Глава 7
Служка, худенький, лысоватый мужичонка с быстрыми сообразительными глазами, узнав, что его требует боярин, вошел в светлицу. Там боярин с дворским вели подсчет расходов. Робко вошедший служка остановился у порога. Боярин повернул в его сторону голову и поманил пальцем. Когда тот подошел, он распорядился на счет Егора. Выслушав хозяина, служка зыркнул взглядом на Петра, может, тот чего добавит? Но, увидев его безразличное лицо, тихо проговорил:
– Ну, я пошел.
Боярин кивнул и принялся за прерванную работу.
После такого неожиданного решения Осипа Захаровича служка разыскал Егора и с трудом переодел его во все новое: порты, льняную рубаху до колен с поясом, дал мягкие кожаные чоботы, заставил сбросить лапти, которыми так дорожил Егор. Глянув на переодетого и подпоясанного парня, дворский, щелкнув языком, брякнул:
– Девки совсем с ума сойдут!
Егор исподлобья посмотрел на него, ничего не сказал и пошел к выходу.
– Эй, – окликнул его тот, – ты куды? Те, браток, надо искать деда Варлама, он у тя старшой, и ехать с ним.
Дед Варлам, плечистый, грудь колесом, выглядел не совсем дедом. Так его прозвали за полуседые волосы до плеч, покрывавшие его голову, да густые стариковские брови. На это он не обижался. Но иногда, чтобы заткнуть рот не в меру болтающему, дед легко поднимал бочку, которую не могли осилить и двое мужиков, и спокойно ставил ее на повозку.
Егор нашел его у погреба, откуда тот таскал припасы на стоявшую рядом повозку. Закончив работу, он стал веревкой увязывать поклажу.
– Лови! – крикнул он подошедшему Егору, бросая конец веревки.
Не ожидавший такой встречи парень все же сумел ее подхватить. На что дед одобрительно крякнул.
– Щас иди простись с зазнобой и едем, – он подмигнул ему.
А лицо выражало такую доброжелательность, что он сразу понравился Егору. Куда ехать, зачем, он объяснять не стал. Пока дед ходил в хоромы, Егор просидел все это время на корточках.
– Сидай, Егорушка, – сказал дед, сдвигая груз и освобождая место для себя и Егора.
Парень подивился, откуда дед узнал его имя. Потом догадался: дворский сказал.
– Но-о! – рявкнул дед, когда они уселись, и щелкнул кнутом. Лошади пошли рысью, телега затряслась. Дед подтянул вожжи:
– Тишить! А – то горшки побьются.
Конь пошел тише. Дед, бросив конец вожжи себе на плечо, повернулся к парню. Глаза у него были добрые. Подувший ветерок поднял со лба его космы.
– Простился? – дружелюбно спросил дед.
Егор покачал головой.
– Чего?
– Да нету тута никого, – пояснил он.
– А-а-а! – понятливо протянул дед, – тама осталась.
Егор закивал, а дед почувствовал, что с парнем что-то неладное. Он скосил на него глаза. Лицо Егора посерело. Дед все понял.
– Не горюй, парень, все будет хорошо!
Легко ему говорить. Заглянул бы он в душу Егора. Своим вопросом дед расстроил парня. Все это время, за работой, он как-то не вспоминал ни свой дом, ни Марфу. А тут вдруг в его душе впервые поднялась тревога: вдруг Марфу отдадут за другого?
И он был недалек от истины. Федор, отец ее, был настроен решительно. Заявление дочери он простить не мог. Дома ей, да и матери, которая, несмотря ни на что, вступилась за дочь, досталось. Если бы не сыновья, трудно сказать, чем бы все закончилось. В ответ Марфа перестала разговаривать. Молчала, как воды в рот набрала. Зато глаза смотрели решительно. Даже Федор не решался с ней заговорить, мудро решив, что время лечит.
Все можно удержать, только не время. Вроде незаметно, а пролетел год после отъезда Егора, и Федор, посчитав, что настала пора решать судьбу Марфы, при встрече со старостой, который каждый раз донимал его одним и тем же вопросом: когда засылать сватов, дал согласие. Федор выглядел решительным, твердым человеком, которому возражать просто опасно. Староста пришел домой радостным. Торжествующе, потирая руки, прямо с порога, выпалил:
– Все! Проклушу я женю!
Баба встрепенулась:
– И на ком жить?
– Как «на ком»? – важно произнес он. – На Марфе, как и должно быть! – и прошелся гоголем, важно поглаживая усы.
Жена давно не видела мужа таким. И поняла, что все, что он сказал, правда. Но она знала и Федьку. Тот своего не упустит. И осторожно спросила, чтобы не портить муженьку настроения:
– Федька-то… много запросил?
Муженек сник:
– Да… пять десятин. Да-а, – он вздохнул, – ну, ниче, обойдемсь. Налей – ка мне бражечки. Да похолоднее. Жара стоить, – и посмотрел в окно, – когда только кончится!
Баба быстро нырнула в погребок. Нацедила ему кружку браги. На закус отрезала кусок мяса от копченого свиного бока. Ради такой вести ей было ничего не жаль. Поставив все на стол, она, набросив платок на голову, нырнула в дверь.
– Пошла свистеть, – бросил он ей вслед, наливая в кубок брагу.
Понюхав свинину, жахнул первый кубок. Выдохнув и обтерев усы, принялся за закуску. Набив рот, заговорил сам с собой:
– А че… землицу-то жалко… Да все одно… еще прикуплю. Деньжата – то есть, а осенью еще прибавится.
Весть эта, пущенная матерью Прокла, молнией пронеслась по селу. Бабы побросали огороды, мужики разные поделки, стали обсуждать ожидаемую весть.
– Сколько же ен отвалил? – спрашивали одни.
– Деньгой аль землицей? – думали другие.
А бабы:
– Вот, гордячка, и живи с сопливым. Я свою ни за каки деньги не отдала бы ему.
– Да брось, – лузгая семечки, встревает соседка, – еще б и хвастала!
– Ето ты хвастала! – начинал подниматься скандал….
Так каждый день. Все перессорились, вновь подружились. Не обошлось и без драки. Одним словом, жизнь в селе забила ключом.
Вот и день венчания. С раннего утра старушки подмели и убрали у церкви лишнюю траву. Пацаны, как галки, облепляли ближние деревья. А в Федоровой избе бабы да девки собирают невесту. Она холодна и безразлична, точно все это ее не касается. Бабы меж собой незаметно толкуют:
– Ниче, поживется, слюбится. Бить-то не будет…. Чем плох мужик?
Марфа вроде и не слышит. Потом вдруг заговорила, повернувшись к вошедшей матери:
– Скажи-ка Петрухе, младший брат пущай Стрелку мою оседлат да едет на ней.
– Чегой-то так? – спросила мать, испытующе глядя на дочь. – Уж не задумала ли че?
Дочь только усмехнулась, сказав:
– Она одна у меня верная подруга. Если ее не будет, на свадьбу не пойду.
Мать только зыркнула, зная ее характер, и вышла искать Петруху.
И вот долгожданное:
– Идуть! Идуть!
Впереди сваты-соседи. Важные, ни на кого не глядят. Как же, самому старосте угождают. А кто на селе царь и бог? Боярин? Неточки! Он, староста. Боярин-то бывает раз в году. Да и то не всегда. А селянин чуть что, к кому? К нему, родному, к старосте. А тот – как посмотрит. Угождал ему по жизни, поможет. Был дерзок, себе на уме, ох, уж и поиздевается. Вот и обойди такого. До города далеко…. За ними идет сам староста. Всем видом старается показать свое положение. Несмотря на жару на нем становый кафтан с широкими рукавами. Из-под него виднеется белоснежная кошуля, одеваемая им только на Рождество и Пасху. Широкие портки заправлены в сапоги. Они обильно смазаны дегтем, запах от которых разносится на версту. Но главное, чем гордится староста, – золотая цепь с головой дикобраза, которая венчала его грудь. За ним телепается жинка. Высохшая, как доска. Не то хвора, не то кость такая. Она тоже постаралась одеться. Уж если мужики на нее не смотрят, как на бабу, пусть посмотрят на наряд. На голове – цветастый турецкий платок. А платье – не частина какая, а аксалит с голубым отливом. На шее – монисто, на руках – браслеты. Далее Федор с Ульяной. Одеждой и драгоценностями не блещут. Да что им, дочка-то не таких драгоценностей стоит. Жаль, судьба не улыбнулась. Они тащатся сзади. Кто-то ехидничает:
– Ишь, как идуть. Не вровень. Хотят, чтоб сопливый первым был.
Гости, поглядывая на жениха и невесту, которые следуют за своими родителями, хотя должны идти первыми, да староста все поломал, шепчутся друг с другом:
– Да Марфа Прокла вмиг под каблук спрячет!
Лицо невесты нерадостное. Печаль так и сквозит на нем.
– Ой, бабоньки, – всплескивает руками какая-то женщина, – не люб он ей, не люб.
Рядом одна из баб замечает:
– А ты-то сама полюбовно выходила? Да, поди, батяня взял вожжи в одну руку, косу в другую… Сразу согласилась.
Бабы улыбаются.
– А одета-то как!
Да, невеста одета бедновато. Голову венок украшает. На теле – цветастый сарафан, на плечиках – голубой завязанный у горла платочек. Зато хороша! Сколько парней завидуют сопливому и придурковатому Проклу! Рядом с невестой – два ее брата. Одна другой шепчет:
– Чтоб не убежала, – кивает она на невесту.
Другая добавляет:
– Когда его соплю увидит.
Обе смеются тихонько, не дай бог, если отец жениха услышит. А младший, Петруха, о чудо, на коне, позади, едет.
– Это еще для чего? – дивится народ.
– Да Федор конем хочет похвастаться.
Да, конь был отменным. Ноги высокие, тонкие, круп поджар, шея крутая. Такой сиганет…. Марфа коня выходила, когда он был хилым жеребенком, холила его.
Перед церковной оградой остановились. Прокл весь сиял от счастья. Даже забыл сопли убрать, хоть мать сто раз наказывала:
– Убирай свое добро, а то засмеют.
Нет, длиннющая, зеленая висит до самой губы. Глянула на нее Марфа, чуть не стошнило. «Где ты, Егорушка? Где ты?» – колотится ее сердце. Далек Егорушка. По приказу боярина он с ватагой на Печору едет. Зверя добывать, а что-то и так взять. А дума-то у него о ней, о своей ненаглядной Марфутушке. Да что с того? Сейчас поведут деву в церковь…. И все. Прощай, Егорушка!
Ударили колокола. Двери в церковь распахнулись. И вдруг Марфа, оттолкнув братьев, бросилась к коню. Скинув Петруху, ловко, по-мужицки, оседлала коняку, да как хлестнет его. Тот взвился на дыбы, да как сиганет. Народ в стороны, Марфу только и видели! А посредь улицы, меж старостиными хоромами да избой невесты, столы стояли. Несколько баб накрывают их к приходу хозяев и их гостей. Хоть время было голодное: новое еще не родилось, а старое поедено, однако столы ломились от разного закуса. Тут и рыбы разные: осетры, стерлядь, огромный сом. Много дичи: глухари, косачи. Пироги с капустой, тыквой, морковью. Медовуха, брага. Но главной изюминкой была зажаренная целиком нетель, сам староста ради такого случая пожертвовал скотину. Да и отец Марфы решил не отставать и отдал двух кабанов. Вот будут сельчане дивиться! Но что это? Мимо столов, точно вихрь, промчалось нечто. Как глянули – остолбенели… Да это ж Марфа! Куды это она?
А Марфа перескочила ограду, заскочила в избу, сбросила свадебный наряд. Что-то быстро собрала и опять на коня. И вовремя. По дороге во всю прыть несся Федор с сыновьями, а сзади бежал староста и орал:
– Держи! Держи!
Но давно известно: конный пешему не товарищ. Услышав крики, она перемахнула через ограду и понеслась прочь во весь опор. Крики только подстегивали ее, а она – коня.
Марфа знала, что за свой поступок она может лишиться и жизни. Но в этот момент она ей была не дорога. Только был страх перед побоями. И она гнала и гнала коня, летевшего и без того птицею, будто понимая, от какой беды он ее уносит. И вдруг он встал, как вкопанный. Марфа едва удержалась в седле.
– Но! Но! – она попыталась погнать коня вперед.
А тот, словно чуя беду, не поддавался на ее команду.
– Ну, что ты! – заплакала она, потянув его за узду.
– Ты куды ето, дева! – раздался за спиной чей-то скрипучий голос.
Она боязливо оглянулась. Меж стволов стоял сгорбленный старичишка, держа в руках лукошко с грибами.
– Там, – свободной рукой показал старик на полянку, – топуче место. Вота она, – подходя, дед кивнул на лошадь, – и не хотить туды.
– А мне все одно! – с каким-то отчаянием в голосе произнесла дева.
– Я ето и вижу. Смотри, как коняку загнала! – он погладил мокрый от пота лошадиный бок. – А тут что? – дед посмотрел на лошадиную грудь.
Во многих местах она была разодрана до крови.
– Ты куды, дева, так торопилась? Не то на свадьбу опаздываешь?
– Со свадьбы! – со злом произнесла она.
Дед вдруг взглянул на нее понимающим взглядом.
– А ну, доченька, – проговорил он мягким голосом, – пошли-ка со мной!
– Куды ето? Не пойду!
– Ты не бойсь, бабка у меня добрая, коняку полечит, те погадат. На ето она у мня ух… прямо волховка.
Он тихонько высвободил узду из ее рук, и они неторопливо направились в лес. Вскоре вышли на поляну, и Марфа увидела избенку из почерневших бревен, вросшую в землю. На лай собаки из открытых дверей показалась чья-то головенка со взбитыми волосами. Солнце било в глаза, и старуха, приложив ладонь ко лбу козырьком, прошамкала:
– Никак ты, Лука?
– Я, Марфуша, я! Встречай-ка гостю. Тя как кличут? – спросил он у девы.
– Марфа, – застеснявшись, произнесла она.
– Марфа! – длинная седая борода деда затряслась, глаза сузились, он неслышно смеялся, – я тя буду звать младшая Марфа.
Девушка поняла причину дедова смеха. Родившееся в ее груди отчуждение вмиг пропало. Подошел пес. Огромная пятнистая собака поглядывала то на деда, то на гостю, точно дожидалась команды хозяина. И дождалась:
– А ну, пошел отсель! – дед притопнул ногой.
Обидчиво глянув на хозяина, пес удалился. Подойдя к двери, дед, кивнув на девушку, сказал:
– Примай Марфушу. Да поволши ей, – подмигнув, он добавил: – со свадьбы сбегла!
Бабка все поняла.
– Идем-ка, дочка! – и взяла ее за руку.
Кожа на ладони старухи была сухой и грубой. Но как нежно она прикоснулась! Марфа поняла, что это была сердечная, добрая женщина, и сразу прониклась к ней доверием.
Внутри изба не представляла ничего особенного. Как и у многих: у входа мазанная глиной печурка. За ней широкий лежак со шкурами. В углу поставец. У мутного окошка стол с лавками. На входной стене развешана нехитрая одежонка. Отличалось жилье одним: у противоположной стены была вторая дверь. Старая Марфа усадила гостью на лавку у стола, а сама повернулась и вышла из избы. Вскоре вернулась с кринкой в руке. Достав из поставца краюху хлеба и кубок, она, налив молока, сказала:
– Ешь.
Есть Марфе не хотелось. Она было протянула руку за хлебом, но тотчас ее отдернула.
– Не хочу! – проговорила гостья и виновато посмотрела на хозяйку.
Та подсела к ней поближе, погладила ее руку.
– Ты, милая, поешь, – взгляд бабки добрый, ласковый, как и голос.
Марфа слегка откусила хлебец. Он был мягким, пахучим. Запила холодным молоком. Еда ей понравилась, точно опробовала это впервые. И вдруг появился аппетит. Когда Марфа расправилась с едой, нежелание смотреть на этот мир прошло само собой. Глаза ее оживились.
– Вот теперь, – заметив ее перемены, сказала старуха, – я те поворожу.
Она поднялась и взяла с полки холщевый мешочек. Запустив туда руку, зашумела чем-то сухим. Как потом оказалось, это были бобы. Бросив горсть на стол, она стала всматриваться в их расклад. Потом заговорила:
– Сердешные дела устремились в дальню дороженьку. Тот, о ком ты думаешь, тоже в пути. Но они у вас разные. Не печалься, дочка, – бабка посмотрела на нее и улыбнулась, – он тоже о те думат.
И у Марфы на душе посветлело от таких слов. Но сколько дева ни смотрела на этот расклад, ничего понять не могла.
– А как ты, матушка… – она как-то нечаянно назвала так бабку и посмотрела на нее.
Глазки у той заискрились.
– Че ты хошь? – спросила ласково старая Марфа.
– А… мы встретимся?
Бабка сгребла плоды, вновь перемешала их в мешочке.
– Нуть, – произнесла она, и бобы застучали по столу.
Долго вглядывалась старуха, потом, глядя на кучку бобов, заговорила:
– Вы встретитесь. Только… – бабка закусила губу и смахнула бобы в кучу. – Главное, вы встретитесь. А там как Бог даст. Вот че ждет тя, мила. Так че, не печальси. Дай-ка я те постелю, отдохнешь. У тя был трудный день.
– Бабушка, – на этот раз она назвала ее так, – я хочу те все рассказать.
И та поняла, что она стала считать ее близким и дорогим человеком.
– Расскажи, милая, – ласковый взор ее глаз устремился на девушку.
И Марфа начала свое повествование.