Как меня спас крест, а потом мне стало тяжело его нести
Карточку сына, которую мне выдали в поликлинике, раздутую до гигантских размеров и не поместившуюся в сумку, я держу в одной руке, в другой – детская ладонь.
Я иду по улице и реву. Не стесняясь прохожих, плачу взахлеб, не вытирая слёзы. Вцепившись испуганно в мою руку, молча, загребая пыль ногами, плетётся он. Мой сын. Прохожие оглядываются, кто-то что-то даже спрашивает, но я почему-то вижу только их словно раздвоенные лица и ничего не слышу. Мне хочется просто исчезнуть, совсем. И ничего больше не будет – ни равнодушной врачихи, заполняющей с обречённым видом нашу медкарту, ни бессонных ночей, ни Монблана из лекарств, ни сочувствующих подруг – ну как ты? – ни обжигающей душу усталости, ни… И его не будет? Он идет рядом, соломенные кудряшки подрагивают каждый раз, когда я дергаю его за руку – быстрее можешь?! – и молчит. Нет, он-то останется… Но уже без меня. Без меня?! И кому он будет нужен?! Так. Стоп!
Я останавливаюсь прямо посреди тротуара. Он притормаживает и робко поднимает на меня глаза: «Мама… Не плачь…». Я молчу… «Господи, за что мне такой крест?!»
– Мама… Не плачь…
Я, словно очнувшись от какого-то вязкого бессмысленного сна, оглядываюсь. Вокруг продолжается городская обыденная суета – все по-прежнему куда-то спешат, обтекая нас с сыном по краям тротуара, и я понимаю – вот она, жизнь! И надо её жить дальше. Прямо сейчас взять – и продолжать жить, а не тащить уныло этот свой крест… Я поднимаю глаза и вижу его. Крест. Мы стоим возле большого собора. В голове словно что-то щёлкает и… Я снова хватаю сына за руку, и мы бежим во двор храма, где за воротами мелькает тёмная ряса священника.
– Батюшка… – я задыхаюсь от бега и волнения. – Батюшка! Я хочу мальчика окрестить! Когда нам можно прийти?
Он оглядывается – молодой, темноволосый – громко и весело отвечает:
– Да сейчас и можно! Как раз крестить собираюсь!
– Но… У меня крестика нет… И полотенце… А крёстные?!
– Всё, всё, заходите, – он нетерпеливо подталкивает нас внутрь, – сейчас всё будет!
Мы заходим. Это небольшой крестильный храм во дворе собора, где уже стоят и ждут батюшку те, кто собрался сегодня креститься: молодая пара с грудничком на руках, женщина с девочкой, подросток и девушка в платочке.
– Крестик в лавочке купите, свечку, простое полотенце, – батюшка быстро проходит к амвону.
– Да, да, сейчас! – я лихорадочно роюсь в кошельке, вроде должно хватить. Ещё и на пожертвование останется. – Но мы без крёстных!
– Назовите имя, хотя бы крёстной матери, – батюшка поворачивается к нам и начинает читать молитву…
Мой сын стоит со свечой в руке, очень серьёзный и будто сразу повзрослевший. Я смотрю на него и вижу…
Летний июльский день, прозрачный и настоянный на всех невообразимых запахах шумного, цветастого и горластого, украинского села. Мне семь лет…
– Бабо Ганю, а бабо Ганю! – соседка явно была настроена воинственно.
Бабушка медленно разогнулась, вытерла о передник мокрые руки – замешивала «ижу» поросёнку.
– Чого тоби, Роза?
– Та опять твои куры в моем гор`оде, щоб воны показылись!
– Хай им грець! – бабушка шустро схватила палку и устроила короткую, но грозную сечу, в результате которой куры, шумно хлопая бесполезными крыльями, благополучно возвратились на свою территорию. На крыльцо вышел муж тети Розы – дед Шика. Он делал смешные свистульки – дунешь в неё, а она разворачивается длинным резиновым язычком. У меня таких свистулек – целая коллекция. Но дед протянул мне ещё одну и насыпал в подол платья миску белой смородины.
В хате на печке грелась большая кастрюля с водой. Бабушка будет меня купать и ещё – самое ужасное! – мыть голову. Завтра к нам придет поп (я не знаю, кто это, но уже заранее его боюсь!) и меня «похрестять».
С утра меня нарядили в новое платье, на вымытую-таки голову (битва с бабушкой была не хуже Берестейского сражения Богдана Хмельницкого, про которое мне читал дед Шика, но бабуля победила – недаром потомственная шляхтичка!) повязали ненавистный бант и усадили на лавку в хате. Глухонемая тётка Лиза, еще одна бабушкина, кроме моей мамы, дочь, села рядом, а бабушка, волнуясь, поминутно выглядывала в окно. Только моя старшая сестра, которой было уже семнадцать, презрительно хмыкнув, взяла книжку и демонстративно ушла в сад. Она понимала – бабушка наперекор моим родителям (а отец – офицер, коммунист!) всё-таки решила тайно меня крестить, поэтому и не в церкви, а пригласили батюшку домой. Что со мной будут делать, я не знала, но храбрилась и изо всех детских силёнок старалась не заплакать – уже большая и осенью должна пойти в школу. А пока родители отправили нас с сестрой на лето к бабушке – отдохнуть и отъесться на деревенских харчах. В военных городках, где мы жили, ни настоящего молока, ни фруктов, понятное дело, тогда не было.
Но вот, наконец, открылась дверь, и в комнату вошёл кто-то лохматый, в длинном чёрном платье. И заговорил величавым басом:
– Мир этому дому! Господи, благослови!
Бабушка с тетей бросились к огромному дядьке и почему-то стали целовать ему руку. Я похолодела – и меня сейчас заставят! Вот почему наряжали – чтобы большому дядьке руку целовать, а иначе он меня бросит в свой чемодан и утащит в какую-то «церкву», про которую всё время говорит бабушка! Я оцепенела от этой мысли и попыталась вжаться поглубже в угол в надежде, что про меня забудут и не заметят. Но не тут-то было! Большой дядька неожиданно ткнул в меня толстым пальцем, громко расхохотался, открыл свой чемодан и стал доставать оттуда странные вещи: золотую длинную скатерть с дыркой, которую надел себе на шею, такие же золотые короткие рукава и ещё какие-то предметы, о назначении которых я даже не догадывалась. Я, зажмурив от ужаса глаза, уже было совсем собралась забыть свою гордость и зареветь во весь голос, как вдруг что-то тёплое и пахучее легло мне на голову.
– Бантик-то у тебя какой красивый! – услышала я неожиданно и приоткрыла один глаз. Прямо передо мной были чьи-то смоляные зрачки, а вокруг них – рыжие солнышки, из них словно лучилась доброта и собиралась в морщинки у висков. Этот человек с глазами-лучиками ещё раз погладил меня по голове и стал что-то красиво нараспев говорить – долго и успокаивающе… Так меня крестили.
– На причастие в храм приведёте! – уходя, пробасил чудной дядька, и бабушка мелко-мелко закрестилась. Я выбежала в сад – меня распирало какое-то незнакомое чувство, да и просто хотелось поделиться с сестрой всем произошедшим и показать ей, какой красивый у меня теперь есть крестик! Подбежав к ней, я вынула его из-под ворота платья и закричала:
– Смотри, смотри, что у меня есть!
Сестра нехотя оторвала взгляд от книги, мельком глянула на мое чудо, которое я протягивала ей в ладони, и процедила:
– Спрячь, дура! И больше никому не показывай…
Я, будто налетев на корягу, споткнулась, сделала шаг назад, чтобы не упасть, меня сзади подхватили чьи-то руки, я уткнулась головой в родной бабушкин передник и всё-таки заревела – впервые за весь день…
– Да? Что? – я понимаю, что батюшка у меня что-то спрашивает, лишь когда он дотрагивается до моей руки.
– Имя крестной матери вашего сына назовите, – терпеливо повторяет тот.
– А… Лидия! – я мысленно прошу у своей лучшей подруги разрешения стать моей преемницей в духовной жизни сына и заодно прощения, что не предупредила об этом. Уверена была – не откажется.
Сын неумело крестится, но кланяется очень важно, бережно держа свечу в маленьком кулачке. А я все смотрю и смотрю на её блеклое нежное пламя…
В воскресенье в нашем большом старинном селе (местечке – с гордостью говорили старожилы, что означает маленький городок) с раннего утра (да что с утра – с ночи почти!) шумел гениальный в своей неповторимости, словно сложенный из мелких цветных стекляшек, как детский калейдоскоп, украинский базар.
Жили мы в самом центре села на холме. Бабушкин огород спускался к реке, а на другом её берегу раскинулась большая базарная площадь, которую было видно от нашего дома. Речка с чудным названием Роставица, широкая возле столетней мельницы, делая какую-то сумасшедшую петлю и опоясывая местечко серебристым прохладным пояском, в этом месте становилась не шире ручья. Через ручей протянулся солидный каменный мост, по которому в ночь перед базаром начинали грохотать телеги, и было так сладко засыпать под их неумолчный грохот. Бабушка всю ночь в большой печи жарила рыбу и пекла коржики и булочки, которые продавала на базаре приехавшим издалека проголодавшимся селянам.
На рассвете, чуть только начинала робко-робко потягиваться и выпрастываться из облачной перинки заря, бабушка собирала свою «ижу» в узелок и шла на базар. Я спала долго, а проснувшись и кое-как поплескав на лицо прохладной водой, замкнув хату на щеколду, бежала туда, в эту сказочную страну, где продавали прозрачных искристых петушков на палочке, где хрюкали нежно-сиреневые поросята, и забившись на дно уклунка, поглядывала на тебя круглым сердитым глазом крапчатая цесарка, храпели лиловые кони, встряхивая угольной гривой, где пахло чабрецом и мятой, а их запах смешивался с ароматом укропа и малосольных огурцов, которых теснили с прилавка толстенные, лопающиеся от сока помидоры, где в бутылях плескались мутный первак и рубиновая вишнёвка, щедро разливаемые «на пробу», где прилавки были уставлены черевиками, застелены яркими нереальной красоты хустками и спидницами, где в центре базара сидел слепой дядько Сашко, играл на гармошке и пел про танкиста.
Накануне моя сестра уехала в Киев. Ей было скучно в селе – двоюродные сёстры учились в техникуме и каникулы у них еще не начались, на танцы одной ходить не разрешали – городская, ещё обидит кто! – вот и уговорила она бабушку отпустить её с соседкой тётей Розой в Киев, встретить их племянницу Ларису с московского поезда. А там и девчонки на каникулы приедут, будет повеселее. Из развлечений в те годы в селе нашем был только клуб да чайная на горке возле сельмага.
В тот день всё было как всегда – бабушка с вечера затопила печь, замесила тесто, почистила рыбу, а я, вдоволь наплескавшись в ручье за огородом с местными девчонками, быстро уснула. Сквозь сон уже слышала грохот телег по вымощенной камнем дороге. Значит, завтра!
Проснулась я резко, будто кто толкнул. Вовсю светило солнце, бабушкины любимые мальвы заглядывали в окно и словно укоризненно качали своими малиновыми головками: «Проспала, соня!» Нет-нет, я ещё успею, успею! Платье потом натяну! С ходу я распахнула плотно прикрытые двери моей спаленки в «залу». И в ужасе отшатнулась. Комнаты не было. Той комнаты, бабушкиной «залы», знакомой и любимой до самого дальнего уголка – не было. Не было стола с лавками, не было большого бабушкиного сундука, не было божницы в уголке – ничего! Был только один серый, противный, горький и мохнатый, как чудовище, дым. Я в ужасе захлопнула дверь и закричала. Потом заметалась по маленькой комнатке с крошечным, никогда не открывавшимся оконцем, – что, что мне делать? Никто меня не услышит – оконце выходило в сад, соседей рядом не было, да если бы и были – сегодня все на базаре!
Я снова подошла к двери, приоткрыла ее и, внезапно решившись, вдруг вспомнив слова чудного дядьки, надевшего на меня крестик, прошептала: «Господи, благослови!», почему-то зажала крест в кулаке и… нырнула в этот дым.
Я пробиралась сквозь плотный чад, сжав рот и практически не дыша. В кухне из печки уже протягивал свои длинные ручищи огонь и норовил схватить меня за волосы. Я, стараясь на него не смотреть, ползком, на ощупь пробралась к двери, изо всех сил толкнула её – она распахнулась, и я буквально вывалилась в сени. Дверь в горящую кухню тут же из последних сил прижала на место. Лежала на прохладном земляном полу, задыхаясь и кашляя, и мне казалось, что густой горький дым я выкашливаю изнутри. Отлежавшись и откашлявшись, я поднялась и толкнула входную дверь. Дверь не поддавалась. Я толкнула её сильнее, потом, плача и размазывая копоть по щекам, стала биться в неё изо-всех сил, пока наконец не поняла – дверь заперта снаружи. Бабушка в этот раз почему-то меня закрыла… Я сползла на пол и приготовилась умереть.
Не знаю, сколько я так просидела, похоже, всё-таки не очень долго, как вдруг дверь подалась и распахнулась, а я вывалилась прямо на улицу. Надо мной склонился мой старший брат, сын тётки Лизы. Как потом оказалось, шёл какой-то родственник мимо нашего дома и увидел плотный чёрный дым из форточки. Бросился к бабушке на базар. Та дала ключи брату, который там ей помогал, и, обмирая от ужаса, семенила следом за ним, пока он нёсся со спасительными ключами к дому. Что было дальше, я помню смутно – только осталось в памяти, что в меня вливают какую-то тёплую жидкость, много, она уже в меня не помещается, а её всё льют, и только сотрясающая моё тело рвота останавливает этот жуткий процесс…
Дым из хаты еле выветрился, а пол у печки прогорел насквозь – бабушка, уходя на базар, слишком рано закрыла заслонку. Но через пару дней только чёрные балки в комнатах напоминали о случившемся.
Приехавшая мама долго плакала, и ругаясь то по-польски, то по-русски, с каким-то ожесточением всё замазывала и замазывала белилами эти жуткие потолки… А бабушка виновато крестилась на икону в углу и шептала: «Хрест вберіг…»
Батюшка просит всех повернуться лицом на запад и произнести отречение от диавола. Потом начинает читать какую-то красивую молитву. Позже я узнала, что называется она Символ веры.
Затем малыша и моего сына он окунает в купель, а большим кропит водой голову и надевает на всех крестики. И, наконец, все крещёные идут вокруг купели крестным ходом со свечками в руках. На последнем круге пламя свечи в руке моего сына вздрагивает, и она гаснет… Я непроизвольно вскрикиваю. Батюшка строго оглядывается – тихо! И ведёт мальчиков в алтарь. Всё, на этом церемония крещения заканчивается.
– Батюшка, – бросаюсь я к священнику. – Почему у моего сына погасла свечка?! Что это означает?
– Означает что? – переспрашивает он, снимая с себя ту самую красивую «скатерть» с дыркой – епитрахиль. – Да вот то и означает – в церковь нужно ходить, голубушка, тогда и вопросов таких, простите, дурацких задавать не будете. Да заодно креститься научитесь… правильно.
Я смущенно замолкаю. И правда, ерунда какая-то, вообразила себе невесть что. Просто дунуло из окна.
Вот свеча и погасла. Оглядываюсь в поисках ребенка.
– Сынок! Что ты там делаешь?
Сын как зачарованный стоит перед иконой Божьей Матери и будто не слышит, что я зову его. Потом он нехотя оборачивается.
– Мама, а можно я останусь здесь жить?
И мы остаёмся там жить. С этого дня мы стали жить в этом доме, нас приняли в этот дом, который открыт для всех. Только войти туда почему-то хочет не каждый. Да и мы пока – только у двери.