Глава 6
Вернувшись домой после десяти часов, Адам обнаружил, что миссис Далримпл собрала и бросила в огонь все скомканные листы. И правильно, там им самое место, отметил он про себя. «Всему свое время и время всякой вещи под небом»[4]. Суббота – время сминать листы, воскресенье – время сжигать.
– Они прекрасно горят, преподобный. Мне нравится думать, что ваши слова взлетают к Господу вместе с дымом, – сказала экономка.
– Уверен, Господь испытал облегчение от того, что я сжег черновики проповеди, а не навязал их своей пастве, – сухо произнес Адам.
Часто в конце дня, после непрерывных бесед с прихожанами, выслушивания бесконечных споров, жалоб и излияний вроде распри из-за козла или покаяния леди Фенимор ему хотелось насладиться минутами блаженной тишины. Но на этот раз, придя домой из теплого шумного трактира, он вдруг почувствовал, как на него обрушилась мертвая, гнетущая тишина пастората. Бывали дни, когда он особенно остро ощущал свою оторванность от мира, одиночество, неизбежное в жизни священника. Он отдавал себя всем и никому в отдельности.
Усевшись за стол в сияющей чистотой кухне, Адам взглянул на свои сапоги и угрюмо подумал: «Будь я женат, мне, по крайней мере, помогли бы разуться».
Он попытался представить себе эту сцену. Как, к примеру, Дженни опускается перед ним на колени и стягивает с него сапоги, ее мягкие белокурые волосы сияют в свете…
Картинка ускользала. Капризное воображение упорно подсовывало ему вместо фигурки Дженни стройный силуэт изящной брюнетки. Слава богу, крепкий ночной сон помогает исцелиться от подобных фантазий.
Услышав тяжелые шаги миссис Далримпл в холле, Адам открыл глаза и поднял голову.
– О, преподобный Силвейн, я слышала, как вы вошли. Тут кое-что пришло, пока вас не было.
Адам, как всегда, всмотрелся в лицо экономки, пытаясь угадать, о чем идет речь, но увидел лишь привычное сдержанное, терпеливое, слегка неодобрительное выражение.
Он перевел взгляд на руки миссис Далримпл. Она держала послание двумя пальцами с такой осторожностью, будто боялась обжечься или запачкаться. Адам заметил сургучную печать. Под мышкой экономка зажала мягкий на вид сверток, обернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой.
– Я подумала, что вы, возможно, захотите прочесть письмо прямо сейчас. Его доставил лакей. Волосы напудрены, а сам разряжен, точно попугай, в алую с желтым ливрею. Этот сверток он принес вместе с письмом.
Адам уставился застывшим взглядом на миссис Далримпл. Лакей в алой с желтым ливрее?
– Преподобный? – несколько мгновений спустя осторожно спросила экономка с ноткой тревоги в голосе.
Адам вдруг поймал себя на том, что невольно затаил дыхание, и медленно перевел дух.
– Да, конечно. Благодарю вас, миссис Далримпл. Думаю, стоит взглянуть, что бы это могло быть.
Экономка протянула ему записку и сверток. Потом замерла в ожидании. Ей определенно не терпелось поскорее бросить в огонь и то и другое.
– Спасибо, миссис Далримпл, – тихо, но твердо произнес Адам.
Почтенная дама неохотно отступила, явно опасаясь оставлять преподобного наедине с опасным свертком.
Но Адам хотел остаться один.
Он помедлил, разглядывая почерк графини, словно надеялся разгадать ее тайну. На самом деле ему хотелось оттянуть мгновение, когда, прочтя письмо, он узнает о ней больше. Хотелось продлить радостное волнение, охватившее его при виде письма. Поскольку содержимое послания могло отравить радость.
Наконец он сломал печать.
«Преподобный Силвейн!
Боюсь, Ваш галстук безнадежно испорчен. Уверена, наша лошадь поблагодарила бы Вас за милосердие, если б могла. Надеюсь, Вы не откажетесь принять мое скромное подношение в знак благодарности за Вашу доброту. Эта вещица принадлежала моему покойному супругу, но поскольку его уже нет в живых, а в его гардеробе сорок семь подобных безделиц, думаю, Вы не сочтете мой жест неподабающим (я вечно сомневаюсь, какую букву поставить в этом слове, надеюсь, Вы великадушно простите мне ошибки в письме). Впрочем, как Вам известно, в том, что касается приличий, едва ли можно полагаться на мое суждение. Хочется думать, что мы могли бы начать заново наше знакомство с чаепития в Дамаск-Мэнор, скажем, в следующий вторник. Я попытаюсь показать Вам, что не забыла о хороших манерах; возможно, мне удастся немного развеять Ваше нелестное мнение обо мне. Должно быть, у прихожан Пеннироял-Грин вошло в обычай угощать своего пастора, вот и я последую их примеру – верно говорят: в Риме живи как римлянин! Постараюсь не нагнать на Вас скуку.
Ваша соседка, графиня Уэррен».
Адам замер, неожиданно тронутый исковерканной орфографией и извинениями графини.
Потом перечитал письмо со смешанным чувством сострадания и недоверия. Эта женщина достигла немалых успехов в искусстве очаровывать.
Пробежав глазами строки в третий раз, он вдруг поймал себя на том, что улыбается.
Медленно развернув галстук, он пропустил между пальцами мягкую ткань. Это был шелк, легкий, без единого пятнышка, точно душа святого.
Некогда этот галстук принадлежал мужчине, выигравшему в карты право назвать Еву Дагган своей женой.
Разумеется, священникам не дарят подобные вещи. Но в этом таилось особое очарование и опасность запретного подарка.
Адам старался не обделять вниманием никого из прихожан. Он побывал почти во всех домах, жители Пеннироял-Грин постоянно приглашали его отобедать. И если графиня Уэррен собиралась примкнуть к его пастве, едва ли он мог отклонить ее приглашение.
«Эта женщина и пальцем не пошевелит без причины», – предупредил Колин.
Кузены описали ее как рассудочную особу, живущую расчетом. Женщину, хорошо знающую, чего она хочет, привыкшую неизменно получать желаемое. Определенно, она что-то задумала, для того ей и понадобился пастор.
«Помоги мне, Господь», – подумал Адам. Ему не терпелось узнать, что у нее на уме.
– Никаких драгоценностей. – Хенни твердо стояла на своем. – Он же священник. Наверняка ему уже известно, что вы были содержанкой. Ни к чему лишний раз напоминать об этом, обвешиваясь дорогими побрякушками.
За несколько дней, прошедших после приезда в Пен-нироял-Грин, Хенни выяснила, что преподобный Силвейн по материнской линии состоит в родстве с Эверси. И что сестра миссис Уилберфорс, служанки Евы, вела хозяйство в доме местного доктора. Это объясняло загадку, как весь город узнал, кто новая владелица усадьбы Дамаск-Мэнор.
Ева последовала совету Хенни и обошлась без украшений, оставив лишь медальон с изображением святого Христофора, который никогда не снимала. Она ожидала пастора в гостиной. Изящный медальон уютно покоился в ложбинке на груди. Ева безотчетным движением прикоснулась к нему и вытянула шею, следя за тем, как преподобный Силвейн вручает лакею шляпу и плащ. Слуга выглядел озадаченным – ему еще не приходилось видеть одежду в столь плачевном состоянии, обычно гости графини сбрасывали ему на руки элегантные щегольские плащи, безукоризненно вычищенные камердинерами.
Пастор вошел в комнату, но, сделав несколько шагов, остановился. Он увидел хозяйку, стоявшую у камина, под огромным портретом угрюмого бородатого молодца с пышной шевелюрой, должно быть, одного из предков покойного графа.
Как она могла забыть, что преподобный такой высокий?
Хотя вернее было бы сказать, рядом с ним человек обычного роста невольно чувствовал себя маленьким и хрупким.
Сам воздух в комнате, казалось, расступился перед ним. Ева так остро ощущала близость пастора, будто от него исходили невидимые волны. Бурные, стремительные, они вздымались и сталкивались, накатывая на нее. Прижав локти к бокам, она сцепила пальцы в замок. Ее руки льнули друг к другу, словно два беспомощных зверька, ищущих убежища. Ева не двинулась с места, чтобы поприветствовать преподобного, и не произнесла ни слова – язык будто прилип к гортани. Все ее чувства внезапно ослабели, осталось лишь зрение. Она смотрела на гостя пристальным неподвижным взглядом.
Пастор смотрел на нее. Казалось, ковер между ними – море, разделяющее два враждебных лагеря.
Только тогда Ева заметила, что он держит в руке маленький букетик ярких цветов. Любой другой мужчина на его месте выглядел бы жалко. Но не преподобный Силвейн. Свой букет он держал точно скипетр.
Прошло несколько дней с их первой встречи, и, глядя на пастора теперь, Ева вдруг поняла, что ошибалась, предвкушая легкую победу над ним. Кое-что важное и весьма опасное ускользнуло из ее памяти. Его пронзительный взгляд, настигающий вас даже в отдаленном углу комнаты. И эта линия изящно очерченных губ. И поразительная, необычайная уверенность. Уверенность человека, которому нечего себе доказывать, поскольку он уже все доказал.
Ева задумалась, откуда в нем эта сила. Ведь он всего лишь священник. Пишет проповеди о козлах и читает их жителям городка по воскресеньям. Живет в Суссексе, будто в теплице, не зная ничего другого. Вот и весь его мир. В то время как она сама совершила немыслимый взлет от торфяных болот Ирландии до резиденции принца-регента в Карлтон-Хаусе и стала графиней Уэррен. Она могла бы узнать по запаху дыхание Принни[5] – видит бог, тот не раз наклонялся к ней, пытаясь заглянуть в вырез ее платья. Если существовал способ пробить броню сдержанности преподобного Силвейна, Ева собиралась его найти.
Взглянув на старые, потрескавшиеся сапоги пастора, она окончательно утвердилась в своем намерении.
Тем временем преподобный рассматривал ее руки. Наконец он поднял глаза, и уголок его рта насмешливо, с вызовом пополз вверх. О, этот мужчина отлично сознавал свою привлекательность. Он заметил, как Ева нервно сплетает пальцы, и понял, что она с трудом сдерживает волнение.
– Благодарю, что пригласили меня к себе, леди Уэррен.
Ах, этот голос…
Сердце Евы забилось до нелепости быстро и неровно.
– Спасибо, что пришли, преподобный Силвейн. – Сказано в меру непринужденно и любезно, мысленно поздравила она себя.
На этом разговор иссяк.
Ева прочистила охрипшее горло.
– Священникам разрешено употреблять спиртное? Могу я предложить вам хереса? Кажется, так ведут себя радушные хозяйки? – весело проговорила она. – Надеюсь, это докажет, что я еще помню о хороших манерах.
Пастор улыбнулся. На щеке его на мгновение показалась ямочка. Ева восхищенно замерла, словно в комнате вдруг взошла луна.
– Как я понимаю, это только начало. Но я бы предпочел портвейн, если он у вас есть.
Они будто соревновались в искусстве вести беседу ни о чем.
Внезапно поняв, что стоит неподвижно, точно прирос к полу, преподобный плавным, широким шагом прошел в глубину комнаты. Ева заметила, как его цепкий взгляд перебегает с одной вещи на другую: от обитого бархатом канапе цвета коньяка к обтянутым атласом стульям с высокими спинками, потом к портрету бог знает кого, висящему над камином.
Что знал о ней этот человек? Возможно, воображал, как она ублажает любовников на этом самом диване? А может быть, пока он вежливо улыбался, в голове его горело слово «потаскуха», раскаленное, словно кусок железа, только что вынутый из кузнечного горна?
– Конечно, у меня есть портвейн. О, подумать только! Вы пришли с цветами. Как… мило с вашей стороны.
Она вытянула вперед руки, и он церемонно вручил ей букет. Затем, к ее удивлению, пастор достал из кармана сюртука небольшую баночку.
– Поскольку вы недавно переехали в Суссекс… это здешние полевые цветы. А вот мед… собранный пчелами с этих цветов.
Ева насторожилась. Мед, пчелы, перелетающие от цветка к цветку в поисках сладкого нектара… подобными расхожими метафорами пестрели поэмы, которые слагали в ее честь восторженные юнцы. Быть может, в словах священника таился какой-то намек? Или они лишь преамбула, и за ними последует продолжение?
Впрочем, наверное, ей во всем будет видеться скрытый намек, пока она не узнает точно, что именно известно пастору о ее прошлом.
В гостиной появился лакей. Ева с явным облегчением передала подарки ему, попросив подать чай и портвейн.
Потом повернулась к гостю.
– Цветы и пчелы, – оживленно заговорила она. – Немного похоже на начало проповеди. Возможно, о полевых лилиях, которые не трудятся?[6]
– Может быть. Я непременно сообщу вам, если надумаю воспользоваться этой идеей, чтобы вы могли прийти в церковь и поспать.
Ева рассмеялась.
Лицо пастора вдруг радостно вспыхнуло, словно он услышал райскую музыку.
Однако в следующий миг радость исчезла, будто ее вовсе не было, а лицо приняло прежнее вежливое, непроницаемое выражение.
– Садитесь, пожалуйста, преподобный. Вы возвышаетесь надо мной, как башня.
Он медленно обвел глазами кресла, точно решал, которое из них не сломается под ним, и выбрал одно, с высокой спинкой в форме веера и с гнутыми золочеными ножками.
Ева устроилась на канапе. Повернувшись к гостю, она расцепила пальцы и обманчиво небрежным, рассчитанным жестом уронила руки на колени.
Гость и хозяйка встретились взглядами. Они походили на двух дипломатов, представляющих каждый свою державу и готовящихся подписать договор. Следовало бы нанять переводчика, который владеет языком как священников, так и графинь, усмехнулась про себя Ева.
Пастор явно чувствовал себя неуютно в кресле. Он сидел с прямой, как шомпол, спиной, будто опасался прислониться к бархатной спинке, похожей на раскрытый веер. Его скованная поза выдавала напряжение.
– Вы первая, кто заснул на моей проповеди, леди Уэррен.
А вот и первый артиллерийский залп. Любопытно. И что на это ответить?
– О, не сомневаюсь, преподобный. Полагаю, все женщины городка поедают вас глазами, ни одна не хотела бы упустить и минуты из вашего выступления.
Пастор не ответил. Его молчание казалось плотным, почти осязаемым, точно захлопнутая дверь перед носом бродяги, и Ева невольно растерялась.
Боже милостивый… Как это понимать? Красивая женщина сделала ему комплимент. Другой на его месте был бы польщен или по крайней мере заинтригован. Неужели в нем нет ни капли тщеславия? Быть такого не может! Впрочем, гордыня вроде бы – один из смертных грехов? Но мужчина эдакого роста и с такими скулами наверняка грешит самолюбованием.
Ева выдержала паузу, ожидая ответа.
Однако пастор казался невозмутимым, молчание ничуть его не тяготило. Таких, как он, Ева еще не встречала.
– Я прошу прощения за то, что заснула, – немного сбивчиво произнесла она наконец. Впрочем, говорила она искренне. Молчание преподобного вытягивало из нее слова. – Это было по меньшей мере невежливо. Но дело в том, что солнце пригревало вовсю, а я очень устала, и ваш голос… – Она внезапно осеклась, испугавшись признания, которое едва у нее не вырвалось.
– И что же с моим голосом?
Он задал вопрос так мягко, естественно, доверительно… своим бархатным голосом. Еве вдруг захотелось ответить правдиво, принести в дар свою искренность, доставить пастору удовольствие.
Замечательный талант для священника.
Или для соблазнителя.
– Мне нравится ваш голос, – чуть слышно проговорила Ева. Без тени кокетства. Она просто сказала правду.
Эта неожиданная откровенность вызвала у нее чувство незащищенности и легкую обиду, словно признание вырвали силой.
Пастор не произнес ни слова.
И тут губы его медленно растянулись в улыбке, дерзкой, почти бесстыдной, зато теперь Ева могла как следует ее рассмотреть. У нее перехватило дыхание, она едва сумела справиться с собой.
Лицо пастора просветлело, словно из-за грозовых туч показалось солнце, и Ева ощутила, как по спине вверх прокатилась волна жара.
На мгновение ей показалось, что она целиком во власти сидящего рядом мужчины, что, если не погаснет его улыбка, ей грозит смертельная опасность.
Этот служитель Божий наслаждался своей победой, точно сам дьявол.
К счастью, улыбка сбежала с его губ, как скрывается за облаками солнце.
Еве стоило больших усилий сохранять самообладание. Однако она знала: лучший способ защиты – нападение. Нужно было выбить почву у него из-под ног.
– И раз уж я перешла к извинениям, наверное, мне следует попросить прощения за слово «чертов», брошенное вам в лицо. Признаюсь, меня испугало ваше внезапное появление.
– А мне понравилось словечко «чертов», – без тени замешательства отозвался преподобный. – Да и вся ваша тирада. Как видите, я только что тоже произнес это слово. В Риме живи как римлянин, вы верно заметили.
– Но… разве священникам дозволено чертыхаться? – удивилась Ева, отвлекшись от своей первоначальной цели.
– О, я уверен, Всевышний часто прощает нам мелкие проступки. Иное дело, если бы я ругался постоянно, да еще с остервенением, с бешеной страстью.
«С остервенением, с бешеной страстью? Сильное выражение для духовного лица», – подумала Ева.
– Возможно, существует некая тайная квота на подобные слова, и если ее превысить, вас ждет кара Господня.
Улыбка пастора разила наповал, словно молния. Ева невольно подалась вперед, как ребенок, пытающийся коснуться рукой радуги. Снова!
Преподобный принял чуть более расслабленную позу.
– Предлагаю вам попробовать, – откликнулся он. – Думаю, здесь понадобится дерзость и необузданность.
И снова в комнате повисла тишина. Увы, две двусмысленности подряд – «необузданность» вслед за «бешеной страстью» – оборвали нескладную, спотыкающуюся беседу. Ева не сомневалась, что пастору пришла в голову та же мысль, что и ей самой: мисс Дагган, из-за которой мужчины стрелялись на дуэли, падали с балконов и держали пари, рискуя потерять состояние, лишь бы заполучить ее, была воплощением необузданности и бешеной страсти.
Ева почувствовала, как прошлое заполняет гостиную, будто на диванах в разнузданных позах развалились ее бывшие любовники.
Как же вытащить разговор из глубокой канавы, куда он неожиданно угодил?
Вернее, как превратить поражение в победу?
– До моего замужества их было двое, преподобный Силвейн.
– Что, простите?
– Двое. Мужчин, – медленно, отчетливо проговорила Ева. – Только двое. Если раньше вы ничего обо мне не слышали, уверена, теперь вам рассказали о моем прошлом, и, думаю, будет лучше прояснить это сразу. В противном случае, недосказанность неизбежно будет отравлять нашу беседу.
Она невольно затаила дыхание, встретив пронзительный долгий взгляд его синих глаз. Казалось, он заглядывает ей в душу, чтобы сосчитать ее грехи.
– Почему вы ограничились двумя мужчинами? Отчего бы не остановиться на шести? Или на семнадцати? Или жадность – тот единственный из смертных грехов, которого вы избегаете?
Пастор произнес это будничным тоном, и Еве не сразу удалось справиться с потрясением.
Она напряженно застыла, приоткрыв рот. Каким-то чудом ее челюсть не отвалилась, удержалась на месте.
– Я… – Из ее горла вырвался лишь жалкий писк.
Этот человек видел ее насквозь. Он откровенно забавлялся.
– Честно говоря, смутить меня гораздо труднее, чем вы, возможно, думаете, миледи, – мягко добавил пастор.
По губам его вновь скользнула лукавая улыбка.
Ева, сама того не желая, завороженно смотрела на него.
– Всего двое, – бессмысленно пробормотала она охрипшим голосом.
– Я не сужу людей, леди Уэррен, что бы вы обо мне ни думали. Скорее, я указываю им путь, если вы понимаете разницу. Так уж вышло, что мне… коротко пересказали вашу историю.
– О, в самом деле? Передайте Колину привет от меня, – с добродушной иронией усмехнулась она.
Преподобный кивнул.
– А поскольку история эта довольно красочная, вы одна из многих… ярких фигур в нашем городе.
– Ах, какая досада. Я всегда находила утешение в сознании собственной исключительности.
– Уверен, вы можете по-прежнему утешаться этой мыслью, – сухо заметил пастор.
– Я ждала, что вы начнете флиртовать со мной, преподобный. Могу я считать это началом?
– Никоим образом. Я понятия не имею, что значит флиртовать.
– Ну, вы обучились бы в два счета. Возможно, если бы…
– Вы неверно меня поняли. Я не нуждаюсь в уроках. – Сказал, точно топором отрубил. Его прямота граничила с грубостью.
Краска возмущения залила щеки Евы. Ей не сразу удалось заговорить.
– Я думала, священники хоть немного владеют искусством дипломатии, – язвительно проговорила она. Голос ее слегка дрожал.
– Уверяю вас, мне оно не чуждо. Однако я подозреваю, что вы не нуждаетесь в дипломатии, леди Уэррен. Вас не назовешь чувствительной и ранимой. Вдобавок дипломатия занимает слишком много времени, а жизнь коротка.
Конец ознакомительного фрагмента.