Глава тридцать первая. Что же вы упали духом
Иногда я забываю поесть, и голод не дает мне уснуть. Бывает, устаю так, что не хочется жить. И, когда чувство бесконечной усталости валит с ног, прошу своих друзей увезти меня на восточный пустынный берег озера. Там нет даже деревца, где можно было бы найти прохладу, но для меня гораздо важнее уединение. Проявляя торопливость или даже настойчивость, я вызываю недоумение. Десятиверстной полосой воды я отделяю себя от людей, преследующих меня по пятам. Куда бы я ни пошел, они следуют за мной, как тень. Это-то невыносимее всего. Сегодня у меня с самого утра не все ладится, поэтому я пускаюсь наутек от преследования, которое зло дышит мне в затылок и, вероятно, уже никогда меня не оставит. Мои планы мало-помалу воплощаются, тем не менее я всегда недоволен собой, хотя виду и не подаю. Мне не хотелось бы быть застигнутым своими учениками в полном отчаянии. Медленно, но я все-таки продвигаюсь к своей цели, и хотя промахов за собой замечаю немало, я не стал бы сечь себя плетью. Бывает от досады я плачу.
Послеполуденная поверхность озера под низкими облаками черно-синяя, прибой зол, солнца нет. Ветрено. Я с наслаждением подставляю лицо мягким порывам бриза. Хорошо, сняв сандалии, шлепать по неглубокой воде босиком. Похоже, будет дождь и придется прятаться в пещерах. Не хотелось бы на закате дня встретиться с кем-нибудь из живущих на том берегу отшельников, настоящих изгоев, бесноватых и прокаженных. Раздражают и крики взбесившихся чаек. Я спрашиваю себя, долго ли вот так буду шлепать по воде с сандалиями в руках. Вода мутная и все же приятно погружать в нее ноги. Потом я снова думаю о своих промахах. Полы хитона сплошь вымокли. А вот и моя спасительница. Хотя лодка и жидковата и паруса безнадежно обветшали, я надеюсь, до наступления ночи мы переберемся через озеро. Наконец я забираюсь в лодку. Ее сильно раскачивает и мне, чтобы не упасть, приходится ухватиться за борт. Пожалуй, я все-таки присяду на скамейку и, закутавшись в плащ, подремлю. Чей-то робкий голос, принесенный порывом ветра, заставляет меня оглянуться.
– Я хочу стать твоим учеником…
Боже, в какие лохмотья он нарядился! Кажется, еще небольшое усилие и ветер разденет его донага. Ветер лохматит и его волосы, седая борода, как клок верблюжьей шерсти…
– … но позволь мне прежде…
Ветер крадет его слова, и ему приходится повторять снова и снова.
– … пойти и похоронить отца своего…
– Иди за мной, – говорю я, – и предоставь мертвым погребать своих мертвецов.
И жестом руки приглашаю его в лодку. Таких нужно просто тащить за собой, иначе они никогда не решатся. Я встаю и требую:
– Иди сюда!
Высоко задрав хитон и оголив кривые короткие волосатые ноги, он идет по воде, подходит к лодке и, как мешок, переваливается через борт. Теперь я слышу, как беснуется на ветру парус, словно кто-то хлопает в большие ладоши, затем лодка, вздрогнув, сползает с мели и, набирая скорость, разрубает носом обозленные волны. Ночь густеет, на востоке небо уже фиолетовое и, если присмотреться, на нем можно разглядеть ранние звезды. Большинство из моих попутчиков, а их человек пятнадцать, соблюдая такт, дают мне возможность отдохнуть. Они уже знают мою привычку, закутавшись в плащ, полулежа, дремать на корме, и не пристают ко мне с вопросами. Мы еще успеем наговориться. Ветер усиливается, приходится придерживать платок руками, чтобы его не сорвало с головы. Скрипит мачта, хлопает парус и кажется, что лодка вот-вот развалится на части. Но ко всему этому быстро привыкаешь. Пронзительные крики чаек, размеренный плеск волн, покачивание лодки… Я ни о чем не думаю. Вскоре я засыпаю крепким сном утомленного праведными трудами человека. Я приучил себя спать на корме и на камне, сидя и даже стоя, как конь, когда некуда прислонить голову, под открытым небом, в пещере, а то и зарывшись в песок. Так что спать на корме под убаюкивающую музыку волн для меня высочайшее наслаждение. Мне, как и любому другому, уставшему от забот прожитого дня, достаточно лишь закрыть глаза, и мир оставляет меня в покое… И вот мы летим с Рией, как две птицы, взявшись за руки, летим над синей рекой, следуя за всеми ее извивами, напевая… Я никогда не слышал, как она поет. Мы летим…
Вдруг:
– Спаси!..
Я не понимаю, откуда раздается этот тревожный звук. Секунду-другую я прихожу в себя, затем чувствую боль: кто-то уцепился и больно сжимает мое плечо, пытаясь прокрасться болью в мой сон. Что случилось? Только что мы с Рией…
– Тебя чуть было не выбросило за борт. Мы погибаем, а ты спишь…
И в самом деле, лодку швыряет так, что я едва не валюсь на спину. Если бы не эти крепкие руки, я бы уже барахтался за бортом. Волны встают стеной то слева, то справа, парус распорот, а лица моих попутчиков перекошены от испуга, в глазах – страх. Он едва просматривается сквозь пелену брызг, но не заметить его невозможно. Я впервые вижу их в таком отчаянии.
– Спаси же…
Они в панике. Они не верят больше в собственные силы. И похоже, что я – их последняя надежда. Мне приходится уцепиться за скамью, чтобы удержаться на ней. Ветер озлобился и в бешенстве дорывает парус, лодку бросает из стороны в сторону, как щепку. Я успеваю заметить, что силы многих уже на исходе, их выветренные лица искажены страхом, и они едва удерживаются в лодке, уцепившись кто за борт, кто за мачту. Порывы ветра срывают то и дело рой мелких холодных брызг и швыряют мне в лицо, как пощечину. За что, собственно?
– У меня нет больше сил…
Вокруг только злые, глубокие черные воды, грозящие гибелью. Зловещая пучина моря. Как победить хрипоту человеческой немощи? Я вижу, что друзья мои сломлены стихией и потеряли веру в себя. Слабость, которую они так открыто признают, меня раздражает. Не будь меня в этой лодке, разве они бы не боролись за жизнь? Я их не упрекаю, но мне не хочется быть свидетелями их слабодушия. Придется поупражнять свой голос и я не могу удержаться от проявления гнева:
– Что же вы, – кричу я, – что ж вы упали духом!..
Ветер срывает отдельные слова с моих губ и уносит в мрак ночи. Мой крик звучит, как обвинение не из ненависти к ним, от досады. Ведь не беда, что этот ветер ломает мачты и топит людей, зато он солью свежит лица смелых, треплет и рвет паруса трусливых.
– Что же вы так боязливы, маловеры?!
Я не выношу себя за этот укор, но ничего другого сказать не могу. Потом я буду сожалеть о своем гневе. А пока что, смирив раздражение, взбираюсь на корму, и выпростав обе руки перед собою, сбиваемый ударами ветра, прошу стихию:
– Умолкни…
Так просят ребенка перестать шалить.
И – о, чудо! – ветер тут же стихает. Будто ничего и не было. Будто не было рева волн, треска рвущегося паруса, скрипа мачты, будто не было этих криков о помощи и этого страха, переполнившего их глаза… Ничего. Конечно, для них это все – просто чудо. Чтобы море утихомирить одним только словом – такого они никогда не видели. А еще через мгновение на черной утихомирившейся поверхности воды уже трепетно колышутся жемчужинки золотых звезд отраженного чистого неба.
Когда я снова усаживаюсь на скамью и невзначай бросаю короткий взгляд на своих учеников – они стоят словно каменные. Понятно, что их поразило – чудо. В мгновение ока мне покорилась стихия. Но разве могло быть иначе? Неужели они до сих пор мне не верят? От такого неверия мне хочется поскорее добраться до своей цитадели духа. Мое одиночество уже ждет меня.