Глава 4
Очнувшись от задумчивости, Адам с удивлением обнаружил, что стоит перед домом леди Фенимор. Достав из кармана часы, он взглянул на циферблат и убедился, что явился лишь на десять минут позднее обычного. Адам щелкнул крышкой и, нахмурившись, сунул часы в карман жилета. Он едва помнил, как добрался сюда, хотя приходил в этот дом каждую неделю уже без малого год. Казалось, время остановилось: два навязчивых образа целиком заняли его мысли, вытеснив все прочее.
Как всегда, дверь открыла дочь леди Фенимор.
– Как чувствует себя сегодня ваша матушка, Дженни?
Девушка испуганно вздрогнула и отпрянула, изумленно округлив глаза.
Адам вдруг осознал, как резко, раздраженно, сердито прозвучал его голос. Это было совсем на него не похоже. Неудивительно, что Дженни отшатнулась.
Он немедленно извинился, ласково улыбнувшись девушке. Та великодушно простила его, одарив в ответ нежной улыбкой, и проговорила, застенчиво накручивая на палец выбившийся из прически локон:
– Все так же, преподобный, но после беседы с вами ей всегда становится намного лучше. Вы можете сразу подняться наверх, если вам угодно. Я как раз поставила на огонь чайник. Думаю, он вот-вот закипит. Наверное, вам захочется выпить чаю после долгой прогулки.
– Вы всегда так внимательны и заботливы, Дженни. Я охотно выпил бы чаю. Хотя путь к вашему дому вовсе не кажется мне долгим, это одна из любимейших моих прогулок.
Щеки Дженни порозовели, краска залила шею и ключицы. Теребя непокорную белокурую прядь, девушка упорхнула на кухню, воодушевленная улыбкой Адама, его любезными словами и своими потаенными грезами. В мечтах она подавала ему чай, нежно растирала широкие плечи и подкладывала под голову мягкие подушки, вышитые собственными руками, чтобы пастору сладко дремалось.
Она нисколько не сомневалась, что проповедь «О любви к ближнему» предназначалась ей одной.
Адам проводил Дженни взглядом. Ее мягкость, простота и наивное стремление угодить ему сгладили неприятное ощущение, возникшее после короткой встречи с графиней. Когда Дженни скрылась за дверью, Адам прошел через холл, мимо зеркала в золоченой раме, висевшего над небольшим столиком, который, казалось, сгибался под тяжестью огромной китайской вазы, полной роз. Леди Фенимор держала оранжерею, хотя подчас возникало ощущение, будто сама оранжерея господствует в доме, куда почтенная леди допущена из милости – все комнаты утопали в цветах, их дурманящий аромат носился повсюду.
Адам собирался уже подняться по знакомой мраморной лестнице, как вдруг замер.
Неслышно повернувшись, словно грабитель, проникший в дом под покровом ночи, он вернулся к зеркалу.
Собственное отражение поразило его угрюмостью: мрачный, рассеянный взгляд, плотно сжатые губы. Глаза сверкали каким-то свирепым огнем, выражая чувство, похожее на гнев, но иное, хотя столь же опасное.
Понятно, отчего Дженни в испуге попятилась.
Следовало прогнать с лица это выражение, прежде чем проницательная леди Фенимор заметит его и поймет, что здесь замешана женщина.
Женщина странная, непостижимая, отталкивающая.
Сначала она уснула в церкви, потом завопила визгливым голосом ирландки из низов (что, грешным делом, изрядно позабавило Адама), потом вдруг сделалась колючей, враждебной и, наконец, начала отчаянно кокетничать – пустила в ход все свои опасные уловки, ослепила фейерверком, бросилась в яростную атаку, словно солдат, осыпающий неприятеля градом камней из катапульты.
Но сквозь всю эту кричащую мишуру отчетливо проступали два образа. Они неотступно преследовали Адама весь путь до дома леди Фенимор.
Мгновение, когда он впервые увидел графиню на дороге. Она стояла неподвижно, прижимая ладонь к груди, два алых пятна горели на щеках. Потом она расправила плечи и выпрямилась, будто борец, оправившийся от удара.
Похоже, Мэгги Лэнгфорд сказала ей что-то обидное.
И еще ее веснушки.
Адам заметил их, когда они с леди Уэррен смотрели друг на друга. Едва заметные крапинки на ее щеках, чуть темнее высохших слез. Эти крошечные светлые пятнышки и зеленые глаза неожиданно пробудили в нем воспоминания о птичьих яйцах и летних солнечных днях. А в следующий миг Адам вдруг задумался, каково это – коснуться ладонью ее шелковистой щеки, нежно погладить пальцами бледные веснушки (наверняка, как все женщины, она считает их истинным проклятием) и одним медленным движением стереть обиду, от которой пылало ее лицо.
Никогда в жизни ему не приходили в голову подобные мысли. До встречи с этой женщиной, которая с самого начала вызвала у него неприязнь.
Он сделал глубокий вдох, выдохнул и повернулся спиной к зеркалу.
Леди Фенимор, одетая в неглиже и накрытая целой горой одеял, полулежала на подушках. Из-под огромного чепца, отделанного пышными оборками, виднелись тонкие, как паутина, седые волосы. Высохшие руки, покрытые сеточкой жилок, словно кружевные перчатки, лежали на стеганом покрывале. Солнечный свет широким потоком вливался в огромные окна, и Адам мог различить каждую морщинку на истончившейся, будто бумажной, старческой коже.
– А, вот и вы наконец, преподобный. Не представляю, что вас могло задержать. Входите и садитесь, беседа с вами скрасит последние мои минуты на этой земле. Возможно, вам следует записать мои мысли для потомков. Нынче утром меня посетили кое-какие любопытные озарения, но будь я проклята, если помню хотя бы одно. Видит бог, никто больше в наши дни уже не способен высказать суждение, которое стоило бы запомнить. Хотя ваш предшественник раз или два блеснул остротой ума. Я с нетерпением жду того же от вас.
В глазах почтенной леди вспыхнул воинственный огонек.
– Быть может, когда-нибудь и меня осенит божественное откровение, но этим я всецело буду обязан вашему благотворному влиянию, леди Фенимор.
Адам и пожилая дама получали истинное удовольствие от беседы, чувствуя себя легко и свободно в обществе друг друга.
Взаимная симпатия возникла не сразу. Поначалу леди Фенимор показалась молодому священнику твердым орешком, об который он едва не обломал все зубы. Он видел в ней пресловутую злобную летучую мышь, накинувшуюся на него из темноты туннеля.
Леди Фенимор улыбнулась. Потом искоса, с подозрением взглянула на Адама.
– Молодой человек, у вас потерянный вид, – вынесла она свой вердикт.
– Я очарован вашим обаянием, вот и все.
Дама насмешливо фыркнула.
– Уверена, я вижу у вас на лице морщину. У левого глаза.
Это небольшое замечание прекрасно объясняло, почему леди Фенимор внушала ужас женскому батальону миссис Снит и отчего именно Адам чаще других навещал ее.
– У вас на удивление острое зрение для умирающей, – сухо обронил он.
– А жаль, верно? Я хотела бы перед встречей с Создателем израсходовать все пять чувств, доступных человеку, хотя некоторые из них пока что служат мне исправно. А вам не следует так много думать. Лучше проводите время в молитвах, чем в раздумьях. Меньше будет морщин. Я постоянно о чем-то думала, и поглядите на меня теперь.
– Пожалуй, я помолюсь, чтобы Отец Небесный не спешил посылать мне новые морщины, раз вы ведете им счет.
Леди Фенимор рассмеялась, но смех перешел в кашель. Когда приступ прошел, она бессильно откинулась на подушки, смежив веки. Адам молча ждал.
Наконец леди Фенимор со вздохом открыла глаза.
– Я раздаю вещи, готовлюсь к… назовем это, пожалуй, моим маленьким путешествием, почему бы и нет? Преподобный Силвейн, будьте так любезны, откройте вон ту шкатулку на столе. – Она подбородком указала на небольшую резную шкатулку с откидной крышкой, стоявшую на столике рядом с кроватью.
Протянув руку, Адам взял шкатулку и открыл крышку. Внутри лежал небольшой золотой крест на цепочке. Пастор достал его, тонкая цепь, гладкая и прохладная, скользнула в его ладонь.
– Этот крестик со мною с юности. Мне подарил его дядя со словами, что он принесет удачу и защитит от зла. Я носила его долгие годы, пока шея не стала слишком толстой. Дженни хотела, чтобы он достался ей, но она и без того унаследует много всего, когда меня не станет, и я сказала ей, что собираюсь отдать его вам. Наверное, вы единственный человек, кому она согласилась бы его уступить. Вещица не дорогая, не подумайте, но я хочу, чтобы она осталась у вас, преподобный. Сдается мне, вам еще встретится немало душ, нуждающихся в защите. Отдайте этот крестик кому-нибудь из них.
Адам замер в неподвижности, не смея поднять глаз. Он вдруг необычайно остро осознал, что скоро ему уже не придется приходить в этот дом.
В его жизни временами выпадали минуты, подобные этой. Неожиданно случайное слово или поступок одного из прихожан глубоко трогали Адама. Он знал, что эти мгновения что-то неуловимо переиначивают в нем, как морские волны меняют очертания континентов. Он становится лучше, добрее, человечнее, мудрее… но вместе с пониманием подчас приходит боль.
Откашлявшись, он поднял голову.
– Благодарю вас, леди Фенимор. Я буду бережно хранить ваш дар и, надеюсь, сумею достойно им распорядиться. Жаль, что я не знал вас раньше.
– О, преподобный, если вам и теперь доставляет удовольствие мое общество… А сейчас закройте, пожалуйста, дверь, я собираюсь вам кое в чем исповедаться. И я не хочу, чтобы меня слышала Дженни или кто-то еще.
О! Адам невольно задумался, сколько еще неожиданностей его подстерегает. Поднявшись, он закрыл дверь и вернулся к стулу.
– Возможно, вас это удивит, молодой человек, но в былые дни я была хороша собой.
– Не сомневаюсь. У вас удивительные глаза.
– Такой молодой человек, как вы, флиртует со старухой вроде меня, – весело фыркнула леди Фенимор. – Постыдились бы! А еще духовное лицо.
– Да, вы правы, я слаб, приношу покаяние в грехах своих.
Почтенная дама не удержалась от смеха и снова зашлась в приступе кашля, а после, отдышавшись, потянулась за платком. Адам терпеливо ждал. Она прочистила горло.
– Какая жалость, что в конце концов вы женитесь на одной из этих деревенских куриц и обзаведетесь выводком красивых, но скучных детишек.
– Подумайте, леди Фенимор, возможно, вы оказываете плохую услугу молодым девицам Пеннироял-Грин.
– Но так и случится, если только не вмешается случай. Как в истории с той девчонкой Редмонд.
– Теперь мисс Вайолет Редмонд замужем за графом. – Адаму не было нужды спрашивать, о какой девчонке Редмонд идет речь. Все в городке знали, что однажды Вайолет, поссорившись с поклонником, угрожала броситься в колодец и едва не выполнила свою угрозу – пришлось оттаскивать ее от края.
«Возможно, все графини отличаются вздорным характером», – пришло в голову Адаму.
– Но ведь он не настоящий граф, а какой-то полудикарь, верно? Одним словом, американец, – презрительно скривилась пожилая леди.
– Графу Ардмею даровал титул сам король.
– Король… – пренебрежительно фыркнула леди Фенимор, будто происхождение короля тоже представлялось ей сомнительным. – Но, как я уже сказала, преподобный, только брак и супружеское ложе способны открыть глаза мокрой курице, превратив ее в женщину. – Адама не смутило, что разговор с прихожанкой вдруг свернул на столь щекотливую тему, как брачный альков, – история его жизни в целом, да и события этого дня научили его ничему не удивляться. – Да, все они курицы. Скучные и пугливые. А я иногда люблю бросить вызов судьбе! Однако всякой благовоспитанной молодой женщине полагается быть курицей, и долг ее матери – позаботиться об этом, – добавила леди Фенимор тоном, не терпящим возражений. – Моя Дженни тоже курица.
Адам подумал о Дженни, мягкой и уступчивой, но тотчас его мысли обратились к другой женщине – воспоминание кольнуло пастора, словно заноза. Он вновь услышал резкий ирландский выговор графини Уэррен и ее протяжный вопль: «Ах ты, проклятый здоровенный…» Уж эта особа определенно не была курицей. Хотя Адам представления не имел, кто ее воспитывал. И как ее, собственно, следовало бы назвать.
– А теперь я кое-что скажу вам, молодой человек. Это слишком давно терзает меня, а мне недолго осталось жить, сами знаете.
– Только с ваших слов, – беззаботным тоном отозвался Адам.
Пальцы старой женщины скользнули по покрывалу и нашли руку пастора. Он сжал ее сухую, почти бесплотную ладонь, в которой, казалось, остались лишь кости, обтянутые ветхим шелком. Однако в этой руке еще сохранилась сила.
– Хочу, чтобы вы знали: я исправно посещала все службы, пока не стала немощной. Я читала Святое Писание и всегда старалась следовать заповедям Господним. Я была хорошей женой и очень любила мужа. Но… отец Дженни – не лорд Фенимор. Будучи замужем, я любила и другого мужчину.
Адам понадеялся, что пожилая леди не почувствовала, как окаменела его рука.
Неожиданное признание потрясло пастора. Подобный поступок не назовешь мелким прегрешением.
Услышанное совершенно не укладывалось в его представления о леди Фенимор. Он быстро справился с первым бессознательным порывом возмущения и подавил в себе осуждение – они оба знали, что старая дама поступила дурно. Адам понимал, что признание далось ей нелегко. Теперь ему хотелось знать лишь одно: чего она ожидала от него.
И снова, в который раз, ему пришлось брести в темноте на ощупь.
Однако Адаму понадобилась короткая пауза, чтобы побороть замешательство и вновь обрести равновесие.
– Вы сожалеете об этом? – осторожно начал он.
– Боже упаси, нет. Нисколько не жалею, – с явным удовольствием заявила леди Фенимор. – В том-то и беда.
– Но вы просите отпущения греха.
Она тяжело вздохнула.
– Хотелось бы мне иметь смелость сказать: «Нет, меня не заботит, согрешила ли я» и рискнуть предстать перед судом Всевышнего. Но я вот-вот встречусь с Творцом, и раз уж Он посчитал нужным назначить вас моим духовным отцом, шепните мне, как… получить местечко на небесах. Я вовсе не горю желанием вступать в пререкания со Святым Петром у небесных врат или столкнуться с каким-нибудь еще неприятным сюрпризом. В ад мне никак нельзя. У меня нет подходящего гардероба.
– Вы были замужем за лордом Фенимором, когда встретили отца Дженни?
– Да. – Если леди Фенимор искала название для своего греха, то имя ему было – «прелюбодеяние», впрочем, это понимали они оба. – Возможно, вам это неизвестно, преподобный, но любовь – истинная любовь, та, что поражает вас внезапно, как молния, – мало похожа на братскую христианскую любовь, о которой упоминается в Первом Послании Павла к коринфянам. «Любовь долготерпит… не бесчинствует, не ищет своего… не мыслит зла» – все это ерунда. О подлинной, земной любви говорится в «Песни Песней» царя Соломона. Любовь – это мучительная ревность, бушующий огонь и бурлящий поток. Это неукротимая стихия, несущая разрушение. Сомневаюсь, что даже вы смогли бы сопротивляться ей, если бы вдруг она настигла вас, неважно где и когда. Не уверена, что пожелала бы вам пережить такое. Любовь… это прекрасное страдание. Законы Божии и человеческие говорят нам, как жить, но Господь создал нас существами из плоти и крови, верно? И ваша красивая плоть, мой дорогой мальчик, похоже, настоящее испытание для священника. Сдерживайте свои порывы и желания, Бог вам в помощь. Пока не появилось настоящее искушение.
Адам почувствовал, как горячая волна заливает шею. «Только бы не покраснеть, – мысленно взмолился он. – Леди Фенимор наверняка заметит, что он смутился, словно школьник, и повеселится всласть». Он не собирался говорить ей: «Ради всего святого, я отнюдь не девственник». Хотя это было истинной правдой. Тем более он не мог сказать женщине, которая минуту назад призналась, что, предавшись страсти, забыла о супружеском долге: «Уж я смогу обуздать свои порывы и желания, когда женюсь, не сомневаюсь».
Он так давно… не наслаждался женским телом, самозабвенно, всецело отдаваясь чувству. Приход завладел им полностью, оставив лишь чистый дух и разум. Адам проводил за работой все дни, и, казалось, стоило ему коснуться головой подушки, как уже наступал рассвет. В последнее время желание лишь изредка охватывало его, налетая внезапным вихрем, пронзая сладкой дрожью. Изгиб бедра идущей впереди женщины или легкий женский смех вдруг напоминали ему об одной страстной вдовушке из Оксфорда, чьи губы творили нечто невообразимое. Упоительно греховное.
И снова мысли Адама вернулись к случайной встрече, острой занозой засевшей в его памяти. Веснушки. Зеленые глаза. Нежные пухлые губы.
Он тотчас одернул себя, понимая, что подобные фантазии – непозволительная слабость.
Прекрасное страдание. Действительно.
– Рано или поздно каждому из нас приходится столкнуться с искушением, – осторожно произнес он, решившись наконец заговорить.
Леди Фенимор задержала внимательный взгляд на лице Адама и улыбнулась, будто распознала его искусную увертку.
– Простите, если невольно задела ваши чувства, преподобный. Признание немного смягчило сознание вины, которое не дает мне покоя. Как вы думаете, Господь простит меня? Я не могу раскаяться в своем грехе. Мне остается только надеяться, что страсть внушает нам Всевышний, ведь это Он дал нам тело, чтобы выразить ее, и сердце, чтобы хранить это чувство. Господь послал мне дочь в память о пережитой страсти, а дети – благословение Божье. Мой муж так ни о чем и не узнал, он любил Дженни.
Леди Фенимор с надеждой посмотрела на пастора.
Адаму часто приходило в голову, что священники, в сущности, – стряпчие Господни на земле. Толкуя законы, они исследуют мельчайшие нюансы и просеивают слово Божье сквозь сито насущных забот в поисках истины.
Иными словами, пытаются угадать ответ.
И снова у Адама возникло чувство, будто он бредет на ощупь впотьмах. Он мог рассуждать о любви Господней и братской любви, но любовь, которую описывала леди Фенимор… Внезапно у него мелькнула мысль: ему вечно не хватало времени, чтобы обдумать, что значит любовь для него. Женщины в городке считали любовью уютный дом, вышитые салфетки и варенье. Адам вспомнил своего кузена Колина, быть может, самого отъявленного прожигателя жизни во всей Англии, который однажды сорвался со шпалеры, пытаясь вскарабкаться на балкон некой замужней графини. Однако, встретив свою будущую жену, тот изменился до неузнаваемости – достаточно услышать, как он произносит имя Мэдлин, чтобы понять, сколь сильно и глубоко его чувство. Или взять, к примеру, кузину Оливию Эверси…
Говорили, будто Оливия разбила сердце Лайону Редмонду, но что бы ни произошло между ними, Адам подозревал, что их чувство напоминало взбесившееся стихийное бедствие – ураган или потоп.
Пожалуй, пример Оливии – один из самых ярких.
Конечно, любовь, о которой говорила леди Фенимор, страсть, что целиком подчиняет себе и превращает в покорного раба, встречается нечасто. Но это не значит, что следует ее отрицать. К чему бы она ни вела.
Адам никогда не знал любви подобного рода.
Его неожиданно кольнула зависть – один из смертных грехов. Неотвязные мысли о красивой женщине с зелеными глазами ввели пастора в этот грех. Ему вдруг снова захотелось испытать чувства.
– Вы, безусловно, согрешили, леди Фенимор, – мягко произнес он. – Думаю, вам следует раскаяться в грехе, но не в любви.
Он надеялся, что почтенная дама не сочтет его слова опасной ересью.
Леди Фенимор моргнула и, склонив голову набок, испытующе посмотрела на него. Адам не солгал, назвав ее глаза удивительными. Огромные, небесно-голубые, они сверкали живым огнем на увядшем худом лице. Он представил ее молодой прекрасной женщиной в объятиях любовника, во власти страсти, оказавшейся сильнее всего, во что она верила.
– Что ж, даже если это не самое разумное решение, мистер Силвейн, – медленно, почти неохотно проговорила она, полуприкрыв глаза, – я так и поступлю. – В ее голосе звучали довольные нотки, словно пастор только что указал ей другую дорогу до Лондона – более широкую и не так изрезанную колеями, на которой в придорожных трактирах подают более свежее мясо. Пожилая леди удовлетворенно откинулась на подушки.
Адам поборол искушение облегченно вытереть пот со лба.
– Не хотите ли помолиться вместе?
– Буду вам признательна. Мне нравится звук вашего голоса, – сонно обронила леди Фенимор, как будто не признавала за пастором других достоинств. – Прочтите что-нибудь из требника. На ваш выбор.
Подавив улыбку, Адам взял в руки книгу и принялся перелистывать потрепанные по краям, хорошо знакомые страницы, размышляя о том, как разительно непохожи друг на друга все, кого он знал.
Ева родилась в доме с земляным полом, где топили торфом, а коровы тыкались мордами в окна, где братья и сестры шумной ватагой врывались в комнату и валились в кучу на кровать, словно котята, но деревню она покинула еще ребенком.
Матерь Божья! Она и забыла, какая тишина бывает за городом.
Усадьба называлась Дамаск-Мэнор. От деревенского дома она отличалась лишь двумя или тремя лишними комнатами (всего их было десять) да надворными строениями, и все же это место таило в себе необъяснимое очарование. К дому вела узкая тенистая аллея, из трех стрельчатых окон открывался вид на Пеннироял-Грин. Сложенный из песчаника дом сиял в лучах полуденного солнца, хозяйские комнаты, выходившие окнами на юг, купались в потоках света. Из просторного холла, выложенного черно-белым мрамором, наверх вела широкая лестница. Небольшой сад выглядел тщательно ухоженным (что навело Еву на мысли о садовнике, еще одном работнике, которому нужно платить). В июне дом будет утопать в розах, подумалось ей. К саду примыкал небольшой клочок земли, пригодной для посадок. Казалось, полмира отделяет усадьбу от Гросвенор-сквер, Сент-Джеймс-сквер и всех владений покойного графа – неотчуждаемой собственности, перешедшей в руки его наследника Персиваля, вздорного, вечно недовольного молодого человека со скошенным подбородком.
Но Дамаск-Мэнор достался Еве, потому что граф выиграл его в карты. Как и ее саму.
Это можно было назвать это роком или капризом судьбы.
В первую минуту Еве показалось, что дом слишком велик для нее, хмурой, как туча, Хенни да горсточки прислуги, содержать которую едва хватало средств. Стоит закричать, подумалось ей, и эхо ее голоса разнесется по комнатам, как утром на дороге, когда она завопила на пастора, словно торговка рыбой.
При воспоминании о той встрече Ева хлопнула себя ладонями по щекам. Какой стыд. Лишь немногие знали о ее прошлом. Ей следовало пораньше лечь спать и надеяться, что во сне жалкие обрывки ее спокойствия и самообладания чудесным образом срастутся вновь в единое целое.
Пока Ева была в церкви, служанка, выполнявшая работу по дому, сходила за почтой в городскую лавку, принадлежавшую мистеру Постлуэйту. Предоставив Хенни проследить за приготовлением обеда, графиня начала просматривать письма. Не пришло ни приглашений, ни цветов, ни подарков. Ей следовало бы привыкнуть к мысли, что отныне так будет всегда, но щедрыми подношениями и иными знаками внимания ее осыпали более десяти лет, подобные вещи не изглаживаются из памяти за одну ночь.
Первым она поспешила вскрыть письмо от брата Шеймуса. Небрежный разухабистый почерк с острыми косыми буквами и жирными петлями выдавал отчаянность и бесшабашность. Что ж, раз он сподобился послать весточку сестре, значит, по крайней мере, у него нашлись деньги на марку. Ева сломала сургучную печать с надеждой и страхом: как правило, Шеймус находил себе сомнительные заработки, зачастую ввязываясь в преступные авантюры. Благодаря дьявольскому обаянию и красоте ему легко удавалось отыскать работу. Однако ненасытная жажда новых впечатлений и перемен, а также любовь к женщинам мешали ему удержаться на одном месте надолго.
«Ты удивишься, моя дорогая сестрица, но я нашел работу! Сама понимаешь, теперь мне нужна новая одежда и жилье, чтобы не лишиться места, а у меня нет ни пенса. Уверен, ты подкинешь мне деньжат, ведь ты же не хочешь, чтобы я поселился у тебя на веки вечные. Хотя мы здорово повеселились бы! Ха-ха!
Обещаю, что когда-нибудь все тебе верну. ДАЮ СЛОВО.
С любовью (ты знаешь, что я в самом деле тебя люблю),
Шеймус».
Ева знала, что брат вправду ее любит, будь он трижды неладен, бесстыжие его глаза. Разумеется, она решила послать ему денег, потому что тоже любила Шеймуса и устала пичкать его наставлениями. Вдобавок, видит бог, ей вовсе не улыбалось, чтобы этот шалопай обосновался у нее, хоть она и скучала по нему.
Она взяла в руки письмо из Килларни, от сестры Коры. Ева развернула листок, и что-то скользнуло ей в ладонь. Золотисто-рыжий локон, шелковистый и нежный, как паутина, срезанный с головки младшего, шестого ребенка.
На мгновение у Евы перехватило дыхание. Ее охватила тоска по близким, по несбывшимся мечтам, по жизни, которой она не знала. Все могло сложиться иначе. Когда-то она была полна надежд, но довольно скоро все они развеялись как дым.
Прерывисто вздохнув, Ева начала читать.
«Ее зовут Ифа. Она прелесть какая хорошенькая, только страдает от колик. В последнее время Тимоти стал раздражительнее, чем обычно. Мы все ходим вокруг него на цыпочках. Остальные детки здоровы и шлют тебе привет».
Сжато, коротко, но с любовью. Ева будто вновь услышала голос сестры. Чудо, что Кора, мать шестерых детей, вообще выкроила время на письмо.
Умница, она назвала младшую дочь в честь сестры. На самом деле Ева носила ирландское имя Ифа. Но ни один английский антрепренер не согласился бы писать его на афише, и ей пришлось из Ифы стать Евой. Кора никогда не просила у нее денег, но Ева, разумеется, посылала их сестре. «Надо бы выбрать подарок для новорожденной, – подумала она. – Быть может, игрушку». Конечно, остальные пятеро детей немедленно набросятся на нее и, возможно, испортят, или мальчишки разломают, чтобы приспособить обломки для чего-то другого. Эта вечная война между детьми воспитывает способность выживать и учит гибкости. Старшая в семье, Ева выросла сильной. Впрочем, судьба не оставила ей выбора.
«По крайней мере, Тимоти, муж Коры, пил меньше, чем ее отец. Тимоти, в отличие от отца, не сбежал от семьи, бросив детей, хотя, возможно, еще пара младенцев – и Кора тоже останется без мужа», – с грустью признала Ева. Короткие послания сестры она легко читала между строк.
«Стал раздражительнее». Ева скрестила пальцы, подавив невольный страх. Младенец с коликами кого угодно выведет из терпения. Оставалось лишь надеяться, что растущее недовольство не заставит Тимоти сбежать.
Третье письмо она оставила напоследок, поскольку сомневалась, что ей захочется его вскрыть. Она узнала с нажимом выписанные буквы – твердую, уверенную скоропись, в которой сквозила заносчивость, – и глубокий оттиск печати на сургуче, оставленный порывистым движением сильной руки.
Эта печать могла бы принадлежать ей, если бы однажды ночью карты легли по-другому.
После недолгого колебания Ева сломала сургуч, открыв ящик Пандоры, принявший вид послания из Лондона. При виде знакомого почерка в ее памяти тотчас ожили яркие образы прошлого: звон бокалов с шампанским; переливы шелка, сверкание драгоценностей в зыбком свете люстр; легкие, игривые разговоры, полные тайных намеков; веселый смех, мужские взгляды, затуманенные желанием. Взгляды, устремленные на нее.
Ева набрала в грудь побольше воздуха.
«Моя милая Ева Зеленые Глаза!
Лондон невыносимо тосклив без Вас. Даже целебный эликсир злословия не может развеять мое уныние. Возможно, потому что сплетни и вполовину не так интересны, когда в центре их не Вы, дорогая. Надеюсь, Вы простите мне эти слова. Помнится, последняя волна слухов вокруг Вашей персоны отнюдь не показалась Вам забавной. Я умираю от скуки и жажду услышать Ваш смех. Вдобавок я так мало дорожу мнением света, что не стал бы Вас отговаривать, приди Вам в голову мысль вернуться в Лондон. Если не возражаете, я навестил бы Вас в Суссексе через две недели. (Подумать только, Вы – и вдруг в деревенской глуши! Поверить не могу!) Пришлите мне весточку – сообщите о своем решении. Я по-прежнему люблю ягнятину и все остальное, что мы столь подробно обсуждали при знакомстве. Лелею тайную надежду, что когда-нибудь Вы сделаете меня счастливейшим мужчиной на земле, одарив этими милостями.
Искренне Ваш, Фредерик, лорд Лайл».
О, эти игривые строки мог написать только Фредерик, неизменно элегантный, ироничный и насмешливый, преисполненный сознанием собственной значимости. Какое-то неясное чувство заставило Еву на мгновение замереть, возможно, надежда или промелькнувшее воспоминание. А может, просто голод? Разве Хенни не пора было звонить к обеду? Разумеется, приятно знать, что о тебе помнят и ты по-прежнему желанна. Что тебя добивается баснословно богатый виконт, который наверняка обедает с самим королем.
Так-то вот, преподобный Силвейн. Что вы на это скажете?
Впрочем, возможно, неприступный Адам Силвейн, красавчик с синими глазами и высокими скулами, даже бровью не повел бы, ведь он казался неуязвимым. Самое совершенное оружие из ее арсенала оказалось против него бессильно. Колкости, кокетство, долгий неподвижный взгляд (испытанный прием, который всегда действовал безотказно) – все ухищрения оставили его равнодушным. Ева вспомнила, как пастор, не задумываясь, снял с себя галстук, чтобы перевязать копыто лошади, и устыдилась своих глупых мелочных мыслей. Да, она вела себя не лучшим образом. Но оставалась еще надежда все изменить.
Вот если бы она могла изменить его.
Холодная отстраненность и спокойная уверенность пастора, пронзительный взгляд синих глаз, будто видевших ее насквозь, вызывали у Евы отчаянное желание пробить этот панцирь бесстрастности. Она и сама не знала зачем. Возможно, ей хотелось доказать, что она на такое способна? Доказать, что она может взять верх над тем, кто лучше ее, как изволила выразиться Хенни, над тем, кто без малейшего усилия, почти ничего не сделав, сумел привести ее в смятение? Или, скорее, она желала выведать, отчего преподобный Силвейн так замкнут и сдержан. Ева чувствовала: стоит раскрыть эту тайну, и пастор утратит необъяснимую власть над ней, так трюк фокусника теряет все свое магическое очарование, когда знаешь, в чем секрет. Она не могла припомнить, чтобы в прошлом какому-нибудь мужчине оказалось под силу обезоружить ее, обронив лишь несколько слов.
Много лет назад Ева поклялась, что никогда не окажется во власти мужчины. Она всегда безошибочно угадывала, кому оказать милость, а кого бросить, предпочитая делать выбор сама.
Печальная история ее матери показывала, что бывает, когда женщина доверяется мужчине.
Ева рассеянно повертела в пальцах письмо Фредерика. Наверное, ей следовало написать виконту, что она зареклась связываться с мужчинами, что отныне ни один из них не сможет пробудить в ней желание. Она больше не будет для них приятным развлечением, игрушкой.
Однако она слишком хорошо знала Фредерика: препятствие лишь разожгло бы его пыл, и он помчался бы в Суссекс быстрее ветра.
Тогда, по крайней мере, ей не было бы так одиноко.
Ева отложила письмо, решив, что, возможно, ответит позднее. Ей не хотелось думать о Лондоне, но острые, как бритва, воспоминания полоснули по сердцу. Едва она оправилась после потери мужа, как былые друзья набросились на нее с безжалостной злобной радостью, точно стая стервятников.
И снова вокруг нее сомкнулась тишина. Задумчиво постукивая кончиком пера по подбородку, Ева посмотрела в окно, но не заметила ничего примечательного. Все те же волнистые холмы Суссекса, поросшие мелким кустарником да редкими зелеными деревьями. Волшебный, полный чудес мир для какого-нибудь мальчишки вроде Поли, который вырос здесь и знал как свои пять пальцев каждую травинку, каждый листок.
Но разве не за этим она приехала сюда? Наконец-то у нее появилась возможность творить собственную историю. Начать все с чистого листа. Решить, чего она хочет на самом деле, вместо того чтобы жить в плену необходимости, подчиняясь жестоким законам борьбы за выживание. Однако… черт побери, как бы не умереть от скуки в этой глуши.
Ева не собиралась томиться и чахнуть, словно королева Шотландии[2] в изгнании (тем более что бедняжка плохо кончила). Сколько можно бесцельно шататься, будто запущенный волчок, готовый завалиться набок. Сделанного не воротишь. До Пеннироял-Грин, похоже, уже докатились слухи о ней. Во всяком случае, кое-кто что-то о ней слышал, а значит, довольно скоро весь городок будет судачить о новой владелице Дамаск-Мэнор. Так что сохранить инкогнито ей не удастся.
«Впрочем, возможно, это и к лучшему», – заключила Ева. Потому что теперь она вольна делать то, что всегда удавалось ей лучше всего (по крайней мере, когда она выступала на сцене «Зеленого яблока» и «Ковент-Гарден» или когда ловила в свои сети мужчину, на которого пал ее выбор), – очаровывать и покорять.
«В этом деле нужен союзник, – подумала она. – Связующее звено между нею и женщинами городка. Быть может, подойдет тот, кто привлекает восторженное внимание женской половины Пеннироял-Грин каждое воскресенье на утренней службе. Тот, кого долг священника обязывает проявлять сострадание и терпимость к прихожанкам, даже если те встречают его бранью и вопят дурным голосом с давно забытым ирландским выговором».
Иными словами тот, кто не так давно лишился галстука.
Помедлив всего мгновение, Ева потянулась за листом писчей бумаги. Нужно дать ему почувствовать себя победителем.
Обмакнув перо в чернила, она приступила к исполнению своего замысла.