майский парад, подробности которого я буду описывать, когда подойду к рассказу об участии на этом параде уже офицером в лейб-гвардии Казачьем Его Величества полку.
Через несколько дней после парада эскадрон и сотня походным порядком выступили в лагери. Впереди колонны ехал новый начальник училища генерал-майор Машин39 , который перед этим сменил генерала Плеве40 .
Лагери наши, и лагери других военных училищ, расположены на берегу красивого, большого Дудергофского озера. У нас были большие хорошие бараки, отдельно для эскадрона и отдельно для сотни, в которых свободно помещались все юнкера. Командиры эскадрона и сотни и все офицеры жили в отдельных домиках. Была общая для всех столовая. Недалеко от столовой – караульное помещение, в котором хранился штандарт училища. Конюшни стояли в стороне, ближе к озеру.
Первый месяц в лагере мы занимались «полуинструментальной» съемкой под руководством преподавателя топографии. Он показал нам только триангуляцию[23]. Когда мы сдали свои работы, нам позволили произвести «глазомерную» съемку. За обе работы ставили отметки. Съемку мы очень любили. Чувствовалась полная свобода: никто в это время за нами не смотрел. Некоторые юнкера ухитрились познакомиться с дачниками. Так как со съемок мы приходили только к обеду, с собой нам давали бутерброды, которыми мы могли подкрепиться часов в 12. Некоторые сразу съедали свои бутерброды, не дожидаясь полдня, и приходили к обеду голодные, как звери.
Дудергоф – это красивейшая дачная местность в часе езды от Петербурга. Две больших горы, покрытых лесом, у подножия которых расположены дачи и прекрасное Дудергофское озеро, на противоположном конце которого – лагери военных училищ.
По вечерам многие дачники катаются на лодках. Юнкерам тоже разрешали кататься до определенного часа. Каждое училище имело свои лодки, и на лодках должен был быть флаг училища. По сигналу «Аппель» – «в свои места скачите» училищные лодки должны были немедленно возвращаться домой в лагерь. Очень часто наш казачий хор вечером собирался на берегу и пел песни. Лодки с дачниками подплывали к берегу – иногда несколько десятков лодок – и часто аплодировали певчим. Недалеко от нас был лагерь офицерской кавалерийской школы. От них тоже иногда приходил офицер благодарить хор за прекрасно исполненную ту или другую песню. Все это нас поднимало и воодушевляло.
Перед бараками, на главной аллее, у «грибка», мы по очереди несли дежурства. Как-то раз вскоре по приезде в лагерь я стоял у «грибка» на этой аллее, и вдруг рано утром появляются дама в амазонке и офицер на английском седле. Перед бараками стояли наши препятствия – вал, канава, хворостяной барьер и чухонский деревянный забор. Дама первая идет галопом на эти препятствия и, красиво сидя на коне, их все чисто берет. За ней взял эти препятствия и офицер. Потом я узнал, что это были Петр Николаевич Краснов, будущий наш войсковой атаман и писатель, и его супруга41 .
После съемок до обеда проходили эскадронные и сотенные учения, а после обеда – боевая стрельба на стрельбище 2-й гвардейской пехотной дивизии.
Когда курс стрельбы был закончен, после обеда занимались глазомерным определением расстояний (пешим по конному) и интересным подрывным делом, на котором, кроме взрывов мостов и других объектов, учились телеграфному делу, и я совсем свободно мог передавать телеграммы по азбуке Морзе.
Конные учения на военном поле мы очень любили и в этом достигали больших успехов. На смотр конного учения приехал Главнокомандующий войсками гвардии и Петербургским военным округом Великий князь Владимир Александрович42 . Он остался очень доволен учением и благодарил нас.
После этого началась полевая служба – разведка, охранения и тому подобное, а в конце июля – общие маневры всех войск Петербургского округа. Для нас, казаков, это был уже сплошной праздник – воевать мы любили и умели. В это время еще разрешалось брать «неприятеля» в плен и, значит, гоняться друг за другом. Потом это было запрещено. Как-то урядник Атаманского полка в лесу уходил от наседавшего на него лейб-казака и не смотрел, куда скачет, а, обернувшись, отбивался пикой. Лошадь его наскочила на поваленное дерево, перевернулась, и атаманец был убит наповал. Ужасный случай. Этот атаманец уже окончил службу в полку и через неделю должен был уехать в свою станицу на Дон.
Маневры в этом году закончились на военном поле. Все выпускные юнкера были построены у Царского валика[24], где Государь Император поздравил их с производством в офицеры. В бараке на кроватях каждого произведенного уже лежала офицерская форма. Все сразу облачились, были счастливы и лица их сияли, как солнце, а мы, перешедшие на старший курс, разъехались на каникулы.
К 1 сентября мы возвратились в училище. Приехали из корпусов и новенькие в младший класс. Помня, как год назад нам неприятна была встреча с юнкером Запорожцевым, мы такой встречи новеньким не делали, а были для них заботливыми хозяевами.
6 сентября меня назначили исполнять обязанности взводного портупей-юнкера 1-го взвода. 20 октября меня произвели в портупей-юнкера, то есть я получил на погоны две поперечные нашивки и офицерский темляк на шашку, а 6 декабря был произведен во взводные портупей-юнкера и прибавил к двум нашивкам третью.
Жизнь в училище шла так же, как и в прошлом году. Лекции были интересные, химии и механики не было. Начальство ко мне относилось очень хорошо. Жили дружно и спокойно.
В середине года, после Рождества, я представился командиру лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка генерал-майору Дембскому с просьбой принять меня, по производстве в офицеры, во вверенный ему полк. Представился полковому адъютанту хорунжему Орлову и помощникам командира полка – полковникам Чеботареву и Курючкину. Ответ я получил только весной, после наведения необходимых справок и положительного решения общего собрания офицеров полка.
В караул в Зимний дворец я был назначен уже не часовым, как в прошлом году, а караульным портупей-юнкером, то есть помощником караульного начальника.
Приезд Его Величества Государя Императора в училище в этом году, вернее, отъезд Его Величества из училища, ознаменовался происшествием. Во время лагерных сборов юнкера могли входить в конюшню когда угодно. Зимой же юнкерам почему-то строго запрещалось посещение конюшни. А здесь, когда Государь обходил смены строевых занятий, три юнкера, кажется донец и два кубанца, пошли в конюшню и сказали конюху, что командир сотни приказал дать им таких-то лошадей. Лошади были даны, юнкера сели на них, выехали из училища и спрятались на улице за угол дома, мимо которого должен был проехать Государь. Как только показались сани Его Величества, юнкера выскочили из-за угла дома и поскакали с боков саней Его Величества, джигитуя, насколько позволяло уличное движение, – делали двойные прыжки, доставая на карьере землю и снег. Когда выехали на Исаакиевскую площадь, лошадь одного юнкера понесла и наскочила на извозчичьи сани, сделав прыжок между кучером и седоком. Извозчик испугался и остановился. Государь подъехал к нему и спросил, не зашиб ли кого юнкер. Получив ответ, что все благополучно, Государь подозвал юнкеров и спросил, с разрешения ли начальства они его сопровождают. Юнкера ответили, что без разрешения и что обманули конюха, сказав, что командир сотни приказал дать лошадей. Государь рассмеялся и сказал: «Ну, благодарю вас за конвой, езжайте домой и поблагодарите от меня командира сотни. Езжайте шагом, а то вы мне еще что-либо наделаете».
Между тем командир сотни, строгий полковник, был вне себя от гнева, и, когда юнкера подошли к нему с повинной, он страшно на них кричал, топал ногами, приказал сейчас же садиться в карцер, объявил, что переведет их в третий разряд по поведению, то есть после экзаменов выпустит их из училища не офицерами с годом старшинства, как других, а урядниками с правом только через полгода быть произведенными в полку в офицеры.
Юнкера молча слушали разнос и, когда командир сотни выдохся и замолчал, сказали: «Разрешите доложить?» – «Ну что вы еще будете мне докладывать?» – «Государь Император благодарил нас за конвой и приказал передать вам свою благодарность». Командир сотни сразу переменился и на вопрос юнкеров: «Разрешите идти в карцер?» сказал: «Я не смею наказывать за поступок, за который благодарит Государь Император – идите с Богом».
В дальнейших моих встречах с Государем, когда я был офицером в лейб-гвардии Казачьем Его Величества полку, Государь несколько раз, разговаривая со мной, вспоминал этот случай и смеялся.
Певчими на старшем курсе, вместо ушедшего талантливого Пронина43 , заведовал я. Сравниться с Прониным я не мог, но по заведенному порядку хор пел по-прежнему хорошо.
Так же как и в прошлом году, наше училище участвовало в майском параде, а вскоре мы переехали в лагерь Дудергоф. И в этом году занятия начались со съемок, но съемки мы делали верхом, измеряя расстояния по движению лошади, точно зная, какое расстояние лошадь проходит шагом, какое рысью, галопом. Мы должны были сделать не только чертеж, но и решить на местности данную задачу – на атаку, оборону, охранение и тому подобное. Эти съемки мы очень любили. За них тоже ставили отметки.
По окончании съемок – курс боевой стрельбы на стрельбище, потом сотенные учения и полевая служба, а в конце общие маневры, как и в прошлом году.
На смотр сотенного учения приехал, как и прежде, Главнокомандующий войсками гвардии и Петербургским военным округом Великий князь Владимир Александрович. Когда окончился смотр и сотня стала перед Великим князем, он сказал: «Правофланговый портупей-юнкер, перед строй сотни». Я выскочил. «Слезай». Я соскочил с лошади и стал смирно, держа лошадь под уздцы. Великая княжна Елена Владимировна44 фотографировала меня своим аппаратом, и Великий князь сказал: «Садитесь на место». Вся сотня тоже получила благодарность за смотр.
От больших маневров некоторые юнкера старшего курса, главным образом юнкера эскадрона, старались освободиться под предлогом всяких болезней. Маневры, а следовательно, и производство в офицеры, должны были окончиться далеко от лагеря, и юнкер, произведенный в офицеры, еще целый день должен был быть в юнкерской форме, пока возвратится в лагерь. С учетом этих юнкерских соображений и уловок доктору приказано никого не освобождать.
Сделали мы первый переход из лагеря, примерно верст тридцать, и расположились на ночлег в одной деревне. В хатах мест не было, а потому и эскадрону, и сотне приказано стать биваком, то есть лошади были привязаны к протянутому канату с одной стороны и с другой – головами друг к другу, а у задних ног лошади помещался на земле юнкер. Дали нам подостлать под себя немного соломы, а вместо подушки было седло. Я сразу крепко заснул, а когда перед рассветом проснулся от холода, увидел, что я лежу в яме с водой, шинель промокла насквозь, я весь совершенно мокрый. У меня обнаружились сильные боли в груди – я не мог дышать. Оказывается, всю ночь шел дождь, а я его не слышал. Из-за своей мнительности я сразу решил, что у меня скоротечная чахотка. Думал, что и до производства не доживу. Все начали советовать – иди к доктору. А к доктору, оказывается, все утро приходили десятки юнкеров эскадрона с просьбой освободить их от маневров, придумывая всевозможные болезни, и довели доктора до белого каления. И вот прихожу я, мокрый и несчастный. Доктор сердито: «Что вам?» – «У меня скоротечная чахотка». – «Убирайтесь вон». Он решил, что юнкер пришел его позлить. Я страшно обиделся. Ко мне все начальство относилось вежливо, с уважением и вдруг «вон». Я пошел жаловаться к командиру сотни. Полковник Дьяков сейчас же пошел к доктору, поговорил с ним пять минут, и доктор позвал меня: «Вы меня простите, что я на вас кричал, я принял вас за юнкера эскадрона, пришедшего меня позлить. Что с вами?» Доктор тщательно меня осмотрел и сказал: «Никакой чахотки у вас нет, а просто обострение ревматизма». Я ему не поверил. Тогда он сказал: «Ну вот, я надавливаю на грудь в разных местах, и вам не больно, а сейчас прикоснусь только к одному месту» – я вскрикнул от боли. «Такое же место есть у вас и на спине, я вас, конечно, освобожу от маневров». – «Я совсем не хочу освобождаться». – «Вот удивительно, здоровые просят их освободить, а вы имеете право быть освобожденным и не желаете. Что же я с вами буду делать?» – «Ничего не надо делать. Освободите меня от ношения на спине винтовки – ремень будет давить мне грудь, а винтовка спину». – «Ну конечно, вам винтовку надевать нельзя». Узнав, что я вхожу в лейб-гвардии Казачий Его Величества полк, доктор стал советовать, чтобы я немедленно переводился куда-либо на юг, где сухой климат. «В Петербурге вы все время будете страдать от ревматизма». 9 августа маневры благополучно окончились. В одном местечке, не помню его название, юнкеров старшего курса потребовали к Государю. Государь поздоровался с нами и после небольшой речи поздравил нас с производством в первый офицерский чин. Всем нам раздали приказы о производстве. На траве разостланы были скатерти со всевозможными закусками (от Двора Его Величества), мы отлично позавтракали и поехали в лагерь.
На следующий день я явился к начальству лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка и поехал в 28-дневный отпуск.
За этот короткий отпуск я побывал в Новочеркасске, в станицах Великокняжеской и Каменской и у себя на зимовнике.