Гражданское общество. Истоки и современность. Раздел 2. Гражданское общество: история идеи и ее осуществления ( Коллектив авторов, 2006)

2.1. История возникновения гражданского общества

История возникновения гражданского общества выглядит значительно менее исследованной, чем история идеи гражданского общества[29]. Возможно, отношение историков к самой концепции было менее сочувственным, чем у ее авторов-философов, и если считается, что философия в XIX в. «уступила» идее классовой борьбы и затем, в 80-е годы XX в., в период крушения целерациональных обществ «реального социализма», возродила идею гражданского общества, то в вышедших уже томах (2–4) «Истории Европы» (ожидаемой в 8 т.), охватывающих Средневековье и Новое время, вообще не упоминается понятие «гражданское общество». То же можно сказать и о журнале «Вопросы истории». Многочисленные издания начала 90-х годов, объявляя предметом своего интереса историю гражданского общества, в конечном итоге подменяли ее историей идеи.

К тому же, вероятно, прав В. В. Витюк, заметивший спад первоначального интереса к проблеме (и соответственно количества публикаций) и в среде философов. С одной стороны, прагматики не могут рассчитывать на близкий результат, а с другой – растут антидемократические тенденции из-за промедления с реформами и их неудачами.

Постараемся понять, откуда появились ростки самостоятельности граждан от государства, их стремления превратить государство в активного защитника интересов граждан, но для этого необходимо сразу сформулировать несколько обязательных условий. Во-первых, это соответствие состояния гражданского общества уровню развития общества, т. е., как сказали бы математики, гражданское общество есть функция уровня развития общества. Во-вторых, следует различать гражданское общество как идеал (полное воплощение представлений о нем), в-третьих, гражданское общество как реальность. И наконец, гражданское общество как его предпосылочные элементы следующей стадии исторического развития (Э. Шилз высказал слишком категоричное суждение о том, что если отношения, составляющие гражданское общество, «не дотягивают» до его образца, то вряд ли вообще возможно его существование[30]).

Процесс движения к идеалу гражданского общества представляет собой постоянное изменение (совершенствование, но временами и отступление) состояния и взаимоотношений человека, общества и власти. Существенное значение в этом процессе имеет гражданское согласие, наблюдающееся сначала в виде сближающегося представления о существующих в обществе проблемах у гражданских ассоциаций, затем – в принципиальной возможности и пределах компромиссов в их решении (теоретически), и, наконец, в создании движений, объединенных либо толерантными допущениями (надолго), либо осуществлением цели, на время векторно совпавшей для различных составляющих этих движений (смена экономического, политического, социального строя, вплоть до цивилизационных изменений). При этом нельзя не учитывать региональные особенности Западной Европы, США и России в их историческом контексте.

Пожалуй, правомерно поставить вопрос, что появляется раньше: идея гражданского общества (кстати, возможно, и не имевшая у того или иного мыслителя прошлого соответствующего терминологического обрамления – например, у А. Смита или Ш.-Л. Монтескье), или его реальные элементы, или же эти явления сопутствовали друг другу.

Поскольку ряд ученых прошлого усматривал «золотой век» человечества в начальный период его существования в наличии особой общности, коллективного самосознания, предполагая равенство в условиях отсутствия собственности и разделения труда, видимо, правомерно определить специфику первобытного и гражданского обществ. В первобытном обществе его члены рассматривают друг друга как родственников, так как верят в общее происхождение. Эта вера усиливается долгим проживанием с предками на ограниченном пространстве. Даже современные этнические общества, проживающие на небольшой территории (часто «исторической родине»), предполагают свою общую родословную. В гражданском обществе примордиальные качества родства, соседства, землячества теряют свое первоначальное значение как критерия коллективного самосознания. На их место приходят гражданские качества участников, т. е. признание общей власти (влияния авторитета), общих законов, общей, более или менее ограниченной, территории. В гражданском коллективном самосознании каждый участник – товарищ-согражданин, а не товарищ-родственник (или сосед). Чувство долга (обязанности) перед другими участниками возникает только благодаря их качеству как членов (в основном анонимных) того же самого гражданского общества. Более того, те этнические сегменты гражданского общества, где есть общее происхождение и локальное коллективное самосознание, находятся также под контролем преобладающего гражданского самосознания. Этническая принадлежность, национальность, наконец, нация противостоят гражданскому обществу только в случаях замкнутости или декларации этнического или расового превосходства, национализма. Вообще же нация необходима гражданскому обществу. Возможно, она – его предпосылка (забота о нации лежит в основе традиций), и уж точно – его необходимый ингредиент, поддержка.[31]

Выявляется и природа законов. Закон применяется без оглядки на ценности родства, расы, землячества, а только в связи с действиями тех, к кому закон может быть применен, т. е. равно ко всем членам гражданского общества, к тем, кто признает власть правительства (находится под его юрисдикцией), тем, кто находится на территории гражданского общества. Гражданин, как лицо гражданского общества, вступающий в конфликт, задумывается не о семье, деревне, партии, этнической группе, социальном классе, месте проживания, а прежде всего о гражданском обществе как объекте своего долга.[32]

Понятие «гражданское общество» появилось довольно давно, по крайней мере, раньше его идеи в современном смысле. Так, в античности оно стало понятием юриспруденции, в политической философии средневековья отражало различия с религиозными институтами, а в XVII в. – с природным, естественным состоянием. И только с XVIII в., это понятие начинает «впитывать» в себя отдельные, подчас не самые существенные черты его современного содержания. Причем иногда содержание совпадает с названием, как у А. Фергюсона в его «Очерках истории гражданского общества»[33], а, иногда, напротив, как у А. Смита, без упоминания термина «гражданское общество» с достаточной полнотой отражаются его сущностные характеристики. У него фигурирует общество с выраженной частной активностью, отличное от семьи, отстоящее от государства.

Кажется странным, что идеи выдающегося шотландца в отличие от А. Смита не были популяризированы в период господства марксистской мысли, хотя на него ссылался К. Маркс. Его взгляд на цивилизацию как ступень исторического прогресса использовал (правда, с промежуточным соавторством Л. Г. Моргана) Ф. Энгельс. А. Фергюсон в качестве критерия «цивилизованности» гражданского общества ввел и кажущееся не столь важным такое понятие, как «общество рафинированных вежливых манер», «мягких нравов», не перечеркнув такое качество как «успех коммерческих искусств, постоянно разделяющихся на части» (имеются в виду прогрессирующее разделение труда, способствующее отчуждению и «атомизации» в обществе, а также создание коммерческих ассоциаций, обладающих опасностью – коммерциализации сознания граждан). Фергюсон заложил и основания гегелевского, а также последующего марксистского воззрения на гражданское общество – неотделимость от государства и его институтов, необходимость постоянного политического противостояния между основными группами общества для поддержания силы гражданского духа и взаимоограничения их притязаний[34].

В XIX в. идея гражданского общества была наиболее разработана Г. Гегелем в его «Философии права»[35]. Великий философ выделил в качестве «гражданского» часть общества – его коммерческий сектор и институты, необходимые для функционирования и защиты этой гражданской части общества. «Bürgerliche Gesselschaft» сочетало право частной собственности и автономию от государства, но автономию особого рода в целостной системе отношений «индивид – корпорация – государство», при которой индивид-гражданин не только реализовывал свои интересы через корпорацию, но и проникался самосознанием единого большого коллектива – защитника и гаранта его свободы (в рамках собственности), наилучшим образом воплощавшегося в правовой и политической форме государства. Г. Гегель показал, что, как и в античности, в новых экономических условиях индивид в гражданской части общества неотделим от государства. Государство устанавливает законы, которые ограничивают пределы активности индивидов и корпораций, но внутри этих обычно широких пределов действия определяются в соответствии с договором участников или на основе соотношения (расчета) индивидуальных или коллективных интересов. В этом смысле гражданское общество (или гражданская часть общества) автономно от государства.

Взгляды А. Смита и особенно Г. Гегеля были восприняты К. Марксом, но они же были и существенно трансформированы абсолютизацией экономического аспекта гражданского общества, введением противостояния собственников и не собственников, распространением гегелевской «гражданской части» общества на все «буржуазное или капиталистическое общество». Отношения производства и собственности стали у Маркса определяющими для общества – все остальное стало производным. Для последователей Маркса автономия частей от целого, независимость от государства, плюрализм были неприемлемы и не обсуждаемы, кроме как в жестком критическом тоне. Тема гражданского общества была закрыта, а ее отдельные аспекты обсуждались лишь в связи с буржуазным обществом вообще.

Итак, при всех различиях в его понимании, в XIX в. термин «гражданское общество» приобрел свои главные и окончательные черты: во-первых, это часть общества, независимая от государства (там, где это еще не было достигнуто, предполагалось движение к подобной автономии); во-вторых, гражданское общество обеспечивает права индивидов и в частности право собственности; в-третьих, в гражданском обществе независимо от государства действует множество автономных экономических ассоциаций и деловых фирм, конкурирующих между собой. В подтексте оставалась связанная с качествами гражданственности идея политической сообщности, муниципальности в рамках гражданского общества. Право граждан на общественную деятельность, участие в дискуссиях и решениях по общезначимым вопросам, унаследованное от правовой и политической философии от классической античности до раннего модерна, отличало «гражданские права» от «естественных». Это было условие жизни людей в правовом обществе, жизни в соответствии с законами. Но условия, реализованные сначала в Новом Свете и распространившиеся уже в XX в. на родине идеи гражданского общества, в Европе, имели место далеко не везде и не в полной мере.

А. Фергюсон оставил завет (вызывающий бурное одобрение уж если не марксистов, то более широкой и представительной плеяды материалистов) связывать понятие «гражданское общество» не с планами «какого-либо теоретика», а с процессами естественно-исторического развития, в которых люди «направляются в своих установлениях и мерах обстоятельствами, в которых они находятся».[36] Попробуем определить эти «обстоятельства», различающиеся для Европы – как места зарождения понятия, идеи и первых ростков гражданского общества, для США – как места первичного более или менее масштабного практического воплощения такого общества, и для России, которой ученые и политики разных направлений «отказывают» не только в исторических предпосылках гражданского общества, но и в возможностях его формирования сегодня.

2.2. Осуществление идеи гражданского общества

Поскольку гражданское общество – это целый комплекс отношений внутри общества и по отношению к государству, к нему нельзя применить какую-либо одну характеристику, хотя невмешательство власти в частную жизнь и одновременно ее защита властью выглядят непременным показателем существования гражданского общества. Искать предпосылки, зародыш гражданского общества имеет смысл лишь на рубеже феодализма, перехода от аграрного к индустриальному обществу. Именно в этот период, переживаемый в разных обществах не одновременно и со своей спецификой, индивид обретает возможности горизонтальной и вертикальной мобильности. Этому способствует крушение скреп сословного покровительства, кризис феодальных экономических отношений, развитие торговли, предпринимательства, производства.

От политического и экономического единства часть общества стремилась к их размежеванию. Потребность в свободе собственности и независимости хозяйственной деятельности сопровождалась желанием оградить себя от произвола власти, центральной и отдельных сеньоров. Такая гарантия виделась в законах и политическом устройстве, охраняющих собственников, в договоре между обществом и властью. В теории это отразила школа естественного права, на практике же это выразилось в многочисленных социальных выступлениях (прежде всего горожан) в монархических государствах. В большинстве случаев авторитарный правитель, сам заинтересованный в ликвидации феодальной раздробленности и централизации своей власти, и третье сословие, ограничивавшее свои требования экономикой, добивались компромисса. В обмен на гарантии частному предпринимательству король получал военно-политическую поддержку горожан (например, во Франции).

Элементы гражданского общества проявлялись в первую очередь в экономике. Это были как независимые рыночные образования нового типа, так и выросшие из прежних семейных, общинных и корпоративных ассоциаций. Так, немецкая модель гражданского общества того времени выразилась в гильдии, ставшей одной из первых форм объединения ремесленников и торговцев и первой формой их самозащиты и влияния на управление городами. О трех видах гильдий – купеческих, ремесленных и «компаньонажах» (объединениях-братствах мелких ремесленников Франции с начала XV в.) пишет английский ученый Э. Блэк[37]. От прежних средневековых феодальных властных структур оставались, но в новом качестве элементов гражданского общества – институты сословий и рыцарства, университеты. Права на ассоциацию иногда добивались научные общества, масонские ложи, клубы, газеты и т. п.

Значительно более активно этот процесс шел там, где авторитарное давление власти сказывалось в меньшей мере – в городах-республиках Северной Италии. Здесь власть вынуждена была уступать не только в экономике, но и в политике. Как отмечал Н. Макиавелли, мир и безопасность граждан, наслаждение своим имуществом и богатством, право каждого иметь и отстаивать свои убеждения рассматривались в качестве общественных ценностей[38]. Городское самоуправление, хотя и носило цензовый характер, значительно расширило возможности граждан, подтолкнув их потребность в более высоком уровне образования и политической культуры. Город, к тому же, включил в зарождающееся гражданское общество значительно большую долю своего населения в сравнении со становлением «экономического человека» в монархиях того времени. Но перемены в подавляющей массе их населения еще не наступили.

В своем сравнительном анализе античного и средневекового города М. Вебер[39] показал особенности становления общественных ассоциаций европейского города в сравнении с Востоком (в том числе Китаем и даже Японией), заключавшиеся в большей самостоятельности и сближении с властными структурами. Компактное воспроизведение этой работы Вебера затруднительно из-за множества значимых деталей и отступлений, сравнений с другими условиями, поэтому можно воспользоваться комментариями к Веберу и этому периоду средневековой истории блестящего российского историка А. И. Неусыхина[40], показавшего на примере городов-республик Северной Италии (в отличие от Германии и Англии) процессы борьбы сеньориальной элиты и демократических слоев-«ророlо» (цехи и гильдии ремесленников и купцов), постепенно приводившие к столь серьезному перевесу «popolo» в борьбе за реальное самоуправление горожан, не допускавшее верховенства подеста сеньориальной элиты над капитаном «popolo», что и приводило к присоединению той же элиты к гильдиям и цехам.

В XV–XVI вв. ситуация в монархических государствах начинала меняться. Добившись некоторых экономических свобод, горожане стремились к участию во власти. Первоначально этот порыв был заметен в пересмотре религиозной идеологии. Католическая церковь, один из главных институтов феодализма, подверглась длительному давлению извне и изнутри и, в конце концов, распалась. Протестантизм, родившийся в эпоху Реформации, не был первым продуктом распада христианства. В 1054 г. отделилась соперничавшая с папством греко-католическая церковь (известная у нас как православная). Перемены в церкви ожидались не только прогрессивно настроенным клиром, но и массой горожан (бюргеров-буржуа). Для одних это означало возвращение верующих к Священному Писанию (без посредничества монахов и священников); для других – отказ церкви от своих богатств, прежде всего монастырских угодий; для третьих – «удешевление» содержания этого института и т. д., но для всех протестантов это был процесс обмирщения, возвышения человеческого разума, частичного отступления веры перед знанием, а, следовательно, и новых возможностей проявления личности, светских ассоциаций, частной жизни.

Религиозное раскрепощение сопровождалось новыми требованиями к государству, точнее к монарху: ограничить произвол власти, предоставить всю полноту прав и свобод третьему сословию, в том числе ассоциациям общественной самодеятельности. Параллельное сосуществование общества и государства в развитых европейских странах прервалось чередой революций в Англии, Франции, Нидерландах, завоеванием независимости британскими колониями в Америке. Произнесено и обосновано само понятие гражданского общества, высказано предположение о всегдашнем противостоянии гражданского общества и государства в Европе.

Поворотным моментом в формировании современной цивилизации стала промышленная революция конца XVII–XVIII вв. С историко-социологических позиций станок дал процессу становления гражданского общества больше, чем любая теория. Он нивелировал мастерство рабочих (различия мастера – подмастерья – ученика в цеховой структуре были подстать сословным), приведя к значительно менее заметной разнице в квалификации и соответственно меньшему разрыву в оплате труда и имущественном положении. Введение станка потребовало не только навыков, но и технических и технологических знаний на уровне начального образования. В свою очередь, дальнейшее повышение уровня образования создавало новые статусные возможности, вело к осознанию социальных интересов и впоследствии к экономическим и политическим ассоциациям на базе единства целей. По сравнению с мануфактурой машинное производство увеличило количество продукции и соответственно снизило ее стоимость, позволило поднять планку уровня массового потребления. Внедрение станочных технологий в различных отраслях ускорило процесс разделения труда и появления новых отраслей, потребовавший усиления миграции рабочей силы из аграрного сектора экономики и способствовавший дальнейшей урбанизации, распространению городского уровня комфортности и нового образа жизни на все большее количество населения.

Дальнейшее разделение труда имело и другие последствия, проявлявшиеся одновременно в усилении функциональной интеграции и конкуренции из-за колебаний в количестве рабочих мест. Для недавних сельских жителей переход от «соседских» отношений к договорным в сочетании с борьбой за рабочие места, нуклеарной семьей, ограниченной жилой площадью города означал и новые ценности индивидуальной личности и гражданина.

Начиная с века Просвещения, затем Французской революции и вплоть до становления постиндустриального общества конца XX в. реальный процесс развития гражданского общества шел по восходящей. Причем, на наш взгляд, идеологические бои вокруг самой проблемы гражданского общества, «забвение» идеи к концу XIX в. в Европе и США не могли повлиять на появление и проявление «живых» элементов гражданственности и общественности. Мало того, процесс не мог идти равномерно. Так, в США он опережал европейский уровень, после реформ 60–70-х годов ХГХ в. активизировался в России, в ряде стран Востока, переживавших модернизацию еще в колониальных условиях. В передовых странах, где все шире распространялись отношения «классического» капитализма, тенденции общественной самодеятельности в политической жизни наталкивались на преграду монархических режимов. Нейтральное сосуществование общества и государства в Европе XIX в. и с начала XX в. повсеместно сменилось острой борьбой «экономического» человека с властными структурами, а эгалитаристский пафос, порожденный уже отмеченными изменениями в положении производителя, в свою очередь влиял на восприятие марксистской концепции классовой борьбы, причем настолько, что совпадающие в XIX в. процессы формирования гражданского общества и политической базы рассматривались большинством ученых (и практически всем советским обществоведением) с приоритетом классового противостояния, а не более широких отношений гражданское общество – государство.

Все ссылались на Маркса, полагавшего, что гражданское общество разделилось по классовым признакам. Признание же марксистами классовости самого государства привело к совмещению в этой теории социально-экономической и политической структур общества. Идея гражданского общества, считалось, ушла в прошлое. Возможности общественного договора, консенсуса отбрасывались в силу логики классовой борьбы. Однако уже к концу XIX в. часть марксистов отошла от революционных прогнозов в расчете на легальные методы политических и социальных перемен (первым был Э. Бернштейн, за ним последовали другие, составившие основу социал-демократии, но уже без коммунистов). Косвенно это отражало признание значения общественности в реализации интересов различных социальных групп договорным путем.

В этот период в структуре гражданского общества происходило активное формирование новых экономических (производственных, торговых, финансовых) ассоциаций предпринимателей; добровольных объединений трудящихся (общества взаимопомощи, кооперативы, профсоюзы и т. п.); оппозиционных государству политических группировок разных социальных групп, с течением времени оформлявшихся в партии. Шло становление независимой от государства прессы. Разъединение «снизу» с государством (и это специфика Запада, по сравнению, например, с Россией) привело к тому, что политическая жизнь общества разделилась на государственную и негосударственную, влияющую на формирование и принятие политических, административных решений и вырабатывающую общественное мнение.

XX век стал временем проявления двух основных тенденций: развития гражданского общества через демократизацию, гарантии прав личности, альтернативную политику и противодействие этому развитию с использованием репрессий и плутодемократии. Тоталитарные режимы фашизма и коммунизма, манипулируя политическими и социальными интересами масс, вытеснили из политической жизни основные гражданские институты или подавили их. В 20–40-е годы в мировой политической практике кроме тоталитарных стран с разрушенными структурами гражданского общества функционировали страны с развитой демократической системой власти, где гражданское общество не прекращало расширения и обновления, а также страны с еще недостаточно развитым гражданским обществом.

Вторая мировая война, столкнувшая страны из всех названных групп, как через увеличительное стекло, показала некоторые противоречивые и отчасти негативные тенденции, которые следует преодолеть, если полагать, что ценности гражданского общества носят общечеловеческий характер. Пока же можно было увидеть и блокирование стран-союзниц из разных политических лагерей (СССР, Англия, США), и их далекие от демократии способы «дележа» мира в Тегеране, Ялте, Потсдаме, Вашингтоне. Становление гражданского общества в той или другой стране вовсе не означало, что эта страна, несмотря на громкие декларации, готова способствовать его распространению (США, где гражданское общество ушло вперед даже в сравнении с демократической частью Европы, являлись и являются самым ожесточенным конкурентом в борьбе за сферы влияния и гегемонию в мире. Значительная часть американского общества вплоть до Перл-Харбора отстаивала изоляционистские позиции в борьбе с фашизмом, а после войны США демонстрируют готовность «наказывать» Корею, Вьетнам, Ливию, Ирак и др.).

Послевоенное развитие Запада дает основание говорить, что реальным элементам гражданского общества придан новый импульс технологическими, структурными и культурными переменами, соответствующими развитию постиндустриального общества. На рубеже 80–90-х годов «востребована» из запасников социально-философской, политической и исторической памяти сама идея гражданского общества (хотя, на наш взгляд, «анонимное» воплощение в реальной жизни ее элементов никогда не прекращалось, разве что в некоторых странах прерывалось). Причиной тому стали события в коммунистическом мире, где кризис политических, социальных, экономических структур «реального социализма» потребовал замены системы «целерациональной легитимации» (выражение Т. X. Ригби) на систему легитимации, в основе которой должны быть права человека и нормы закона, под лозунгом гражданского общества, выдвинутым оппозицией[41].

Однако видеть за этим, как предлагают многие наши современники, ликвидацию диктатур и необратимость победы демократии, пока рано, ибо в посткоммунистическом пространстве общественно-политические перемены в духе оттеснения государства ассоциациями демократического самоуправления недостаточны и иллюзорны. Здесь необходимо параллельно создавать «гегелевское гражданское общество» в экономике путем рыночных преобразований, а это, в свою очередь, означает угрозу возникновения новой олигархии.

Так что кризис коммунизма пока создал лишь предпосылки гражданского общества на Востоке и более благоприятные условия гражданской самоорганизации при перераспределении политических ресурсов на Западе. В число особенностей этого процесса можно включить: а) развивающийся массовый (не элитарный) индивидуализм, б) появление и развитие ассоциаций планетарного масштаба, в) расширение возможностей гражданских политических организаций на местном, региональном и национальном уровнях, г) дальнейший рост влияния средств массовой информации, их глобализацию через Интернет (в связи с чем возникает вопрос об общественной цензуре), д) развитие сети социальных и социокультурных ассоциаций.

Как уже отмечалось, процесс формирования гражданского общества в США имел свои особенности. После достижения независимости от британской короны создавалась уникальная возможность строить новые политические отношения в условиях ослабления центральной власти и уже существовавших гражданских институтов, зарождавшихся еще в колониальном прошлом. Сословная система не играла в Новом Свете такой роли, как в метрополии, а первые же документы американской революции провозглашали равенство людей (тогда еще ограниченное расой и полом) и экономическую свободу. Множественность интересов различных социальных групп создавала основу для многочисленных гражданских организаций.

Здесь была применена критически переосмысленная европейская идея гражданского общества. Американский опыт формирования гражданского общества, в основании которого лежала либеральная традиция (взгляды Дж. Локка на право частной собственности на основе естественного права, А. Смита на модернизацию и саморегуляцию как необходимые компоненты гражданского общества, концепция «минимального государства» Т. Пейна и независимости государства и гражданского общества Д. С. Милля), получил своевременную и высокую оценку А. де Токвиля. Однако в других странах, в частности в Европе, этот опыт мог и может быть использован лишь в частностях. Если в Европе становление гражданского общества происходило одновременно с демократизацией политической системы, уже включавшей бюрократический управленческий аппарат, то в США еще до войны за независимость государственным идеалом стало самоуправление свободных людей на свободной земле, и этот идеал подразумевал недоверие к исполнительной власти, тогда по сути совпадавшей с колониальной администрацией. Бюрократия здесь появилась позднее демократии, вырастала на ее базе.

Правда, и на заре американской демократии и сейчас существуют различия во мнениях, что важнее: участие граждан или компетентность представительных органов. (Столкновение взглядов, и что еще важнее – факты гражданского участия, гражданственности отразил в своей книге «Заметки о штате Виргиния» авторитетный свидетель того времени, один из «отцов-основателей» США Т. Джефферсон[42]. И удивительно, что американский опыт формирования гражданского общества и именно этого его аспекта не отразил авторитетный современный исследователь Э. Шилз, ограничившийся европоцентристским освещением идеи и практики гражданского общества – хотя он не обошел вниманием СССР и Восточную Европу социалистического периода.) В ряде штатов граждане были обязаны принимать участие в работе городских собраний, на которых обсуждались важные вопросы жизнедеятельности общин. Полноправные члены общин привлекались на непостоянной основе в различные органы публичной власти.[43] В других штатах предпочтение отдавалось представительным органам власти, где избранные должностные лица-специалисты, а не граждане принимали решения. Гражданские инициативы здесь сводились до минимума. И та и другая традиции имели и имеют свою аргументацию, своих сторонников и противников.

Система участия граждан базируется на представлении, выработанном еще Н. Макиавелли, что рядовые граждане лучше знают достоинства и недостатки чиновников, особенности региона и нужды отдельных граждан и их ассоциаций. Участвуя в выработке и принятии политических решений, граждане разделяют ответственность элиты и бюрократии, становятся заинтересованными в их выполнении. Гарантированные законом возможности получения гражданами минимально необходимой информации облегчают общественный контроль должностных лиц с точки зрения их квалификации, эффективности действий, этики поведения.

Аргументы противной стороны состоят в недоверии массе граждан, объясняя это недоверие некомпетентностью, корпоративным мышлением и личными интересами граждан, их местничеством. Участие граждан в процедуре формирования и принятия решений приводит к дополнительным затратам на их информирование или подготовку референдума, к затягиванию процедуры (и возможному изменению конъюнктуры), к конфликту, в случае недостаточного, по мнению граждан, внимания должностных лиц к запросам избирателей.

Политическое участие граждан может быть пассивным, что проявляется через голосование, информирование граждан чиновниками об общественных проблемах, контакты с бюрократами, или активным – участие в городских собраниях, референдумах, в выдвижении законодательных предложений, отзыв недостойных должностных лиц, самоуправление общин.

Община занимала центральное место среди других ассоциаций граждан, здесь закладывались представления о правах личности и поведении свободного человека наряду с чувством личной ответственности за происходящее. Можно сказать, что с общины начиналось гражданское общество в британских колониях Америки.

Старейшей прямой формой инициатив граждан, созданной в начале XVII в., стало городское собрание. Все граждане-избиратели знакомились здесь с проектами разнообразных решений, готовившимися профессионалами из административных структур. Проекты нередко адаптировались для лучшего понимания граждан или проходили через предварительное собрание, сочетавшее черты городского (решающего) собрания и представительного органа граждан.

Возможности городского собрания ограничены масштабами поселения и сложностью решаемых проблем, поэтому, когда необходимо собрать мнение граждан всего штата или всей страны, практика собрания переносится на все гражданское общество: проводится референдум. Первый референдум был проведен в 1640 г. в Массачусетсе. Референдум может носить совещательный характер, когда мнение граждан может учитываться или не учитываться законодательным органом (следовательно, его инициатором этот орган не является), или обязательный характер – инициатором является законодательный орган, заинтересованный в принятии конституционных изменений или тех решений, которые по закону штата (или страны) не могут разрешаться им самим (например, новые налоги, территориальные изменения, крупномасштабные финансовые проблемы и т. п.). Итоги обязательных референдумов носят силу закона.

Нередки гражданские инициативы в форме референдума-протеста по поводу принимаемого (или не принятого) законопроекта, на которые по закону отводится 80 дней. Референдум возможен в виде сбора подписей и даже по почте (в 1981 г. в Сан-Диего).

Плебисцитарная форма инициатив в рамках гражданского общества имеет также свои плюсы и минусы. Положительные стороны этой процедуры в концепции «народного суверенитета» обрисовал еще Ж.-Ж. Руссо. Референдум не позволяет народу – носителю суверенитета передавать или делить высшую власть с кем-либо, в том числе с представительными органами, способными исказить волю граждан; референдум повышает ответственность представительного органа, готовящего проекты законов, перед гражданами.

Регулярное проведение референдумов (в условиях современных средств коммуникации и применения ЭВМ при подсчетах, в принципе, возможно принятие решений избирателями по любым мало-мальски значимым вопросам – задача состоит только в защите системы от фальсификаций решений, а главное, в заинтересованности самих властных структур) ведет к снижению уровня отчуждения граждан от политики, повышению уровня их политической культуры.

Но американский опыт показывает, что референдумы не могут подменить сложную, требующую высокой квалификации и готовности к компромиссам деятельность профессионалов-политиков и законодателей, ибо это может привести партии от электорального процесса к соблазну митингов, забастовок, прямых форм давления, проявлению эмоций, а не разума. К тому же, плебисцит может привести к жесткому разделению общества на сторонников и противников какого-либо решения и невозможности для побежденного меньшинства в дальнейшем отстаивать свою позицию.

Поэтому область плебисцитарной демократии ограничена. Референдум нужен для законодательного закрепления решения, ясного для значительного большинства граждан, либо в случаях торможения принятия важных для общества решений при расхождении в законопроектах (но вероятно, с возможным подтверждением этого решения через некоторое время).

Уже в Конституции штата Джорджия в 1777 г. (т. е. до принятия Конституции США) гражданам предоставлялось право, получив большинство подписей, собрать конституционный конвент штата для пересмотра законодательства. Впоследствии этот механизм волеизъявления граждан совершенствовался, обретая, правда, специфические черты в разных штатах. Как показала практика применения этих инициатив, предпочтение отдается штатным или локальным косвенным предложениям по изменению законодательств в противовес возможным прямым инициативам, в том числе по изменению конституции. Прямые инициативы, не прошедшие экспертизы – обсуждения в законодательном органе, обычно хуже сформулированы или вообще противоречат конституции.

Наконец, одной из форм гражданских инициатив, известных в США почти с периода возникновения государства, является возможность отзыва чиновников и депутатов представительного органа. Хотя механизм отзыва и не прост, но он дешевле, чем новые выборы, и эффективнее, поскольку сразу указывает на «обидчика» общества, и даже если отзыв не осуществится по каким-либо причинам, вряд ли все сохранится в прежнем виде.

В XVIII–XIX вв. в Европе не было ничего похожего на гражданское общество США, обладавшее широкими возможностями, несколько сниженными к концу XIX в. и в первой половине XX в. классовым противостоянием. Если в европейской модернизации XIX в. мы можем видеть экономические и социальные гражданские ассоциации, то в условиях монархии не допускалось создание негосударственных политических организаций, а одно порождало другое – замедлялся рост неполитических объединений граждан. Только с развитием электорального процесса, исследованного еще в конце ХГХ в. М. Острогорским[44], правителям пришлось смириться с «вторжением» граждан в политику, последнюю «запретную зону» для гражданского общества. В Америке раньше, чем в Европе, осознали значение независимой прессы как составляющей гражданского общества и свободы. А. де Токвиль указывал на то, что эта пресса, будучи созданной независимыми гражданскими объединениями, подталкивала к созданию новых ассоциаций, являлась средством повышения политической культуры, плюралистического гражданского самосознания.[45]

К концу XX в. развитие гражданского общества в Европе приблизилось к американскому уровню, но заимствовались только внешние признаки, а они известны из философско-правового идеала гражданского общества. Условия и пути осуществления идеи были различны. Формирование гражданского общества в европейских демократических странах не прекращалось, но в ряде стран (Германия, Италия, Испания, Португалия и др.) прерывалось диктатурами разного рода и требовало новых усилий по «лечению» гражданского сознания наряду с созданием объективных условий его становления.

Еще в большей степени задержалось развитие гражданского общества (идея и практика) в Восточной Европе, России, странах СНГ. Для нас, естественно, наибольший интерес представляет отечественная история гражданского общества. На этот счет существуют различные точки зрения. Одни видят основания российского гражданского общества в крестьянской общине, православной идеологии и, соответственно, требуют восстановления соборности, общинности дооктябрьского прошлого. Другие считают, что гражданского общества в пространствах Российской империи и СССР не существовало и его нужно (или не нужно, если стоять на классовых позициях) создавать впервые. Правда, здесь нет единства. То ли нужно опираться на опыт Запада, воспринимая «готовые» идеи и институты, или отказаться от этого, демонстрируя самобытность и опираясь на традиции с учетом российских условий. Возвращаясь к высказанному предположению, что идеал гражданского общества в различных пластах истории имел свои особенности, рассмотрим эти особенности применительно к России.

Так, к 70-м годам ХГХ в., когда в пореформенной России стали складываться условия для зарождения гражданского общества, на Западе (Северная и Западная Европа, США) уже имелись определенные представления о гражданском обществе (вовсе не присущие всему обществу, например, идеал гражданского общества не соответствовал целям последователей К. Маркса). Эти представления базировались на условиях и тенденциях эволюции западного общества и включали развитие различных форм частной собственности, договорные отношения, влиятельное общественное мнение, дальнейшее развитие автономий и свободы личности, возможность свободных ассоциаций людей.

Даже если представить, что либеральные взгляды в будущее векторно совпадали в России и Европе (хотя это далеко не так – в российской общественной мысли либералы-«почвенники» дистанцировались от либералов-западников), то условия зарождения гражданского общества были явно различными. Во-первых, протяженность территории России. Особенностью США также была огромная территория, но ее завоевание проводилось свободными людьми, еще более укреплявшими менталитет свободы, индивидуализма, культа оружия. На ее территории устанавливалось федеративное штатное устройство с развитыми элементами самодеятельности. Во-вторых, в России существовало государственное централизованное начало, усиливавшееся от центра к периферии, где губернатор «больше, чем государь». Так, петровская модернизация России, как и любая «догоняющая» модернизация, отличалась усилением государственного начала, и не только в политической (централизация власти, усиление унитарности государства, губернское деление, замена патриаршества Синодом, «закрепощение» привилегированных сословий обязательной службой), но и в экономической жизни – государственные мануфактуры и казенные добывающие и обрабатывающие предприятия, сохранение крепостной зависимости крестьян. В-третьих, неразвитость рынка в условиях господства крестьянской общины и подавляющей доли крестьян в составе населения и, соответственно, недостаточное развитие частной собственности, стимулов сельскохозяйственного труда, предпринимательства. Даже с отменой крепостного права при несомненном оживлении хозяйственной жизни община продолжала сковывать инициативу подавляющего большинства населения. В-четвертых, общиннность и реформы, задумывавшиеся сверху, укрепляли многовековую традицию россиян (вероятно, идущую от татаро-монгольского периода) склоняться перед властью, с большей готовностью исполнять приказы, чем проявлять инициативу. Бунты, как справедливо отмечает Б. Н. Миронов, были не против верховной власти, а против ее агентов[46].

Эти российские особенности следует, видимо, сопоставлять с цивилизованными и упущенными альтернативами, в том числе с возможностями формирования гражданского общества. На наш взгляд, эти возможности относились в большей степени к XX в., чем веку XIX, в котором был проделан путь, вполне адекватный ситуации пореформенной России – об этом чуть ниже. А уже с 17 октября 1905 г. появилась принципиальная возможность для России стать конституционной монархией – в ряду десятка европейских монархий, но эта альтернатива не реализовалась. Реформы П. А. Столыпина заложили возможность «размывания» общины, препятствовавшей становлению гражданского общества, но и им не суждено было быть доведенными до конца, несмотря на всплеск общественной активности и плюрализм политики. Уже с января – марта 1918 г. одним из результатов Октябрьского переворота стала фактическая монополия большевистской партии в политической жизни, а затем и советского государства во всех сферах общественного бытия. Этатизм и идея классового противоборства полностью вытеснили идею гражданского общества, а формализация общественной жизни (ассоциаций граждан) и отсутствие гарантий личных прав и свобод привели к уничтожению не только элементов гражданского общества, но и почвы их возможного зарождения. Только церковь, и то с многочисленными оговорками, могла считаться реальным осколком гражданского общества.

В XVIII–XIX вв. в России сложились две альтернативы: предсказанная Ж.-Ж. Руссо этатизация общества, господство общей воли над частным интересом[47] и развитие гражданского общества через экономические формы, которому противостояли крепостное право и разложение дворянства. Дворянство в условиях огосударствления общественной жизни николаевской России, по мнению Б. Н. Чичерина, могло занять пустующее место организованной буржуазии, ставшей на Западе основой гражданского общества. В противном случае ее место заняла бы бюрократия, усиливавшая давление правительства на общество.[48] Прогноз выдающегося русского юриста в значительной мере оправдался – дворянство оказалось не способным исполнить нетрадиционную для себя роль.

Роль катализатора экономической активности в форме относительно свободного предпринимательства в этих условиях должен был сыграть крестьянин, но это становилось возможным только после его освобождения от крепостной и корпоративной зависимости (соответственно с 1861 г. и со столыпинских реформ начала XX в.). Времени, отведенного историей на этот процесс, явно не хватило – его прервал Октябрьский переворот 1917 г. Однако если на Западе процесс становления гражданского общества шел от экономики, частной собственности, то в России, при отмеченных трудностях развития предпринимательства, он шел через ассоциации индивидов в институте земства, к которым затем привлекался капитал. Сами же предприниматели до открытия Государственной Думы первого созыва не имели возможности создавать новые правовые рамки, решали свои проблемы с властью в частном порядке и не конституировали структур гражданского общества. К тому же, как считает А. Л. Андреев[49], влияла русская православная традиция рассматривать богатство как средство достижения возвышенных целей (например, благотворительность, вложение средств в церковь и т. п.), в отличие от протестантизма, рассматривавшего хозяйственный успех мирян угодным Богу[50].

Итак, можно сделать вывод, что этатистские тенденции возобладали в общественной жизни России ХГХ в., в особенности в его первой половине. Но победа не была полной – капитализм медленно входил в экономическую жизнь империи, к тому же она была пирровой, поскольку в условиях отставания экономических процессов от Запада неизбежно ослаблялась в сопоставлении с внешнеполитическими соперниками техническая база военной мощи России. Парусный флот, устаревшие артиллерия и стрелковое оружие, нехватка грамотных солдат привели к полномасштабному краху в Крымской войне. Перемены, во избежание худшего, стали необходимыми. Государству в его самодержавной форме пришлось идти на уступки общественности, предоставляя ей право участия в управлении.

Одной из важнейших национальных форм децентрализации власти стало земство. Издревле земство, земские соборы служили по мнению многих учреждениями самоуправления, однако это далеко не так. Действительно, земская реформа XVI в., проводившаяся при Иване IV, должна была отменить систему кормлений, заменив ее выборными общественными властями. Причина реформы была очевидна: наместники и волостели из слоя военно-служилых людей в этом столетии довольно часто привлекались к своему прямому делу – внешние угрозы окраинам государства требовали новых военных походов. По мнению В. О. Ключевского, военные люди становились неисправными управителями, а, становясь управителями, переставали быть исправными военными людьми[51]. Усложнение управления к тому же приводило к многочисленным злоупотреблениям кормленщиков и социальному напряжению.

Царь, дав на Земском соборе 1550 г. указание кормленщикам прекратить многочисленные административные тяжбы мировым порядком, по сути, подготовил отмену кормлений. Уже в 1552 г., как отмечалось в летописях, «кормлениями государь пожаловал всю землю»[52], т. е. земское самоуправление становилось повсеместным учреждением, сначала в виде опыта, а затем в виде закона 1555 г., не дошедшего до нас в подлинном виде. Существенно, что земский мир не обязывался, а получал право выкупить кормление служилых управителей и заменить своими выборными людьми. Такой откуп платился в казну, что означало для государства двойную выгоду: материальную – получение откупа и состоявшую в улучшении управления. Кормленщики же взамен получали поместья, становившиеся основным средством содержания служилых людей. Итак, сущность земского самоуправления XVI в. заключалась не столько в самоуправлении, а в выполнении государственных приказных поручений, перелагавшихся с военно-служилых людей на местных выборных[53]. Можно сделать вывод, что в таком виде земское самоуправление не служило и не могло служить исходной позицией в качестве зародыша гражданского общества в России. Однако, на наш взгляд, уже в этих условиях, немыслимых для гражданского общества с точки зрения новой европейской философии, возникали черты общей ответственности, круговой поруки «мира», ставшей впоследствии особенностью российской внегородской жизни, ощущавшейся при любых политических условиях.

Земские соборы в XVI в. созывались в 1550, 1566, 1584 и 1598 гг. Эти «советы всея земли» (как их называли в памятниках XVII в.) были светским подобием «Освященных» соборов церкви, у которых они заимствовали само название «собора» и иерархический состав. Земские соборы собирались Иваном IV дважды «для выработки общего постановления по особо важным вопросам государственной жизни и для принятия членами собора ответственного кругового ручательства в исполнение соборного пригово ра»[54], и эти соборы по своему составу, по регулярности, по исходившей «сверху» инициативе собрания никак не подходят под пример «всеземского» самоуправления. Однако замысел был, и движение шло по пути расширения представительства, а затем – в 1584 г. (подтверждение прав на державу Федора Иоанновича) и в 1598 г. (избрание на царство Бориса Годунова) заключалось еще и в самостоятельном (без царской воли, по крайней мере) созыве, формулировании и принятии решений. Особенностями этих двух соборов становилась роль царя, зависимого от их решений и от власти-собственности переходившего к власти-должности, и роль народа, выраставшего из «паствы» в носителя государственной воли, передаваемой царю-избраннику. Роли настолько новые и необычные для русского общества, что они могли стать фактором зарождения «смуты».

В XVII в. земские соборы созывались чаще, но только пока нужны были новой династии Романовых в качестве опоры на общество, а общество, напротив, не смогло превратить соборы в постоянный представительный институт в силу собственной классовой разъединенности, закрепленной крестьянской крепостью и дворянским господством. В соборах, но значимых в глазах власти, нуждалось только купечество. Земское представительство пало вследствие усиления централизации в управлении и государственного закрепощения сословий[55].

Следующие страницы в историю земских учреждений вписаны в 60-х годах XIX в., когда подъем демократического движения в России потребовал от Александра II смягчить политический кризис привлечением общества к местному управлению. И хотя земская и городская реформы остались не завершенными (самодержавие вышло из кризиса начала 60-х гг.), а затем и вовсе искаженными введением в 1889 г. Александром III института земских начальников, они выглядят попытками в тех условиях реализовать невысказанную, но подразумевавшуюся идею формирования гражданского общества «по-русски». Возможность вообще говорить о гражданском обществе в связи с земством XIX в. появилась, поскольку в основу реформ их авторами – Н. А. Милютиным, С. С. Ланским были положены принципы выборности и бессословности. Проект реформ был в ходе обсуждения пересмотрен в пользу консерватизма, но в качестве закона – «Положения о губернских и уездных земских учреждениях» (от 1 января 1864 г.) сыграл большую роль в активизации общественных сил и приближении конституционных перемен (правда, ограниченных Манифестом 17 октября 1905 г.).

По «Положению» избиратели делились на три разряда:

•уездных землевладельцев, имевших не менее 200 десятин земли; более мелких, но владевших не менее чем 10 десятинами и объединявшихся в группы с совокупной собственностью 200 десятин и более и избиравших своего представителя на съезд данной курии; обладателей другой недвижимости, стоимостью от 15 тыс. рублей или получателей годового дохода от 6 тыс. рублей.

В основном это были дворяне и торгово-промышленная буржуазия;

• горожан, владевших недвижимостью от 500 рублей в мелких городах и от 2000 рублей – в крупных; имевших собственное дело с оборотом от 6000 рублей. Это – купцы всех гильдий, промышленники, городская буржуазия, дворяне и духовенство, обладавшие недвижимостью в городе.

Первый и второй разряды прямо выбирали «гласных» в уездные земские собрания.

•выборных от сельских обществ, участвовавших в многоступенчатых выборах: сельский сход – волостной сход – уездный съезд выборщиков – уездное земское собрание. Здесь могли избираться также местные дворяне и церковнослужители, не имевшие имущественного ценза первого разряда. Это обстоятельство приводило к преобладанию дворянского состава гласных, хотя по «Положению» число представителей первого разряда не должно было превышать суммы двух других, т. е. могло составлять не более 49 %.

Земские собрания как распорядительные учреждения имели уездный и губернский уровни, количество гласных по различным уездам колебалось от 10 до 96, а по губерниям от 15 до 100. Гласные губернского собрания избирались на уездных собраниях. Гласные не получали вознаграждения за свою трехлетнюю деятельность. Земские собрания обычно созывались в декабре, но могли быть и внеочередными. Исполнительные земские управы избирались на тот же срок на соответствующих уровнях собраний – три члена уездной управы, семь членов – губернской. Члены управ работали постоянно и получали жалованье. Во всех формах земщины преобладало поместное дворянство, причем если в уездных собраниях их число в 1865–1867 гг. доходило до 42 %, а в управах до 55,5 %, то в губернских собраниях – до 74 %, в управах – до 89,5 %. По «Положению» председателями земских собраний становились уездные и губернские предводители дворянства, а председателей управ утверждали соответственно губернаторы и министр внутренних дел.

Земства вводились только в губерниях с преобладанием русского дворянства. Они не распространялись на национальные окраины, а также Сибирь, Архангельскую, Астраханскую и Оренбургскую губернии, где почти не было дворянского землевладения. Из 78 губерний земства вводились только в 34, где предполагалось избрать 13 тыс. гласных (6200 от землевладельцев, 5200 от крестьян, 1600 от городов), реально были избраны 11,5 тыс. гласных.

Земства существовали за счет сборов с населения: 1 % брался с доходности земли, с земледелия и промыслов крестьян, с дохода торгово-промышленных заведений. Поскольку десятина крестьянской земли облагалась вдвое большим сбором, чем десятина дворянской, а крестьян было в гигантской пропорции больше, то основные земские сборы ложились на крестьян. Деятельность земских учреждений не имела политических функций. Запрещены были даже взаимодействия земств. Это было управление лишь в сфере хозяйства (прежде всего агрокультуры, продуктивности скота, ветеринарии), медицины, образования, страхования, статистики, почты, приютов, тюрем и т. п. Для проведения этой деятельности нанимался «третий элемент» земства (в дополнение к гласным и членам управ) – профессионалы, количество которых составляло около 85 тыс. чел.

Земства находились под неусыпным контролем центральной и местной властей, многие решения собраний и управ должны были утверждаться министром или губернатором, а с 1866 г. должностных лиц земских учреждений стало возможным отстранять за «неблагонадежность»[56].

Несмотря на ограниченность в правах, земства сыграли большую роль в просвещении огромной массы крестьянства, стали первыми учреждениями, где крестьянство получило право выбора (в сравнении с земскими учреждениями XVI–XVTI вв.) и где, несмотря на запреты, складывалась либеральная оппозиция самодержавию. Как считает известный исследователь социальной истории дореволюционной России Б. Н. Миронов, реформы, размежевавшие коронное управление и общественное самоуправление, стали и фактом и фактором становления гражданского общества.[57]

Однако препятствием для развития гражданского общества оставалась община, которую требовалось преобразовать в организации всего общества, а человека-общинника убедить принять в них участие, преодолев патриархальные соседско-родственные связи. Реформа П. А. Столыпина, которую многие считают несостоявшейся, как раз и была попыткой движения в этом направлении, на наш взгляд, оправданно неспешной, и возможно, в силу этого достаточно глубокой. Безвременная смерть реформатора, война, революции не дали возможности завершить это движение.

В том же русле проводилась и городская реформа. Сословные органы городского самоуправления, существовавшие еще с 1785 г., заменялись всесословными на основе имущественного ценза. «Городовое положение» прошло долгое восьмилетнее обсуждение и было принято в июне 1870 г. Сначала в 509, затем в 621 городе, но в отличие от земского самоуправления по всей России, кроме Средней Азии, Польши и Финляндии, где действовало прежнее городское управление, путем бессословных выборов на 4 года создавались городские думы, из состава которых избирались исполнительные городские управы – городской голова, его «товарищ» – заместитель и несколько членов.

Однако, в отличие от земского самоуправления, в городское не было доступа основной массе горожан: рабочим, служащим и интеллигенции, ибо согласно заимствованной прусской системе выборов имущественный ценз был связан с налогами с городских учреждений и недвижимости. Частные плательщики налогов (мужчины с 25 лет), разделенные в соответствии с суммами налогов на три класса, а также платившие в бюджет городские учреждения и общества, церкви и монастыри, получавшие по одному месту в Думе, представляли незначительную часть горожан. Причем чем крупнее был город, тем меньше был удельный вес избирателей в составе населения. В городах с 5 тыс. жителей – это было 10,4 %; от 20 до 50 тыс. жителей – уже 4, в Москве – 3,4, в Петербурге – лишь 1,9 %. Велик был разрыв и между классами крупных, средних и мелких налогоплательщиков-избирателей. Так, в Москве первый класс был представлен в 8 раз большим числом гласных в Думу, чем второй, и в 40 раз – чем третий. Деятельность городского самоуправления также жестко контролировалась сверху и ограничивалась хозяйственной деятельностью. Впрочем, в силу низкого уровня участия вопрос о городском самоуправлении затрагивается лишь для того, чтобы показать соответственно минимальные возможности горожан в формировании ассоциаций гражданского общества через систему самоуправления.

В сравнении с европейскими формами становления гражданского общества следует подчеркнуть еще одну российскую особенность этого процесса – он шел не «снизу», в основном через экономические объединения граждан, а через предоставлявшиеся «сверху» возможности ассоциаций в самоуправлении: в сельской местности – большие для дворянства, в городе минимальные. Возможно, в этом кроется одна из причин повышенного интереса городской интеллигенции к земской профессиональной деятельности. Это было «управляемое самоуправление», вряд ли подходившее под мерки европейской идеологии гражданского общества. Б. Миронов назвал эти особенности «асинхронностью и асимметрией» развития[58].

И все же российское общество конца XIX – начала XX в. стремилось к статусу «гражданского». Ограничения периода реформ Александра II и препятствия периода контрреформ Александра III оно пыталось «обойти» через самодеятельные организации (правда, также требовавшие «высочайшего соизволения»), такие как благотворительные по оказанию помощи детям, беднякам, учащимся в получении профессии, исправительным колониям и приютам (их число росло от 1690 в 1897 г. до 45 000 в 1905 г.); общества и кассы взаимопомощи для городских трудящихся; просветительские (в губерниях, не охваченных земством, наблюдался рост от 135 в 1898 г. до 200 в 1905 г.); врачей и медицинских обществ (рост от 100 в 1890 г. до 130 в 1905 г.); профессиональные объединения ученых и творческих работников (около 180 в начале XX в.).

Несмотря на замедленность, вызванную спецификой условий, в России шел процесс становления идеи и формирования реального гражданского общества. Он был прерван революционными событиями 1917 г. и установлением режима, полностью вытеснившего теоретические и практические ростки гражданского общества. Возможности возрождения идеи и процесса становления гражданского общества были поставлены в зависимость от существования этого режима.

2.3. Специфика развития гражданского общества в условиях переходного периода

Соотношение гражданского согласия как константы гражданского общества и лавинообразного процесса формирования и сближения его составляющих в переходные периоды развития общества представляет, на наш взгляд, большой интерес и может быть проанализировано на отечественном опыте.

Так, вопрос о причинах крушения советской власти в СССР в конце 1980-х гг. остается не решенным до конца. Среди многочисленных объективных и субъективных причин называются экономический кризис и поспешность в политических трансформациях, способствовавшие росту критических настроений в различных слоях населения и влияния разнообразных общественных движений. Упрощенные представления о миллиардных вложениях внешнеполитических соперников нашей страны, получающие подкрепление в связи с событиями последнего времени в Грузии, Украине, Киргизии, соседствуют с углубленным анализом состояния общественного сознания периода реформ и динамики формирования и укрепления организаций гражданского общества, впервые после шести десятилетий тоталитаризма получивших право на жизнь. Вряд ли сегодня возможно дать окончательный ответ на поставленный вопрос. Историки привыкли к тому, что фактическая канва происходившего в не столь отдаленном прошлом становится ясной тогда, когда она не искажена апологетическим комментарием участников, озабоченных своим имиджем и предпочитающих дозировать информацию для ученых.

Однако это не значит, что анализу коренных изменений в политической, экономической, социальной жизни общества переходного периода еще не пришло время. Перемены в социальном менталитете, психологии, правосознании, в составе и целях неформальных общественных движений, т. е. в тех сферах, которые формировались вне властных структур, вполне доступны для исследования. В одних случаях эти перемены являются функцией реформ, в других – сами реформы выступают следствием изменений в общественном сознании и поведении.

При анализе переходного периода представляется возможным свести воедино проблемы становления гражданского общества и радикализма как теоретического и идеологического основания преобразований. Практически почти все публикации постсоветского периода говорят о гражданском обществе как о чем-то неопределенном. Противники концепции гражданского общества говорят о том, что это привнесенная с Запада идея, о том, что и на самом Западе эта идея не пользуется популярностью у ученых. Действительно, за последние два-три десятилетия мы не видим того количества публикаций, которого заслуживает проблема формирования и функционирования этой важнейшей составляющей демократической политической системы. Даже в фундаментальном труде Дж. Коэна и Э. Арато[59] говорится о том, что гражданское общество – это нечто, что с трудом поддается определению.

Похоже, следует отойти от впечатления, которое превалирует у сторонников гражданского общества, что его формирование – это эволюционный процесс, а его основными характеристиками являются гражданское согласие, толерантность и консенсус.

О гражданском обществе говорится, что это – либо идеал, который недостижим в российских реалиях, либо, что гражданское общество существовало всегда. Так делаются попытки найти следы формирования гражданского общества в Российской империи, например, в период осуществления реформ 1870-х годов.

Тем более не оправданными выглядят попытки доказать существование гражданского общества в советский период, когда его проявления были еще менее заметны, чем в Российской империи, а свободные ассоциации граждан полностью подавлялись правящей коммунистической партией (например, важным обстоятельством, мимо которого проходят исследователи, являлось использование института неуставных партийных организаций, создававшихся во всех общественных структурах того времени – от Советов депутатов трудящихся всех уровней до обществ филателистов или спортсменов) и государством, чьи репрессивные органы партия использовала, внеся в конституцию (преамбулу и ряд статей) цель – строительство коммунизма, которую граждане данного общества не могли игнорировать, и средство – «руководящую и направляющую роль» самой партии[60]. В таких условиях гражданское общество не могло состояться.

Однако, как научная категория «гражданское общество» получила право на жизнь в юридической литературе, прежде всего в теории государства и права, для характеристики политической организации общества (категория «политическая система» стала применяться и признаваться позднее), состоявшей из государства как выразителя общих интересов и гражданского общества, чьи организации представлялись выразителями частных интересов. Гражданское общество было жестко структурировано. Политические движения практически не существовали, политическая партия была одна (в отличие от ряда европейских стран социализма или Китайской Народной Республики, где использовалась квазимногопартийная система, при которой выборы в представительные органы власти осуществлялись по квотам, не допускавшим даже в суммарном выражении превосходства над правящей марксистской партией, а решение всех важных вопросов осуществлялось правящей партией монопольно). Общественные организации существовали и были зарегистрированы в органах юстиции, но по указанным выше причинам не могли влиять на политическую жизнь. Только в период перестройки они при первых альтернативных выборах народных депутатов СССР (1989 г.) и РСФСР (1990 г.) получили возможность избрать половину всего депутатского корпуса, правда, по квотам и на съездах и пленумах руководящих органов, в которых было немало функционеров правящей компартии[61].

Исходной для будущих радикальных участников организаций гражданского общества стала психология «винтиков», вписанных в иерархию отношений административно-командной управленческой структуры и отражавших согласие с действительностью. Эта психология существенно влияла на правосознание и поведение людей, обеспечивала всевластие партийных и советских структур, которое воплощалось в господстве внеэкономических методов принуждения, стимулирования и поощрения. Традиция поклонения перед властью (часто персонифицированной) дополнялась страхом перед потенциальными репрессиями (плохая характеристика, ограничения в продвижении по службе, в поступлении в вуз, во вступлении в жилищный кооператив, «профилактическая» беседа в первом отделе и т. п. Высылку, психиатрическую лечебницу или лагерь вряд ли можно отнести к репрессиям, отражавшимся в массовом сознании «винтиков», это скорее был удел «миссионеров»)[62]. Коллективистская компонента системы образования подавляла личностную, индивидуалистскую, приводя к трансформации межличностных отношений в рамках общности. Коллективная ориентация на уравнительность как цель общества приводила к личной политической подчиненности. Конституционно-правовая ориентация граждан (преамбула Конституции СССР 1977 г.) на строительство коммунизма, а также личное участие в массовых ритуальных формах поддержки властей (например, в первомайской или ноябрьской демонстрациях, в собраниях трудового коллектива) вследствие принятия лозунгов или ради самосохранения (санкции за неучастие для членов партии выражались в виде критики на партсобрании или даже в партийном выговоре, для беспартийных – в публичном осуждении или даже отражении в характеристике) существенно дополняли негативные факторы становления гражданского общества[63].

Дополнительное психологическое давление в сравнении с рабочими, колхозниками или военнослужащими ощущала интеллигенция[64]: рост для служащих, технической и даже научной интеллигенции был связан обычно с вступлением в партию, но поскольку социальный состав партии был регулируемым, а рабочие и крестьяне не видели особого смысла в уплате взносов, в регулярном посещении собраний и других мероприятий, в критике за образ жизни и др., то процесс вступления в партию затягивался, а иногда и разрешался в пользу менее заслуживающего кандидата.

Изменениям в массовом правосознании предшествовали условия «оттепели» хрущевского периода. После развенчания культа личности и массовой реабилитации жертв сталинских репрессий внесудебные формы преследования политических и идеологических оппонентов ушли в прошлое, были отменены политические и идеологические статьи законодательства. Однако борьба с инакомыслием и инакомыслящими продолжалась.

Инакомыслие не могло преодолеть барьеры, установленные правящей партией. Сохранялась система образования, стандарты которой базировались на марксистско-ленинской (причем в ортодоксальном виде, резко отличавшемся от позиций зарубежных марксистов) платформе. Книгоиздательство подвергалось жесткой селекции и цензуре. Средства массовой информации полностью подчинялись политике партии. Возможности литературы, драматургии и кинематографии определялись и ограничивались социально-идеологическим «заказом». Исключение составлял «эзопов язык», понятный только «посвященным».

Инакомыслящие же получили некоторые «послабления» в виде более разнообразного «букета» санкций и их оснований, которыми становились только действия. Действия по созданию организации инакомыслящих могли получать правовую оценку суда (в 60-е годы в Ленинграде были осуждены лидеры студенческих групп университета и Технологического института) и санкции КГБ (ссылка в Горький А. Сахарова). Нелегальные издания («самиздат») могли повлечь за собой уничтожение тиража, штраф, увольнение с работы и т. п. Пересылка текстов для издания за границу в зависимости от значимости нарушителей могла закончиться либо публичным осуждением (Б. Пастернак), либо преследованием и часто высылкой за границу и лишением гражданства (И. Бродский, А. Солженицын, А. Синявский). Несанкционированные митинги в сочетании с другими действиями могли приводить к санкциям, определенным судом, либо к принудительному лечению[65].

Вместе с тем уже само возникновение и существование диссидентских движений означало как наличие иных условий, так и сдвиги в массовом правосознании и психологии, воплотившиеся в деятельности пока еще очень ограниченной части интеллигенции. Изменения в массовом правосознании были связаны с событиями конца хрущевского периода. Этому способствовал провал претенциозной Программы КПСС – программы «развернутого строительства коммунизма», не выдержавшей уже первых испытаний – двух подряд неурожаев. Провал, имевший далеко распространившиеся последствия, – почти всеобщее неверие в достижение «светлого будущего» и растущее недоверие к власти, и в частности, к власти Коммунистической партии (массовая психология отразила это в беспрецедентном росте количества анекдотов), и отстранение самого Хрущева от власти, показавшее возросшие возможности демократии в нашей стране (с его собственной точки зрения), а с другой стороны – зависимость даже главы партии и правительства от властных структур – номенклатуры и административно-командной системы в целом.

Массовое правосознание, предшествовавшее переходному периоду (условно – с начала перестройки, которое обычно отсчитывают с апреля 1985 г., с Пленума ЦК КПСС, где М. С. Горбачев выступил с концепцией ускорения научно-технического прогресса, хотя, перестройка реально началась с январского (1987 г.) Пленума ЦК, посвященного демократизации общества), еще не было готово к радикальным переменам[66], хотя правозащитное (а права человека возможно было отстаивать, только осуществив коренные изменения) движение возникло еще в 1960-х гг. (в 1969 г. создана «Инициативная группа защиты прав человека в СССР») и укрепило позиции после подписания Хельсинкского соглашения 1975 г. с его так называемой «гуманитарной корзиной».

«Мостик», который можно перекинуть от проблемы радикализма к проблеме гражданского общества, появляется в период позднего перестроечного процесса, когда начали создаваться организации, которые ранее не существовали. Демократизация первоначально предполагала развитие событий, по крайней мере, по трем направлениям. Первое – это выборы на предприятиях руководителей среднего и высшего звеньев. Позитивная идея не дала ожидаемых результатов – менталитет рабочих-выборщиков формировался в других условиях, имевших место в 1970–1980-е гг., когда ценность руководителя была не в рациональности и эффективности – результаты все равно нивелировались всей системой морального и материального поощрения, а в его покладистости и примирительном отношении к довольно частым нарушениям трудовой дисциплины.

Вторым направлением демократизации стала гласность, которая, несмотря на негативные латентные последствия, была шагом вперед. Гласность подталкивала к переоценке пути, который прошла наша страна, начиная от периода революции и Гражданской войны. Появились новые оценки экономической и социальной жизни, решения национальных проблем. В острой постановке прозвучал вопрос о доверии к компартии, допустившей столь масштабные репрессии; об ошибках, которые были допущены и продолжали допускаться, ухудшая экономическое положение основной массы населения. Это недоверие и переоценка исторического пути стали основаниями для формирования нового правосознания и создания целого ряда радикальных движений переходного периода[67]. Гласность создала возможность знакомства с наследием эмигрантов первой волны и с их оценкой Октября, Гражданской войны, Белого движения, затем последующей межвоенной эмиграции, в которую входили представители большевистской верхушки, в чем-то несогласные со сталинским руководством – это троцкистское партийное крыло и отдельные противники централизации власти в руках Сталина и других проявлений авторитаризма вождя. Их мало, но их имена, воспоминания, оценки начинали наполнять научные и популярные издания. Эмиграция послевоенного периода – это еще недавние диссиденты, чьи суждения были ценны тем, что они не были отдалены временем и их суждения могли разделяться современниками. Возвращались имена и содержание идей репрессированных соотечественников как политической элиты, так и деятелей культуры, идеологических оппонентов большевизма.

Гласность – это направление, которое давало возможность свободно оценивать то, что происходило на глазах: состояние режима, связей, номенклатурных отношений, административно-командной системы, просчеты, имевшие структурный характер и отдельные случайные негативные проявления. Все это выплескивалось в виде критических материалов в СМИ: в общественно-публицистической периодике, читавшейся широким кругом населения. В «толстых» журналах – достоянии интеллигенции, появился ряд «властителей дум», умело использовавших ситуацию и свой талант «быстрого пера». Было много недостоверного, надуманного, заложенного в комментарии к реальным фактам и событиям, но все это создавало определенный фон, при котором для власти уже было затруднительно вернуться назад, «закрутить гайки».

Третье направление демократизации состояло в возможности подготовки и проведения альтернативных выборов. Но поскольку КПСС оставалась единственной партией вплоть до середины 1990 г., то альтернативность возникала за счет создания различных движений. Так, первые объединения избирателей 1989–1990 гг., получившие право выдвижения своих кандидатов в противовес кандидатам «блока коммунистов и беспартийных», появились на базе дискуссионных клубов в поддержку перестройки в крупнейших городах страны. Как и предполагали классики социальной психологии (Г. Лебон, К. Юнг, С. Московичи[68]), в условиях господства мифов и иллюзий можно было усмотреть и элементы организации и толпы. Организации формировались в движения, а затем – в партии. Толпа приводила к кровавым столкновениям в Тбилиси, Вильнюсе, Баку. В первом случае превалировали правовые подходы, разрешенные властью действия, во втором – господствовал правовой нигилизм, искаженные представления о демократии как о вседозволенности[69].

Рассматривая опыт Ленинграда – Санкт-Петербурга, можно первыми по времени появления считать правозащитные движения, потом движения в защиту памятников культуры, а в республиках – движения в защиту национальной культуры (как правило, титульного этноса). Эти движения при заметных различиях в целях были едины в одном – они отражали радикальные настроения населения в отношении норм и традиций советского времени. Самым парадоксальным образом установка на уравнительность обрела консервативный оттенок. Напротив, либеральные иллюзии (например, конкурс вместо номенклатуры) в сочетании с демократическими ожиданиями стали укрепляться в массовом сознании как элементы правовых установок[70].

Поскольку распад Советского Союза произошел по существовавшим границам республик, то обычно говорится о национальных движениях (т. е. вслед за защитой национальной культуры наступает черед движений, связанных с национальным самосознанием и особенностями истории вхождения этих народов в состав Российской империи или Советского Союза), ставших центробежными силами распада. Пожалуй, следует уточнить, что главным фактором распада был национально-территориальный принцип формирования федерации, который отстоял в 1922 г. В. И. Ленин, возможно, посчитавший, что первоначальный лозунг культурно-национальной автономии, характерный для интернационализма марксистов (и в случае его реализации оставлявший Россию унитарным государством), был неприемлем в условиях, когда целый ряд народов уже испробовал самоопределение. Национального федеративного устройства не выдержал не только Советский Союз, но и Югославия, и даже благополучная Чехословакия.

Не меньшее значение в процессе разделения республик имел сепаратизм, причем идеи сепаратизма охватили не только титульный этнос каждой республики. Назревавший экономический кризис, усиливавшийся принятыми в период перестройки частично недостаточно продуманными, а в целом несвоевременными законами об индивидуальной трудовой деятельности, о кооперативах, о социалистическом предприятии, предельно расширившем их возможности самостоятельно искать партнеров и реализовывать продукцию, привел к превалированию бартерных отношений сначала между теми предприятиями, которые производили товары широкого потребления и продовольственные товары, затем к автаркии целых регионов. Всеобщий дефицит привел к необходимости введения рационирования по все возраставшему количеству видов продовольствия, моющих средств, ширпотреба. Поэтому в ряде республик, традиционно считавшихся благополучными в сфере сельскохозяйственного производства, стремление отделиться от «голодной» России охватило и русскоязычную часть населения (это показали референдумы, проводившиеся уже после августовского «путча» ГКЧП в 1991 г.).

Политическая социализация в сочетании с появившимися новыми политическими институтами явно опережала экономические преобразования и формирование правовых установок. Прямым результатом такого процесса стало поражение правящей партии и разрушение политической системы под ударами радикальных движений гражданского общества. Косвенными результатами стали криминогенные условия жизни постсоветского общества и рост преступности.

Эрозия коммунистических режимов в конце 80–90-х годов уходящего XX в. привела к обновленному интересу к возможностям гражданского общества противостоять тоталитаризму сначала у диссидентов, затем у политиков и теоретиков из числа разочаровавшихся марксистов. Для одних – это был рецидив индивидуалистического и конституционного либерализма, для других – признание превосходства свободного рынка над централизованной плановой экономикой. Как эхо это отразилось и на Западе, где в большей или меньшей степени гражданское общество существовало (в элементах) несколько столетий, но понятие и идея его крайне редко использовались средствами массовой информации или академическими политологами[71]. Популярность идеи в странах бывшего коммунистического мира способствовала ее общему ренессансу во всех странах либеральной демократии или движущихся в ее направлении.

Похоже, историк находится в более выгодном положении в процессе анализа гражданского общества, чем его партнеры-соавторы, поскольку в этом анализе рассматривает разные временные пласты, а именно переходный период в жизни каждого общества (не только российского). Этот период характеризуется наибольшей степенью гражданского согласия, концентрацией усилий слабых в их разрозненном и зачастую еще не сформировавшемся до конца состоянии ассоциаций гражданского общества в достижении единой для них цели: разрушение прежнего режима и установления нового. Остережемся назвать этот новый режим демократическим, поскольку векторно совпадающей целью временного, но чрезвычайно мощного по масштабам и последствиям гражданского согласия, явилось разрушение. А в созидании, как это и предсказывал Гегель, составляющие гражданского общества, обладая множеством разнонаправленных идеалов, не являются солидарными. В современном состоянии гражданского общества, пожалуй, доминирует толерантность (как должное), а в сравнении с кризисными условиями переходного периода взаимодействия в гражданском обществе выглядят вялотекущими, отвращая от себя исследователей (как у нас, так и за рубежом, оживляющихся только на время кризисов). Потенциал гражданского согласия, проявив себя в России и Восточной Европе (в Грузии, Украине, Киргизии), ждет новой возможности своего осуществления.