«Достойное воспитание – наилучшее богатство»
Пьер Паоло Верджерио
Пьер Паоло Верджерио (1370–1444) – видный гуманист, был первым теоретиком гуманистического воспитания. Он родился в г. Копре (Каподистрии) в Истрии, происходил из знатной, но обедневшей семьи. Учился в Падуе, где слушал лекции в университете Конверсини да Равенна. Трижды бывал во Флоренции, гуманизм и гражданский дух которой оставили глубокий след в его мировоззрении, недаром к канцлеру Флоренции гуманисту Салютати он обращался как к своему учителю. Изучал Верджерио свободные искусства, право, медицину и естественные науки, но с наибольшим увлечением занимался гуманистическими дисциплинами. Один из приездов его во Флоренцию был связан с изучением греческого языка у Мануила Хризолора.
Активная творческая деятельность Верджерио связана с Падуей, где он жил с 1390 по 1405 г. с перерывами, занимаясь преподаванием в университете. После 1405 г. он перешел на службу в римскую курию, был на Констанцском соборе (1414–1417); в 1418 г. уехал вместе с императором Сигизмундом в Венгрию, где сыграл видную роль в развитии гуманизма. Писал Верджерио на этические и политические темы, он автор хроники правителей Падуи Каррара, трактата «О монархии». Известен он и своей защитой античной культуры: в 1397 г. он выступает с инвективой против Карло Малатесты, который, захватив Мантую, приказал убрать памятник Вергилию как языческому поэту. Он готовит к изданию поэму Петрарки «Африка», пишет жизнеописание поэта. Важны и письма Верджерио, развивающие гуманистические идеи.
Уже в молодые годы, между 1388–1390 гг., Верджерио написал под влиянием Теренция комедию «Павел», предназначенную служить «исправлению нравов юношей». Это первая дошедшая до нас гуманистическая комедия. Свой педагогический трактат «О благородных нравах и свободных науках» гуманист написал в начале XV в. Трактат был посвящен Убертино – сыну правителя Падуи Франческо Каррара, которому было в то время 10–12 лет. В историографии поэтому распространилась точка зрения, согласно которой Верджерио был наставником будущего правителя, советником и секретарем Каррара, официальным придворным историографом. Однако ни сам гуманист, ни его современники об этом нигде не говорят.
По своему содержанию трактат шире, чем наставление будущему государю, хотя он начинается и завершается обращением к Каррара и в самом трактате имеются ссылки на опыт семейства Каррара. Трактат состоит из введения, содержащего обращение к Каррара и призыв к родителям обучать детей «добрым искусствам и честным наукам», и двух частей. В первой части гуманист обращает внимание на характеры детей, отличительные особенности их возраста и говорит о важности нравственного воспитания. Во второй части обсуждается значение образования, дается обзор наук с расстановкой соответствующих акцентов, указывающих на их важность, высказывается ряд соображений по поводу процесса обучения, а также говорится о физическом воспитании и отдыхе. В трактате ощущается влияние античных идей (Цицерона, Аристотеля, Плутарха и Псевдо-Плутарха, «Физиогномики» Псевдо-Аристотеля), спартанской системы воспитания. В оценке Верджерио естественных наук чувствуется и питомец Падуи. В трактат включены некоторые элементы рыцарской системы воспитания (военная подготовка).
Идеи Верджерио были подхвачены и развиты итальянскими и другими европейскими гуманистами, писавшими о воспитании, и осуществлялись на практике гуманистами-педагогами. Трактат был очень популярен и выдержал до 1600 г. 40 изданий.
О благородных нравах и свободных науках
Твой дед, Франциск Старший[73], который прославился многими славными деяниями и о мудрых высказываниях которого всюду вспоминают, обычно говорил, что существуют три вещи, относительно которых родители безусловно могут и по праву и с полным основанием должны тщательно позаботиться для своих детей. Во-первых, дать им достойное имя. Ведь имя недостойное, хотя это и кажется не столь важным, приносит немалый ущерб. Относительно этого иные родители очень часто заблуждаются, когда по какому-то легкомыслию, желая сами создать новые имена или переняв их от предков, уверенно передают эти имена потомкам, словно родовое наследие. Во-вторых, вырастить детей в прославленных городах, поскольку могущество и известность родины более всего способствуют богатству и славе. Впрочем, в этом деле, скажу от себя, часто случается так, как было с Фемистоклом. Будучи афинянином, он ответил в споре некоему серифийцу, который упрямо утверждал, что Фемистокл прославился не собственной доблестью, а благодаря славе родины; ни ты, сказал Фемистокл, не сделался бы знаменитым, даже если бы стал афинянином, ни я не был бы неизвестен, став серифийцем[74].
Третье же условие состоит в том, чтобы обучить детей добрым искусствам. Прекрасны все вещи, о которых говорил Франциск, бывший и считавшийся в любом деле разумнейшим человеком своего времени. Но эта последняя вещь, кроме прочего, и весьма полезна. Действительно, никаких более прочных богатств или более надежной опоры в жизни не могут родители уготовить детям, чем обучить их искусствам и свободным наукам. Знающие их обычно возвышали и прославляли и безвестное имя своего рода, и ничем не примечательную родину.
Изменить свое имя любому позволено, если это делается без обмана; никому не запрещено переменить и местожительство, если ему заблагорассудится. Но если кто с детства не будет обучен добрым искусствам и будет жить обученный дурным, он вряд ли сможет надеяться в зрелом возрасте забросить вторые и тотчас приобрести для себя первые. Следовательно, основы доброй жизни должны быть заложены в детском возрасте и душа должна быть приучена к добродетели, пока она нежна и легко воспринимает любое впечатление, так что и в дальнейшей жизни оно сохранится в первоначальном виде.
И хотя всем людям, и родителям в первую очередь, следует стремиться правильно воспитать своих детей, а детям надлежит показать себя достойными своих родителей, но более всего подобает быть образованными в важнейших искусствах, чтобы считаться достойными и судьбы, и звания, тем, кто высоко поставлен и чьи слова и дела не могут быть не известны. Ибо те, кто желает, чтобы им причиталось все лучшее, должны по справедливости и сами являть собой все наилучшее. Самое надежное и прочное основание для правления состоит в том, что обладающие властью почитаются всеми как наидостойнейшие из всех этой власти.
Ты, Убертино, во-первых, получил имя, издавна славное в вашей семье и недавно прославленное тем, кто шестым из вашего рода обладал властью[75]. Во-вторых, ты рожден в древнейшем царственном городе, который славится изучением всех добрых искусств и изобилует множеством всяческих вещей, полезных людям, и рожден в роду государей и отцом-государем, под властью которого день ото дня приумножается счастье и благосостояние города и слава вашей семьи. Но более всего я радуюсь (клянусь моей честью и благосклонностью ко мне твоей и твоих близких), видя, что ты всеми силами стремишься к добрым искусствам и славным занятиям благодаря заботе отца и, главным образом, по собственному стремлению.
Хотя все три вещи, о которых мы сказали, более всего, видимо, требуются от родителей (и я не отрицаю, что родители действительно в состоянии многое сделать в каждой из них), однако родители дают, главным образом, имена при рождении. Родину человеку дает случай, иногда – выбор. Славные же искусства, или саму добродетель, каждый добывает для себя сам, а именно добродетель должна быть наиболее желанной по сравнению со всем тем, что можно приобрести от людей усердием. Ведь богатства, слава, наслаждения ненадежны и преходящи, свойства же и плоды добродетелей пребывают неизменными и остаются вечными. <…>
Так как человек состоит из души и тела, то те, кому дано быть здоровыми телесно и душевно, получили, на мой взгляд, нечто драгоценное от природы. Видя многих людей, кому без вины от рождения случается быть тупыми умом и болезненными телом, сколь много благодарностей мы должны воздать природе за то, что у нас и то и другое здорово и невредимо. И природе воздастся достойная благодарность, если мы не будем пренебрегать ее дарами, а позаботимся об их совершенствовании надлежащими занятиями добрыми искусствами.
Следовательно, вначале надлежит каждому оценить самому свои природные качества[76], а если мы по возрасту еще не сможем сделать этого, то на это должны будут обратить внимание родители и прочие, кто о нас заботится. И к чему мы будем способны и склонны от природы, к тому, главным образом, и надлежит направить наши занятия и всецело им отдаться. Более же всего не следует позволять тем, кто от природы наделен способностями к свободным занятиям, цепенеть в бездеятельном досуге или связывать себя с неблагородными занятиями.
Как следует распознавать нравы и склонности юношей, а равно как их следует оценивать
Вообще признак благородного нрава состоит в том, чтобы стремиться к похвале, воспламеняться любовью к славе, откуда рождается некая благородная зависть и лишенное ненависти состязание в похвале и честности. Ближайший же признак этого – охотно повиноваться старшим и не противиться наставляющим в благом. Ведь подобно тому как лучшими для битвы считаются те лошади, которыми легко управлять и которые, навострив уши на звук трубы, приходят в возбуждение, так, видимо, подают большую надежду принести щедрые плоды и юноши, внимающие наставникам и возбуждаемые похвалами к добру. А поскольку само благо добродетели и лик чести они, неопытные в делах, постичь разумом не могут (а если бы те могли предстать глазам, то вызвали бы, как говорит Платон и повторяет Цицерон, необычайную любовь к мудрости[77]), то ближайшая ступень к этому – привлекать их к лучшему через их стремление к похвале и славе. От природы к этому больше расположенными оказываются те, кто склонен к деятельности, избегает праздности и любит всегда заниматься чем-то хорошим. Возвратимся к тому же сравнению: как считают лучшими в беге тех лошадей, которые по сигналу пускаются вскачь и не нуждаются в пришпоривании или ударах бича, так следует считать прекрасно расположенными к добродетельным делам юношей, которые в назначенное время с готовностью возвращаются без указаний наставника к постоянным и ненадолго прерванным занятиям и упражнениям. Но то же следует сказать о юношах, если они страшатся угроз и наказаний, но больше – позора и бесчестия, отчего рождается стыд – наилучший признак благородного нрава в этом возрасте. И прекрасно, если они будут краснеть от порицаний, становиться лучше от наказаний и любить своих наставников, ибо это означает, что они любят учение.
Не меньшую надежду на то, что станут добродетельными, следует возлагать и на тех, кто по природе добросердечен и склонен к примирению. В душе ведь есть нечто подобное тому, что и в теле. Как признак доброй телесной природы – не испытывать отвращения ни к какой пище, но легко принимать желудком все, что предлагают, и переваривать для питания членов, так и признак души, хорошо устроенной от природы, – не иметь ни к кому ненависти или пренебрежения, но все, что говорится или делается, принимать с лучшей стороны. И многие другие признаки можно узнать именно таким способом из поведения.
Что же касается телесного вида, то Аристотель писал, что слабые телом способны умом[78]. О прочем следует посоветоваться с теми, кто заявляет, что по лицу каждого можно определить природные способности и нрав – способ, который мы здесь обойдем молчанием. Но, как уже говорилось, на основе врожденных свойств часто можно распознать, в каких мужей мы превратимся из юношей. Ведь в некоторых детях природа с раннего детства показывает, как украшение, признаки будущей добродетели, и потому мы называем юношами с добрыми врожденными свойствами тех, которые, судя по выражению их лица, жестам и прочим движениям, кажутся подающими добрую надежду[79].
Как этим юношам позорно обмануть ожидание людей, так достойны хвалы те, кто без всякого знака сделался тем не менее добродетельным, подобно некоему сорту яблок, сохраняющему под безобразной и грубой кожурой сладкий вкус. Поэтому похвален совет Сократа юношам[80] – часто смотреть на свое изображение в зеркале с той именно целью, чтобы те, кто обладает достойной внешностью, не обезображивали свое лицо пороками, а те, которые кажутся уродливыми на вид, позаботились бы с помощью добродетелей сделаться красивыми. Но, пожалуй, они смогут достигнуть того же самого в большей степени, если будут смотреть не столько на свое лицо, сколько на нравы и живое подобие добродетельного человека. Ведь если П. Сципион и Кв. Фабий говорили, что их сильно вдохновляет созерцание изображений выдающихся мужей[81] (а к этому обычно прибегали чуть ли не все благородные духом люди), и если подобное занятие вдохновило на высшее из деяний Юлия Цезаря, увидевшего изображение Александра Македонского[82], то что произойдет, когда предметом созерцания будет живой пример? Впрочем, возможно, образы предков больше побуждают души стремиться к славе, потому что присутствие самого человека славу большей частью умаляет и живущим обычно сопутствует зависть.
По крайней мере, для примера добродетели и нравов и для любого обучения живой голос и нравы живого человека важнее. Поэтому целеустремленный юноша, которого побуждает желание добродетели и истинной славы, должен выбрать кого-то одного или нескольких из уважаемых им честнейших людей, чтобы подражать им в их жизни и нравах, насколько позволит ему возраст. А эти люди и прочие старшие по возрасту должны всегда помнить о серьезности и скромности и более всего соблюдать их перед младшими. Ведь юный возраст склонен к заблуждениям, и если не удерживать юношей примером и авторитетом старших, то они всегда легко соскальзывают к худшему.
Поскольку возрасту юношей, как и остальным возрастам, присущи особые нравы, то добрые нравы следует укреплять и поддерживать практикой и наставлениями, а дурные и непохвальные – исправлять; из них одни зависят только от природы, другие – от недостаточного опыта, третьи – от того и другого[83]. Во-первых, от природы юноши щедры и расточительны, потому что не испытывали нужды и не добывали себе средств собственным трудом; обычно ведь не бывает, чтобы тот, кто собрал средства своим трудом, легкомысленно их растрачивал. Равным образом потому, что у них в избытке жар и кровь, необходимые не только для питания тела, но и для роста; в стариках же – наоборот, в результате действия противоположной причины. Каким же стариком ожидаем мы увидеть с годами того, кто в юности был скуп и алчен? Говорю это, впрочем, не для того, чтобы юношам позволить щедрость, которую они не умеют проявлять в своем возрасте и не различают, что, кому и за какие заслуги подарить, а потому, что алчность – это свойство испорченной природы и неблагородного ума. Эти, т. е. склонные к алчности, пригодны к прибыльным занятиям – ручному труду, торговле или к управлению семейным имуществом. Правда, они, даже если когда-нибудь овладевают более благородными искусствами, почти всегда сведут их, как и все прочее, к неблагородной прибыли; благородным же умам это дело вовсе чуждо.
Далее юноши надеются на хорошее и льстят себя надеждой легко достигнуть многого и значительного, и прежде всего долгой жизни, так как у них в таком изобилии естественный жар, словно они способны вынести любой труд и в любое время. По этой же причине они обладают великодушным и благородным сердцем. Так как сила жара такова, что он устремляется вверх, случается отсюда, что они высокомерны и, согласно Флакку[84], не слушают тех, кто увещевает, оскорбляют других, а самих себя превозносят. Они ведь стремятся к превосходству, вследствие чего, желая казаться многознающими, они с легкостью раскрывают потаенное и в своем хвастовстве часто изобличаются как обманщики. Равным образом и из-за своей неопытности они, думая, что говорят истину, во многом заблуждаются. Но от этой тщеславной лжи их надо более всего удерживать. Во-первых, потому, что привыкшие лгать в юности, они и в зрелом возрасте сохраняют эту привычк у, а позорнее ее нет ничего. Затем потому, что ничто, пожалуй, так не оскорбляет старших, как ложь юношей, стремление недавно рожденных провести старых людей своими плутнями. Поэтому будет полезным посоветовать им говорить немного и редко и только тогда, когда их спрашивают. Ведь в пространной речи всегда найдется то, что можно опровергнуть. Конечно, можно допустить оплошность и в том и в другом, т. е. и в разговоре и в молчании. Значит, надежнее молчать, чем говорить, так как тот, кто в неподходящий момент молчит, виноват только в том, что молчит, в разговоре же случается ошибиться во многом.
Следует также позаботиться, чтобы юноши не приучались к мерзким, постыдным разговорам. Поистине, как сказал греческий поэт и повторил апостол Павел, «худые сообщества развращают добрые нравы»[85]. Но, согласно сказанному выше, юноши жаждут превосходства, поэтому они испытывают также стыд, боясь позора и тотчас же вспоминая о порицаниях родителей и учителя; в то же время, поскольку они неопытны, они считают, что их легко можно уличить во лжи.
Юноши также слишком доверчивы. Ведь из-за недостатка опыта в делах они верят всему, что слышат. Они также легко меняют мнение, так как соки в их организме из-за роста тел находятся в движении и так как в изобилии жар, который производит это движение; душа же следует за строением тела. Поэтому как легко они желают того, чего им недостает, так, завладев этим, быстро удовлетворяются. Но более всего они следуют своим страстям и все делают пылко, поскольку их желания, возбуждаемые жаром, остры, а разум и благоразумие, которые могли бы их умерить, не имеют достаточной силы. Я же, соглашаясь с Сосией Теренция, считаю по справедливости, что самое полезное в жизни – все делать надлежащим образом и ничего слишком[86].
Юноши также жалостливы и не злого нрава, так как по рождению они недавние и потому имеют богатую кровь; прочих они оценивают по себе и, поскольку сами они мало еще согрешили, думают, что и другие тоже и что страдают они несправедливо.
Более же всего они радуются дружбе и любят дружеские союзы, которые часто в один и тот же день заключают и расторгают.
Итак, согласно этим наблюдениям и следует строить обучение; при этом добрые нравы должны поощряться, дурные же – ослабляться или вообще выкорчевываться.
Хотя забота о юношах вверена во многом домашнему воспитанию, но некоторые вещи обычно определяют и законы, а должны, я бы, пожалуй, сказал, определять все. Ведь для государства важно, чтобы молодежь в обществе была добрых нравов, и если юношей обучать, сообразуясь с этим принципом, то это будет полезно для общества и будет благом для них самих[87].
Всего же более (чтобы специально сказать об этом) юношей следует удерживать от тех пороков, в которые они легко впадают по природе, из-за возраста. Ведь каждый возраст имеет свои пороки: юношеский возраст пылает страстью, средний тревожит честолюбие, старость истощают жадность и алчность; говорю об этом не потому, что не бывает исключений, но скорее оттого, что к этим порокам люди более склонны по возрасту[88].
Надо, следовательно, позаботиться, чтобы юноши как можно дольше оставались целомудренными, так как слишком ранняя любовь ослабляет телесные и душевные силы. Поэтому юношей надо удерживать от плясок и прочих подобных забав, а также от многолюдных женских обществ, не позволять им ничего говорить и слушать об этих вещах, ведь раз сам пыл их возраста влечет их к любви, то не останется никакой надежды, если еще и совет даст дурной товарищ. Но главным образом, никогда не надо давать им бездельничать, а всегда следует занимать их каким-нибудь честным физическим или духовным трудом. Ведь праздность делает их склонными ко всяким страстям и неумеренности. Следовательно, юношей, слишком склонных к безделию и страсти, надлежит лечить разнообразным трудом. Но им очень вредит не только безделие, но также и одиночество, которое размягчает слабую душу непрерывным размышлением об этих вещах и не позволяет ей обратиться к другому. Как тех, кто впадает в отчаяние, не следует оставлять в одиночестве, так и тех, душа которых взята в плен наслаждением. Поэтому их надо удерживать и бдительно охранять от всякой мерзости и преступной безнравственности и поручать только тем лицам, чьи нравы и вся жизнь совершенны, и, следуя примеру этих людей, они уже не согрешат, а удержатся их авторитетом. Подобно тому как к молодым деревьям приставляют подпорки, чтобы они не могли согнуться под собственной тяжестью или силой ветра, так к юношам следует приставить наставников, чтобы с помощью их увещеваний они бы учились, убеждением удерживались от дурного и благодаря подражанию им совершенствовались.
Юношей надлежит удерживать от неумеренности также в другом, что относится к образу жизни. В самом деле, излишние еда и питье и слишком долгий сон – скорее от привычки. Говорю это не для того, чтобы отрицать, что людям с различными телесными свойствами эти вещи необходимы в разной степени, но потому, что во всех людях природа довольствуется немногим, если иметь в виду необходимость, если же наслаждение, то ничто ей не сможет показаться достаточным.
Но более всего в этом возрасте надо удерживать от вина: его излишнее употребление и доброму здоровью враждебно, и сильно расстраивает способность здравого суждения. В этом, мне кажется, вовсе не следует осуждать правило спартанцев[89], которые приказывали приводить на свои пиры пьяных рабов не затем, чтобы развлекаться их бессвязными речами и безобразными движениями (ибо бесчеловечно удовольствие, когда человек развлекается недостатком или пороком другого человека), но чтобы показать своим юношам на примере, сколь позорно выглядеть пьяным. Поэтому надо с малых лет приучить мальчиков скорее пить воду, разбавленную вином, чем чистое вино, доводящее до безумия, и пить столь умеренно и редко, чтобы питье больше предназначалось для смягчения пищи, чем для утоления жажды. Право же, не подобает (и это имеет отношение не только к нравственности, но и к доброму здоровью) пищу и питье измерять желудком, мерой сна делать зимние ночи и предел в наслаждениях определять пресыщенностью, но надо все регулировать разумом и настолько ввести это в привычку, чтобы легко можно было обуздать юношеские страсти, понимая при этом, что не все, что позволено делать, используя силу или случай, следует делать.
Прежде всего, однако, подобает, чтобы хорошо воспитанный юноша не пренебрегал почитанием и уважением богослужения и приучался к этому с молодых лет. Ибо что будет святого среди людей для того, у кого окажется в пренебрежении сама божественность? Однако не пристало в этом доходить до старушечьих суеверий, которые в этом возрасте обычно большей частью осуждаются и подвергаются осмеянию, но надо знать известную меру. Хотя какую меру можно применить в этом деле, в котором все, что в наших способностях, менее всякой меры? В особенности же следует увещевать юношей не богохульствовать (что отвратительно в любом возрасте), не насмехаться над священными именами и не давать легкомысленно по собственному побуждению клятву; ведь тот, кто беззаботно клянется, часто имеет обыкновение клятву нарушать.
Далее подобает, чтобы юноши оказывали большое уважение старикам и старшим по рождению, считая их как бы родителями. В этом древнем обычае была прекрасно воспитана римская молодежь; юноши в день заседания сената провожали сенаторов, которых называли отцами, в сенат и там, перед входом в здание, неусыпно находились в ожидании их, а после роспуска сената уводили многих домой[90], и это было бесспорно первой подготовкой к проявлению постоянства и терпения в более зрелом возрасте. Можно сказать, что те юноши, которые охотно льнут к старикам, не без труда уходят от тех, с чьей помощью могут чему-то научиться, видимо, вполне серьезно желают опередить возраст благодаря добродетели.
Кроме того, юношей следует научить принимать приходящих, а также провожать тех, кто уходит, скромно приветствовать старших, ласково обходиться с младшими, дружески обращаться к друзьям и доброжелателям. Хотя эти качества хорошо выглядят во всех людях, но в правителях и их детях кажутся прекрасными, и они более всего заметны именно в них, в чьих нравах и во всей жизни обычно любят мягкость, а хвалят строгость; им следует, однако, опасаться того и другого: чтобы строгость не перешла в свирепую суровость, а мягкость – в шутовскую фамильярность. Но этого они, т. е. правители, смогут избежать, если каждый будет легко переносить увещевание и порицание, – условие, целительное в любом возрасте, при любом деле и положении. Ведь подобно тому как, глядясь в зеркало, мы видим недостатки своего лица, так взвешиваем и душевные ошибки, когда их порицают друзья, и здесь самое время их исправить. Те же, кто не может слышать ничего, что им неприятно, легче всего впадают в заблуждение. Переносить только изысканную пищу – свойство слабого желудка; надо, следовательно, быть в состоянии и вытерпеть злословящих, и выслушать порицающих. Ведь того, кто не терпит, чтобы его порицали в его присутствии, нелегко обычно защищать, когда он отсутствует. <…>
Впрочем, юношей также обычно размягчает и расслабляет излишняя доброта родителей, что чаще всего проявляется в тех из них, кто воспитан матерями-вдовами в неумеренной любви. Поэтому ценен обычай, существующий у некоторых народов: заботиться о том, чтобы дети воспитывались вне города или, по крайней мере, вне семьи, у родственников или друзей. И если дети часто находят их более добрыми, чем родителей, то сознание того, что живут они в чужом доме, лишает их неограниченной вольности и делает более старательными в наилучших занятиях, которые мы называем свободными и о которых пришло уже время сказать.
Что такое свободные занятия, которым должны обучаться юноши?
Свободными занятиями мы называем те, которые достойны свободного человека, а именно те, которыми возделываются и совершенствуются добродетель и мудрость и благодаря которым тело и душа предрасполагаются ко всему лучшему, вследствие чего люди обычно достигают чести и славы – первой награды мудрому человеку после добродетели. Ведь как для неблагородных людей целью являются выгода и наслаждение, так для благородных – добродетель и слава. В таком случае стремиться к ним и со всем старанием пытаться достичь мудрости надлежит с самого детства. Ибо если ни одно из отдельных искусств, даже из тех, которые не требуют тонкости ума, никто не может освоить в совершенстве, не занимаясь им с детства, что же сказать о мудрости, которая заключается в столь многих и великих вещах и в которой содержатся опыт, правила и наука всей жизни? В самом деле, мы не станем мудрыми (а мудрыми мы все хотим считаться и быть), не станем, повторяю, в старости мудрыми, если не почувствуем вкуса к этому с самой юности. <…>
У многих юношей именно от природы такой быстрый ум в понимании, такой проницательный в исследовании, что даже без долгого учения они могут рассуждать о важных вещах и высказывать серьезнейшие соображения; если их врожденные способности укрепить эрудицией и помочь им наукой, то обычно из них выходят ученые мужи. Как необходимо в таком случае позаботиться об этих юношах, так не должно пренебрегать теми, кто имеет средние способности, и даже, напротив, следует скорее помогать им, поскольку в них природные способности слабее.
Однако всех надо заставить заниматься и трудиться с детства, пока податливы души юношей, пока подвижен возраст, как сказано в стихах Марона[91]. И усерднее всего надо заниматься в детстве, ибо этот возраст более всех остальных восприимчив к наукам; однако продолжать учиться нужно в любом возрасте, если не разделять того мнения, что учиться вообще позорнее, чем оставаться невеждой. Но совсем иначе думал Катон, глава семьи Порциев, который изучил латинский язык почти стариком, а греческий – уже совсем старым; он не считал, что старику позорно учиться, поскольку для человека знать – всегда прекрасно. Также и Сократ, столь замечательный философ, уже в пожилом возрасте начал играть на кифаре и доверил обучение своих пальцев учителю[92]. Между тем как нашим юнцам из-за их изнеженности учиться неприятно и быть с учителем им, у кого еще молоко на губах не обсохло, кажется стыдным. Однако их вовсе не следует представлять собственному суждению, но различными уловками надо побуждать к добрым и надлежащим занятиям.
При этом одних следует привлекать похвалой и понятием о чести, других – небольшими наградами и ласками, третьих – принудить угрозами и розгой. И все эти способы воздействия так хорошо обдумать и разумно отрегулировать, чтобы наставники использовали то один, то другой из них[93]; им следует остерегаться и того, чтобы не быть ни слишком мягкими, ни излишне суровыми. Как чрезмерная вольность разрушает доброе природное дарование, так суровое и постоянное порицание ослабляет силу ума и гасит в детях природную искру; страшась всего, они не могут ни на что отважиться, и оттого происходит, что, боясь в чем-то ошибиться, они почти всегда ошибаются. В особенности же следует обходиться без принуждения в отношении тех, в ком преобладает черная желчь, их более всего следует предоставлять собственной воле и позволять им наслаждаться свободой и играми: имеющие подобный физический склад, не все (как думал Аристотель)[94], но очень многие, несомненно, более щедро одарены от природы[95].
Случается, однако, что многие, одаренные способностями, стараясь обучаться надлежащим наукам, или отклоняются от них насильственно, или как бы из-за встающих перед ними барьеров вынуждены останавливаться в ходе занятий, или их направляют в другую сторону. Действительно, для очень многих препятствием становился недостаток средств, что вынуждало свободную душу, созданную для лучшего, служить прибыли. Однако натура благородная обычно возвышается вопреки даже крайним трудностям[96], и чаще добрым умам вредило чрезмерное богатство, нежели крайняя бедность, так что о таких людях обычно говорят не без негодования: «О сколь великим мужем он стал бы, если бы был рожден в более скромных условиях». Для некоторых на пути к обучению стоит власть родителей и с детства усвоенный образ жизни. Ведь тому, что привычно для нас с малых лет, мы обычно с легкостью следуем, став старше, поэтому дети охотно соглашаются продолжать занятия родителей, с помощью которых они были взращены и воспитаны. Но мы часто следуем и тому, что принято в нашем обществе, будто лучше всего делать то, что одобряют и делают прочие.
Итак, это размышление о выборе занятия – труднейшее из всех, ибо мы или несвободны в нем, или приходим к нему, проникаясь ложными мнениями, оказавшись в зависимости от плохих привычек, дурного слова людей. Однако некоторым людям дана особым даром Бога возможность самим, без вождя, вступить на правильный путь и следовать им, а именно тем немногим, кого, как говорит поэт, благосклонный Юпитер полюбил или даже породил[97], если верить в чем-то басням. Из них мы узнали прежде всего о Геракле, о чем сообщают греки и вслед за ними упоминают латиняне. Когда Геракл увидел перед собой две дороги, одну – добродетели, другую – наслаждения, он, находясь, возможно, в том возрасте, когда следует задуматься о жизни в целом, удалился в пустыню и, размышляя в одиночестве много и долго (поскольку возраст тот не силен в суждении и решении), посвятил себя в конце концов добродетели, отбросив наслаждение. И тем самым через многочисленные и трудные подвиги он проложил себе, как считают люди, путь на небо[98].
Вот так было с Гераклом. Нам же повезет, если предписания и рука наставника поведут нас к добродетели или если мы будем побуждены к этому силой необходимости, ибо благословенна необходимость, увлекающая к благу. <…>
Но есть в наши времена огромная толпа тех, кто чурается науки как позора или одобряет мнение Лициния, некогда римского императора, который называл литературу ядом и общественной заразой[99]. Гораздо лучше говорит другой: счастливы были бы государства, если бы ими управляли мудрецы или если бы их правителям случилось выучиться мудрости[100]. Притом верно и то, что занятия литературой не лишают человека ни безумия, ни злобности; и даже более того: как тем, кто рожден к добродетели и мудрости, они очень помогают, так способствуют часто сокрытию глупости или служат орудием пагубной несправедливости. Мы знаем, что Клавдий (вернемся снова к римским императорам) был достаточно ученым и Нерон, его пасынок и наследник в правлении, весьма образованным; но первый был человеком редкостной глупости, второй запятнал себя жестокостью и всяческим позором. <…>
Напротив, твой прадед Яков Каррара, благоразумный муж и великодушный государь, будучи сам не очень образованным, тем не менее необычайно высоко ценил ученых[101], так что считал, что ему одного недоставало для счастья – быть образованным хотя бы настолько, насколько это доступно скромному человеку.
И в старости можно желать стать образованным, однако нелегко этого достичь, если с ранней юности не вооружиться знанием с помощью старания и труда. Следовательно, в юности надо подготовить для себя утехи, которые могут услаждать честную старость. И те занятия, которые в юности тягостны, в старости будут сладким отдыхом. Поистине есть в этих занятиях большая опора: мы находим в них целебное средство против изнемогающей усталости, или утешение от беспокойных дел. Есть ведь два рода жизни: один – свободный, заключающийся целиком в досуге и созерцании, другой состоит в деятельности и труде. Сколь необходимо знание и использование книг в первом роде жизни, всем должно быть ясно, а сколь полезно это во втором, легко можно распознать из дальнейшего. Я уже не говорю о том, насколько благоразумнее благодаря наставлениям авторов книг и примерам, приводимым в них, могут стать те, кто посвящает себя деятельной жизни.
Но и управляя государством, ведя за пределами отечества войны или занимаясь дома делами своими и своих друзей, не найдут они, утомившись, ни в чем другом более приятного занятия, чем в чтении. Выпадают также часы и моменты, когда от этих дел мы освобождаемся по необходимости, ведь и от государственных дел мы часто не по своей воле удаляемся, и не всегда ведутся войны, и в иные дни и ночи случается что-то, что заставляет задержаться дома и остаться самому с собой, вот тогда-то, когда ничем другим извне мы не будем заняты в свой досуг, и приходит на помощь чтение книг. <…>
Если бы даже свободные науки не приносили никаких иных плодов (а плоды эти при всех обстоятельствах разнообразны и многочисленны), то вполне достаточным должно казаться такое весьма важное обстоятельство: в то время, пока мы внимательно читаем, мы отвлекаемся от многого, о чем не можем думать без стыда или вспоминать без душевной муки. Действительно, если есть что-то в нас самих или в нашей судьбе, что доставляет нам неприятность, мы, читая книги, легко это забываем и утешаемся. Помимо этого, занятия наукой рождают в душах людей удивительные наслаждения и со временем приносят обильнейшие плоды, если семя их упадет в добрую душу, подходящую для такого возделывания.
Итак, когда мы одни и свободны от всех прочих забот, что лучшее мы можем сделать, как ни обратиться к книгам, где есть все – и приятнейшее для познания, и побуждающее к доброй и чистой жизни? Как для прочей жизни, так более всего для сохранения памяти о прошлом важны и необходимы памятники письменности, в которых описываются деяния людей, превратности судьбы, редкостные творения природы и обо всем этом сохраняются суждения прошедших времен. В самом деле, то, что передается памятью людей из рук в руки, постепенно исчезает, едва превышая век одного человека. То же, что хорошо вверено книгам, остается навечно, и это могут превзойти, пожалуй, только живопись, мраморное ваяние или литье. Впрочем, эти последние не несут на себе печати времени, не сразу указывают на разнообразие душевных движений, запечатлевают только внешнюю форму и легко могут быть повреждены. Передаваемое же письменно не просто воспроизводит сказанное, но передает также речи людей, отражает их мысли и притом, распространенное во многих экземплярах, вряд ли может погибнуть, тем более если написано достойным стилем; ведь то, что пишется недостойно, и доверия не заслуживает, и существовать долго не может.
Итак, какой образ жизни может быть приятнее и, без сомнения, полезнее, чем постоянно читать либо писать и познавать вновь открытые деяния древности, нынешние же дела сообщать потомкам и таким образом делать нашим любое время – и прошлое, и будущее? О книги, славное украшение (как говорим мы) и приятные слуги (как справедливо называет их Цицерон), честные и послушные в любых обстоятельствах! Они ведь никогда не надоедают, не заводят ссор, не жадны, не хищны, не дерзки, по твоему желанию говорят или замолкают и всегда наготове по любому приказу; от них никогда ничего не услышишь, кроме того, что хочешь и сколько хочешь. И раз наша память не способна сохранять всего, даже малого, и едва в состоянии удерживать отдельные вещи, книги, на мой взгляд, надо ценить и сберегать как вторую память. Ведь именно памятники письменности и книги являются верной памятью о событиях и общей кладовой, заключающей все, что мы можем знать и помнить. Поэтому, если нам не по силам ничего сочинить самим, мы должны позаботиться о том, чтобы передать потомкам целыми и невредимыми книги, полученные от предков; тем самым мы позаботимся о пользе тех, кто будет жить после нас, а тех, кто ушел, вознаградим за их труды хотя бы этой единственной наградой[102].
В дурном отношении к книгам мы, пожалуй, по справедливости можем обвинить некоторые эпохи, и в частности ближайшие к нам прошедшие времена. Можно лишь негодовать, но уже ничем нельзя помочь в том, что была допущена гибель столь многих прославленных трудов выдающихся авторов. От некоторых до нас дошли только имена, украшенные высокими похвалами, от других же – лишь часть их неусыпных трудов и отдельные фрагменты. И потому, зная о блестящей славе и известности первых, мы желаем разыскать их труды и поистине негодуем по поводу гибели остальных трудов вторых, когда видим великолепие и достоинство того, что дошло до нас, хотя мы получили их в большей части столь испорченными, некоторые даже в отрывках и сокращенные, что было бы, пожалуй, лучше, если бы из них ничего до нас не дошло. Но нельзя недооценивать и того, что в результате столь огромной утраты многие деяния прошлого и притом то, что совершено в Италии и весьма достойно познания, порой остаются по большей части скрытыми от нас, ибо сведения о них погибли вместе с гибелью книг и памятников. И вот так мы, зная о деяниях варваров, не знаем из-за гибели книг о многих из наших деяний. Это привело к тому, что достоверные сведения о латинской истории мы берем у греческих авторов. Ведь очень многое из того, о чем у нас сообщается кратко или что вообще неизвестно, у них оказывается изложенным пространно, хотя сама греческая речь, бывшая некогда близкой и понятной нашим предкам, чуть ли не погибла у них, у нас же совершенно исчезла, если только не вызовут ее на свет из могилы те немногие, кто в наш век ревностно ею занялись[103].
Однако возвращусь к истории, утрата которой тем тяжелее, чем полезнее и приятнее знание этой науки. В самом деле, людям, имеющим склонность к свободным наукам, и тем, кто должен заниматься государственными делами и бывать в общественных собраниях, более всего подобает знать историю и изучать моральную философию. Ведь все другие искусства называются свободными потому, что приличествуют свободным людям. Философия же потому свободна, что ее изучение делает людей свободными. Следовательно, в одном случае мы находим предписания, чему подобает следовать, а чего избегать, в другом – примеры, ибо в философии раскрываются обязанности всех людей и что каждому соответствует, в истории же то, что было в прошлом сделано и сказано, и она учит нас, что следует сказать и сделать в нужный момент. Не ошибусь, если прибавлю к этому третью дисциплину – красноречие, которое является еще одной частью гражданской науки. Если благодаря философии мы можем правильно мыслить, что в любом деле – главное, благодаря красноречию веско и красиво говорить, чем одним в высшей степени соединяются души многих, то история помогает нам и в том и в другом[104]. Ведь если мы считаем наиболее рассудительными стариков и охотно их слушаем потому, что за свою долгую жизнь они сами многое испытали и многое увидели и услышали, как же следует оценить тех, кто хранит в памяти деяния многих веков, достойные быть известными, и для каждого случая может привести тот или иной блестящий пример? Из всего этого явствует, что каждый должен научиться наилучшим образом говорить и постараться как можно лучше действовать, что свойственно выдающемуся человеку и вообще человеку блестящего ума.
Конец ознакомительного фрагмента.