Далекие Шатры. Часть 3. Мир вне времени (Мэри Маргарет Кей, 1978)

13

– Там люди. За ущельем, слева, – сказал один из часовых, напряженно глядя на залитую лунным светом равнину. – Смотри-ка… они двигаются в нашу сторону.

Его товарищ повернулся и уставился в направлении, куда указывал палец, но мгновение спустя рассмеялся и помотал головой:

– Газель. Из-за засухи чинкары настолько осмелели, что подходят на расстояние броска камня. Но если вон те облака оправдают наши ожидания, скоро здесь будет полно травы.

Лето 1874 года выдалось на редкость тяжелое. Сезон дождей запоздал и быстро закончился, и на выжженных солнцем коричнево-золотых равнинах вокруг Мардана не было ни следа зелени. Пыльные смерчи плясали целыми днями напролет среди миражей и сухих терновых кустов, и обмелевшие реки медленно текли между ослепительно-белыми песчаными берегами.

На холмах травы тоже не было, и большинство диких животных ушли в далекие горные долины в поисках пищи. На равнине остались только немногочисленные дикие свиньи да чинкары, и по ночам они совершали набеги на поля деревенских жителей, а изредка даже наведывались в военный городок и объедали кусты в саду Ходсона или тутовое дерево, росшее на месте, где семнадцать лет назад застрелился полковник Споттисвуд. Часовые настолько привыкли к ним, что больше не кричали: «Стой, кто идет?» – и не палили из карабина, когда замечали неясную тень, скользящую по краю плаца или среди терновых зарослей, да и вообще на участке границы, охраняемом Марданом, уже так давно царило спокойствие, что люди к нему привыкли.

Вот уже более пяти лет не происходило никаких инцидентов на границе, и разведчики не принимали участия в боевых действиях. Они выделили эскорт под командованием джемадара Сиффат-хана для нового посланника, отправившегося с миссией в Кашгар, а через год двое из эскорта доставили заключенный договор из Кашгара в Калькутту за шестьдесят дней. Одного сипая из пехоты разведчиков отрядили сопровождать дипломатического курьера за Амударью, а оттуда, через Бадахшан и Кабул, обратно в Индию; один совар из кавалерии, отправленный в Персию с британским офицером, выполнявшим особое поручение, был убит по дороге в Тегеран, защищая багаж от шайки грабителей. Сам корпус принял участие в длившихся целый год военных учениях под Хасан-Абдалом, откуда прибыл обратно в Мардан в феврале 1874 года, чтобы вернуться к обычному распорядку жизни военного городка и молить все засушливое лето о дожде, который умерил бы убийственную жару.

Сентябрь был таким же знойным, как июль, но сейчас уже близился к концу октябрь, и столбик ртути в термометре на веранде офицерской столовой опускался день ото дня. Мужчины снова выходили из помещений в полдень, и ветер, дувший с гор на закате, дышал спасительной прохладой. Но если не считать нескольких коротких ливней, никаких признаков осенних дождей не наблюдалось – до сегодняшней ночи, когда впервые за много месяцев в небе появились тучи.

– На сей раз – благодарение Аллаху – они не обманут наших ожиданий, – с надеждой произнес часовой. – Их гонит ветер, и я чую запах дождя.

– Я тоже, – сказал его товарищ.

Двое мужчин принюхались и, когда внезапный порыв ветра взвихрил пыль, скрывшую от взора неясную тень на равнине, продолжили обход своей территории.

С восхода луны ветер дул лишь редкими слабыми порывами, но сейчас он стал ровным, сильным и гнал скученные облака по небу, пока они не заволокли луну. Через четверть часа из темных туч пролились первые тяжелые капли дождя – предвестники неистового ливня, который в считаные минуты превратил пыль долгого знойного лета в море грязи, а каждый овраг и канаву – в полноводную бурную реку.

Под покровом тьмы, в оглушительном шуме низвергающихся с небес потоков воды несколько мужчин, ошибочно принятых часовым за газелей, миновали сторожевые заставы незамеченными. Но, шагая с низко наклоненными головами, чтобы спрятать лицо от хлестких дождевых струй, они сбились с пути и были окликнуты часовым у ворот форта.

Представать перед начальством среди ночи не входило в их планы. Они намеревались добраться до расположения кавалерийской части и спрятаться там до утра. Но так или иначе, хавилдар, стоявший в карауле за старшего, послал за индийским дежурным офицером, который в свою очередь послал за британским дежурным офицером, и вскоре из офицерской столовой вызвали адъютанта, игравшего там в вист, и подняли с постели заместителя командующего корпусом, рано легшего спать.

Сам командующий тоже удалился к себе рано, но еще не ложился. Он писал еженедельные письма домой, когда был отвлечен от своего занятия появлением офицеров, сопровождавших самого жалкого субъекта из всех, каким доводилось бывать в этой комнате, – изможденного бородатого горца с перевязанной головой, закутанного на местный манер в драное одеяло, с которого стекала вода на любимый ширазский ковер командующего. Кровь капала с повязки на впалую небритую щеку, и под складками мокрого, прилипшего к телу одеяла угадывались очертания некоего продолговатого громоздкого предмета. Мужчина опустил руки, и винтовки выскользнули из-под накидки и с лязгом упали на пол в круг света от керосиновой лампы, стоящей на письменном столе.

– Вот они, сэр, – сказал Аш. – Прошу прощения… у нас ушло много времени… на это дело, но… оно оказалось не таким простым, как… мы думали.

Командующий уставился на него, не в силах произнести ни слова. У него в голове не укладывалось, что это тот самый мальчик, который ворвался к нему в кабинет почти два года назад. Теперь это был мужчина. Высокий, ибо Аш поздно достиг полного своего роста, и худой той жилистой худобой, что свидетельствует о стальных мускулах и трудной жизни. С глубоко запавшими глазами, оборванный, грязный и раненый, он чуть не терял сознание от усталости, но держался прямо и принуждал себя изъясняться на английском, которым не пользовался так долго.

– Я должен… извиниться, сэр, – с запинками проговорил Аш, еле ворочая языком, – за то… что мы предстали перед вами… в таком виде. Мы не хотели… Мы собирались переночевать у Зарина и… привести себя в приличный вид, а утром… Но ливень… – Голос его пресекся, и он сделал неопределенный и чисто восточный жест рукой.

Командующий повернулся к начальнику строевого отдела и отрывисто спросил:

– Остальные там?

– Да, сэр. Все, кроме Малик-шаха.

– Он погиб, – устало произнес Аш.

– А Дилазах-хан?

– Тоже. Мы вернули почти все патроны. Они у Лалы Маста… – Аш опустил глаза и несколько долгих мгновений смотрел на винтовки, а потом сказал с неожиданной горечью: – Надеюсь, они того стоят. Стоят трех жизней. Это слишком дорогая цена.

– Неужели честь того не стоит? – спросил командующий прежним отрывистым тоном.

– Ах… честь! – Аш рассмеялся безрадостным смехом. – Малик и Алаяр… – Голос его прервался, и глаза вдруг наполнились слезами. И он резко сказал: – Теперь мне можно удалиться, сэр?

И, еще не успев договорить, повалился вперед, точно срубленное дерево, и распростерся без сознания на винтовках, похищенных два года назад и возвращенных ценой трех жизней. В том числе жизни Алаяра…

– Его придется уволить, конечно, – сказал заместитель командующего.

Он говорил тоном скорее вопросительным, нежели утвердительным, и командующий корпусом, чертивший замысловатые узоры на листе промокашки, вскинул глаза и пристально посмотрел на него.

– Ну, я имею в виду… очень жаль, – сказал майор, словно защищаясь. – В конце концов, если подумать, они выступили чертовски здорово. Я разговаривал с Лалом Мастом и остальными, и они…

– Я тоже, как ни странно, – перебил его командующий. – И если вы намерены разыгрывать передо мной адвоката дьявола, то напрасно теряете время. Я в таковом не нуждаюсь.

Прошло два дня с той ночи, когда Аш и четверо его товарищей добрели до Мардана, но дождь по-прежнему лил без устали, и маленький форт оглашался шумом воды, барабанящей по плоским крышам, потоками извергающейся из водосточных труб и с плеском падающей в озеро глубиной в дюйм, которое разлилось на месте пыльных дорожек и выжженных солнцем лужаек. Семье Малик-шаха оформляли пенсию, четверых его сородичей поздравили и восстановили в прежней должности, вернув обмундирование и задним числом выдав жалованье за два года. Но лейтенант Пелам-Мартин, обвиненный в самовольной отлучке на двадцать три месяца и два дня, формально находился под строгим арестом, хотя на деле лежал в лазарете полкового врача Амброуза Келли с сильнейшей лихорадкой, начавшейся из-за загноившейся раны на голове. Его судьба и будущее по-прежнему оставались под вопросом.

– Вы хотите сказать, что согласны со мной? – спросил изумленный майор.

– Разумеется, согласен. Зачем еще я стал бы ездить вчера в Пешавар? Вы же не думаете, что я более часа разговаривал с комиссаром и еще два часа спорил с собранием штабных офицеров просто для развлечения? Аштон – своевольный молодой болван, но такими ценными людьми нельзя разбрасываться. Подумайте сами: что больше всего нужно любому командиру, который планирует военную операцию или пытается поддерживать порядок в местности вроде нашей? Информация! Своевременная и точная информация стоит дороже любого количества оружия и боеприпасов – вот почему я намерен драться как лев, чтобы оставить в полку этого молодого идиота. Вряд ли в любом другом корпусе такое дело могло бы сойти с рук, но наш корпус особенный – мы никогда не подчинялись безоговорочно общепринятым правилам, и если один из наших офицеров в состоянии провести пару лет по ту сторону границы, не будучи опознанным как англичанин или застреленным как шпион, он слишком полезен, чтобы его терять, вот и все дела. Хотя, заметьте, в действительности он заслуживает трибунала. А трибунал постановил бы уволить его со службы.

– Но что нам с ним делать? – спросил майор. – Мы же не можем просто позволить ему остаться здесь, словно ничего не случилось?

– Нет, конечно. Чем скорее он покинет Мардан, тем лучше. Я хочу попробовать перевести его в другую часть на пару лет. Предпочтительно в британскую, чтобы он потомился там бездельем и пообщался со своими соотечественниками разнообразия ради. Парня нужно срочно услать на некоторое время подальше от его друзей и от границы, и ему не повредит отправиться куда-нибудь на юг.

– Там он может попасть в еще большую беду, – пессимистически заметил майор. – В конце концов, он был воспитан как индус.

– Ну и что с того? Дело в том, что сейчас он просто не может остаться здесь. Это пагубно отразилось бы на дисциплине.

Вот почему Аштон Пелам-Мартин оказался той зимой в Равалпинди.

Если бы командир полка настоял на своем, Аша отправили бы гораздо дальше. Хотя Равалпинди не относится к пограничной области, которая на северо-западе страны начинается за Хасан-Абдалом, в прошлом перевалочным пунктом могольских императоров по дороге в Кашмир, он находится всего в ста тринадцати милях к юго-востоку от Мардана. Но поскольку начальство преследовало цель убрать правонарушителя из полка как можно скорее, а в Равалпиндской бригаде имелась вакансия (Аш очень удивился бы, если бы узнал, сколько связей было пущено в ход, чтобы устроить его спешный перевод на новую должность), все решили пока удовольствоваться этим. А командующий разведчиками пообещал, что при первой же возможности мистер Пелам-Мартин будет отправлен еще дальше на юг и что он ни под каким видом не получит разрешения даже соваться в Северо-Западную пограничную провинцию или переправляться через Инд.

Найдись в Равалпинди люди, способные вспомнить, что видели Аша более трех лет назад, когда он останавливался в тамошнем дак-бунгало на своем пути из Бомбея в Мардан, они точно не узнали бы его сейчас, ибо он изменился до неузнаваемости, и не только внешне. В пору своего гулкотского детства он считался бы не по годам взрослым по европейским меркам; Гулкот и Хава-Махал не щадили юность, и Аш рано узнал всю правду о жизни, смерти и зле. Однако позже, будучи подростком среди подростков одной с ним крови, он казался на удивление юным, потому что сохранил по-детски непосредственный взгляд на проблемы, которые трактовал самым простым из всех мыслимых способов, не понимая – или просто игнорируя – тот факт, что любой вопрос чаще всего имеет больше чем две стороны.

Ашу было всего двадцать два года, когда он вернулся в Равалпинди той зимой. Но он наконец повзрослел, хотя навсегда сохранил черты ребенка, подростка и юноши, какими был в прошлом, и, несмотря на всю критику Коды Дада, по-прежнему судил о проблемах в терминах «справедливо» и «несправедливо». Но он многому научился по другую сторону границы – в частности, обуздывать свой гнев, думать, прежде чем говорить, проявлять спокойствие и выдержку и (удивительное дело) смеяться.

Внешние перемены, произошедшие в нем, больше бросались в глаза. Хотя Аш сбрил бороду и усы, он навсегда утратил прежний мальчишеский вид, и на лице у него пролегли глубокие, несвойственные молодости складки – неизгладимые следы, оставленные голодом, горем и жизненными тяготами. Кроме того, на лбу у него теперь багровел длинный шрам, скрывавшийся в волосах над левым виском, из-за чего одна бровь слегка приподнималась, придавая лицу насмешливо-вопросительное выражение. Но этот шрам, как ни странно, отнюдь не портил наружности. Глядя на Аша сейчас, любой нашел бы его весьма привлекательным мужчиной, а также, по какой-то необъяснимой причине, опасным человеком, с которым нужно считаться…

В сопровождении Гулбаза и Махду, уже усохшего от старости и начинавшего чувствовать свой возраст, Аш прибыл в Равалпинди, где обнаружил, что для проживания ему выделена половина комнаты в маленьком ветхом бунгало, занятом различными конторами и архивами. Комната была тесной и темной, но по сравнению с местами, где Ашу доводилось ночевать последние два года, она казалась просто роскошной, и он, много месяцев подряд проживший бок о бок со своими товарищами, ничего не имел против того, чтобы делить ее с другим человеком. В военном городке хронически не хватало жилья, и на самом деле Ашу повезло, что не пришлось делить с кем-нибудь палатку. И еще больше повезло с соседом, хотя сам Аш, наверное, никогда бы не выбрал в товарищи по комнате долговязого молодого прапорщика почти на четыре года моложе его, недавно прибывшего из Англии и имеющего пристрастие к сочинению скверных стихов. Однако соседство оказалось в высшей степени удачным. Они сразу понравились друг другу и вскоре обнаружили, что у них много общего.

Прапорщик Уолтер Ричард Поллок Гамильтон из 70-го пехотного полка был тогда всего на год моложе Аша в день его высадки в Бомбее. Как и Аш, он считал Индию прекрасной и таинственной страной, дающей бесчисленные поводы для восторга и возможности для увлекательных приключений. Он был приятным юношей, добродушным, жизнерадостным и чрезвычайно романтичным – и тоже безумно влюбился во время плавания в золотоволосую шестнадцатилетнюю бойкую особу. Девушка охотно флиртовала с высоким красивым молодым человеком, но на предложение о браке он получил незамедлительный отказ по причине своей молодости, а через два дня после прибытия в Бомбей она обручилась с неким пожилым джентльменом, по меньшей мере вдвое старше ее.

– Ему все тридцать, – с отвращением объявил Уолтер. – И к тому же он штатский. Невыносимо скучный тип из политического департамента. Нет, ты можешь в такое поверить?

– Запросто, – ответил Аш. – Белинда, скажу я тебе…

Но эта история, поведанная сейчас, больше не казалась трагической, и если от нее в душе и осталась горечь, то лишь в связи с самоубийством Джона Гарфорта, ибо и оно среди всего прочего столь сильно изменило Аша за последние два года. Вспоминая прошлое, Аш не только понимал всю глупость и мимолетность своего неудачного романа, но и видел его комичную сторону. Хроника несчастий Аша утратила в пересказе всякую трагичность и под конец стала такой уморительной, что призрак Белинды был изгнан раз и навсегда, отброшенный взрывом хохота в глубины памяти, где хранятся забытые любовные истории. Шестнадцатилетняя кокетка Уолтера последовала туда же, и молодой человек по этому радостному случаю написал скабрезное стихотворение «Ода отвергнутым субалтернам», которое бы сильно удивило и огорчило его любящих родственников, привыкших к более возвышенным излияниям чувств милого Уолли.

Уолли воображал себя поэтом. Здесь, и только здесь обычное чувство юмора изменяло юноше, и его письма домой зачастую содержали прискорбно дилетантские стихи, передававшиеся из рук в руки в семейном кругу и вызывавшие бурный восторг у обожающих его тетушек и прочих равно пристрастных и несведущих критиков, которые находили, что милый Уолли пишет не хуже мистера Теннисона, о чем и сообщали в своих посланиях к нему. Однако «Ода» по стилю сильно отличалась от всех предыдущих творений, и Аш перевел ее на урду и попросил одного знакомого кашмирского певца положить стихи на музыку. Впоследствии она пользовалась значительным успехом на пиндском базаре, и варианты песни (более красочные) еще много лет исполнялись по всему Пенджабу.

Уолли и сам весьма недурно пел, отдавая предпочтение произведениям менее светского характера. В свое время он несколько лет состоял в школьном хоре и теперь, когда испытывал желание петь, что случалось часто, ибо он пел всегда, когда был счастлив или радостно возбужден, обычно заводил один из воинственных церковных гимнов своей юности: «Сражайтесь доблестно», «Вперед, о воины Христа!», «Наш девиз „Всегда вперед“» или «В бой за всех святых» – последний он особенно любил. В этом не было никакой непочтительности: Уолли горячо приветствовал религиозные чувства, искренне любил знакомые мелодии (он называл их сногсшибательными мотивчиками) и не видел причины, почему гимны следует исполнять только в церкви, особенно такие, что вызывали у него в воображении образы знамен, труб и легионов вооруженных мужчин, идущих в наступление на войска мидян. Благодаря его пристрастию к этим волнующим песнопениям день в бунгало неизменно начинался со звука приятного баритона, который под аккомпанемент шумного плеска воды напевно сообщал, что «Времени вечный поток уносит прочь своих сынов», или же призывал: «Пускай же воины Твои, которых нет смелей, сражаются отважно, как святые прежних дней, и завоюют золотой венец победы – Аллилуйя! Ал-ли-луй-я!» Подобными гимнами часто оживлялись вечерние верховые прогулки, а однажды Уолли пронесся через все поле для поло и забил победный гол за две секунды до окончания чрезвычайно напряженного матча, распевая во все горло «В бой идут знамена наши!».

Эти и другие «уолли-измы», вроде обыкновения время от времени говорить с провинциальным акцентом, забавляли Аша. Возможно, у любого другого человека подобные привычки он нашел бы утомительными и презрительно посчитал бы претенциозными и недостойными внимания. Но Уолли был… Уолли – fidus Achates[19].

Кроме Зарина, в котором он видел скорее старшего брата, у Аша никогда раньше не было по-настоящему близких друзей. Похоже, он не обладал даром дружить со своими соотечественниками. В школе и военной академии, а позже в полку он всегда оставался своего рода одиночкой – скорее сторонним наблюдателем, нежели участником событий. И даже когда он завоевывал всеобщее признание своими спортивными достижениями, никто не мог сказать, что хорошо его знает или состоит с ним в доверительных дружеских отношениях, хотя многие были бы не прочь подружиться с ним. Однако Аша никогда не волновало, хорошо или плохо к нему относятся, и хотя в целом он всегда пользовался приязнью окружающих, чувство это неизменно отдавало холодком отчужденности – главным образом по собственной его вине. Однако сейчас, совершенно неожиданно, он обрел друга, которого ему так не хватало прежде.

С первого момента знакомства Аш почувствовал себя совершенно непринужденно в обществе Уолтера – настолько, что впоследствии рассказал ему то, чего раньше не рассказывал никому, даже Зарину: всю мрачную историю о трудных розысках и поимке Дилазах-хана; о смерти Алаяра и Малика; о страшной мести, совершенной охотниками над вором и убийцей; о долгом ужасном путешествии обратно через территорию, населенную враждебно настроенными племенами, которые охотились за ними, и о засаде, устроенной на них у самой границы горцами из племени утманхель, пожелавшими прибрать к своим рукам запримеченное ранее оружие. Они с трудом унесли ноги после того, как Аш и Лал Маст получили ранения…

Эту самую историю частично узнал командующий Корпусом разведчиков от четырех соплеменников Дилазаха, но не от Аша, который поначалу слишком тяжело болел, чтобы подвергаться допросу, а потом ограничивался предельно короткими ответами на все вопросы. Официальный отчет Аша о тех двух годах был до крайности бесцветен. Но подлинную историю никто не посчитал бы бесцветной, и Уолтер (сам из тех, из кого выходят герои) выслушал ее зачарованно и в свою очередь исполнился обожания. На свете нет никого лучше Аша! И разумеется, нет полка лучше разведчиков.

Уолтер всегда хотел стать солдатом. Героями его детства были Иисус Навин и Давид, Александр Великий и Руперт Рейнский[20], и он грезил единственно о славе, добытой на полях сражений. То были тайные мечты, и он никогда не предполагал, что однажды поделится ими с кем-либо. Однако он разговаривал о них с Ашем, причем без всякого смущения, и воспринимал насмешки и поддразнивания с неизменным добродушием.

– Твоя беда в том, Уолли, – сказал Аш, – что ты родился слишком поздно. Тебе следовало бы быть конным воином Средневековья. Или одним из рыцарей Генриха в битве при Азенкуре. Но теперь не осталось стран, которые нужно завоевывать, а в современной войне нет места романтике и рыцарству.

– В Европе, возможно, и нет, – согласился Уолли. – Но именно поэтому я захотел служить здесь. В Индии все не так.

– Ты сам в это не веришь.

– Но ведь это правда! Иначе и быть не может в стране, где орудия до сих пор таскают слоны и солдаты полка вроде твоего соревнуются за честь служить в нем. Ваши совары и сипаи не жалкие пешки или какие-нибудь подонки общества из трущоб больших городов типа Лахора и Пешавара. Они йомены – благородные искатели приключений, которые служат во имя чести. Это великолепно!

– Вижу, ты безнадежный идеалист, – сухо заметил Аш.

– А ты прирожденный циник, – отпарировал Уолли. – Разве тебе никогда не хотелось штурмовать неприступную крепость или защищать заведомо обреченную? Мне так очень хочется. Я бы хотел возглавить кавалерийскую атаку или вести отряд на выполнение какого-нибудь опасного задания. И я бы хотел, чтобы мои соотечественники помнили таких людей, как Филип Сидни и сэр Джон Мур. И вон того героя – «Никалсейна»…

Они совершали конную прогулку по открытой местности к западу от Пинди, и Уолли выбросил вперед руку, указывая на каменистый холм на горизонте, увенчанный гранитным обелиском памяти Джона Николсона, убитого семнадцать лет назад, в ходе сражения за Дели, когда он вел свои войска в наступление.

– Вот так я хотел бы умереть. Героически – с мечом в руке, ведя в атаку своих солдат.

Остужая пыл собеседника, Аш заметил, что люди Николсона тогда не пошли за ним в атаку и что в действительности он умирал в мучениях по меньшей мере три дня после того, как получил смертельное огнестрельное ранение.

– Ну и что? Он же останется в памяти другим. Более двух тысяч лет назад Александр Македонский сказал… – У юноши засверкали глаза, и лицо залилось девичьим румянцем. – «Великое счастье прожить жизнь доблестно и умереть, покрыв свое имя вечной славой». Я прочитал это в возрасте десяти лет и никогда не забывал. Именно так я…

Он осекся, зябко передернувшись и застучав зубами, а Аш сказал:

– У тебя мурашки по спине бегают – оно и понятно. Что касается меня, то я предпочитаю не лезть на рожон и дожить до глубокой и ничем не примечательной старости.

– Вздор! – презрительно бросил Уолли, твердо убежденный, что его друг – истинный герой. – Становится свежо. Поскакали к дороге наперегонки.

Аш хорошо знал, что такое преклонение перед героями. Он вызывал обожание у младших учеников в школьные годы, когда входил в состав первой команды, и позже у кадетов, когда играл за военную академию, а в далеком прошлом – у маленькой девочки, «невзрачного угрюмого существа, похожего на незрелый плод манго». Аш никогда не относился к такому преклонению всерьез, и в целом оно либо раздражало, либо смущало его – или раздражало и смущало одновременно. Но восхищение Уолли он воспринимал иначе: оно грело сердце, поскольку было данью уважения настоящего друга, а не угодливым низкопоклонством подхалимов, которые восторгаются силой, ловкостью и спортивным мастерством независимо от того, уважения или презрения заслуживает обладатель означенных качеств сам по себе и умен он или глуп.

Аша и Уолли прозвали в Равалпинди неразлучниками, и если один появлялся где-нибудь без другого, кто-нибудь непременно восклицал: «Эй, Давид, где твой Ионафан?» или «Провалиться мне на месте, если это не Уолли! Я не узнал тебя без Панди – такое впечатление, будто ты одет не по форме». Эти и другие глупые шутки поначалу привлекли к друзьям пристальное внимание нескольких старших офицеров, которые не особо возражали против того, чтобы подчиненные заводили любовниц-полукровок или посещали публичные дома на базарной площади (при условии соблюдения известных мер предосторожности), но панически боялись так называемого противоестественного порока.

Этим старикам любая близкая дружба между молодыми людьми казалась подозрительной, и они опасались худшего. Однако тщательное расследование не выявило ничего противоестественного в пороках двух молодых офицеров, – по крайней мере, в данном отношении они были безусловно нормальными, как засвидетельствовала, в частности, Лалун, самая обольстительная и дорогая куртизанка в городе. Не то чтобы они часто посещали подобные заведения – они интересовались другими вещами, а общение с Лалун и ей подобными было для них просто очередным жизненным опытом. Они вместе выезжали на конные прогулки, участвовали в скачках, играли в поло, стреляли куропаток на равнине и чикар в горах, плавали или ловили рыбу на реках и тратили гораздо больше денег, чем могли себе позволить, на покупку лошадей.

Они читали запоем – труды по военной истории, мемуары, поэзию, эссе, романы Де Квинси, Диккенса, Вальтера Скотта, Шекспира, Еврипида и Марлоу; «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, «Человеческую комедию» Бальзака, «Происхождение человека» Дарвина; Тацита и Коран и всю индийскую литературу, какую только могли достать. Интересы у них были самыми разносторонними, и они из всего извлекали пользу. Уолли собирался получить звание лейтенанта, и Аш учил друга пушту и хиндустани и часами разговаривал с ним об Индии и индийском народе – не о Британской Индии военных городков и клубов или искусственном мире горных застав или конноспортивных праздников, а о другой Индии, являющей собой причудливую смесь роскоши и безвкусицы, порочности и благородства. О стране многочисленных богов, несметных сокровищ и страшного голода. Безобразной, как разлагающийся труп, и немыслимо прекрасной…

– Я по-прежнему считаю Индию своей родиной, – признался Аш, – хотя и узнал на опыте, что любовь к родной стране ничего не значит, пока тебя там держат за чужака, а меня все здесь держат за чужака, кроме Коды Дада и немногочисленных незнакомых людей, которые не знают моей истории. А для тех, кто ее знает, я, похоже, навсегда останусь сахибом. Однако в детстве я был – или считал себя – индусом почти семь лет, а это целая жизнь для ребенка. В то время ни мне, ни любому другому никогда не приходило в голову, что я чужак, а сейчас ни один индус из высшей касты не сядет со мной за стол, и многие выбросят свою пищу, если на нее упадет моя тень, и тщательно вымоются, если я хотя бы дотронусь до них. Даже самый низкородный разобьет тарелку или чашку, из которой я ел или пил, дабы никто больше не осквернился, используя «нечистую» посуду. С мусульманами, разумеется, дело обстоит иначе, но, когда мы разыскивали Дилазах-хана и я жил, сражался и думал, как один из них, вряд ли кто-нибудь из людей, знавших, кто я такой, по-настоящему забыл об этом. А поскольку мне никак не научиться считать себя сахибом или англичанином, надо полагать, я отношусь к числу людей, которых в министерстве иностранных дел называют лицами без гражданства.

– «Рай дураков, немногим незнакомый», – процитировал Уолли.

– Что это?

– Чистилище, согласно Мильтону.

– А… Да, возможно ты прав. Хотя сам я не назвал бы это раем.

– Может, у него есть свои преимущества, – предположил Уолли.

– Не исключено. Но должен признаться, я ни одного не вижу, – иронически сказал Аш.

Однажды, сидя в теплом лунном свете среди руин Таксилы (Пиндская бригада находилась на учениях), он заговорил о Сите. О ней он тоже никогда прежде ни с кем не разговаривал, даже с Зарином и Кодой Дадом, которые ее знали.

– Так что понимаешь, Уолли, – задумчиво заключил Аш, – что бы ни говорили люди, она была моей настоящей матерью. Другой матери я не знал, и мне даже как-то не верится, что она существовала, хотя я видел ее портрет, разумеется. Похоже, она была очень красивой женщиной, а мата-джи – Сита – не отличалась красотой. Но мне она всегда казалась прекрасной, и, я думаю, именно благодаря ей я считаю своей родиной эту страну, а не Англию. У англичан вообще не принято разговаривать о своих матерях. Это считается то ли слюнтяйством, то ли дурным тоном – не помню, чем именно.

– И тем и другим, вероятно, – сказал Уолли, а потом самодовольно добавил: – Но мне такое позволяется, конечно. Это одно из преимуществ, которые дает ирландское происхождение. От нас ожидают сантиментов, что здорово облегчает жизнь. По-видимому, твоя приемная мать была замечательной женщиной.

– Да. Лишь гораздо позже я понял, насколько замечательной. В детстве многое принимаешь как должное. Я в жизни не встречал человека смелее. Смелость высшей пробы, ибо Сита жила в вечном страхе. Теперь я это понимаю, но тогда не понимал. И она была такой худенькой… Такой маленькой, что я… – Он осекся и с минуту сидел молча, задумчиво глядя вдаль и вспоминая, как легко было одиннадцатилетнему мальчику поднять ее и отнести к реке…

Ночной ветер приносил запах дыма от лагерных костров и едва уловимый аромат сосен с близких предгорий, похожих в лунном свете на измятый бархат. Возможно, именно вид гор воскресил в памяти образ Ситы.

– Она часто рассказывала мне про одну горную долину, – медленно начал Аш. – Полагаю, про свои родные места, где она родилась. Она была горянкой, знаешь ли. Мы собирались однажды отправиться туда и жить там: построить дом, насадить фруктовые деревья и держать козу и осла. Хотелось бы знать, где находится эта долина.

– А она никогда не говорила тебе? – спросил Уолли.

– Возможно, сказала однажды. Но если и сказала, то я забыл. Однако мне кажется, это где-то в Пир-Панджале, хотя я всегда считал, что долина находится в горах под Дур-Хаймой. Ты ведь не слышал о Дур-Хайме, верно? Это самые высокие горы, которые можно увидеть из Гулкота: могучие горы, увенчанные заснеженными пиками. Я обращал к ним свои молитвы. Глупо, правда?

– Вовсе нет. Ты читал «Аврору Ли»?[21]

Ты просто снимал обувь, вот и все. И здесь ты не одинок: миллионы людей наверняка испытывают такие же чувства, ведь на земле великое множество священных гор. И еще был Давид, разумеется: «Возвожу очи мои к горам…»[22]

Аш рассмеялся:

– Знаю. Забавно, что ты говоришь это. Я всегда думал о Дур-Хайме, когда мы пели этот псалом в церкви. – Он обратил лицо к предгорьям и вздымавшимся за ними далеким горам, черным на фоне звездного неба, и негромко процитировал: – «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя». Знаешь, Уолли, когда я только-только прибыл в Англию и еще не освоился там, я все пытался определить, в какой стороне находятся Гималаи, чтобы обращаться к ним лицом во время молитвы, как Кода Дад и Зарин, которые всегда поворачивались в сторону Мекки. Помню, моя тетя пришла в совершенный ужас. Она сказала викарию, что я не только язычник, но еще и дьяволопоклонник.

– Ее можно понять, – снисходительно произнес Уолли. – Мне повезло больше. К счастью для меня, мои близкие так никогда и не узнали, что на протяжении многих лет я молился своему крестному отцу. Ну, ты понимаешь: «Бог Отец» для меня естественным образом трансформировался в «крестного отца»[23]. Тем более что мой старый крестный имел внушительные седые бакенбарды и золотую цепочку для часов и все его ужасно боялись. Признаюсь, я испытал сильнейшее потрясение, когда в конце концов обнаружил, что он вовсе не Бог и что я посылал свои прошения не по тому адресу. Все годы страстных молитв – коту под хвост. Это была катастрофа, честное слово.

Хохот Аша разбудил обитателя ближайшей палатки, и недовольный голос настойчиво попросил их заткнуться и дать человеку поспать спокойно.

Уолли ухмыльнулся и понизил голос:

– Нет, если серьезно, больше всего меня расстроила напрасная трата времени. Но потом я пришел к заключению, что важно само намерение. Мои молитвы шли от чистого сердца – как, наверное, и твои, – и потому Бог едва ли вменит нам в вину тот факт, что они посылались не по нужному адресу.

– Надеюсь, ты прав. А ты по-прежнему молишься, Уолли?

– Конечно, – ответил Уолли, искренне изумленный. – А ты?

– Иногда. Хотя толком не знаю, к кому обращаю свои молитвы. – Аш поднялся на ноги и отряхнул пыль и сухие травинки с одежды. – Пойдем, Галахад, пора возвращаться. Чертовы учения начнутся в три часа утра.

При данных обстоятельствах не приходится удивляться, что Уолли страстно возжелал вступить в Корпус разведчиков. Правда, в настоящее время он мало что мог сделать, поскольку сначала должен был выдержать экзамен на звание лейтенанта. Аш опасался, что попытка замолвить за друга словечко скорее навредит, нежели поможет ему, и потому пошел окольным путем: познакомил Уолли с лейтенантом Уиграмом Бэтти из разведчиков, дважды приезжавшим в Равалпинди по служебным делам, а позже с Зарином.

Зарин взял короткий отпуск в разгар июньской жары и приехал в Пинди с письмами от отца и брата и новостями о делах в полку и на границе. Он не стал задерживаться там: в любой день мог начаться сезон муссонов, а как только польют дожди, все броды через реки станут непроходимыми и на обратный путь уйдет много времени. Однако он пробыл достаточно долго, чтобы составить превосходное мнение о новом друге Ашока. Аш позаботился о том, чтобы Зарин лично убедился, что мальчик – отличный стрелок и прирожденный наездник, и побудил их двоих к разговорам, зная, что под его собственным своеобразным наставничеством и более традиционным наставничеством мунши Уолли сделал значительные успехи в изучении двух основных языков, использовавшихся на границе. И хотя сам Аш не стал восхвалять друга, Махду отозвался о нем в самых лестных выражениях.

– Он хороший сахиб, – сказал Махду, болтая с Зарином на задней веранде. – Старой школы: похож на Андерсона-сахиба в молодости. Учтивый и добрый, а также гордый и смелый, как лев. Наш мальчик стал совсем другим человеком, когда познакомился с ним. Он снова весел и жизнерадостен, смеется и сыплет шутками. Да, они оба славные мальчики.

Зарин привык считаться с мнением старика, а характер и достоинства самого Уолли сделали остальное. Уиграм Бэтти тоже присмотрелся, прислушался и одобрил, и они с Зарином вернулись в Мардан с самыми благоприятными отзывами, вследствие чего командование корпуса, постоянно искавшее хорошие кадры, обратило внимание на прапорщика Уолтера Гамильтона из 70-го пехотного полка как на возможное будущее пополнение.

Лето в тот год выдалось не такое ужасное, как предыдущее, но для Уолли оно было первым, и он претерпел все муки, какие зачастую выпадают на долю новичка, впервые подвергающегося действию нещадной индийской жары. Тропическая потница, фурункулез, москитная лихорадка, дизентерия, тропическая лихорадка и прочие вызванные жарой болезни поражали его одна за другой, а под конец он перенес сильный тепловой удар и несколько дней пролежал в темной комнате, твердо уверенный, что умирает, так и не успев осуществить ни один из своих многочисленных замыслов. По совету врача полковник отправил Уолли в горы поправить здоровье, и Ашу удалось получить отпуск и поехать вместе с другом.

В сопровождении Махду и Гулбаза они двое выехали на тонге в Мари, где для них были забронированы номера в одном из отелей, в это время года переполненных постояльцами, ищущими в горах спасения от нестерпимого зноя равнин.

По случаю своего спасения Уолли на радостях влюбился одновременно в трех молодых леди: хорошенькую девушку, сидевшую с матерью за соседним столом в столовой, и дочерей-двойняшек судьи высокого суда, который снимал коттедж на территории отеля. Неспособность юноши сделать окончательный выбор между ними помешала любому из трех романов развиться до серьезной степени, но они вдохновили его на написание изрядного количества любовных стихов, прискорбно слабых, и вызвали к жизни такой поток приглашений на званые обеды, балы и чаепития, что, если бы не вмешательство Аша, Уолли едва ли получил бы возможность насладиться отдыхом и покоем, предписанными доктором. Но Аш не имел намерения тратить свой отпуск на ухаживания за безмозглыми девчонками и ветреными соломенными вдовами, о чем и заявил весьма решительно, напоследок высказав мнение, что три предмета обожания Уолли являются тремя самыми скучными и неинтересными особами по эту сторону Суэцкого залива и что его скверные стишки вполне их достойны.

– Твоя беда в том, – ответствовал разгневанный поэт, – что у тебя нет души. И вдобавок у тебя нет ни капли здравого смысла, коли ты собираешься до конца жизни строить из себя женоненавистника только потому, что какая-то глупая девица безжалостно разрушила твои юношеские иллюзии. Тебе давно пора забыть твою Берту, или Беллу, или Белинду, или как там ее, и понять, что на свете есть другие женщины, причем весьма очаровательные. Правда, на них не обязательно жениться, – признал Уолли. – Я лично считаю, что солдату не следует жениться до тридцати пяти лет, самое малое.

– Праведный судья! – насмешливо сказал Аш. – Что ж, чем раньше мы сбежим от соблазна, тем лучше.

Они сбежали в Кашмир, оставив бо́льшую часть багажа в отеле и наняв горных пони для долгого путешествия из Мари в Барамулу, где они свернули с дороги, чтобы пострелять уток на озере Вулар и поохотиться на медведя и барса в горах над озером.

Уолли впервые поднялся высоко в горы. Завороженно глядя на белую вершину Нангапарбата (Голой горы), величественно вздымающегося над длинной заснеженной грядой, окружающей долину легендарной Лалла-Рук, он хорошо понял благоговейный трепет, в детстве побуждавший Аша возносить молитвы к Дур-Хайме. Вся горная местность показалась юноше бесконечно прекрасной – от усеянных лотосами озер и извилистых, окаймленных ивами рек до огромных деодаровых[24] и каштановых лесов, поднимающихся к покрытым глинистым сланцем участкам склонов, и громадных ледников, блистающих над границей вечных снегов. Уолли очень не хотелось покидать эти края, и Равалпинди показался еще более жарким, пыльным и неприятным против прежнего, когда в последний день отпуска двуколка грохотала по дороге военного городка, везя друзей обратно в бунгало. Но горный климат и долгие дни, проведенные на свежем воздухе, сделали свое дело. Уолли совершенно оправился и до конца жаркого сезона больше не болел.

Аш хорошо переносил жару, но канцелярская работа надоедала ему до безумия, а такой работы в Равалпинди всегда было много. Зарин, приехавший из Мардана, сообщил, что разведчики должны предоставить эскорт старшему сыну падишаха (королевы), когда тот посетит Лахор в ходе зимнего путешествия по Индии.

– Это великая честь, – сказал Зарин, – и мне ужасно жаль, что ты не разделишь ее с нами. Сколько еще они собираются держать тебя здесь прикованным к столу? Уже почти год прошел. Скоро будет три года, как ты не служишь в Корпусе разведчиков, а это слишком большой срок. Тебе пора возвращаться.

Но начальство было иного мнения. Они пообещали при первой же возможности отправить лейтенанта Пелам-Мартина подальше от границы и теперь, почти одиннадцать месяцев спустя, вышли из состояния апатии, вызванного жарой, и выполнили свое обещание.

От первого секретаря губернатора Пенджаба пришло письмо, именем его превосходительства предписывающее командиру полка отрядить подходящего британского офицера для сопровождения в Раджпутану двух сестер махараджи Каридкота, собиравшихся сочетаться браком с правителем Бхитхора. Главной обязанностью означенного офицера будет следить за тем, чтобы сестер махараджи принимали с должными почестями во всех британских гарнизонах по пути и чтобы они со своей свитой были обеспечены провизией. По прибытии в Бхитхор от него потребуется проследить за тем, чтобы условленный выкуп за невест был полностью выплачен, а невесты благополучно вышли замуж, после чего он сопроводит все общество обратно к границе Каридкота. Принимая во внимание все вышесказанное и учитывая предполагаемую многочисленность свиты, представляется важным, чтобы выбранный офицер не только бегло говорил на местных наречиях, но и хорошо знал особенности туземного характера и обычаи страны.

Именно последний пункт письма навел начальство на мысль о лейтенанте Пелам-Мартине, а тот факт, что подобное поручение, безусловно, уведет его далеко от северо-западной границы, окончательно решил дело. Самому Ашу не предложили выразить своего мнения на сей счет и не предоставили возможности отказаться от назначения. Он просто явился по вызову и получил приказ.

– Похоже, – с отвращением сказал Аш, описывая Уолли разговор с начальством, – им нужен человек, который исполнял бы роль пастушьей собаки, снабженца и няньки одновременно, прислуживая кучке визгливых женщин и дворцовых паразитов, и этот человек – я. Значит, в нынешнем сезоне в поло мне не поиграть. Плохо быть солдатом в мирное время.

– Если честно, по-моему, тебе чертовски повезло! – с завистью воскликнул Уолли. – Я бы очень хотел оказаться на твоем месте. Ты только подумай: увеселительное путешествие через всю Индию в качестве опекуна двух прекрасных принцесс!

– Двух толстомордых неряшливых девиц, скорее всего, – мрачно ответил Аш. – Бьюсь об заклад, они жирные, избалованные и прыщавые и еще не вышли из школьного возраста.

– Вздор! Все принцессы восхитительно прекрасны. Во всяком случае, должны быть. Я словно воочию их вижу: кольца на пальцах, колокольчики на щиколотках и волосы как у Рапунцель… хотя нет, она была блондинкой. А они брюнетки. Я обожаю брюнеток. Может, ты попросишь, чтобы я поехал с тобой, а? В качестве твоей правой руки: главного повара и мойщика бутылок. Тебе наверняка понадобится помощник.

– Как собаке пятая нога, – нелюбезно заметил Аш.

Через пятнадцать дней он попрощался с Уолли и в сопровождении Махду, Гулбаза, своего старшего саиса Кулурама, косильщика и полудюжины слуг рангом пониже пустился в путь к Динагунджу, маленькому городку в Британской Индии, где свадебная процессия, сейчас находившаяся под опекой окружного инспектора, ожидала его прибытия.

14

Динагундж лежал на подступах к предгорьям, на расстоянии дня пути от границы независимого княжества Каридкот и почти в двадцати милях от ближайшего британского гарнизона.

Размерами не больше деревни, он ничем не отличался от сотен других маленьких городков в северной части территории, орошаемой реками Чинаб, Рави и Биас, и численность населения там редко превышала две тысячи. В настоящий момент, однако, данная цифра значительно увеличилась: секретарь губернатора недооценил ситуацию, когда в своем письме предположил, что свита принцесс будет многочисленной, ибо в действительности она оказалась просто громадной.

Собрание слуг и придворных, посланное махараджей Каридкота сопровождать сестер, численно превосходило население Динагунджа почти в четыре раза, и по прибытии на место Аш обнаружил, что городок превратился в придаток лагеря, все продукты и корм на базаре раскуплены, запасы воды быстро иссякают, отцы города находятся в состоянии, близком к истерике, а окружной инспектор, формально управляющий лагерем, лежит с малярией.

Подобная ситуация обескуражила бы многих людей гораздо старше и опытнее Аша. Но начальство сделало неплохой выбор, когда поручило данную миссию лейтенанту Пелам-Мартину (временно повышенному в звании до капитана в силу важности своих обязанностей). Шум, гам и сумятица, которые на стороннего наблюдателя произвели бы впечатление мятежа, не повергли в смятение человека, выросшего на базарах индийского города и еще в малом возрасте привыкшего к сумасбродству, неразберихе и хитросплетениям жизни во дворце индийского князя.

Размеры лагеря и царивший в нем беспорядок не показались Ашу из ряда вон выходящими. Он не забыл бракосочетания Лалджи и армию сопровождающих лиц, прибывших с невестой в Гулкот и заполонивших город и Хава-Махал, словно туча саранчи. Но невеста Лалджи была всего лишь дочерью мелкого горного раджи, тогда как брат каридкотских принцесс являлся махараджей и правителем довольно крупного княжества, а потому следовало ожидать, что их свита окажется значительно больше. Здесь требовался всего-навсего человек, способный принимать решения и отдавать необходимые приказы, а Аш недаром служил в Корпусе разведчиков и учился уму-разуму у сыновей Коды Дада. Он чувствовал себя в своей стихии.

Он сразу отправил Гулбаза на поиски человека, способного проводить их к окружному инспектору, и в скором времени они уже ехали по запруженному народом лагерю, ведомые пожилым мужчиной в форме (вероятно, форме каридкотской армии), который размахивал налево-направо ножнами с ржавой кривой саблей, прокладывая путь через беспорядочно толкущуюся, гомонящую толпу людей и животных.

Палатка окружного инспектора стояла под деревом шал, и ее обитатель лежал пластом на походной кровати, беспомощно трясясь в лихорадочном ознобе. У него была температура тридцать девять и четыре десятых градуса (почти такая же, как температура воздуха в палатке), и он искренне обрадовался при виде своего преемника. Мистер Картер был молод и назначен в округ совсем недавно, а поскольку он впервые болел малярией, едва ли приходится удивляться, что вся ситуация представлялась бедняге подобием кошмарного сна. Донельзя измученный бесконечным потоком прошений, жалоб и обвинений, полной неразберихой, жарой и шумом – особенно шумом, – он ощущал свою голову наковальней, по которой беспрестанно бьют молоты, и появление Аша, готового снять с него груз ответственности, стало для него таким же спасением, как вода для томимого жаждой путника в пустыне.

– Прошу прощения, – прохрипел окружной инспектор. – Ужасный кавардак. Боюсь, вы найдете, что дела здесь… в некотором беспорядке. Недисциплинированные попрошайки… Лучше, чтобы они продолжили путь по возможности скорее… пока не начнется массовое побоище. И еще надо позаботиться о мальчике… Джоти. Брат махараджи. Первый наследник. Прибыл вчера вечером. Должен вам сказать…

Мистер Картер попытался обрисовать Ашу ситуацию в целом и дать представление о проблемах и вопросах, требующих решения, но было ясно, что мысли у него путаются и язык не слушается, и в конце концов он послал за своим секретарем-индийцем, который бойко доложил о приданом, содержавшемся в двадцати окованных железом сундуках, и о значительной сумме наличных денег, выделенной на путешествие, достал списки с перечнем слуг и придворных, вьючных животных, палаток, продовольственных припасов и маркитантов, но признал, что цифры в них приблизительные и, вероятно, несколько ниже реальных. Даже на бумаге размеры свиты потрясали воображение: в нее входили артиллерийская батарея и два пехотных полка махараджи, а также двадцать пять слонов, пятьсот верблюдов, несметное количество лошадей и не менее шести тысяч сопровождающих.

– Не было никакой надобности посылать такую толпу. Бахвальство, вот и все, – хрипло прошептал окружной инспектор. – Но ведь он еще совсем мальчик. И семнадцати не исполнилось… Я о махарадже. Его отец умер два года назад, и это… это для него возможность похвастаться перед другими князьями. И перед нами, разумеется. Напрасная трата денег, но с ним бесполезно спорить. Трудный юноша… хитрый…

Похоже, молодой махараджа сопроводил сестер до границы своего княжества, а потом повернул назад и отправился на охоту, оставив громадную свиту на попечение окружного инспектора, имевшего приказ довести все сборище до Динагунджа, а там передать под ответственность капитана Пелам-Мартина из кавалерии разведчиков. Но ни его превосходительство губернатор Пенджаба, ни военное начальство в Равалпинди не представляли, насколько огромной будет свита. И не знали, что в последний момент она получит пополнение в лице десятилетнего брата махараджи, Джоти.

– Не знаю, зачем они его прислали. Хотя догадываюсь, – невнятно произнес окружной инспектор. – Несносный ребенок… До вчерашнего вечера я даже не знал, что он здесь… Лишняя головная боль. Ох, ладно… теперь за него отвечаете вы, слава богу! Сочувствую вам…

Надлежало выполнить еще много формальностей, и к тому времени, когда все они были улажены, день уже клонился к вечеру. Но больной мужчина настоял на своем немедленном отъезде – не только потому, что жаждал тишины, покоя и свежего воздуха, но и потому, что сознавал неизбежные трудности двоевластия. Дела в лагере больше его не касались, и чем скорее он уберется отсюда, тем лучше. Слуги перенесли мистера Картера в паланкин и потрусили с ним прочь по пыльной дороге, залитой светом предзакатного солнца, а Аш вышел из палатки, чтобы принять руководство лагерем.

Первый вечер прошел сумбурно. Едва лишь паланкин окружного инспектора скрылся из виду, его преемника осадила шумная толпа с требованиями выплаты жалованья, обвинениями в воровстве, грубости и прочих видах притеснения, с громкими жалобами по самым разным поводам: от неудовлетворительных условий проживания до конфликта между погонщиками верблюдов и махаутами. Такое поведение людей объяснялось просто: возраст и звание нового сахиба, сменившего Картера-сахиба, наводили на мысль о неопытности, и на основании одного только этого обитатели лагеря и отцы города пришли к заключению, что сиркар прислал почти оскорбительно некомпетентного представителя на роль «пастушьей собаки, снабженца и няньки». Посему они повели себя вполне предсказуемо, но уже примерно через пять минут поняли ошибочность своего первого впечатления.

«Я обратился к ним с речью, – так описывал Аш эту сцену в письме к Уолли, – и в самом скором времени нам удалось уладить все вопросы». Подобное описание, вероятно, не хуже любого другого, хотя оно не дает понятия о сильном впечатлении, произведенном словами и самой личностью Аша на шумное собрание людей в каридкотском лагере. Они никогда прежде не встречали сахиба, умеющего говорить на их языке столь свободно и красочно, как этот молодой сахиб, или вкладывать столько убедительности и здравого смысла в десяток четких коротких фраз. Немногие ангрези-логи, с которыми этим людям прежде доводилось сталкиваться, были либо вежливыми чиновниками, усердно, но безуспешно пытавшимися понять чуждую им точку зрения, либо менее вежливыми сахибами, приезжавшими с инспекцией или с целью поохотиться, которые легко теряли самообладание и кричали на них, когда были чем-то недовольны. Пелам-сахиб держался совершенно иначе. Он говорил с ними как многоопытный сирдар, хорошо знающий жизненный уклад своих людей и обычаи своего округа и привыкший к безоговорочному подчинению. Аш, как станет видно впоследствии, многому научился на полковых дурбарах.

Собравшиеся выслушали Аша и прониклись к нему приязнью: вот человек, который их понимает и которого они понимают. К тому времени, когда они свернули палатки и приготовились двинуться в путь, все предъявленные городскими жителями счета были оплачены, почти все спорные вопросы улажены, а Аш умудрился встретиться и обменяться любезностями с большинством высокопоставленных придворных из свиты, хотя не успел разобраться, кто есть кто, и запомнил лишь длинную череду из многих десятков лиц, каждое из которых на мгновение пряталось за ладонями, сложенными в традиционном индийском жесте приветствия. Позже он получит возможность узнать всех поближе, но сейчас самым важным было поскорее тронуться в путь. Совет поторопиться, данный окружным инспектором, казался разумным, и Аш решил вести огромную процессию со всей возможной скоростью и нигде не задерживаться более чем на одну-две ночи, чтобы не повторить допущенной в Динагундже ошибки, состоявшей в злоупотреблении гостеприимством местных жителей. Почти восемь тысяч людей и свыше четырех тысяч вьючных животных страшнее нашествия саранчи, и Аш ясно понимал, что без тщательно спланированных и продуманных действий они произведут на своем пути чудовищное опустошение и разорение.

В первый день похода он не смог уделить внимание отдельным людям, потому что постоянно ездил взад-вперед вдоль длинной колонны, оценивая ее численный состав, построение, возможную предельную скорость передвижения и таким образом бессознательно выполняя одну из ролей, упомянутых в разговоре с Уолли, – роль пастушьего пса. Особых трудностей у него не возникало, поскольку двигались они медленно. Растянувшаяся на милю колонна, окутанная облаками пыли, шла таким же неспешным шагом, как слоны, и часто останавливалась, чтобы отдохнуть, поболтать, побраниться, подождать отставших или набрать воды в колодцах у обочины дороги. По меньшей мере треть слонов несла поклажу, а все остальные – кроме четырех парадных слонов – везли значительное количество каридкотских солдат и причудливый набор оружия, включающий тяжелые железные пушки.

Четыре парадных слона несли на спинах роскошные паланкины из чеканного золота и серебра, в которых раджкумари со своими придворными дамами, младшим братом и несколькими высокопоставленными особами из числа сопровождающих лиц поедут в день бракосочетания. Изначально предполагалось, что невесты будут в них путешествовать, но из-за медленной развалистой поступи огромных животных паланкины сильно раскачивались, и младшая невеста (а также главная, так как она приходилась махарадже родной сестрой) вскоре пожаловалась на тошноту и потребовала пересадить ее вместе с сестрой, с которой не желала расставаться, в ратху – запряженную волами повозку с куполообразной крышей и расшитыми занавесями.

– Принцесса сильно нервничает, – пояснил старший евнух, извиняясь перед Ашем за задержку, вызванную этими перемещениями. – Она никогда прежде не покидала стен зенаны, и она тоскует по дому и сильно напугана.

В первый день они покрыли менее девяти миль, а по прямой так всего три, ибо дорога вилась и петляла между низкими, покрытыми кустарником холмами, представляющими собой просто складки почвы. Было ясно, что нередко они будут проходить еще меньшее расстояние, и тем же вечером, изучив топографическую карту местности и подсчитав, что за неделю они будут преодолевать в среднем пятьдесят-шестьдесят миль, Аш понял: если так пойдет и дальше, он вернется в Равалпинди лишь через несколько месяцев. Эта мысль ничуть его не расстроила: кочевая жизнь с постоянной сменой пейзажей очень нравилась ему и он испытывал радостное возбуждение от сознания, что свободен от надзора старших по званию офицеров, несет единоличную ответственность за несколько тысяч людей и ни перед кем не обязан отчитываться.

В середине следующего дня Аш запоздало вспомнил о прибытии младшего брата махараджи, но на вопрос, может ли он засвидетельствовать свое почтение маленькому принцу, получил ответ, что тому нездоровится (говорят, он переел сластей) и лучше подождать один-два дня. Сахиба известят, как только ребенок полностью оправится. А пока, в знак особого расположения, он приглашается на встречу с сестрами принца.

Шатер невест был самым большим в лагере, а поскольку его всегда разбивали первым, остальные палатки стояли вокруг него концентрическими кругами: палатки внутреннего круга занимали придворные дамы, служанки и евнухи, а палатки второго круга – высокие должностные лица, дворцовые стражники и малолетний принц со своей личной прислугой. Здесь же по праву полагалось размещаться и Ашу, но он предпочитал место потише и подальше от центра и распорядился ставить свою палатку на окраине лагеря, которая в данный вечер находилась на значительном расстоянии от шатра невест. На встречу его сопроводили два офицера из стражи и пожилой господин, накануне вечером представленный Ашу как Рао-сахиб, брат покойного махараджи и дядя двух принцесс.

Традиция парды – ношения чадры и затворничества женщин, – перенятая индусской Индией от мусульманских завоевателей, не уходила корнями в далекое прошлое страны, поэтому не так уж и удивительно, что Ашу позволили увидеться с двумя его подопечными. Будучи сахибом и чужестранцем, а самое главное, представителем британской власти, в чьи обязанности входило заботиться о безопасности и благополучии принцесс в ходе путешествия, он заслуживал особого отношения и удостоился чести побеседовать с ними (подобной чести не удостоился бы любой другой мужчина, не относящийся к числу близких родственников). Разговор, однако, был коротким и происходил отнюдь не с глазу на глаз, а в присутствии дяди девушек и второго пожилого родственника, Малдео Рая, а также компаньонки – дальней родственницы по имени Анпора-Баи, нескольких придворных дам, евнуха и полудюжины малолетних ребятишек. Ради соблюдения приличий обе невесты и Анпора-Баи частично прикрывали лицо свободным концом расшитого, отделанного бахромой сари таким образом, чтобы видными оставались только глаза и часть лба. Но так как сари были из тончайшего бенаресского шелка, этот жест носил скорее символический характер, и Аш получил возможность составить ясное представление о внешности девушек.

«Ты был совершенно прав насчет них, – написал он Уолли в пространном постскриптуме к письму с рассказом о своем прибытии в лагерь. – Они чудо как хороши. Во всяком случае, младшая. Ей еще не стукнуло четырнадцати, и она очень похожа на супругу Шах-Джахана, владычицу Таджа с той миниатюры. Я сумел хорошо рассмотреть ее: один из детишек дернул ее за сари, пытаясь привлечь к себе внимание, и вырвал у нее из руки уголок ткани, прикрывавший лицо. Она прелестнейшее создание из всех, какие тебе доводилось встречать в жизни, и благодарение Небу, что ты не можешь увидеть сию юную особу, ибо ты, впечатлительный кельт, влюбился бы в нее с первого взгляда и не знал бы удержу в своей страсти. Ты бы рифмовал свои „кровь“, „любовь“ и „вновь“ на всем пути отсюда до Бхитхора, а я едва ли сумел бы вынести такое. Слава богу, я нечувствительный мрачный мизантроп! Вторая сестра держалась незаметно, и она вполне взрослая, восемнадцати лет самое малое, – старая дева по здешним понятиям. Я не понимаю, почему ее не выдали замуж несколько лет назад, могу лишь предположить, что она дочь какой-нибудь младшей жены или, возможно, наложницы покойного махараджи, и она, насколько я сумел рассмотреть, не отвечает индийским представлениям о красоте. Да и моим тоже, коли на то пошло. Слишком высокая, и лицо у нее скорее квадратное. Я предпочитаю овальные лица. Но глаза восхитительные – глубокие, как „озерки Есевонские, что у ворот Батраббима“[25], и не черные, как у сестры, а цвета торфяной воды, с золотыми крапинками. Ну разве не хотел бы ты оказаться на моем месте?»

Пускай Аш и зарекомендовал себя нечувствительным мрачным мизантропом, однако тот факт, что каридкотские принцессы оказались далеко не дурнушками, добавил приятной остроты ситуации, хотя он не рассчитывал видеться с ними часто, так что их наружность не имела особого значения. Но все же сознание, что он сопровождает двух очаровательных молодых особ, а не толстомордых неряшливых девиц, какими рисовал их в своем воображении, привнесло во все происходящее романтический оттенок и даже придало некую чарующую привлекательность шуму, грязи и неудобствам огромного лагеря. И Аш неспешным шагом вернулся к своей палатке, напевая себе под нос старую детскую песенку, в которой говорилось о даме, ехавшей к Банбери-Кросс «с кольцами на пальцах и бубенцами на щиколотках», и вспоминая имена легендарных красавиц, чьи истории описаны в «Раджастхане» Тода[26]: четырнадцатилетней Хамеду, супруги Хамаяна; прелестной Падмини, «прекраснейшей на свете», чья роковая красота стала причиной первого и самого страшного разграбления Читора; Мумтаз-Махал, «Жемчужины Дворца», в память о которой скорбящий муж воздвиг беломраморное чудо Тадж-Махал. Наверное, Уолли все-таки прав и все принцессы действительно прекрасны.

Слишком заинтересованный невестами, Аш окинул лишь беглым взглядом всех остальных присутствующих, на иных из которых стоило бы обратить внимание. А поскольку на следующий день они собирались закончить переход на окраине городка, где размещался маленький британский гарнизон, он поехал вперед, чтобы переговорить с командиром, и в тот вечер больше не видел почти никого из своих подопечных, ибо начальник гарнизона пригласил его на обед.

В отличие от Уолли хозяин дома считал, что британскому офицеру, получившему такое задание, какое поручили Ашу, можно только посочувствовать, о чем он и сообщил, когда они пили портвейн и курили сигары после обеда.

– Признаться, я вам не завидую, – сказал начальник гарнизона. – Слава богу, мне вряд ли когда-нибудь поручат подобное дело! Должно быть, почти невозможно жить среди такого множества туземцев, не попадая впросак по двадцать раз на дню, и, честно говоря, я не представляю, как вам это удается.

– Вы о чем? – недоуменно спросил Аш.

– Да об этих кастовых делах. С мусульманами трудностей не возникает: они не придают особого значения тому, в чьем обществе едят и пьют или кто готовит и подает пищу, и у них мало религиозных табу. Но индусы со своими кастами зачастую создают самые ужасные проблемы. Они настолько связаны различными замысловатыми правилами, традициями и ограничениями, налагаемыми на них религией, что чужак среди них должен держаться, как Агаг[27], чтобы ненароком не оскорбить их или не поставить в неловкое положение. Признаться, я нахожу это чертовски сложной проблемой.

Дабы проиллюстрировать изъяны кастовой системы, начальник гарнизона поведал длинную историю про одного сипая, который был ранен в битве и оставлен на поле боя, сочтенный за мертвого, но потом очнулся и много дней брел по джунглям, еле живой от голода, в горячечном жару, с помраченным от жажды рассудком. В конце концов он повстречал маленькую девочку, пасшую коз, и она дала несчастному молока, которое, несомненно, спасло ему жизнь. В скором времени он случайно наткнулся на нескольких солдат из своего полка, и они доставили его в ближайший госпиталь, где он, тяжелобольной, пролежал много месяцев, прежде чем выписался и вернулся к своим служебным обязанностям. Через несколько лет он получил отпуск для поездки домой и по прибытии туда рассказал свою историю. Отец сипая моментально заявил, что, судя по описанию, девочка могла принадлежать к касте неприкасаемых, а коли так, значит его сын осквернен и не может оставаться в родном доме, потому что своим присутствием оскверняет его. Никакие доводы не возымели действия, и не только семья, но и все жители деревни отвернулись от него как от парии и нечистого. И лишь после дорогостоящих обрядов, за проведение которых жрецы потребовали у него все накопленные за жизнь сбережения до последней аны, он был объявлен очищенным и получил разрешение снова войти в родной дом.

– И все это только потому, – сказал начальник гарнизона в заключение, – что когда-то бедняга, обезумевший от тяжелых ран и жажды, находившийся при последнем издыхании, принял чашку молока из рук ребенка, предположительно принадлежавшего к касте неприкасаемых. Очевидно, ему следовало предпочесть мучительную смерть малой вероятности осквернения. Ну что вы на это скажете? И уверяю вас, история совершенно правдива: один мой родственник услышал ее от самого сипая. Она просто показывает, с чем нам приходится сталкиваться в этой стране. Впрочем, полагаю, вы и сами уже знаете.

Аш узнал это много лет назад. Но он не стал говорить этого, а сказал лишь, что, по его мнению, фанатичное почитание буквы закона и навязчивый страх осквернения распространены главным образом среди жрецов, которые извлекают из них выгоду, и представителей средних слоев общества. Знать в меньшей степени одержима таким страхом, а принцы крови, уверенные в своем превосходстве над людьми низшего происхождения, обычно считают себя вправе толковать общепринятые правила в соответствии со своими прихотями – несомненно, подбодренные сознанием, что, если они выйдут за границы дозволенного, им достаточно заплатить браминам и те оправдают их в глазах богов.

– Дело здесь не в широте взглядов и терпимости, – сказал Аш. – Просто они твердо верят в богоданное право монархов, что неудивительно, если вспомнить, что многие княжеские династии убеждены в своем происхождении от того или иного бога – или от солнца, или от луны. А когда веришь в такое, ты обязательно чувствуешь себя не совсем таким, как остальные люди, и можешь позволить себе поступки, каких представители менее благородных и древних родов никогда не посмеют совершить.

– Возможно, вы правы, – согласился начальник гарнизона. – Но, должен признать, я не знаком ни с одним из правящих князей. Еще портвейна?

Разговор перешел на охоту и лошадей, и Аш вернулся в свою палатку далеко за полночь.

Назавтра с утра пораньше зарядил дождь и подул крепкий ветер, и потому Аш смог поспать подольше: при таких погодных условиях лагерь снимался с места позже обычного. Из-за скверной погоды он снова лишился возможности уделить достаточное внимание своим многочисленным спутникам, которые, в отличие от него, спасаясь от дождя, кутались в плащи или одеяла, скрывавшие лица. Впрочем, Аш не беспокоился на сей счет – позже у него будет времени с избытком – и с великим удовольствием рысил себе по дороге в молчании. Даже перспектива провести день в мокром седле, низко наклонив голову, чтобы спрятать лицо от порывистого ветра, яростно треплющего мокрый плащ, и хлестких дождевых струй, казалась бесконечно предпочтительнее унылого прозябания за письменным столом в равалпиндской конторе. Почти полное отсутствие всякой бумажной работы являлось, по мнению Аша, одним из главных преимуществ нынешней его миссии; второе же заключалось в том, что любые вероятные проблемы, скорее всего, окажутся знакомыми и будут отличаться от проблем, часто возникавших на полковых дурбарах, лишь по степени важности, но не по существу, а потому справиться с ними не составит труда.

Но здесь он ошибался, и вечером того самого дня ему предстояло столкнуться с проблемой не только незнакомой, но и в высшей степени трудноразрешимой. И потенциально чрезвычайно опасной.

В том, что Аш оказался совершенно не готов к ней, был виноват главным образом он сам, хотя недостаточно подробные переговоры по делу между военным штабом в Равалпинди и командующим Корпусом разведчиков вкупе с недостаточно обстоятельными инструкциями со стороны политического департамента и болезнью окружного инспектора тоже могли сыграть свою роль. Но именно изначальное пренебрежительное отношение Аша к возложенной на него миссии, воспринятой им как необходимость выступить «в роли пастушьей собаки и провожатого для двух неряшливых девиц и кучки визгливых женщин», привело к тому, что он допустил ошибку, какую часто совершал в младших классах школы: не счел нужным сделать домашнее задание.

Вина лежала на нем одном. Он просто-напросто не потрудился ничего узнать об истории и связях княжества, принцесс которого собирался эскортировать на бракосочетание, а начальство в Равалпинди не снабдило Аша никакой информацией, полагая, что окружной инспектор мистер Картер введет его в курс дела, и никак не предвидя, что приступ малярии помешает упомянутому джентльмену сделать это. В результате Аш приступил к выполнению своих обязанностей в состоянии блаженного неведения, ни сном ни духом не догадываясь о грядущих трудностях. Даже известие, что младший брат махараджи в самый последний момент решил присоединиться к свите и будет путешествовать с ними, не произвело на него особого впечатления. В конце концов, почему бы ребенку не сопроводить своих сестер на свадьбу? Он не придал присутствию юного Джоти никакого значения и, вежливо справившись о здоровье мальчика, напрочь о нем забыл. Но в тот вечер, после наступления темноты, один из слуг явился к Ашу с сообщением, что принц полностью оправился от недомогания и желает увидеться с ним.

Дождь несколько часов назад закончился, и небо снова было ясным, когда Аша, одетого по такому случаю в парадную форму, снова провели через шумный, освещенный фонарями лагерь к расположенной неподалеку от шатра принцесс палатке, возле которой стоял вооруженный древним тулваром стражник и ждал зевающий слуга, готовый ввести посетителя к высокой особе. Снаружи на железном шесте висел один-единственный фонарь «молния», и, войдя в палатку, Аш на мгновение зажмурился, ослепленный ярким светом полудюжины европейских ламп, которые обычно использовались с шелковыми или бархатными абажурами, но сейчас стояли неприкрытые на низких столиках, выстроенных полукругом перед грудой подушек, где сидел пухлый бледный мальчик.

Несмотря на полноту и бледность, он был красивым ребенком, и щурившийся от света Аш внезапно вспомнил Лалджи, каким он увидел его в первый день своего пребывания в Хава-Махале. Мальчик был примерно того же возраста, что и Лалджи в ту пору, и – насколько Аш помнил ювраджа – походил на него, точно родной брат. Хотя Лалджи значительно уступал в привлекательности этому ребенку и уж точно не поднялся бы на ноги, дабы поприветствовать гостя, как сделал Джоти. Сходство между ними заключалось главным образом в одежде и выражении лица, ибо Лалджи тогда был одет в похожий наряд и тоже казался мрачным, раздраженным – и очень напуганным.

Аш низко поклонился в ответ на приветствие мальчика и подумал при этом, что, если все принцессы (согласно утверждению Уолли) прекрасны, остается лишь сожалеть, что все юные принцы непременно одутловаты, раздражены и напуганы. Во всяком случае, все, каких он встречал прежде.

Абсурдность этой мысли вызвала у него улыбку, и он все еще продолжал улыбаться, когда выпрямился и… посмотрел прямо в лицо, которое даже сейчас, по прошествии многих лет, узнал мгновенно, оцепенев от потрясения, – лицо мужчины, стоявшего сразу за маленьким принцем и всего в трех шагах от него самого, чьи прищуренные глаза имели все то же коварное, все то же жутковатое холодно-оценивающее и злобное выражение, столь хорошо знакомое Ашу в далекую пору, когда их обладатель был любимым придворным Лалджи и шпионом нотч.

Это был Биджурам.

Улыбка на лице Аша застыла, превратившись в окаменелую гримасу, и сердце у него подпрыгнуло и забилось неровно. Быть такого не может! Наверное, он ошибается! Однако он знал, что не ошибается. И в следующий миг Аш отчетливо понял, почему мальчик по имени Джоти напомнил ему Лалджи: просто Джоти приходился Лалджи либо родным, либо двоюродным братом.

Он не мог быть Нанду в силу своего возраста. Но у нотч было еще двое сыновей, и впоследствии она вполне могла родить еще нескольких. Или это сын Лалджи?.. Да нет, вряд ли. Значит, двоюродный брат или племянник? Сын или внук одного из братьев прежнего раджи Гулкота?..

Аш осознал, что несколько присутствующих начинают смотреть на него с любопытством, но в прищуренных глазах Биджурама нет ни тени узнавания. Обычное коварство – да. И злоба. А оценивающее выражение, вероятно, просто означало, что Биджурам пытается определить степень важности нового сахиба и прикидывает, придется ли ему угождать, ибо ни при каких обстоятельствах он не смог бы узнать в этом сахибе конюшонка, много лет назад спасшего жизнь ювраджу Гулкота.

Аш с усилием отвел глаза и принялся отвечать на вежливые вопросы маленького принца. Вскоре сердце у него забилось ровно, и он смог окинуть беглым взглядом палатку, проверяя, нет ли там еще кого-либо из знакомых. Таких оказалось по меньшей мере двое. Но все равно опасность разоблачения не грозила Ашу, поскольку никто в Гулкоте, кроме Коды Дада (а тот никогда никому не сказал бы), не мог знать, что сын Ситы в действительности являлся ангрези. Ничто не связывало мальчика Ашока с капитаном Аштоном Пелам-Мартином из Корпуса разведчиков, и между ними было мало сходства. Но вот Биджурам не изменился. Правда, он заметно растолстел и начал седеть, и морщины у него на лице, появившиеся от разгульного образа жизни еще в молодые годы, стали глубже, но и только. Он остался таким же холеным, щеголеватым и коварным, и он по-прежнему носил подвеску с огромным бриллиантом в одном ухе. Но почему он здесь и в каком родстве состоит юврадж Гулкота с десятилетним Джоти? И кого или чего боится маленький мальчик?

Аш слишком часто видел страх, чтобы не узнать его сейчас. Все признаки страха были налицо: расширенные, лихорадочно блестящие глаза и быстрые взгляды, постоянно бросаемые налево-направо и через плечо; напряженные мышцы и резкие, нервные повороты головы; непроизвольная дрожь рук и судорожно сжатые кулаки.

Именно так в свое время выглядел и Лалджи, с полным на то основанием. Но этот мальчик не наследник престола. Он всего лишь младший брат махараджи, а потому едва ли кто-нибудь может желать ему зла. Скорее всего, он просто сбежал из дворца, чтобы присоединиться к свадебной процессии против воли старших, и только теперь начал сознавать последствия своей выходки.

«Возможно, он просто избалованный мальчишка, который зашел слишком далеко и боится крепкой взбучки, – подумал Аш. – И если он действительно сбежал без спроса, бьюсь об заклад, что по наущению Биджурама… Я должен разузнать побольше о его семье. Обо всех родственниках. Мне следовало сделать это раньше».

Маленький принц принялся представлять присутствующих, и Аш поприветствовал Биджурама и обменялся с ним несколькими формальными фразами, приличествующими случаю, прежде чем перешел к следующему человеку. Через десять минут встреча завершилась, и Аш зашагал в полумраке через лагерь, слегка дрожа – не только потому, что ночной воздух показался холодным после жаркой, слишком ярко освещенной палатки. Аш глубоко, прерывисто вздохнул, испытывая такое облегчение, будто минуту назад вырвался из ловушки, и со стыдом обнаружил, что ладони у него ноют там, где остались глубокие следы от ногтей: он лишь сейчас заметил, что все это время крепко стискивал кулаки.

Той ночью палатка Аша стояла под баньяном ярдах в пятидесяти от границы лагеря, за скоплением палаток поменьше, где размещались его личные слуги. Проходя мимо них, он передумал посылать за одним из каридкотских секретарей, так как увидел Махду, курящего кальян на свежем воздухе, и сообразил, что старик наверняка уже успел разведать всю информацию о правящей династии Каридкота, какой располагает любой житель этого княжества. Махду любил сплетничать, а поскольку он вступил в общение со многими людьми, незнакомыми Ашу, то явно узнал такие вещи, которые не принято рассказывать сахибам.

Аш остановился возле старика и сказал приглушенным голосом:

– Пойдем поговорим в моей палатке, ча-ча, мне нужен совет. Возможно, ты сумеешь сообщить мне много полезного. Давай руку. Я понесу кальян.

В палатке Аша висел фонарь «молния» с прикрученным фитилем, но он предпочел сесть снаружи, под узким навесом в густой тени баньяна, откуда открывался вид на широкую равнину, тускло освещенную звездами. Махду удобно устроился на корточках, а Ашу, облаченному в стесняющую движения парадную форму, пришлось удовольствоваться складным стулом.

– Что ты хочешь знать, сынок? – спросил старик, используя обычное в прошлом обращение, крайне редко употребляемое в последнее время.

Аш ответил не сразу. С минуту он сидел молча, прислушиваясь к бульканью кальяна и приводя в порядок свои мысли. Наконец он медленно проговорил:

– Прежде всего я хочу знать, какая связь существует между махараджей Каридкота, чьих сестер мы сопровождаем на бракосочетание и чей брат путешествует с нами, и неким раджой Гулкота. Такая связь есть, я уверен.

– Ну разумеется, – удивленно ответил Махду. – Это один и тот же человек. Владения махараджи Каридкота граничили с владениями его двоюродного брата, раджи Гулкота, и, когда махараджа умер, не оставив наследника, раджа отправился в Калькутту и заявил самому лат-сахибу о своих притязаниях на земли и титул брата. Поскольку он приходился покойному самым близким родственником, его требование было удовлетворено, и два княжества объединились в одно, которое переименовали в Каридкот. Как так вышло, что ты этого не знаешь?

– Просто я слепец… и дурак! – Аш говорил почти шепотом, но в нем слышалась глубокая горечь, поразившая Махду. – Я страшно разозлился, когда понял, что для генералов в Равалпинди это задание – всего лишь предлог, чтобы отослать меня подальше от моих друзей на границе, и даже не потрудился задать какие-то вопросы и хоть что-то выяснить. Хоть что-то!

– Но какая тебе разница, кто они такие, это княжеское семейство? Какое тебе дело до них? – спросил старик, встревоженный странным тоном Аша.

Махду не знал истории про Гулкот. Полковник Андерсон посоветовал держать ее в тайне на том основании, что чем меньше людей будет знать о прошлом Аша, тем лучше, ведь жизнь мальчика зависела от того, насколько основательно затеряются его следы. Ашу запрещалось упоминать о своей жизни в Гулкоте при Махду или Алаяре, и он не желал ничего рассказывать сейчас. Вместо этого он сказал:

– Человек должен располагать всей возможной информацией о людях, находящихся на его попечении, чтобы… случайно не оскорбить их по неведению. Но сегодня я понял, что не знаю ровным счетом ничего. Даже того… Когда умер старый раджа, Махду? И кто такой этот старик, которого мне представили как его брата?

Конец ознакомительного фрагмента.