Глава ІІІ
Когда мы поднимались по лестнице, Зилла посоветовала мне прикрывать пламя свечи рукой и не шуметь. У ее хозяина было странное отношение к комнате, в которую она меня собиралась отвести; он никогда и никому не разрешал останавливаться в ней по своей доброй воле. Я поинтересовался причиной. Она ее не знала; лишь сказала, что живет в этом доме года полтора, но тут творится столько странного, что она даже не пытается проявлять любопытство.
Слишком уставший, чтобы ясно мыслить и о чем-то расспрашивать, я запер за собой дверь и огляделся в поисках кровати. Вся обстановка комнаты состояла из кресла, большого шкафа с полками для хранения одежды, и огромного дубового ящика с квадратными отверстиями в верхней его части наподобие окон кареты. Приблизившись к этой конструкции, я заглянул внутрь и понял, что это была особая разновидность старинной лежанки, которая легко решала проблему необходимости иметь отдельную комнату для каждого члена семьи. Фактически, это был готовый маленький кабинет с окном и подоконником, который служил еще и в качестве стола. Я проскользнул за обшитую панелями стену, прихватив с собой свечу, и снова соединил панели вместе. Я почувствовал себя в безопасности, будучи полностью защищенным от прозорливой бдительности Хитклифа или кого бы то ни было еще.
На подоконнике, на который я поставил свечу, лежало несколько книг, тронутых плесенью. Они были сложены стопкой в одном из углов; кроме того, с каждой стороны подоконника были сделаны надписи, процарапанные прямо по краске. Эти надписи, однако, не содержали ничего, кроме повторяющихся в разных вариациях слов, составляющих имя: в одном месте Кэтрин Ирншоу, в другом Кэтрин Хитклиф, в третьем Кэтрин Линтон.
Совершенно обессиленный, я прислонился головой к окну, продолжая произносить вслух Кэтрин Ирншоу – Хитклиф – Линтон, пока мои глаза не сомкнулись. Однако не прошло и пяти минут, как из темноты начали проступать буквы, мерцающие бледным сиянием, причем настолько четко, насколько четкими могут быть фантомы; и вскоре все пространство вокруг было наполнено одними Кэтрин. Очнувшись, я развеял назойливо проступающее имя, и обнаружил, что фитиль моей свечи касается одного из старых томов, а помещение наполнено запахом жженой телячьей кожи. Чувствовал я себя ужасно, от воздействия холода и постоянной тошноты я совсем ослаб. Я сел, очистил книгу от нагара, и раскрыл пострадавший том на своих коленях. Это был Завет в очень простом переплете, от которого исходил ужасный запах плесени. На листе было процарапано до полупрозрачности: книга Кэтрин Ирншоу, и дата – около полувека назад. Я закрыл эту книгу и стал брать другие, пока не исследовал их все. Библиотека Кэтрин была подобрана тщательно, а состояние, в котором она находилась, свидетельствовало о том, что книгами активно пользовались, правда, не всегда по прямому назначению. Когда заканчивалась одна глава и начиналась другая, между ними имелось незаполненное наборщиком пространство, которое было покрыто комментариями, сделанными чернильной ручкой. Некоторые из них представляли собой законченные суждения, другие являлись отдельными частями регулярных записей. Написаны они были бесформенными каракулями, словно сделанные неопытной детской рукой. В верхней части дополнительной, не заполненной печатным текстом страницы (вероятно, наиболее ценной, когда ее обнаружили впервые), я, к своему огромному удовольствию, увидел замечательную карикатуру на моего друга Джозефа: грубоватый, но вместе с тем впечатляющий эскиз. Во мне вспыхнул живой интерес к неизвестной мне Кэтрин, и я незамедлительно стал разбираться в ее поблекших каракулях.
«Ужасное воскресение, – так начиналась запись, сделанная в конце печатного абзаца. – Я хочу, чтобы мой отец снова был с нами. Хиндли является его отвратительной заменой. С Хитклифом он ведет себя просто ужасно. Хитклиф и я, мы собираемся выступить с протестом, и планируем предпринять первый шаг в этом направлении уже сегодня вечером.
Весь день нас заливал дождь. Мы не смогли пойти в церковь, так что Джозеф вынужден был провести собрание паствы на мансарде, в то время как Хиндли и его жена нежились в уютном тепле перед камином на нижнем этаже, занимаясь хоть чем, но только не чтением Библии, могу в этом поклясться. Хитклиф, я и несчастный крестьянский юноша-пахарь, нам было велено взять наши молитвенники и подняться наверх. Мы уселись в ряд на мешках с кукурузой, время от времени издавая стоны и дрожа от холода. Мы надеялись, что Джозеф тоже вскоре продрогнет, и его проповедь будет короткой, в том числе ради его же собственной выгоды. Напрасные мечты! Служба длилась ровно три часа, так что даже мой брат, когда мы спускались вниз, сделал удивленное лицо и воскликнул: «Что, уже закончили?» Раньше воскресные вечера мы проводили за играми; нам разрешали поиграть, если мы не очень шумели. Сейчас достаточно просто засмеяться, чтобы нас отправили в угол.
– Вы забываете, что над вами есть хозяин, – произнес домашний тиран. – Я уничтожу любого, кто первым испортит мне настроение! Я настаиваю на послушании и молчании! Ага, мальчик, так это ты! Дорогая Френсис, оттягай его за волосы, когда соберешься вставать; я слышал, как он щелкнул пальцами. Френсис оттягала его за волосы с большой охотой, а потом пошла и уселась за стол на колени к своему мужу. Они так и сидели, словно дети, целовались и проводили время за пустой болтовней, от которой нам становилось стыдно. Мы создали для себя немного комфорта под аркой туалетного столика, насколько это позволяли наши возможности. Я просто связала вместе свои передники и повесила их как занавеску. Но тут пришел Джозеф (он вернулся из конюшни), сдернул мою работу, влепил мне оплеуху и грозно прохрипел:
– Хозяина еще не успели похоронить, священный день отдыха еще не закончен, и еще звучат в ушах слова Евангелия. Вас вообще не должно быть видно. Позор вам! Здесь достаточно хороших книг, которые вам стоит прочитать. Сядьте, скверные дети! И подумайте о своих душах!
Говоря это, он вынудил нас занять такое место, чтобы до нас доходил лишь рассеянный свет от отдаленного очага, очень скудного для того, чтобы мы могли различать текст, напечатанный в той дряни, которую он всунул нам в руки. Я не могла вынести такого занятия. Я подхватила совком свою потрепанную книгу и швырнула ее туда, где ютились собаки, давая обет ненавидеть хорошие книги. Хитклиф швырнул свою туда же. А потом здесь начался такой галдеж!
– Господин Хиндли! – кричал наш священник. – Господин, идите сюда! Мисс Кэтти оторвала заднюю обложку от «Шлема спасения», а Хитклиф в припадке гнева встал ногой на первую часть «Пути к краху». Он двигается дорогой, которая его явно погубит. Прежний хозяин хорошенько бы всыпал им по первое число, но его уже нет с нами.
Хиндли спешно покинул свой райский уголок возле камина, схватил одного из нас за шиворот, второго за рукав, и вытолкал обоих на задворки кухни, где Джозеф уверял, что придет старый Николай и заберет нас, причем это так же верно, как и то, что сейчас мы живы. После того, как он утешил нас таким образом, мы разошлись по своим углам ожидать пришествия Николая. Я схватила эту книгу и банку чернил с полки, приоткрыла дверь в кухню, чтобы было больше света, и теперь у меня есть немного времени, минут двадцать, чтобы сделать свои записи. Однако мой компаньон слишком нетерпелив, потому полагаю, что он стащит у молочницы плащ и сбежит на вересковую пустошь, чтобы укрыться там. А после, если угрюмый старик придет забрать нас, Джозеф сможет убедиться, что его пророчество исполнилось. Милая шутка: там, под дождем, нам будет не холоднее, и мы будем защищены не менее, чем здесь».
Полагаю, что Кэтрин замечательно претворила в жизнь свой план. Для ознакомления со следующей записью я выбрал такую тему: Она умывается слезами.
«Меньше всего я думала о том, что Хиндли когда-нибудь заставит меня так плакать! – писала она. – Моя головная боль на протяжении всего времени, как только подниму свою голову с подушки, и до тех пор, пока не коснусь ее снова, – это бедный Хитклиф! Хиндли называет его бездельником и не разрешает садиться ему вместе с нами; ни есть с нами, ни чего-либо еще. Он также сказал, что он и я не должны играть вместе, и пригрозил выставить его за двери дома, если мы нарушим его распоряжение. Он обвинил нашего отца (как он посмел!?) в чересчур мягком обращении с ним, и поклялся, что укажет ему на его место».
Я начал сонно клевать носом над тускло освещенной страницей; мой взгляд блуждал между рукописью и печатным текстом. Я увидел украшенное красным орнаментом название: «Семьдесят раз по семь и первый раз из семьдесят первого. Благочестивый трактат, произнесенный его Преподобием Джобсом Брандерхамом в часовне на Джиммертонских прудах». И в то время, пока я был в полусне, а мой мозг пытался разгадать, чем озаботит своих подданных Джобс Брандерхам, я откинулся на кровать и провалился в сон. Увы! Вот что значит плохой чай и скверное настроение! А иначе что могло стать причиной того, что мне пришлось пережить такую ужасную ночь!? Я не могу припомнить ни одной другой такой ночи, которую я мог бы сравнить с этой, с тех самых пор, как научился переживать страдания.
Я погрузился в сон прежде, чем перестал понимать, где именно я нахожусь. Мне казалось, что было уже утро, и я возвращаюсь к себе домой в сопровождении Джозефа. Весь наш путь пролегал по глубокому покрову снега, так что пробирались мы с трудом. Мой спутник утомил меня постоянными упреками о том, что я не позаботился о посохе странника, рассказывая мне, что без него я никогда не смогу добраться до дома. При этом хвастливо размахивал дубиной с тяжелым набалдашником, которая, как я понял, и была посохом. На мгновение я осознал весь абсурд того, что мне необходимо владеть таким средством защиты, чтобы быть уверенным в том, что смогу попасть в свой собственный дом. Затем меня пронзила следующая мысль: я иду не домой, а мы совершаем путешествие для того, чтобы ознакомиться с выдающейся проповедью Джобса Брандерхама, судя из текста, «Семьдесят раз по семь». Кроме того, ни проповедник Джозеф, ни я, не были приверженцами «Первого из семьдесят первого», а потому были публично разоблачены и отлучены от церкви.
Мы подошли к часовне. Я на самом деле проходил мимо нее пару раз во время моих пеших прогулок. Она расположена в ложбине между двумя холмами на приподнятом плато рядом с болотом, чья торфяная сырость является ответом на все вопросы по поводу бальзамирования того небольшого количества усопших, которые покоятся там.
Крыша часовни сохранилась невредимой и доныне, но так как жалование церковнослужителя составляет лишь двадцать фунтов стерлингов в год, а здание с двумя комнатами может в один момент превратиться в здание с одной, то ни один из церковнослужителей не берется за выполнение тут пастырских обязанностей. Кроме того, как здесь поговаривают, его паства скорее оставит его голодным, чем улучшит условия его проживания хоть на один пенни из своего собственного кармана. Как бы там ни было, а в моем сне Джобс проповедовал в часовне, полностью заполненной внимающими его словам прихожанами. Милостивый Бог! Что это была за проповедь! Она была разделена на четыреста девяносто частей, каждая из которых была равноценна обычному выступлению с кафедры, и в каждой обсуждался отдельный грех! Где он их разыскал, я сказать не могу. У него была своя, особая манера интерпретировать фразы, и складывалось впечатление, что каждый христианин неизбежно должен совершить какой-либо необычный проступок в каждом отдельном случае. Они были самого разного свойства, странные проступки, которые я раньше и представить себе не мог.
О, как я тогда устал! Как я мучился, и зевал, и воскрешался вновь! Как я щипал и терзал самого себя! Как я тер свои глаза, и вставал, и вновь садился, и слегка толкал локтем Джозефа, чтобы тот дал мне знать, когда проповедник наконец устанет и замолкнет. Я был обречен выслушивать все. В конце концов, он добрался до «Первого из семьдесят первого». В этот переломный момент внезапное вдохновение снизошло на меня, и я воодушевился на то, чтобы встать и разоблачить Джобса Брандерхама как грешника из грешников, которого ни один христианин не должен простить.
– Сер! – крикнул я. – Сидя здесь, в этом едином пространстве, заключенном в этих четырех стенах, я выдержал и простил Вам четыреста девяносто глав Вашей речи. Семьдесят раз по семь я хватал свою шляпу и собирался уже уходить. Семьдесят раз по семь Вы вынуждали меня возвращаться на свое место. Но четыреста девяносто первый раз – это уже слишком. Собратья-мученики, хватайте его! Тащите его вниз, разбирайте его на атомы, чтобы там, где он известен, узнали, что его больше нет!
– А ты искусный мастер! – вскричал Джобс после значительной паузы, откидываясь на свои подушки. – Семьдесят раз по семь ты искажал свое лицо зевотой, семьдесят раз по семь я обращался к своей совести, говоря: «Это человеческая слабость, ее можно простить». И вот настал первый из семьдесят первого. Братья, вершите над ним заслуженную кару! Такой чести достойны все Его праведники!
Стоило прозвучать заключительным словам, как все собрание подняло свои посохи странников, окружило меня своими телами, и я, не имея оружия для самозащиты, сошелся в схватке с Джозефом, ближайшим ко мне и самым жестоким противником. Огромная толпа народа сошлась в одном месте; некоторые из них скрестили свои посохи; удары, предназначенные мне, посыпались на головы других. Вскоре вся часовня огласилась стуком посохов, как тех, кто нападал, так и тех, кто защищался. Каждая человеческая рука поднялась против своего соседа. А Брандерхам, не желая бездействовать, выказывал свое усердие через поток громких постукиваний об край кафедры, которые отдавались так гулко, что я, наконец, к своему несказанному облегчению, пробудился. Что же это было, что навеяло такое ужасное душевное смятение? Чем обусловлено участие Джобса в приснившейся мне неразберихе? Это была лишь ветка ели, которая раскачивалась за моим окном, и при резких порывах завывающего ветра грохотала по стеклу сухими шишками. Я нерешительно прислушивался еще некоторое время, после того как обнаружил возмутителя спокойствия, а потом повернулся и задремал, снова погрузившись в грезы, еще более неприятные, чем прежде, если такое вообще возможно.
На этот раз я помнил, что лежу в дубовой клетушке, отчетливо слышу порывы ветра и стук от сильного снегопада. Я также слышал, как еловые ветки многократно повторяли создаваемые ими звуки, но теперь я уже знал настоящую причину их появления. Однако это раздражало меня так сильно, что я решил прекратить этот шум, если это будет возможно. Думаю, я даже слегка раскраснелся, пытаясь отодвинуть засов на оконных створках.
Засов был запаян между скобами: я видел это, когда проснулся, но забыл. Несмотря ни на что, я должен был остановить это! Я бормотал это, стуча костяшками пальцев по стеклу, и просовывая руку наружу сквозь выбитое отверстие в стекле, чтобы схватить надокучливую ветку. Но вместо нее мои пальцы сжали маленькие пальчики холодной, словно лед, руки. Невероятный ужас от такого кошмара овладел мной. Я попытался втянуть назад свою руку, но пальцы вцепились в мою ладонь, а полный тоски голос рыдал:
– Впустите меня! Впустите меня!
– Кто Вы? – осведомился я, тем временем отбиваясь, пытаясь освободиться.
– Кэтрин Линтон, – ответил дрожащий голос.
Почему я подумал именно о Линтон? Я читал Ирншоу раз двадцать на каждое Линтон.
– Я вернулась домой, я сбилась с пути на вересковой пустоши.
Пока она говорила, я смутно разглядел детское лицо, смотревшее на меня сквозь стекло. Ужас сделал меня жестоким, и обнаружив, что моя попытка стряхнуть с себя руку живого существа потерпела фиаско, я потянул ее за запястье сквозь разбитое оконное стекло и стал тереть его вперед и назад до тех пор, пока не потекла кровь и не залила постельное белье. Тем не менее, она продолжала причитать: «Впустите меня!», и продолжала цепко держаться за меня, едва не сводя меня с ума от страха.
– Как же я это сделаю? – спросил я, держась на расстоянии. – Отпустите меня, если Вы хотите, чтобы я впустил Вас!
Пальцы ослабли, я вырвал свою руку и втянул ее назад через отверстие в разбитом стекле, и наспех завалил его книжной стопкой, сложенной в виде пирамиды. Так я отгородился от нее, и закрыл свои уши, чтобы не слышать жалостливой мольбы. Мне казалось, что я держал их закрытыми более четверти часа. Однако в какой-то момент я услышал ее снова. К словам добавился печальный плач со стонами.
– Прочь! – закричал я. – Я никогда не впущу Вас, даже если Вы станете умолять меня хоть двадцать лет!
– Двадцать лет! – горевал голос. – Я была бездомной двадцать лет.
В это время снаружи послышалось слабое царапанье, и куча книг сдвинулась так, будто ее кто-то толкал снаружи. Я попробовал приподняться, но не мог пошевелить даже пальцем, и пронзительно, неистово закричал, обезумев от ужаса. К моему стыду, я обнаружил, что мой крик был не воображаемым, а реальным. Торопливые шаги приближались к дверям моей коморки, кто-то сильной рукой нажимал на них, чтобы открыть, а свет тускло светил через квадратные отверстия вверху кровати. Я сел, и стал вытирать пот со своего лба. Появившийся самозванец заколебался и невнятно обратился ко мне:
– В конце концов, – сказал он вполголоса, искренне надеясь, что ответа не последует, – здесь есть кто-нибудь?
Я подумал, что будет лучше, если я сознаюсь в своем присутствии, поскольку мне была известна характерная особенность Хитклифа, и опасался, что он может начать все обыскивать, если я буду хранить молчание. С таким намерением я повернулся и раздвинул панели. Я не скоро забуду тот эффект, который произвело мое действие.
Хитклиф стоял у входа в штанах и рубахе, со свечой, которая капала ему на пальцы, и лицом, белым, словно стена позади него. Первые же звуки скрипнувшей дубовой двери поразили его словно удар тока. Огонь в его руке сильно затрепетал, свеча выпала из его руки, и упала на расстоянии нескольких шагов от него. Его волнение было настолько сильным, что он едва мог его сдерживать.
– Это всего лишь Ваш жилец, сер, – отозвался я, желая в дальнейшем освободить его от унижения, вызванного таким проявлением малодушия. – Я имел несчастье кричать во сне. Должно быть, мне приснился страшный сон. Прошу прощения, что потревожил Вас.
– Черт Вас попутал, мистер Локвуд! Да идите Вы… – начал мой хозяин пристанища, устанавливая свечу на стуле, ибо понимал, что не сможет держать ее ровно. – А кто привел Вас в эту комнату? – продолжил он, впившись ногтями в ладонь, и скрежеща зубами, сдерживая челюстные конвульсии. – Кто это был? У меня есть прекрасная мысль: вышвырнуть его вон из дома, немедленно!
– Это была Ваша служанка Зилла, – ответил я, вскакивая с кровати, и быстро приводя в порядок свою одежду. – Я не стану переживать, если Вы так и поступите, мистер Хитклиф. Она вполне заслуживает этого. Полагаю, она хотела лишний раз удостовериться (на этот раз за счет меня) в том, что это место заселено призраками. Ну что ж, так оно и есть: здесь все кишит привидениями и домовыми. У вас есть все основания держать эту комнату запертой, уверяю Вас! Никто не скажет Вам спасибо, оставшись на ночлег в этом логове.
– Что вы имеете в виду? – поинтересовался Хитклиф. – И что это Вы делаете? Ложитесь как лежали до окончания ночлега, раз уж Вы тут. Но ради Бога! Не кричите снова так жутко. Ничто не может оправдать такого крика, разве что Вам будут перерезать горло!
– Если бы маленькая дьяволица пролезла в окно, она бы, вероятно, задушила меня! – сказал я в ответ. – Я не намерен и далее терпеть преследования Ваших гостеприимных предков. Не является ли преподобный Джобс Брандерхам Вашим родственником со стороны матери? А эта дерзкая девчонка, Кэтрин Линтон, или Ирншоу, или как там ее звали, она, должно быть, подкидыш с испорченной маленькой душой, оставленный эльфами взамен кого-то, украденного ими. Она рассказала мне, что скиталась по земле в течение двадцати лет, просто какое-то наказание за ее смертный грех. Я в этом не сомневаюсь!
Едва я произнес эти слова, как в моей голове всплыла связь между Хитклиф и именем Кэтрин в книге, которая уже было полностью ускользнула из моей памяти до того момента, пока снова не возникла таким странным образом. Я раскраснелся от такой невнимательности, но не подал виду, что понял, что провинился. Я поспешил добавить:
– На самом деле, сэр, я провел первую половину ночи… – в этом месте я опять замолчал. Я был близок к тому, чтобы сказать «внимательно изучая старые книги», но тогда бы это выдало, что мне известно все их содержимое, и того, что написано от руки, и того, что напечатано. Тогда, исправляя самого себя, я продолжил словами «вчитываясь в имена, нацарапанные на оконной раме. Монотонное занятие, преднамеренно введшее меня в сонное состояние, наподобие счета или…»
– Как Вы можете рассказывать мне о своем занятии? – прогремел Хитклиф с дикой горячностью. – Как, как смеете Вы, в моем доме!? Господи, да он просто сумасшедший, раз говорит мне такое! – и он в ярости ударил себя по лбу.
Я не знал, стоило ли мне обижаться на такую манеру речи, или продолжать свои пояснения, но мне показалось, что он был настолько глубоко потрясен, что я почувствовал к нему сострадание, и продолжил делиться своими сновидениями. Я утверждал, что никогда раньше не слышал имени Кэтрин Линтон, но, прочитав его несколько раз, оно произвело на меня такое впечатление, что воплотилось в виде образа, когда я уже не мог контролировать свое воображение. Хитклиф, по мере того, как я говорил, постепенно отступал назад, за кровать, так что, в конце концов, практически скрылся за ней. Однако, судя по его неровному и прерывистому дыханию, я мог предположить, что он изо всех сил старается подавить бьющее через край сильнейшее волнение.
Не желая показывать ему, что я догадываюсь о его внутренних терзаниях, я продолжал шумно приводить себя в порядок, посматривать на свои часы, и разговаривать с самим собой о том, как долго тянется ночь: «Еще нет и трех часов! Я мог бы поклясться, что уже шесть! Время здесь словно стоит на месте, а ведь мы, безо всякого сомнения, разошлись отдыхать в восемь!»
– Вообще-то зимой мы ложимся в девять, а поднимаемся в четыре, – сказал мой хозяин, подавляя тяжелый вздох, и, как мне показалось, сопровождая свой ответ в полумраке характерным жестом руки, смахивающим с глаз слезу. – Мистер Локвуд, – добавил он, – Вы можете пройти в мою комнату. Спустившись по лестнице сейчас, Вы будете единственным, кто начал новый день настолько рано, а Ваш неподобающий крик отправил мой сон ко всем чертям.
– И мой сон тоже, – ответил я. – Я прогуляюсь по двору, пока не настанет рассвет, а потом уйду; Вам не следует бояться моего очередного вторжения. Я теперь совершенно излечился от поиска удовольствий в обществе, будь то деревня или город. Здравомыслящий человек должен находить себе партнера в самом себе.
– Замечательная компания! – пробормотал Хитклиф. – Берите свечу и ступайте куда Вам заблагорассудится. Я присоединюсь к Вам в ближайшее время. В сад не выходите: собаки спущены с цепи; дом находится под охраной Джуны, так что Вы сможете побродить лишь по лестницам и коридорам. Ну, идите уже. Я буду через пару минут.
Я повиновался, но лишь отчасти: я вышел из комнаты и остановился, не зная, куда меня выведет узкий коридор, и стал невольным свидетелем проявления определенного суеверия моего хозяина, в здравомыслии которого, я, как ни странно, не сомневался. Он пробрался к кровати и резко распахнул оконную раму, которая затрещала под его напором. Его просто разрывало от неконтролируемого душевного волнения.
– Приди! Приди! – рыдал он. – Кэтти, приди. Ну пожалуйста, хотя б разочек! Моя милая, моя дорогая! Услышь меня, наконец, Кэтрин, хоть сейчас! – Призрак продемонстрировал обыкновенное для всех привидений непостоянство: не подал никакого знака, только снег и ветер закружились вихрем, пронеслись через всю комнату, долетели до места, где я стоял, и загасили мою свечу.
Было столько боли в потоке горя, которое сопровождало это неистовство, что мое сострадание заставило меня оставить без вмешательства это безумие. Я удалился прочь, отчасти раздосадованный тем, что мне пришлось услышать все это, а отчасти мучаясь оттого, что я имел отношение к этому нелепому ночному кошмару, вызвавшим эти страдания, хотя почему – этого я не понимал. Я осторожно спустился на нижний этаж дома и остановился на задворках кухни, где в камине мерцали угли. Я сгреб их вместе и зажег от них свою свечу. Ничто не ворошилось, не волновалось, за исключением серого полосатого кота, который прокрался из-за золы, и приветствовал меня своим недовольным мяуканьем.
Две скамьи, в разрезе имеющие форму круга, словно опоясывали камин; на одной из них растянулся я, на другой расположился старый кот. Мы оба пребывали в дреме до тех пор, пока некто не вторгся в наше пристанище. В данном случае это был Джозеф, который шаркающими шагами спустился вниз по приставной лестнице, ведущей через люк куда-то под крышу, полагаю, что на мансарду. Он кинул злобный взгляд на небольшой огонь, так прельстивший меня и согревающий мои ребра, согнал кота с его места, и занял освободившуюся лавку. Он тут же взялся за дело, и для начала стал набивать табаком трехдюймовую курительную трубку. Мое присутствие в его святая святых было расценено им, очевидно, как величайшая дерзость, замечать которую он счел для себя постыдным делом. Он молча поднес трубку к своим губам, скрестил руки и стал выпускать клубы дыма. Я дал ему возможность в полной мере насладиться своим недовольством, и после того, как он выпустил последний завиток дыма и сделал последнюю затяжку, он встал и удалился так же торжественно, как и пришел.
Следующими послышались более упругие шаги. Я уже было раскрыл свой рот для «доброго утра», как тут же закрыл его, так и не поздоровавшись. Для Хертона Ирншоу исполнение им вполголоса утренней молитвы скорее напоминало проклятия, которые он посылал всему, чего касался; пока он разыскивал в углу совок или лопату, чтобы разгрести ими сугробы. Он краем глаза заглядывал за скамейки, раздувая свои ноздри, и меньше всего думая об обмене любезностями как со мной, так и с моим приятелем котом. Судя по его приготовлениям, я предположил, что проход был свободен. Покинув свое жесткое ложе, я своим движением дал знать, что готов следовать за ним. Он заметил это, и толкнул концом своей лопаты внутреннюю дверь, намекая при этом с помощью нечленораздельных звуков, куда я могу идти, если уж решил изменить свое месторасположение.
Двери, ведущие в дом, отворились; женщины были уже на ногах. Зилла пыталась раздуть в очаге огонь, накидав туда опилок, и орудуя огромными воздуходувными мехами, а миссис Хитклиф, присев на корточки подле очага, читала книгу при свете пламени. Одну руку она выставила между топкой очага и своими глазами, и казалось, была всецело поглощена своим занятием, отвлекаясь лишь на то, чтобы побранить прислугу, обсыпающую ее искрами пламени, или оттолкнуть прочь собаку, которая время от времени бесцеремонно тыкалась своим носом ей в лицо. Я удивился, увидев Хитклифа здесь же. Он стоял у очага, спиной ко мне, только что завершив бурную сцену с бедной Зиллой, которая то и дело прерывала свою работу, чтобы поднести край передника к своим глазам, выдавая при этом протяжный стон.
– А Вы, Вы ни на что не годны, – разорялся он, поворачиваясь к невестке и выходя из себя в тот момент, когда я входил. Он употреблял разные эпитеты, самыми безобидными из которых были утка или овца, но в основном, представленные прочерками. – Надо же, Вы опять вернулись к своему праздному безделью! В то время как другие зарабатывают на хлеб, Вы отдыхаете и живете за счет моей милости! Отложите прочь свою гадость, и найдите для себя занятие! Вы должны мне еще и доплачивать, за то, что доставляете мне беспокойство, попадаясь мне на глаза. Вы слышите, мерзкая негодница!?
– Я отложу свою гадость прочь, потому что если я откажусь, Вы можете сделать со мной все что угодно, – ответила молодая леди, закрывая свою книгу и кидая ее в кресло. – Но я не стану делать ничего, кроме того, что сама захочу, хоть бы Вы и дальше изрыгали ругательства своим мерзким языком.
Хитклиф замахнулся, и молодая женщина отскочила на безопасное расстояние. Очевидно, ей была знакома тяжесть этой руки. Не желая наблюдать за игрой в кошки-мышки, я энергично выступил вперед, делая вид, что более всего мечтаю в уютной обстановке погреться у очага. Демонстрируя абсолютное простодушие и неведенье, я положил конец разногласию. У каждого хватило такта, чтобы приостановить дальнейшие военные действия. Хитклиф засунул свои кулаки в карманы, очевидно избегая искушения пустить их в ход, а миссис Хитклиф скривила губы и отсела подальше от этого места, храня данное ею обещание, и изображая из себя изваяние в течение того недолгого промежутка времени, пока я там находился. Я отказался завтракать с ними, и при первых проблесках зари воспользовался удобным случаем, чтобы выйти на свежий воздух, пока еще чистый и неподвижный, и холодный, словно невидимый лед.
Мой хозяин окликнул меня прежде, чем я успел дойти до конца сада, и предложил сопроводить меня через болото. Это было хорошее предложение с его стороны, ибо вся обратная сторона холма представляла собой один вздымающийся белый океан. Выпуклости и впадины, имеющиеся на нем, не соответствовали выпуклостям и впадинам на почве, а целые ряды возвышенностей, которые были нагромождением отходов из каменоломен, и вовсе были стерты с карты местности, которая запечатлелась в моей памяти со времени моей вчерашней прогулки. Я тогда заметил с одной стороны дороги ряд вертикальных каменных столбиков, расположенных на расстоянии шести-семи ярдов друг от друга, которые тянулись на протяжении всей дороги. Их установили и покрасили известью, чтобы они служили в роли указателей в темное время суток, а также когда могли образовываться сугробы, наподобие теперешних, и сбивать с толку относительно глубины болота по обе стороны от проложенного пути. Однако, за исключением грязноватых точек в снегу над ними, виднеющихся то тут, то там, теперь все следы их существования были стерты. И мой спутник не раз считал необходимым предупредить меня, направляя меня то направо, то налево, в то время как я думал, что четко следую всем поворотам дороги.
Мы обменялись парой реплик, и он остановился у входа в парк Трашкросс. Он сказал, что здесь я уже точно не собьюсь с пути. Наше прощание ограничилось торопливыми поклонами, и я двинулся дальше, полагаясь полностью на себя. У ворот находилась сторожка, однако в ней никто не было. Расстояние от ворот до амбара составляет мили две. Однако я думаю, что преодолел все четыре, потому что умудрялся то заплутать среди деревьев, то провалиться в снег аж по шею. Понять меня в состоянии лишь тот, у кого есть подобный опыт. Как бы кто ни оценивал мои блуждания, но когда я уже входил в дом, часы пробили двенадцать. Это значит, что на каждую милю пути из Грозового Перевала у меня ушел ровно час.
Моя домашняя прислуга и их помощники, все кинулись встречать меня, крича и шумя; их внимание всецело было приковано ко мне. Каждый из них полагал, что я погиб минувшим вечером, и были озабочены тем, каким образом они должны будут организовать поиски моих останков. Я заявил им, что теперь, когда они убедились в том, что я уже вернулся, они могут быть спокойны. Я закоченел так, что казалось, заледенела даже моя душа, поэтому первым делом я поднялся по лестнице наверх, переоблачился в сухую одежду, а уже позже расхаживал по комнате туда-сюда минут тридцать-сорок, чтобы восстановить природное тепло. Я прошел в свой кабинет, и был слаб, как котенок, чтобы быть еще в состоянии насладиться пылающим огнем и ароматом дымящегося кофе, который служанка приготовила мне для восстановления сил.