Гражданская война в Испании 1936–1939. Часть вторая. Война двух Испаний (Энтони Бивор, 2006)

Глава 6. Мятеж генералов

Генералы планировали начать государственный переворот с восстания гарнизонов в Испанском Марокко, а затем – по всей Испании. Успех этих выступлений зависел не столько от численности мятежников, сколько от ставки на психологический эффект от их стремительности и беспощадности. Немедленный переворот генералам-мятежникам не удался, но и республике не удалось подавить их бунт в первые двое суток – на самом важном этапе всей войны, когда решалась судьба целых регионов.

При столь быстром разворачивании спирали кризиса нерешительность республиканского правительства имела фатальные последствия, ибо неуверенность в самом начале событий неизбежно привела их к «позиции обороняющегося». Премьер не решился вооружить ВСТ и НКТ и отказался отойти от соблюдения конституции государства, хотя само государство, атакованное своим «спинным хребтом», практически прекратило существование. Промедление с раздачей оружия не позволило прибегнуть к упреждающим ударам и к контрнаступлению против мятежных военных. «Республиканские власти были не готовы дать нам оружие, – вспоминал плотник из Севильи, – потому что боялись рабочего класса больше чем армии. Мы, коммунисты, не разделяли уверенности правительства, что восстание будет задушено в 24 часа»[130].

Республиканцы пытались делать хорошую мину при плохой игре, настаивая, что «сопротивление означает победу», как гласил один из их будущих лозунгов. Даже во время восстания депутат-коммунистка Пассионария была верна этой соблазнительной, но опасной идее, провозгласив знаменитый лозунг «No Pasarán!» («они не пройдут!») – плагиат фразы Петена, произнесенной под Верденом.

Заговорщикам редко удавалось застать противника полностью врасплох, но им на руку играли сомнения и неразбериха. Если рабочие следовали совету своего гражданского губернатора, боявшегося спровоцировать местный гарнизон на мятеж, то их ждал разгром: за нерешительность они платили своими жизнями. Но если они с самого начала демонстрировали готовность к штурму казарм, то к ним присоединялась большая часть военизированных формирований – и гарнизон сдавался.

Согласно окончательным приказам, разосланным генералом Молой в шифрованных телеграммах, Африканской армии надлежало взбунтоваться в 5 часов утра 18 июля, армии в материковой Испании – через сутки после этого. Эти сутки требовались Африканской армии для обеспечения ее дальнейшей безопасной переправки силами ВМФ из Марокко на побережье Андалусии.

Мятежные военачальники могли полностью рассчитывать на эти силы, в которых не служили призывники: эта армия была регулярной, вернее, наемной и доказала свою надежность при подавлении восстания в Астурии. Мало кто из ее офицеров симпатизировал либералам – возможно, потому, что вера в «национальные ценности» всегда сильнее, чем в метрополию. Они презирали политиканов и люто ненавидели «красных», относя к ним либералов и всех противников правой диктатуры. Эти настроения ясно выразил в своих инструкциях восставшим Мола: «Кто не с нами, тот против нас».

Наиболее элитной и при этом самой косной и закрытой военной структурой был Иностранный легион. Легионеры, по большей части беглые осужденные и преступники, исповедовали культ мужественности и крови. Их учили с пользой приносить себя в жертву под боевой клич «Viva la Muerte!» («да здравствует смерть!»). Организационно легион состоял из «бандер» – уменьшенных батальонов с собственной легкой артиллерией. Что до марокканских войск, то они состояли из «таборов» в 250 человек каждый. В этих войсках, известных как «регуларес», служили выходцы из племен, населявших горную область Риф, под командованием офицеров-испанцев. Они доказали свирепость и силу боевого духа, успешно сопротивляясь колониальной власти в первой четверти века. Самым их важным умением было, наверное, мастерство быстрого незаметного перемещения с использованием рельефа местности. Это было их явным преимуществом в сравнении с испанской показной храбростью. Марокканцев заманивали в армию, суля более высокий заработок по сравнению с тем, что платили французские колониальные власти, и единовременную выплату новобранцу премии в размере двухмесячного жалованья. Безработица в Испанском Марокко гнала в армию тысячи людей[131].

С захватом Испанского Марокко у мятежников не дожно было возникнуть никаких сложностей: верность республике сохранила там лишь горстка офицеров, и легионеры, не задавая вопросов, подчинились приказу выступить. Марокканцам-«регуларес» сказали, что республика намерена «упразднить Аллаха», а рабочие-испанцы, почти безоружные и мало контактировавшие с туземным населением, оказались в полной изоляции.

К середине дня 17 июля в марокканском городе Мелилья стало известно о плане на следующее утро, однако генерал Ромералес, верный республиканец, но притом «самый толстый и самый легковерный из всех 400 испанских генералов»[132], никак не мог решиться арестовать офицеров-заговорщиков[133]. Полковник Сегуи проявил больше прыти и арестовал самого генерала, решив, что промедление опасно, хотя другие заговорщики еще не были готовы. Штурмовую гвардию убедили присоединиться к восстанию, были быстро заняты ключевые здания города. Иностранный легион и «регуларес» атаковали Casa Del Pueblo (Народный дом), где до конца оборонялись профсоюзные активисты. Пока подавлялись остававшиеся очаги сопротивления, полковник Сегуи арестовал генерала Ромералеса и мэра[134], о чем сообщил командирам гарнизонов Тетуана и Сеуты полковникам Сайнсу де Буруаге и Ягуэ. Телеграмма об этих преждевременных действиях ушла также в Лас-Пальмас, генералу Франко.

В 6:10 утра следующего дня Франко прислал ответ: «Слава героической Африканской армии Испании превыше всего. Получаю воодушевленные приветствия присоединяющихся к вам гарнизонов и всех других товарищей на полуострове в эти исторические мгновения. Свято верю в победу. Да здравствует Испания и честь!» Тот же самый текст был отправлен всем соединениям в метрополии, в штаб на Балеарских островах, командиру кавалеристской дивизии и на базы ВМФ[135]. В Лас-Пальмасе Франко вывел войска на улицы, где они вместе с фалангистами осадили правительственные здания и добились их сдачи. Передав командование на Канарских островах генералу Оргасу, Франко морем отправился на аэродром, куда прибыл в 3 часа дня 18 июля[136].

На закате 17 июля командиры легиона и «регуларес» вывели свои войска на позиции в других гарнизонных городах Испанского Марокко. Были оперативно заняты места сосредоточения рабочих-испанцев, в профсоюзных активистов стреляли без предупреждения. Объявление о всеобщей забастовке было не более чем смелым жестом: всюду уже свирепствовали марокканцы-«регуларес». В Лараче рабочие всю ночь отчаянно дрались, ведя огонь из малочисленного оружия, но в Сеуте легионеры Ягуэ всего за два часа с небольшим подавили сопротивление, убив мэра. Все это время занимавший пост командующего в Марокко генерал Гомес Морато провел за игрой в карты. Мятежные офицеры ненавидели его за участие в перетасовке правительства Асаньи. Он ничего не знал о восстании, пока ему в казино не позвонил из Мадрида Касарес Кирога. Он тут же вылетел в Мелилью, где сразу после приземления был взят под арест.

К рассвету 18 июля единственными очагами сопротивления в Марокко оставались резиденция верховного комиссара и военно-воздушная база в Тетуане; под угрозой артиллерийского обстрела оба объекта через несколько часов были сданы. Все сопротивлявшиеся были казнены, включая верховного комиссара и майора де ла Пуэнте Баамонде, чьей судьбой распорядился двоюродный брат – генерал Франко. Всего за одну ночь мятежники убили 189 человек[137].

Владевший арабским языком полковник Бегбедер[138] обратился за помощью к халифу Мулей Хасану, предупредив, что республиканское правительство может для противодействия восставшим объявить Марокко независимым. Поощрение марокканского национализма представляло опасность для халифа, сотрудничавшего с колониальными властями.

Вечером 17 июля республиканское правительство в Мадриде узнало о восстании. Следующим утром оно выступило с коммюнике: «Правительство сообщает, что восстание ограничивается определенными районами в Протекторате, – и заверяет, что ни один человек на материке не присоединился к этой нелепой затее».

В 3 часа дня 18 июля Касарес Кирога твердо отклонил предложения помощи НКТ и ВСТ. Он призвал всех продолжать нормальную жизнь и «доверять вооруженным силам государства». Он утверждал, что выступление в Севилье подавлено, все еще веря, что генерал Кейпо де Льяно сохранит для республики центр Андалусии. На самом деле Кейпо де Льяно уже сделал прямо противоположное. «Благодаря принятым правительством превентивным мерам, – продолжал Касарес Кирога, – можно говорить о том, что с широким антиреспубликанским движением покончено». Он снова отказался вооружить рабочих, пригрозив, что «любой, раздающий оружие без моего разрешения, будет расстрелян»[139].

Той ночью НКТ и ВСТ объявили по радио «Union» всеобщую забастовку – это было наибольшее, что они могли сделать для мобилизации сторонников. Поступавшие известия свидетельствовали, что заявления властей полны противоречий, лжи и самоуспокоения. Рабочие стали доставать из тайников оружие, спрятанное после событий в Астурии в октябре 1934 года.

Правительство Касареса Кироги поняло наконец, с чем столкнулось, но его позиция осталась прежней. «Его кабинет, – сумасшедший дом, – свидетельствует очевидец, – и главный безумец – сам премьер-министр. Он не спит и не ест, а только орет как одержимый. Он слышать не желает о том, чтобы вооружить народ, и грозит расстрелом любому, кто сделает это по собственной инициативе»[140].

Восстание в том или ином городе обычно добивалось успеха по одному и тому же сценарию: его началом становился захват стратегических зданий, например муниципалитета. При отсутствии военного гарнизона мятежные силы состояли из гвардейцев, фалангистов и сторонников правых с охотничьими ружьями и дробовиками. Они объявляли военное положение, применяя военную терминологию, и кое-где сбитые с толку жители думали, что они выполняют приказы мадридского правительства.

НКТ и ВСТ отвечали объявлением всеобщей забастовки и требованием к гражданскому губернатору выдать им оружие. В оружии либо отказывали, либо его не было. Быстро вырастали баррикады, но рабочих, сопротивлявшихся бунтовщикам, убивали, выживших потенциальных оппонентов, от гражданского губернатора до профсоюзного деятеля низшего звена, казнили. С другой стороны, если войска колебались или не спешили выходить из казарм, а рабочие были готовы дать отпор, исход обычно получался совсем другим. Достаточно было немедленной атаки на казармы или их окружения, чтобы мятежники сдались.

Очень важным фактором был выбор военизированных формирований, гораздо лучше обученных и вооруженных, чем призывная пехота. Но неверно называть их лояльность или нелояльность властям решающим обстоятельством. Они, как население в целом, часто колебались, и только самые преданные шли в бой, поражение в котором было заранее предопределено. Они часто выжидали, желая удостовериться, как все обернется, прежде чем сделать решающий шаг. Если рабочие организации действовали незамедлительно и твердо, то они обычно сохраняли лояльность, хотя позже Гражданская гвардия часто показывала свое истинное лицо. Из двух гвардий штурмовая была более предана правительству, чем гражданская, но она чаще бывала развернута в городах, а в больших городах был более подготовленный рабочий класс.

Важное стратегическое значение в планах мятежников имел город Севилья, считавшийся лучшей базой для наступления на Мадрид. Тамошний умный начальник штаба Хосе Куэста Менерео был настоящим мозгом переворота, уступившим «трон» – звание «вице-короля» Андалусии – генералу Кейпо де Льяно, командующему carabineros, пограничной стражи. Кейпо был непочтительным и непредсказуемым циником с убийственно черным юмором. Ранним утром 18 июля в сопровождении своего адъютанта и трех других верных офицеров он явился в кабинет командира дивизии генерала Хосе Фернандеса де Вилья-Абрилле, совершенно не ожидавшего этого вторжения. Услышав о необходимости немедленно решить, за восстание он или против, Вилья-Абрилле впал в смятение: Кейпо арестовал его и поставил капрала сторожить дверь, приказав стрелять в любого, кто вздумает покинуть комнату.

После этого Кейпо отправился в пехотные казармы Сан-Эрменегильдо, где выстроился, как на парад, со всем оружием 6-й пехотный полк. Кейпо поздравил командира полка с присоединением к восстанию и услышал в ответ, что командир полка поддерживает правительство. Тогда Кейпо предложил обсудить положение в кабинете, где и арестовал полковника. Командовать полком по очереди предлагалось другим офицерам, но те слишком хорошо помнили неудачу Санхурхо. Наконец молодой капитан-фалангист ответил согласием, и всех остальных офицеров взяли под арест.

Заручившись поддержкой пехоты, Кейпо сумел склонить на свою сторону также и артиллерийский полк. Подоспевшие на помощь фалангисты завладели оружием со складов. Согласно легенде националистов, Кейпо подчинил себе Севилью, располагая совсем небольшими силами, но в действительности у него было примерно 4 тысячи человек[141]. Артиллерийский залп обеспечил сдачу гражданского губернатора и штурмовой гвардии. После этого, вопреки обещанию Кейпо сохранить жизнь сдавшимся, все они были расстреляны. Перед расстрелом начальника полиции ему сказали, что в обмен на предоставление секретных документов о рабочих организациях его жена получит все его жалованье. Он рассказал, где спрятаны документы, но жена после его расстрела вряд ли что-то получила.

Увидев, что сдалась штурмовая гвардия, то же самое сделала гражданская. И только после этого последовала реакция рабочих: по радио Севильи объявили о всеобщей забастовке, призвали на помощь крестьян из окрестных деревень. Срочно возводились баррикады, но вражда между анархистами и коммунистами не позволила эффективно контратаковать. Рабочие отошли в свои кварталы Триана и Ла-Макарена по периметру города, где приготовились к обороне. Мятежники захватили радиостанцию, и Кейпо объявил в эфире о своем намерении силой подавить любое сопротивление, а главное, опроверг заявления правительства о подавлении мятежа на материке. Выступление 18 июля 1936 года стало первым переворотом современности, в котором огромную роль сыграли радиостанции, телефонные переговоры и аэродромы.

22 июля генерал Кейпо де Льяно объявил по радио, что «в политику не играет», что генералы хотят «восстановить порядок, нарушенный иностранными державами», и что «марксистский альянс извратил саму суть республики». Он добавил: «Как испанец я сожалею о слепом упрямстве тех, кто с оружием в руках противостоит этому освободительному движению. Это обязывает меня непреклонно карать их»[142].

В Малаге рабочие были сильны, но безоружны. Их вожаки поддерживали контакт со штурмовой гвардией – единственной вызывавшей у них доверие правительственной силой. Днем 17 июля, когда пришло известие о выступлении в Мелилье, решительный смелый молодой офицер капитан Агустин Уэлин повел свою роту в центр города. По пути рота натолкнулась на сильный отряд штурмовой гвардии, сразу напавший на нее, – солдат едва не перебили. Командир гарнизона Малаги генерал Пакстот понял, что надо немедленно действовать. Остальной гарнизон был поднят в ружье, но командир уже передумал и вернул солдат в казармы. Полковник, командовавший гражданской гвардией, был, что нехарактерно для этих формирований, арестован своими же подчиненными, когда заявил о своей поддержке мятежников. После этого рабочие окружили казармы и подожгли ряд построек. Гарнизон незамедлительно сдался.

В Альмерии гражданский губернатор отказался вооружить рабочих на том основании, что не желал провоцировать военных на открытый бунт, – позже он объяснял, что все равно не располагал оружием. Только подошедший 21 июля эсминец «Lepanto», капитан которого был верен республике, обеспечил сохранение порта за законной властью. Он направил пушки на штаб Гражданской гвардии, отчего та сразу сдалась. Угроза артобстрела оказалась сильным доводом во многих городах.

Гражданский губернатор Хаэна не ждал ни минуты. Построив Гражданскую гвардию, он убедил ее сложить оружие, невзирая на уверения, что гвардейцы верны республике. Оружие он передал ВСТ и НКТ для раздачи, чем обезопасил город. Многие другие города были бы, видимо, спасены, если бы у него были последователи, однако слишком немногие губернаторы оказались готовы признать полную бесполезность обычных способов сопротивления.

В военном порту Кадиса местный гарнизон освободил из тюрьмы полковника Варелу, который возглавил там восстание. Его войска напали на comandancia, которую обороняли гражданский губернатор и бойцы наскоро сколоченной рабочей милиции. Другим центром сопротивления стал муниципалитет, но против него применили артиллерию. 19 июля подошел эсминец «Churruca» с первыми подкреплениями из Африканской армии. Так восставшие завладели крупнейшим военным портом на побережье Андалусии.

Мятежникам предстояло также завладеть большей частью побережья до португальской границы, включая Альхесирас, Ла-Линеа (там карлисты застрелили 200 масонов) и Херес. Это сопровождалось разгулом репрессий. Профессор Карлос Кастилья дель Пино, которому тогда было 13 лет, описывает убийства в своем родном Сан-Роке: «Супругов-анархистов, родителей моего школьного друга, увезли за 25 километров и там застрелили. Потом фалангист, свидетель казни, рассказал мне, что женщину перед казнью изнасиловали все марокканские солдаты расстрельного взвода… Пятерых раненых пограничников уволокли с больничных коек. Арабы схватили их за руки и за ноги и забросили в кузов грузовика… Их выгрузили на дороге, где их не к чему было прислонить для расстрела, поэтому закололи штыками»[143].

Правда, в Уэльве первые несколько дней контроль сохраняли левые. Командующий Гражданской гвардией отдал из Мадрида приказ наступать на Севилью, но его подчиненные немедленно по прибытии туда примкнули к силам Кейпо.

В 4 часа утра 19 июля Касарес Кирога сложил в столице обязанности премьер-министра. Всю ночь атмосфера в Мадриде оставалась очень напряженной: даже автомобильный выхлоп там могли принять за признак начала восстания. Жаркой ночью не закрывались кафе, на улицах было шумно. Уныние и злость горожан против правительства подогревались противоречивыми сообщениями по радио. ВСТ и НКТ начинали подозревать измену.

Приняв отставку Касареса Кироги, Асанья попросил сформировать правительство своего друга Диего Мартинеса Баррио, председателя кортесов. В его кабинет вошли только представители республиканских партий; были сознательно оставлены за бортом левые элементы из Народного фронта, так как намерение нового премьера состояло в примирении с правыми. Момент кризиса выявил критический раскол между либеральным правительством Народного фронта и левыми силами.

Тем не менее генерал Мола твердо отверг сделанные Мартинесом Баррио по телефону мирные предложения. «Невозможно, сеньор Мартинес Баррио, – был его ответ. – У вас свои люди, у меня свои. Если мы с вами достигнем согласия, то мы оба предадим наши идеалы и тех, кто идет за нами»[144]. По иронии судьбы, мятежный военачальник напомнил премьеру, что тот представляет избирателей, которым обязан своим назначением. Рабочие негодовали на бездействие, если не на измену, правительства. «Одновременно собираются многолюдные демонстрации, – писал очевидец. – Как лавины, они движутся к министерствам внутренних дел и обороны. Люди кричат: «Предатели! Трусы! Нас продали! Пора их схватить и расстрелять!»[145]

Правительство Мартинеса Баррио тут же рухнуло. Вот как это описывал он сам: «Политическая демонстрация в считаные минуты обрушила мое правительство. Бессмысленно было просить меня бороться с военным мятежом, в моем распоряжении были только тени, лишенные всякой власти, но нелепо именующиеся министрами»[146]. Это правительство просуществовало всего несколько часов.

Асанья обратился с предложением сформировать правительство к еще одному своему другу, профессору университета Хосе Хиралю, единственному либеральному политику, понимавшему, что власти республики больше не могут отворачиваться от реальности. Утром 19 июля он издал указ о роспуске армии и распорядился вооружить рабочие организации. Хулиан Мариас, пришедший к мессе со своей невестой Лолитой в церковь Carboneras близ Пуэрто дель Соль, не догадывался, что это будет последняя месса до апреля 1939 года. Выйдя потом на улицу, они решили, что за время службы город поменял хозяев. Из окон реквизированных трамваев, увешанных красными и красно-черными флагами, торчали стволы ружей. По соседству, в казармах штурмовой гвардии на улице Коррео, раздавали оружие[147].

Но некоторые губернаторы и чиновники отказывались выполнять эти инструкции. В Мадриде правительству пришлось категорически приказать генералу Миахе последовать распоряжению. После этого грузовики доставили к штабам ВСТ и НКТ более 60 тысяч винтовок, масло с которых стирали партийными газетами. Однако из этого количества только к 50 тысячам винтовок прилагались затворы; остальные хранились в казармах Монтанья, откуда их не давал вывезти полковник Серра, принадлежавший к бунтовщикам.

Давид Антона описывал штаб НКТ, закрытый правительством всего за несколько недель до этого: «Узкая темная комната, не повернуться. Гвалт, крики, винтовки – много винтовок. Непрерывно звонит телефон. Собственного голоса и то не слышишь. Только щелкают затворы – это товарищи хотят быстрее научиться обращению с оружием»[148].

Лоялистам повезло: среди заговорщиков в Мадриде тоже царила неразбериха. Никто не понимал, кто будет командовать, пока эту роковую роль не принял на себя генерал Фанхуль[149]. Мятежные генералы заранее знали, как тяжело будет сразу захватить Мадрид. Но, учитывая их стратегию выжидания, пока не подойдут подкрепления из Памплоны, Сарагосы и Барселоны, приготовления к осаде были удивительно робкими.

Под конец дня 19 июля Фанхуль прибыл в казармы Монтанья и обратился к офицерам и пришедшим им на помощь фалангистам. Но их попытка выступления была пресечена толпами мадридцев, собранных ВСТ и НКТ. После перестрелки войска вернулись в казармы. Вылазка мятежников была скорее ритуальным актом, чем военной операцией. Снаружи из репродукторов гремела речь Пассионарии, призывавшей к сопротивлению. Осажденные приготовились ждать до утра.

Днем 18 июля, когда на материке разгорались бои, генерал Франко, переодетый в штатское, поднялся на борт самолета «Драгон Рапид», вылетевшего из Лондона стараниями Луиса Болина. Пилоту-англичанину было сказано совместить половинку врученной ему игральной карты с другой половинкой, которую предъявит пассажир. Но Франко пренебрег этой любительской конспирацией – видимо, счел это ниже достоинства для такого избранника судьбы, как он. Хотя номинальным главарем мятежа считался Санхурхо, Франко непоколебимо верил в необходимость именно своих способностей для успеха великого предприятия.

Франко собирался в Касабланку, во Французское Марокко, где его ждал Луис Болин, но первым делом потребовалось убедиться в верности Африканской армии. Офицеры в Лараче посоветовали ему в телефонном разговоре лететь в Танжер. На рассвете 19 июля он вылетел в Тетуан, переодевшись в воздухе в мундир. На летном поле его ждал старший офицерский состав мятежников: Ягуэ, Соланс, Сегуи, Сайнс де Буруага и Бегбедер[150]. Прямо у самолета состоялся военный совет. Франко узнал, что восстание еще не добилось полного успеха. Он решил немедленно отрядить Болина на закупку «авиации и боеприпасов для испанской немарксистской армии» – нечеткое описание сил для похода, окрещенного позже «La Cruzada».

Вторым решением, принятым Франко в Тетуане в тот день, был приказ поместить верных республике лиц в концентрационный лагерь близ города и в замок Эль Хечо в Сеуте. После быстрой селекции фалангисты стали расстреливать их по утрам целыми группами[151].

На материке срочно требовалось подкрепление, и ввиду неудачи выступления на флоте для переправки Африканской армии в Испанию была нужна авиация. 22 июля консул Германии в Тетуане передал на Вильгельмштрассе, где находился германский МИД, сообщение от полковника Бегбедера, бывшего испанского военного атташе в Берлине: «Генерал Франко и подполковник Бегбедер шлют приветствия своему другу славному генералу Кюленталю, сообщают ему о новом националистском правительстве в Испании и просят направить через частные немецкие фирмы десять военно-транспортных самолетов максимальной грузоподъемности. Переброска по воздуху с немецкими экипажами на любое летное поле в Испанском Марокко. Контракт будет подписан позже. Крайне срочно! Слово генерала Франко и Испании!»[152]

Порт Сантандер остался утром 19 июля за республикой без всякого кровопролития: 23-й пехотный полк отказался выступить. Но в Овьедо левые были слишком самоуверенны, продемонстрировав в Астурийском восстании в 1934 году свою силу. Командир местного гарнизона полковник Аранда успел за несколько месяцев убедить гражданского губернатора и большинство вожаков рабочих в своей верности правительству, теперь же, ссылаясь на приказы из Мадрида, он отказался передать оружие для раздачи. Губернатор, успокоенный его заверениями в лояльности, говорил о нем вожакам рабочих как о человеке чести. Аранда пообещал удержать Овьедо, так что колонна шахтеров могла выступить на помощь Мадриду. Но как только колонна ушла, он поддержал мятеж. Доверчивый губернатор был расстрелян в числе первых, как только войска Аранды и Гражданская гвардия завладели городом. Поняв, что Аранда их обманул, рабочие окружили город и приступили к долгой яростной осаде.

В Хихоне восстание провалилось благодаря решительности докеров, оказавших сопротивление войскам полковника Пинильи. Те отошли в казармы Симанкас, где больше месяца выдерживали осаду, пока dinamiteros не взорвали казармы.

В карлистском городе Памплоне события развивались гораздо менее драматично. Утром 19 июля «Директор» – генерал Мола, строго следуя своему графику, объявил в Наварре военное положение. В этом оплоте традиционализма, часто называемом «испанской Вандеей», сопротивления почти не было. Тех, кто, собравшись в «народных домах», попытался сопротивляться, безжалостно перебили[153].

Весь день на главную площадь стекались фермеры-карлисты в широких алых беретах, желавшие записаться добровольцами и скандировавшие старый боевой клич: «Viva Cristi Rey!» Француз, наблюдавший эту сцену, говорил, что не удивился бы, если бы это сопровождалось сожжением еретиков. Более 8 тысяч собравшихся «рекетес» пели:

Наварра голосовала за отмену ликвидации статуса Басконии, предложенного республикой, поэтому баски хорошо понимали угрозу присоединения карлистов к военному мятежу. 19 июля националисты заняли также город Витория-Гастейс, сердце южной баскской провинции Алава, но в Бильбао гражданский губернатор сумел перехватить телефонный звонок Молы командиру гарнизона[155]. Был создан совет обороны провинции Бискайя, окружена крепость Басурто, солдат которой разоружили.

На баскской территории к востоку инициатива почти целиком принадлежала организациям рабочего класса: ВСТ – в Эйбаре, НКТ – в Сан-Себастьяне. События в Сан-Себастьяне походили на происходившее в Овьедо – полковник Карраско заявил о своей лояльности правительству, поэтому из города выступила колонна на помощь Мондрагону. Когда полковник показал свое истинное лицо, его подчиненных заперли в отеле «Maria Cristina» и в клубе «Gran Casino». В Сан-Себастьяне, летней столице и самом модном морском курорте Испании, было немало сторонников правых, но они не смогли сдержать неожиданно яростное нападение рабочих. Рассказывали, что, обороняясь в гостинице, мятежники использовали заложников в качестве «живых щитов» в окнах, хотя, скорее всего, это лишь типичная пропагандистская «утка» того времени. Анархисты захватили оружие в казармах Лойола, так как не были уверены, что партия баскских националистов станет сопротивляться восстанию. Этот и последующий расстрел нескольких правых пленных обострили отношения анархистов с союзниками – баскскими католиками и PNV.

В Старой Кастилии Бургос, город солдат и священников, был «националистическим вплоть до уличной брусчатки», как говорила потом графиня де Вальельяно доктору Хуноду из Красного Креста[156]. Здесь мятежникам почти не было оказано сопротивления, что нисколько не помешало массовым казням после получения от полиции имен и адресов. Генералы Батет и Мена, сохранившие верность правительству, были расстреляны первыми. Самые видные правые участники заговора – Сайнс Родригес, Гойкоэчеа, граф де Вальельяно, Вегас Латапие, Янгуас, Сунсунеги и маркиза Вальдеиглесиас – уже собрались в Бургосе, чтобы приветствовать генерала Санхурхо как нового главу государства, но прождали зря. Его самолет разбился в Португалии при взлете, «Лев Рифа» погиб на месте, сгорев вместе со своими мундирами и наградами.

В Вальядолиде, сердце суровой Кастилии, романтизированном Хосе Антонио, штурмовая гвардия восстала против гражданского губернатора Луиса Лавина и захватила радио Вальядолида и почту. Губернатора арестовали, изолированных им офицеров освободили. Генералы Саликет и Понте ворвались в штаб с пистолетами и возглавили восстание. Генерал Николас Молеро и те, кто был ему верен, сопротивлялись, в перестрелке трое были убиты и пятеро ранены, включая самого Молеро, казненного через несколько дней. Саликет объявил военное положение и вывел войска на улицу. Железнодорожники из ВСТ отважно дрались, но были быстро перебиты. 478 человек, прятавшихся в Народном доме, бросили в тюрьму[157].

Левым не удалось сохранить за собой Сарагосу, столицу Арагона, что стало большой катастрофой, особенно для анархистов. Правительство, не доверяя генералу Кабанельясу[158], поручило его другу, генералу Нуньес де Прадо, подтвердить его лояльность республике. Кабанельяс встал на сторону мятежников и приказал расстрелять Нуньес де Прадо и его адъютанта. В Сарагосе было примерно 30 тысяч членов НКТ, но их руководители настаивали, что действовать надо через гражданского губернатора, хотя тот отказывал им в оружии. На рассвете 19 июля войска полковника Монастерио вышли на улицы, и практически безоружные рабочие были зверски перебиты.

В Барселоне все происходило совершенно по-другому, хотя военные заговорщики считали город верной добычей. У националистов, полагавшихся на офицеров Испанского военного союза (UME) – правых, врагов Каталонии, – было 12 тысяч войск, выведя которые из казарм они взяли бы под контроль центр города. После установления контроля над Майоркой сюда должен был прилететь и взять на себя роль командующего генерал Годед. Однако заговорщики не учли решительности рабочих организаций и не предвидели сопротивления штурмовой и, что еще удивительнее, Гражданской гвардии.

Вечером 18 июля Компанис, президент каталонского Женералитата, отказался раздать оружие активистам НКТ, хотя уже знал о событиях в Марокко и в Севилье и имел документальные доказательства плана восстания в Барселоне. Каталонская полиция арестовывала вооруженных анархистов, но после гневных протестов регионального комитета НКТ их пришлось отпустить.

Анархисты, отлично знавшие, что их ждет в случае захвата города армией, решили не доверять свою судьбу политикам. В ту ночь местный комитет обороны НКТ приступил к полномасштабным приготовлениям к войне. Были захвачены отдельные арсеналы (в двух случаях – при активном содействии сочувствующих из NCO), поступило оружие с четырех судов в гавани. Подверглась штурму даже ржавая тюремная баржа «Уругвай» для захвата оружия надзирателей.

Профсоюз докеров, входивший в ВСТ, знал о грузе динамита в порту, и после его захвата докеры всю ночь мастерили ручные гранаты. Были опустошены все оружейные лавки города. Реквизировались автомобили и грузовики, рабочие-металлисты навешивали на них стальные щиты, кабины грузовиков обкладывались мешками с песком. Машины обозначались крупными белыми буквами на крыше и бортах. Подавляющее большинство, судя по этим инициалам (НКТ-ФАИ), принадлежало анархистам, хотя попадались и обозначения ПОУМ и ОСПК. Встречались также буквы UHP (Объединение братьев-пролетариев – так назывался альянс рабочих во время Астурийского восстания).

Атмосфера той жаркой ночью была наэлектризована до предела. Следующим утром намечалось открытие «Народной Олимпиады» (в пику бойкотируемым Олимпийским играм в нацистской Германии), но кризис заставил об этом забыть, и иностранные спортсмены в тревоге ожидали развития событий в своих отелях и общежитиях. (Многие из них уже назавтра вступили в бой плечом к плечу с рабочими, около двухсот присоединились потом к колоннам милиции.)

Компанис, понимая, что он пока лишний, пошел гулять на бульвар Рамбла, надвинув на глаза шляпу, чтобы остаться неузнанным. На улицах было людно и шумно, из громкоговорителей на деревьях неслась музыка, прерываемая объявлениями. В излюбленном месте сбора анархистов, кафе «La Tranquilidad», толкались члены НКТ: одни выходили, другие торопились внутрь, чтобы послушать последние известия или доложить о том, как происходит раздача оружия рабочим. Члены регионального комитета, такие как Буэнавентура Дуррути, Хуан Гарсиа Оливер и Диего Абад де Сантильян, поддерживали, несмотря на решение Компаниса, тесную связь с Женералитатом. Несколько бойцов штурмовой гвардии вопреки инструкциям Женералитата раздавали винтовки из своего арсенала представителям НКТ.

Перед самым рассветом 19 июля офицеры раздали солдатам в казармах Педральбес ром и объявили о приказе из Мадрида раздавить восстание анархистов. Фалангисты и прочие боевики в пестрых одеяниях присоединились к военной колонне, двинувшейся по Диагонали, одной из главных артерий Барселоны[159]. Почти сразу по всему городу взревели фабричные сирены. Тогда же, в 5 утра, из своих казарм на улице Таррагона выступил кавалерийский полк Монтеса, из казарм Травессера-де-Грасиа – драгунский полк Сантьяго, из казарм Сант-Андреу, где хранилось более 30 тысяч винтовок, – батарея 7-го легкого артполка.

Развертывание войск на улицах было плохо скоординировано. Пехотный полк из казарм Парке подвергся яростной атаке и был принужден принять бой в своих собственных стенах, кавалерийский полк Сантьяго рассеялся по площади Синк-д’Орос. Некоторые подразделения так и не пробились на улицы, а те, кому удалось выступить, приступили к попыткам захвата стратегических зданий близ площадей Испании и Каталонии. Они забаррикадировались в отеле «Колумб», в «Ритце», на центральной телефонной станции. Отряды, атакованные на марше, возвели баррикады из подручных средств и оборонялись, но их укрепления таранили тяжелыми грузовиками водители-самоубийцы. В солдат метали с крыш самодельные бомбы, в них стреляли снайперы. Почти все, кто не мог принять участия в боях, возводили на их пути к центру города заграждения из уличной брусчатки, которые при правильной постройке могли выдерживать обстрел легкой артиллерии: рабочие помнили урок уличных боев «Трагической недели» 1909 года.

К 11 часам утра прилетел с Майорки на гидроплане генерал Годед. Восставшие легко овладели этим островом, зато Минорка с базой подлодок в порту Маон перешла к левым солдатам и к NCO, не подчинившимся своим офицерам. Годед тут же явился в capitania (резиденцию генерал-капитана) и арестовал там лояльного властям командира дивизии Льяно де ла Энкомьенда. Однако совсем скоро все захваченные мятежниками объекты в центре города оказались в осаде. На баррикадах, грузовиках, общественных зданиях появились черно-красные диагональные флаги НКТ-ФАИ. Громкоговорители на улицах все долгое жаркое воскресенье передавали новости, инструкции и призывы. После сообщений о снайперской стрельбе с церковных крыш (по слухам, стреляли не священники, а солдаты, забравшиеся на колокольни соборов Лос-Кармелитос и Санта-Мадрона) запылали церкви. Случались и расстрелы, в частности, расстреляли дюжину священников кармелитского монастыря, ложно обвиненных в стрельбе по людям из окон.

Попытки прямых атак осажденных зданий посреди площадей приводили к тяжелым потерям. К 2 часам дня, когда стало очевидно, что армии не выстоять против таких решительных атакующих, полковник Эскобар поддержал рабочих силами своей Гражданской гвардии: колонна из 800 гвардейцев прошла вверх по Виа Лаетана к комиссии общественного порядка, на балконе которой ждал Компанис. На Рамбла толпа приветствовала конный эскадрон поднятыми сжатыми кулаками и радостным ревом. Впервые рабочие Барселоны приветствовали это военизированное формирование, хотя инстинктивно и подозревали гражданскую гвардию в ненадежности. Меткие гвардейцы оказали бесценную помощь в атаках на «Колумб» и «Ритц»; телефонную станцию анархисты отбили сами.

Поворотное событие произошло на авениде Икария, где импровизированные баррикады из тюков с газетным шрифтом остановили кавалерию и 1-й полк горной артиллерии, шедшие на выручку к осажденным в центре мятежникам. В какой-то момент небольшая группа рабочих и бойцов штурмовой гвардии кинулась на два мятежных расчета 75-миллиметровых орудий. Подняв винтовки над головами в знак того, что это не нападение, они набросились на удивленных солдат. Задыхаясь, они стали пылко доказывать, почему солдатам, обманутым своими офицерами, не следует стрелять в своих братьев. Развернутые в другую сторону орудия открыли огонь по мятежникам. После этого начался переход солдат на сторону рабочих и штурмовиков.

Залп захваченной артиллерии под командованием рабочего-докера привел к капитуляции генерала Годеда и «капитании». Многие республиканцы хотели пристрелить этого видного заговорщика на месте, но его спасла коммунистка Каридад Меркадер, мать убийцы Троцкого. Годеда отвели к Компанису, и тот уговорил его выступить по радио с призывом прекратить кровопролитие. «Говорит генерал Годед, – сказал он. – Я обращаюсь к испанскому народу. Волею судьбы я пленник. Говорю это для того, чтобы все, продолжающиеся сражаться, больше не считали себя обязанными мне»[160]. Его слова очень помогли левым силам в других частях Испании, особенно в Мадриде, где их передали по громкоговорителям мятежникам, оборонявшим казармы Монтанья. Но согласие выступить не спасло генерала. В августе трибунал офицеров-республиканцев приговорил его к смертной казни за мятеж.

К наступлению ночи продолжали держаться только казармы Атарасанас у порта и казармы Сант-Андреу. К вечеру прекратилась пулеметная стрельба вокруг монумента Колумбу. Аэропортом в Прате командовал полковник Диас Сандино, сочувствовавший мятежникам: его самолеты атаковали памятник, заставив многочисленных рабочих и штурмовых гвардейцев опрокинуть его. В замке Монтжуик гарнизон расстрелял мятежных офицеров, после чего передал оружие из арсенала в распоряжение НКТ.

Следующим утром анархисты, твердившие, что сами захватят казармы Атарасанас, не дали заняться этим военизированным силам. Буэнавентура Дуррути отдал приказ о массовой атаке: «Adelante hombres de la CNT!» Он возглавил атаку вместе со своим соратником Франсиско Аскасо, убитым почти сразу. После этого последнего боя общее число погибших составило 600 человек, раненых набралось 4 тысячи. Как и всюду, атакующие проявили отчаянную, самозабвенную храбрость. Многие жертвы были излишними, особенно на завершающем этапе, когда анархисты могли бы воспользоваться артиллерийской и авиационной поддержкой. Тем не менее отвага, которой отличились атаковавшие, вошла в фольклор анархистов, затмив тот факт, что смелость и самопожертвование – опасная замена военной науки.

Глава 7. Борьба за контроль

По плану заговорщиков, ключевая роль в восстании отводилась военно-морскому флоту, суда которого были необходимы для доставки на материк Африканской армии. Операция была заранее отработана генералом Франко и старшими офицерами ВМФ в ходе учений флота у Канарских островов. В самом начале выступления военным судам надлежало на всех парах плыть в Испанское Марокко.

18 июля генерал Кейпо де Льяно продемонстрировал доверие к этой стратегии в первом из своих воинственных выступлений по радио Севильи, махнув рукой на то, что тем самым он выдает свои планы: «Военный флот, всегда чуткий к биению сердца нации, массово присоединился к нам. Благодаря его помощи переправка войск из Марокко на полуостров произойдет стремительно, и вскоре мы увидим прибытие в Кадис, Малагу и Альхесирас славных колонн нашей Африканской армии, которая без передышки двинется на Гранаду, Кордову, Хаэн, Эстремадуру, Толедо и Мадрид»[161].

Однако такие радужные прогнозы оказались скоропалительными. Подавляющее большинство флотских офицеров, конечно, поддержало выступление: как и в большинстве латинских стран, среди офицеров испанского флота было больше аристократов, чем в сухопутных войсках. В сухопутной армии Испании быстрее вспыхивали либеральные очаги, а в XIX веке она часто становилась лестницей для социального продвижения среднего класса. При этом испанские кают-компании остались во власти монархистов, и отношение среднего офицера к «нижней палубе» было, мягко говоря, пренебрежительным.

Утром 18 июля Военно-морское министерство в Мадриде приказало трем эскадренным миноносцам плыть из Картахены в Мелилью. По радио им был передан приказ подвергнуть восставший город обстрелу – так офицеры на борту узнали о начале мятежа. На двух эсминцах всех матросов выстроили на палубе, где капитаны провели перед строем «политинформацию»… Но если офицеры ждали криков одобрения, то они были разочарованы.

Нижние чины ВМФ были организованы гораздо лучше, чем их коллеги на суше. 13 июля на секретном совещании в Ферроле они обсуждали свои действия в случае антиправительственного офицерского мятежа. В Мадриде телеграфист Бенджамин Бальбоа перехватил послание, отправленное с Тенерифе под диктовку Франко. Он сразу передал его в военно-морское ведомство и арестовал главного офицера на радиостанции, лейтенанта Кастора Ибаньеза, участвовавшего в заговоре. По приказу министерства Бальбоа немедленно связался со всеми флотскими радистами, предупредил их о происходящем и попросил «следить за офицерами, фашистской шайкой». В результате его активности большинство судовых экипажей узнали о событиях и не поддались агитации мятежников. Хираль[162], остававшийся военно-морским министром, отправил сигнал об увольнении всех офицеров, не подчиняющихся правительству.

Из трех эсминцев, подошедших к Мелилье, только на «Churruca» офицеры остались при своих должностях, и то из-за неисправности радио. На «Almirante Valdes» и на «Sanchez Barcaiztegui» (в его каюте был заперт Асанья) команды, предупрежденные радистами, набросились на своих офицеров и скрутили их. После избрания судовых комитетов они обстреляли Мелилью и Сеуту и вернулись на базу ВМФ в Картахене. У мятежников остался только один эсминец и канонерка «Dato», чтобы приступить к доставке таких необходимых в Испании пополнений из Африканской армии.

К утру 19 июля правительство приказало всем наличным военным судам идти в Гибралтарский пролив, чтобы помешать переправке Африканской армии на материк. Офицеры, желавшие присоединиться к выступлению, не могли помешать проникновению этой информации на «нижнюю палубу». На крейсере «Miguel de Cervantes» офицеры сопротивлялись до конца, но на большинстве судов они сдавались, стоило нижним чинам захватить судовое оружие. Единственный линкор, «Jaime I», был отбит матросами, то же самое произошло с крейсером «Libertad» и даже с эсминцем «Churruca» после того, как он высадил полтабора «регуларес» в Кадисе. Позже националисты обвинили матросов-«бунтарей» в убийстве своих офицеров и взвалили ответственность за это на Хираля.

После передачи инструкций Военно-морского министерства о лишении должностей мятежных офицеров произошел следующий знаменитый обмен сообщениями: «Команда “Jaime I” Военно-морскому министерству. Мы столкнулись с серьезным сопротивлением командиров и офицеров на борту и усмирили их силой… Срочно запрашиваем инструкций, как поступить с телами».

«Военно-морское министерство – команде “Jaime I”. Отправить тела за борт с почтительной торжественностью. Каково ваше нынешнее положение?»[163]

В Гибралтаре офицеры британского Королевского флота внимательно следили за событиями. От одной мысли о неповиновении «нижней палубы» они покрывались мурашками. В их памяти еще был свеж Инвергордонский мятеж[164] в 1931 году, пусть на деле его масштаб был чуть больше обычной забастовки; более того, всего 17 лет прошло со времени гораздо более серьезного бунта французского флота в Черном море[165]. Не приходится сомневаться, кому они сочувствовали, и это имело ряд заметных последствий. Германский поверенный в делах Фолькерс сообщал в октябре на Вильгельмштрассе: «Что касается Англии, то мы сделали интересное наблюдение: она снабжает белых боеприпасами через Гибралтар, а командир британского крейсера с недавних пор поставляет нам сведения о поставках русского оружия красному правительству, чего он ни за что не делал бы, не располагая инструкциями»[166].

Из-за подавления мятежа на большинстве судов многие мятежники не сомневались в том, что обречены: им казалось, что Африканской армии ни за что не попасть на материк. Мола, уверенный, что план восстания рухнул, продолжал действовать только потому, что не имел выбора. Германский поверенный в делах докладывал на Вильгельмштрассе, что неповиновение военного флота может сорвать планы Франко. Это грозило гибелью гарнизонам крупных городов.

Неудача не обернулась полным крахом националистов только потому, что им удалось наладить первый в истории воздушный мост[167]. Хотя он стал действовать сразу же посредством немногочисленных самолетов «Бреге», «Ньюпорт» и итальянских «Савойя» испанских ВВС, главными перевозчиками стали посланные Гитлером «Юнкерсы-52». Позже Гитлер заметил, что Франко следовало бы воздвигнуть памятник этому самолету, оказавшемуся жизненно важным для его победы[168].

На руку националистам сыграла также плохая координация между судовыми комитетами, сильно помешавшая эффективности республиканского флота. К тому же этот флот не атаковал корабли, перевозившие части Африканской армии, потому что их охраняли германские «карманные» линкоры «Deutschland» и «Admiral Scheer». Так мятежникам удалась переброска так называемого «конвоя победы» – 2500 человек личного состава и вооружений, особенно тяжелых, которые нельзя было перебросить по воздуху.

Самый яростный бой военно-морских сил грянул не на море, а в порту Ферроля, на северо-западной оконечности Испании. 19 июля НКТ и ВСТ потребовали от гражданского губернатора выполнить распоряжение о выдаче оружия, но начальник военно-морского арсенала ответил отказом, после чего заговорщики объявили военное положение. 29-му полку морской пехоты и подразделениям 3-го полка береговой артиллерии, поддержавшим мятеж, удалось очистить город, но к морякам примкнуло много рабочих, чтобы захватить арсенал.

Верные правительству моряки поднялись на крейсер «Almirante Cervera», стоявший в сухом доке, и на находившийся на якорной стоянке линкор «España». Двум этим кораблям удалось обезвредить эсминец «Velasco», подготовленный его офицерами к участию в мятеже, но навести тяжелые орудия на береговые батареи не удалось – помешали постройки вдоль дока. Разрушения от крупного морского сражения на тесном пятачке были колоссальными. Наконец, 21 июля офицеры-националисты сфальсифицировали приказ военно-морского министерства всем кораблям сдаться во избежание бесполезного кровопролития. Верный властям командир «Almirante Cervera» капитан Санчес-Феррагут и контрадмирал Асарола повиновались и согласились сдаться под обещание, что не будет расстрелов. Это обещание было дано, но потом нарушено.

В Галисии военное выступление началось с опозданием, утром 20 июля. В Ла-Корунье гражданский губернатор Франсиско Перес Карбальо, близкий друг Касарес Кироги, отказал ВСТ и НКТ в оружии. Он заверил их, что военный губернатор получил от своих офицеров торжественное обещание не бунтовать. Однако генерала Пита Ромеро арестовали и расстреляли. Позже были расстреляны командир дивизии генерал Энрике Сальседо и сам Перес Карбальо. Ужасной была судьба его беременной жены Хуаны Капдевьелле. Ее арестовали, и после известия об убийстве мужа у нее случился выкидыш. Ее выпустили из тюрьмы, но в августе ее изнасиловали и убили фалангисты[169].

Группы плохо вооруженных рабочих отбивали нападения войск и большого отряда фалангистов Мануэля Эдильи. У могилы сэра Джона Мура они потерпели окончательное поражение, не дождавшись находившихся уже поблизости подкреплений dinamiteros и шахтеров из Нойи с винтовками. Убедившись, что опоздала, и осознав опасность тяжелого боя, колонна вернулась в горы. Одна ее часть ушла к партизанам, другая двинулась на восток, к Бильбао.

В Виго, тоже перешедшем в руки националистов, солдатам полка Мерида выдали много спиртного, и колонна пришла в центр города полупьяной. На площади Пуэрто-дель-Соль офицер, командовавший колонной, объявил о военном положении и в ответ на возмущенные крики безоружных горожан отдал приказ стрелять. Солдаты открыли пальбу во все стороны.

Ранним утром 20 июля к вооруженным кто чем мадридцам вокруг казарм Монтанья присоединилось много людей, включая женщин. К стрельбе изготовились два 75-миллиметровых орудия «Шнейдер». Отставной артиллерийский капитан Орад де ла Торре нацелил их на улицу Байлен в 500 метрах от казарм. Потом в 200 метрах от цели было установлено 155-миллиметровое орудие под командованием лейтенанта Видаля[170].

Тысячи людей окружили казармы. Они шли по Пасео-де-Росалес и от Северного вокзала. Эта людская масса беспорядочно наступала и откатывалась. Находившийся там адвокат вспоминал: «От казарм доносились ружейные выстрелы. На углу площади Испании и улицы де Феррас несколько штурмовых гвардейцев, прижавшись к стене, перезаряжали винтовки. Множество людей сидели на корточках или лежали между деревьями и скамейками сада». С ближнего летного поля Куатро-Вьентос, где выступление было подавлено накануне, прилетели верные правительству самолеты. Когда они сбросили на казармы бомбы, тысячи горожан взревели и запрыгали от радости, но из казарм снова застрочили пулеметы, были убитые. Британский поэт Джек Линдсей написал об этом дне стихотворение:

Удивительно ли, что эмоции в эти моменты часто затмевали здравый смысл? Вооруженные счастливчики палили из старых револьверов по толстым каменным стенам. Штурм казарм Монтанья стал доказательством того, что неразбериха способна порождать ужасы. Многие солдаты, готовые сдаться, размахивали из окон белыми флагами. Толпы радостно бросались вперед, но офицеры приказывали открыть пулеметный огонь, очереди косили людей рядами. Так происходило раз за разом, поэтому к моменту штурма казарм масса людей пришла в полное неистовство. Штурм удался только потому, что сержант-сапер из республиканцев успел распахнуть ворота, прежде чем его застрелил офицер. Последовала ужасная бойня[172].

В Гранаде генерал Мигель Кампинс сохранил верность республике и заверил гражданского губернатора, что его офицерам можно доверять[173]. Но полковники Муньос и Леон Маэстре подняли мятеж. Кампинса арестовали 20 июля и позже расстреляли по приказу генерала Кейпо де Льяно за сопротивление «движению за освобождение Испании». Рабочие, поверившие, что гарнизон и штурмовая гвардия не взбунтуются, слишком поздно поняли, что происходит. К ночи мятежники захватили центр города. Их противники отошли в район Альбесин, забаррикадировались там и три дня держали оборону, но мятежники подтянули артиллерию. Множество семей погибло под развалинами собственных домов в результате артобстрела.

Из всех крупных городов в Валенсии ситуация не прояснялась дольше всего, так как генерал Мартинес Монхе, командир дивизии, отказывался определяться, на чьей он стороне. Выступление генерала Годеда по радио в Барселоне стало тяжелым ударом по тамошним заговорщикам, которым стало трудно перетянуть на свою сторону других офицеров. НКТ уже объявила всеобщую забастовку в области Валенсия и присоединилась к исполнительному комитету, собранному партиями Народного фронта в кабинете гражданского губернатора, которого комитет сместил за отказ выдать оружие.

НКТ благодаря членству докеров была крупнейшей рабочей организацией и выдвигала ряд условий для своего сотрудничества с Народным фронтом. Одно из них состояло в том, чтобы военизированные силы были разделены между крупными группами рабочих, для гарантии их лояльности и контроля. Это условие было принято, и смешанные «группы вмешательства» заняли радиостанцию, телефонный узел и другие стратегические объекты. Но когда отряд из Гражданской гвардии и рабочих был отправлен на помощь в другой район, гвардейцы перебили свою стражу и присоединились к националистам.

Генерал Мартинес Монхе продолжал настаивать на своей лояльности, хотя по-прежнему не выполнил приказ правительства раздать оружие. Его уверения мало кого убеждали, он явно ждал развития событий в других городах. Спор о том, штурмовать ли казармы, еще больше усложнился после прибытия из Мадрида делегации под руководством Мартинеса Баррио. В конце концов даже те, кто боялся бегства нейтралов во вражеский лагерь, согласились, что ситуация нетерпимая. Через две недели после начала восстания казармы были захвачены. То, что им не подчинилась Валенсия, стало для мятежников серьезным ударом, лишившим их возможности наступать на Мадрид с востока.

В Андалусии силы Кейпо де Льяно не смогли продвинуться дальше центра Севильи и аэродрома. Частные самолеты членов аэроклуба позволяли проводить разведку и одиночные вылеты для бомбардировки. Но главной функцией посадочной полосы был прием самолетов из Марокко, доставивших, в частности, 5-ю бандеру майора Кастехона. За их прилетом 21 июля последовал штурм квартала Триана (считается, что оттуда родом был император Траян). Затем Кастехон и его подчиненные атаковали кварталы Макарена, Сан-Хулиан, Сан-Бернардо и Пумарехо, державшийся до 25 июля.

Пресс-секретарь Кейпо де Льяно Антонио Баамонде (впоследствии поменявший свои взгляды) так описывал действия против этих районов, оборонявшихся почти безоружными жителями, потери которых в наступивших потом репрессиях составили более 9 тысяч человек: «В рабочих кварталах Иностранный легион и марокканские «регуларес» рыскали по улицам, застроенным скромными одноэтажными домиками, швыряли в окна гранаты, убивали женщин и детей. Арабы не упускали возможность грабить и насиловать. Генерал Кейпо де Льяно в своих ночных выступлениях перед микрофоном (по радио Севильи)… подстрекал войска насиловать женщин и с грубым сарказмом живописал ужасные сцены такого рода»[174].

Известия об этих акциях приводили к ответным убийствам в андалусийских деревнях, где крестьяне бунтовали против своих помещиков и Гражданской гвардии. Но после занятия силами Кейпо всей Севильи мятежники стали брать под свой контроль и сельскую местность. Помещичьи сыновья-фалангисты устраивали конную охоту на крестьян. Это получило шуточное название reforma agraria[175]: безземельный bracero наконец-то обретал покой на собственном клочке земли.

Во многих отдаленных частях Испании за взрывами насилия следовала глубокая тишина. Но передышка после определения судьбы крупных городов бывала недолгой. Быстро формировались колонны, выступавшие на помощь другим областям или для того, чтобы отбить ближайший город. В Мадриде ВСТ организовал по телефонной связи железной дороги эффективную систему уведомления о том, где мятеж удался, а где провалился. Из столицы во все стороны разъезжались грузовики, полные бойцов рабочей милиции. После ожесточенного боя была снова взята Гвадалахара, Алькала-де-Энарес была отбита у Гражданской гвардии, поддержавшей мятежников, 200 человек Сиприано Меры удержали Куэнку. Наскоро собранные отряды милиции помчались на север, чтобы задержать войска генерала Молы на рубеже хребта Сьерра-де-Гвадаррама.

Длинная колонна грузовиков, такси и конфискованных автомобилей, набитых бойцами рабочей милиции, устремилась через Кастильскую равнину к Толедо, где националист полковник Москардо организовал оборону военной академии в крепости Алькасар. В летние каникулы там оставалась только горстка курсантов, но из окрестных деревень подоспело множество гражданских гвардейцев. Считая разношерстное офицерство и многочисленных фалангистов, число защитников крепости достигло 1100 человек. Внутри крепости набралось более 500 женщин и детей и сотня левых заложников. Москардо, не участвовавший в заговоре, действовал по собственной инициативе. Он проигнорировал приказ Военного министерства о переброске в Мадрид оружия с оружейных фабрик Толедо, и в момент появления колонны милиции в окрестностях города его вооруженные до зубов люди укрылись в крепости. Так началась осада Алькасара, ставшая для националистов волнующим и возвышенным символом стойкости.

Для анархистов Барселоны самой серьезной проблемой стал захват Сарагосы и последовавшее истребление армией их товарищей. Спешно собранные летучие колонны вооруженных рабочих устремились в Арагон. По пути они захватывали деревни и городки, в самом начале восстания оказавшиеся в руках местных гражданских гвардейцев и сочувствовавших им правых. Обычно милиция стреляла по всем, в ком видела угрозу, однако ее колонны были сформированы из городских рабочих, хорошо проявлявших себя в уличных боях, но не в незнакомой сельской местности. «У нас не было карт, – рассказывал Орди Аркер, лидер ПОУМ, – не то что военных, а даже простых дорожных, мишленовских»[176].

В этом походе анархо-синдикалистские колонны, вооруженные 30 тысячами винтовок из казарм Сант-Андреу, захватывали попавшие прежде в руки мятежников деревни и небольшие города и расстреливали заподозренных в поддержке неприятеля. Одна лишь колонна Дуррути не поддавалась соблазну рассеиваться по сельской местности, что было бы опасным распылением сил, пока главный город оставался во вражеских руках. Кадровый командир республиканских сил полковник Виллальба даже приказал Дуррути не спешить с нападением на Сарагосу. Гарнизон Сарагосы получил в качестве подкрепления сильный отряд карлистов, отправленный из Памплоны генералом Молой, тогда как отряду Дуррути положиться было не на кого. Колонны милиции из Барселоны, насчитывавшие до 20 тысяч человек, полезнее было бы направить на меньшее количество целей. Но стихийно собравшаяся масса людей не могла действовать как войска, подчиняющиеся командам из Генерального штаба.

Бои развивались хаотично, обе стороны действовали по наитию, без какой-либо стратегии. Полевые орудия устанавливали в кузовах грузовиков – ранний прототип самоходной артиллерии; грузовики превращали в броневики, хотя вес стальных листов бывал слишком велик для маломощных двигателей. Были испытаны все мыслимые виды ручных гранат, petardo (так называемый «коктейль Молотова» изобрел позднее, осенью, Иностранный легион, атакованный под Мадридом русскими танками)[177]. Но оригинальность шла рука об руку с презрением к прозаическим военным традициям, вроде рытья траншей. Окопная война шла вразрез с испанским представлением о сражении. Преобладала подсознательная уверенность, что путь к победе прокладывает исключительно отвага.

Зоны контроля и линии фронта определились только к началу августа. Восставшие овладели широкой горизонтальной полосой территории от Галисии и Леона на западе до Наварры и севера Арагона на востоке. Вокруг тянулись прибрежные области Астурии, Сантандера и Басконии, где мятеж провалился. На юге и западе у мятежников была всего лишь небольшая часть Андалусии[178].

Только на этом этапе стало приходить понимание, что вместо простой попытки переворота, натолкнувшейся на яростное сопротивление, Испании грозит полномасштабная гражданская война. То, что республиканцы не одержали победы в первые же дни, когда решительность и инстинкт преобладали над вооружением и военной наукой, означало, что впереди ждала борьба совершенно другого рода, для победы в которой потребуются совсем другие качества.

Главным военным козырем националистов был 40-тысячный контингент из Африканской армии, обладавший боевым опытом[179]. Кроме того, за них воевали 50 тысяч человек из плохо обученной и скудно оснащеной армии метрополии. К восстанию примкнули также 17 генералов и 10 тысяч офицеров. В нем участвовали две трети пограничников Кейпо, 40 процентов штурмовой гвардии и 60 процентов Гражданской гвардии, в общей сложности 30 тысяч человек из всех трех военизированных формирований. Всего националисты могли рассчитывать на 130 тысяч солдат и офицеров. На момент указа Хираля о роспуске армии на стороне республики было 50 тысяч солдат, 22 генерала и 7 тысяч офицеров, а также 33 тысячи человек военизированных сил безопасности. Теоретически всех вместе набиралось 90 тысяч человек[180].

Казалось, что для долгой войны республика подготовлена значительно лучше: у нее были крупные города со своей промышленностью и рабочей силой, горнодобывающие районы, большая часть военного и торгового флота, две трети материковой территории, золотой запас и экспорт цитрусовых из Валенсии – важнейшая статья поступления валюты. Однако националистам отсутствие таких резервов компенсировала внешняя помощь и контроль над главными сельскохозяйственными областями. Некоторое время главными резервами новобранцев для войск националистов оставались племена Рифа. А Гитлеру и Муссолини предстояло стать поставщиками военной, морской, логистической и транспортной помощи, американскому и британскому бизнесу – жизненно важных кредитов и нефти.

На этом этапе националисты начинали создавать военное государство, в республиканской же зоне развивались революционные процессы. Попытка армии совершить то, что она называла упреждающей контрреволюцией, покончила с последними остатками республиканской государственности. Андреу Нин[181], лидер ПОУМ, описывал это так: «Правительства не существует. Мы сотрудничаем с ними, но они могут только санкционировать то, что делают массы». Выступление правых толкнуло незапланированную революцию в руки левых, которые только этого и ждали.

Глава 8. Красный террор

Наиболее волнующая тема во всех рассказах о войне – зверства. Самые ужасные связанные с ними картины западают в память. За время Гражданской войны Испания пережила много злодеяний, что было не в новинку, – однако впервые столь огромную роль в смуте сыграли средства массовой пропаганды.

Гражданская война в Испании послужила магнитом для иностранных корреспондентов, тиражировавших рассказы офицеров по связи с прессой о жестокостях противника. Первоначально у корреспондентов почти не было возможности проверять истинность большинства событий и их подоплеку. Беженцы часто оправдывали свою панику преувеличенными или даже вымышленными рассказами о пережитых ужасах. К примеру, о группе рабочих Барселоны, участвовавших в событиях 19 июля, писали, что они «с ног до головы забрызганы кровью», но это были рабочие со скотобоен, бросившиеся драться с мятежниками. Обе стороны сообщали дикие цифры о количестве жертв: националисты сначала утверждали, что на республиканской территории убито полмиллиона человек, а после войны приводили «чуть меньшую», но тоже завышенную цифру – 55 тысяч человек. Возможно, неразбериха и стремительность событий заставляли журналистов слишком часто использовать клише, а не выяснять, что лежит за беспощадностью войны. Привыкнув не обращать внимания на Испанию, Европа не знала и не понимала историю бурных циклов бунтов и их подавления в ее истории, приведших теперь к взрыву, не пощадившему ни одного уголка страны.

Первоначальные, поспешные впечатления, переданные журналистами, не заботившимися о доказательствах, сильно навредили международным отношениям республики в критические месяцы войны, когда нужно было закупать оружие. Эксцессы насилия, информация о которых распространялась по страницам газет со скоростью лесного пожара, оправдывала неприязнь к революции в республиканской зоне, присущая консервативным и дипломатическим кругам Британии. Левое правительство Леона Блюма во Франции подавляло свои естественные симпатии и, несмотря на оккупацию Гитлером Рейнской области весной того года, вынуждено было вместе с Британией отказывать в помощи обеим сторонам (политика, сыгравшая на руку националистам). Вплоть до бомбежки Герники в апреле 1937 года положение в борьбе за мировое общественное мнение не менялось в пользу республики, но к тому времени республиканцы уже проигрывали войну.

В испанской войне творилось много страшного, но на людей больше всего влияло то, что имело религиозный смысл: убийства «красными» священников и выбрасывание мумий из монастырских ниш; болтали даже, будто Долорес Ибаррури, «Пассионария», перегрызла горло священнику, а карлисты-ополченцы уложили республиканца в форме креста и отрубили ему конечности с криками: «Славься, Царь Христос!» Неудивительно, что жителям других стран это напоминало Тридцатилетнюю войну и религиозные гонения Темных веков и заставляло содрогаться от «нового варварства».

Эскалация насилия в двух лагерях развивалась по-разному. На территории националистов неутомимые «чистки красных и атеистов» продолжались долгие годы, тогда как на республиканской территории наихудшие насилия имели характер внезапной и быстро иссякшей реакции на подавляемый страх, усугубленной жаждой отомстить за прошлое.

Нападения на духовенство неминуемо получали наибольшую огласку за рубежом, где не были осведомлены о масштабах политического могущества испанской церкви: католическая церковь была оплотом консервативных сил страны, фундаментом того, что правые называли «испанской цивилизацией». Неудивительно, что извне страна виделась глубоко верующей. Шутка баскского философа Унамуно, что в Испании даже атеисты – католики, воспринималась всерьез. Века фанатических суеверий, насаждавшихся инквизицией, выгравировали в европейских умах именно такой образ. Но все равно приходится удивляться тому, как редко в европейских газетах проводилась связь между религиозными преследованиями в Средние века и яростным антиклерикализмом, развившимся в XIX веке. Неистовство, приводившее кое-где к эксцессам, питалось твердым убеждением: обещание рая на том свете в обмен на смирение – старый трюк, при помощи которого богачи и власть имущие принуждали бедняков безропотно принимать их земную участь. По крайней мере для анархистов Церковь представляла собой подобие «министерства правды», будучи одними из идеологических ведомств государства. Именно в этом качестве она оказывалась самой уязвимой и крупной мишенью, наряду с Гражданской гвардией.

Во время войны националисты кричали о 20 тысячах растерзанных священниках; позднее они приводили цифру в 7937 убитых священнослужителей – и все же она превышает истинное число жертв минимум на тысячу. Сегодня известно, что из общего числа священнослужителей (примерно 115 тысяч) погибло 13 епископов, 4184 священника, 2365 монахов и 283 монахини, причем огромное большинство – как раз летом 1936 года[182]. Это была ужасная бойня, тем не менее либеральные католики впоследствии признавали, что убийство священников – не более ужасное преступление, чем убийство левых правыми по имя Господа. Этот подход разгневал испанскую церковь, однако она промолчала, когда националисты застрелили 16 баскских священников, включая благочинного Мондрагона. Возмутился только епископ Витории, убедивший папу римского протестовать перед генералом Франко, который в гневе пригрозил выслать в Рим его и поддерживающих его епископов[183].

Националисты убили также два десятка протестантских пасторов, и все протесты были бесполезны[184]. Наибольший пропагандистский эффект в мировой прессе вызвали, конечно, публикации об изнасилованиях монашек. Однако в подробном перечне преступлений республиканцев, опубликованном националистами в 1946 году, нет доказательств этих эксцессов, не считая намека на один-единственный случай. Бывало, конечно, что священников запытывали до смерти, особенно в Арагоне, Каталонии и Валенсии. Некоторые сгорали заживо в своих церквах, сообщалось о случаях кастрации и вспарывания животов. Некоторых заставляли копать себе могилу, а потом заживо сжигали.

Впрочем, гораздо больше насчитывалось случаев поджога и разграбления церквей: ризы использовались в уличной корриде, а республиканца, в шутку напялившего на себя церемониальные одеяния архиепископа Толедского, чуть не застрелил пьяный miliciano, принявший его за церковного примаса. Вандалы пили церковное вино из потиров, били витражные окна и брились, согревая воду в купелях[185].

После крушения законности и порядка в республиканской зоне главным объектом народной мести стали мятежные генералы и их сторонники, вторым – классовые враги: духовенство, землевладельцы и их сыновья, senioritos, фабриканты, политические боссы (caciques), представители интеллигенции, лавочники. Это насилие первых дней было подобно взрыву или извержению вулкана. Но даже при этом месть не была настолько неразборчивой и слепой, как иногда утверждают.

Убийства священников не имели массового характера, а также региональной составляющей (кроме Басконии, но там Церковь не пострадала). В депрессивных сельских областях священники часто были такими же нищими и необразованными, как их прихожане. Тех, кто проявлял на похоронах бедняков не меньше искренности, чем на похоронах богачей, нередко миловали. То же самое обычно относилось к расправам над лавочниками и людьми свободных профессий. Адвоката или лавочника, который не вел себя надменно и не издевался над бедняками, чаще всего не трогали. Фабриканты и управляющие, поступавшие с работниками по справедливости, почти всюду уцелели и часто даже входили в руководство новых кооперативов. С другой стороны, на раннем этапе смуты «известный эксплуататор» имел мало шансов выжить. Конечно, в этой закономерности бывали исключения, но слухи об убийствах людей за ношение шляп и галстуков были порождены неизбежной паранойей среднего класса.

Левые партии и объединения реквизировали здания и учреждали собственные «комиссии по расследованию», обычно называвшиеся русским словом «чека»[186]. Сторонники восстания, которых не пристреливали на месте, представали перед революционными трибуналами. В официальных учреждениях и в штаб-квартирах соответствующих партий, не успевших уничтожить свои архивы, переписывали имена и адреса участников, связанных с восстанием групп. Некоторых выдавали слуги, должники и недруги. В атмосфере подозрительности, да еще при такой скорости событий, были неизбежны ошибки.

В больших и средних городах, где преобладали социалисты и коммунисты, правосудие было лишь имитацией: часто для ускорения судопроизводства демонстрировались фальшивые членские билеты Фаланги, якобы принадлежавшие подсудимым. Приговоренных немедленно уводили и расстреливали, а их трупы часто оставляли на виду с табличками, что казненные – фашисты. Анархисты пренебрегали этим фарсом и расстреливали без предисловий. Веря в ответственность человека за собственные действия, они отвергали любую корпоративность, которая могла бы послужить прикрытием для чиновников. Другой причиной поспешных казней был категорический отказ пользоваться тюрьмами – самым символичным из всех государственных учреждений.

Появление в Испании собственных «чека» не вызывает удивления[187], если учесть шпиономанию и разочарование в правительстве, не сумевшем воспротивиться военному мятежу. Некоторые «чрезвычайные комиссии» превратились в банды во главе с вожаками-оппортунистами. Одной такой, расположившейся во дворце графа дель Ринсона в Мадриде, заправлял Гарсиа Атаделл, бывший генсек «Коммунистической молодежи», сбежавший с награбленным в Аргентину, но пойманный по пути националистами и позже казненный на гарроте.

Множество преступников, пользуясь страхом и хаосом, чувствовали себя как рыбы в воде, прикрываясь модными политическими знаменами. Многие из тех, кто занимался устранением реальных и воображаемых фашистов, были не политическими фанатиками, а простыми подростками с заводов и из лавок, наслаждавшимися внезапным всесилием. Актриса Мария Касарес[188] (дочь бывшего премьер-министра), работавшая вместе с матерью в мадридской больнице, описывала, что произошло, когда они однажды утром нашли в своей машине кровь. Молодой водитель Пако «чуть заметно пожал плечами и сказал: “Мы возили кое-кого прокатиться (эвфемизм из тогдашнего гангстерского кинематографа) сегодня поутру. Простите, не успел вымыть машину”. Я увидела в зеркальце заднего вида его улыбочку – одновременно хвастливую и виноватую, выражение какой-то свирепой невинности, как у пойманного за руку ребенка»[189].

Несмотря на волну политических убийств в Мадриде в первые недели, там оставалось немало националистов, судя по количеству поднявших голову через два с половиной года, при приближении войск Франко. Те из высшего и среднего класса, кто знал о грозящей опасности, обычно пытались уйти в подполье, выдавали себя за рабочих, чтобы сбежать из Мадрида, или искали убежища в посольствах.

На начало февраля 1937 года в иностранных представительствах пряталось примерно 8500 человек[190]. Некоторые посольства, представлявшие правительства, сочувствовавшие националистам, действовали как шпионские центры, используя радио и дипломатическую почту для передачи информации другой стороне. Через несколько месяцев одна «чека» открыла лжепосольство и поубивала всех, кто пытался там скрываться. Беспорядочные убийства пошли на спад только тогда, когда были взяты под контроль все выпущенные из тюрем преступники и начались военные действия вблизи Мадрида.

Самая страшная гекатомба в Мадриде имела место в ночь с 22 на 23 августа, после воздушного налета и новости об убийстве 1200 республиканцев на арене для боя быков в Бадахосе. Разгневанная милиция и гражданские пошли маршем на тюрьму Модель, где, по слухам, заключенные-фалангисты учинили бунт и поджоги. Тридцать из двух тысяч заключенных, включая многих видных правых и нескольких бывших министров, выволокли на улицу и расстреляли[191]. Эти события вызвали ужас и шок у самого Асаньи, который чуть не ушел с президентского поста[192].

В Барселоне первыми кандидатами в жертвы возмездия (после некоторых руководителей полиции, вроде Мигеля Бадия[193]) были фабриканты, нанимавшие pistoleras для покушений на профсоюзных лидеров в 1920-е годы, и, конечно, сами убийцы. Казни этой волны осуществлялись главным образом «следственными группами» и «контрольными патрулями», созданными Центральным комитетом антифашистской милиции, а также беспринципными и порой психически неуравновешенными личностями, пользовавшимися хаосом.

Неизбежным был также всплеск сведения счетов со штрейкбрехерами, убийствами завершились даже несколько застарелых конфликтов разных профсоюзов. Десидерио Трильяс, вожак докеров ВСТ, был застрелен группой анархистов за то, что когда-то не отказывал в приеме на работу членам НКТ. Руководство НКТ-ФАИ тут же осудило эту расправу и пригрозило немедленно казнить любого члена своих организаций, кто пойдет на убийство из личных мотивов. Угроза не осталась пустыми словами: несколько видных анархистов, например вожак строительного профсоюза Жозеп Гарденис, вышедший из тюрьмы 19 июля, и Мануэль Фернандес, глава профсоюза работников ресторанного обслуживания, были казнены их же товарищами из ФАИ за месть полицейским шпикам времен диктатуры Примо[194].

Офицеры армии, поддержавшие восстание, а потом схваченные, тоже вскоре сложили головы: отряд милиции штурмовал корабль-тюрьму «Уругвай» и перебил большинство мятежников, оказавшихся в камерах 29–31 августа[195].

Позднее стало известно, что немалая часть насилия и большинство грабежей были на совести выпущенных на свободу заключенных: настоящие анархисты жгли деньги как символы алчности общества, но бывшие уголовники, выйдя на свободу, не изменили своей корысти в угоду социальной революции. Действия нераскаявшихся преступников заставляли НКТ-ФАИ горько сетовать, что «преступный мир позорит революцию», – однако сами они не торопились признавать, что принимали в свою организацию всех без разбора: в ней искали убежища фалангисты и другие сомнительные личности, крайне далекие от либертарианства. Многие левые утверждали также, что часто самыми безжалостными убийцами становились гражданские гвардейцы, стремившиеся избежать обвинений в симпатиях к правым[196].

Худшие расправы имели место в республиканской зоне Испании в первые несколько дней, хотя ситуация в разных областях была различной. В бедствовавших районах проявлялось куда больше свирепости, особенно в Новой Кастилии, где от рук левых в течение войны погибло более 2 тысяч человек. В Толедо 20–31 июля было убито 400 человек, в Сьюдад-Реале – 600 за август и сентябрь. Дикие эксцессы происходили кое-где в Андалусии, например в Ронде, где людей сбрасывали со скал (Хемингуэй красочно описал этот факт в романе «По ком звонит колокол»). Но в Ронде, как во многих городах и деревнях, казни совершали пришлые люди: это явление имеет много сходства с событиями XIX века, когда крестьяне поджигали церковь не в своей, а в соседней деревне.

В Малаге до 27 июля было мало случаев насилия – но в этот день авиация националистов разбомбила рынок, где погибли женщины и дети. Этот налет, последовавший за хвастовством Кейпо де Льяно по радио, что ему известно от шпионов обо всем, что происходит в городе, сильно разъярил жителей. Подозреваемых в симпатии к националистам вытащили из тюрьмы и застрелили у ближайшей стенки; последовали облавы в зажиточных кварталах города. Всего в Малаге с конца июля до конца сентября убили 1100 человек, включая генерала Пакстота. На эти же даты пришелся пик расправ в Валенсии и Аликанте – в этой области было убито 4715 человек.

Главными свойствами ситуации в республиканской зоне были почти полная бесконтрольность в первые дни восстания, волна стремительных расправ и попытки левого и республиканского руководства остановить насилие. Позднее в Мадриде снова произошло несколько вспышек беззакония. В конце октября 31 заключенного, включая Рамиро де Маэсту[197], автора «Защиты Испанидад», и Рамиро Ледесма Рамоса, основателя Союза национал-синдикалистского наступления (JONS), вывели из тюрьмы де Лас-Вентас и расстреляли. Еще более отвратительное событие произошло в ноябре, когда силы Франко находились на подступах к Мадриду: 2 тысячи заключенных расстреляли вместо эвакуации в тыл во избежание их освобождения националистами.

В сентябре «правительство единства» Ларго Кабальеро в составе социалистов, республиканцев и коммунистов предприняло твердые шаги по восстановлению законности и порядка. Оно учредило народные трибуналы, бывшие, при всем несовершенстве, шагом вперед, и муниципальные советы вместо патрулей, членов которых отправили на фронт – в результате число грабежей и убийств быстро сократилось.

Даже в разгар насилия лидеры всех партий и организаций делали все возможное для спасения людей. В Мадриде президент Асанья сумел спасти монахов из своего старого колледжа в Эскориале. Министр внутренних дел Гаранса спас Хоакина Руис-Хименеса[198]. Пассионария вступалась за многих, включая монахинь, так же поступал Хуан Негрин и многие другие. В Каталонии Компанис, Вентура Гассоль, Фредерик Эскофет и другие руководители Женералитата, ректор университета Пере Бош-Гимпера, вожак анархо-синдикалистов Хоан Пейро и другие громко осуждали убийства и помогли сотням возможных жертв бежать или покинуть страну. Так происходило не только в больших городах. Во многих городах поменьше и в деревнях гражданские губернаторы, учителя, мэры и прочие делали все возможное для защиты заключенных от самосуда, даже когда силы националистов уже стояли на пороге[199].

В общей сложности за период Гражданской войны в республиканской зоне набралось 38 тысяч жертв красного террора – почти половина из них погибла в Мадриде (8815) и в Каталонии (8352) весной-осенью 1936 года[200]. Когда волна расправ улеглась, республиканцы испытывали к ним смешанные чувства. Большинство чувствовало отвращение к казням: анархистка-интеллектуалка Федерика Монтсени говорила о «кровожадности, в которой раньше нельзя было заподозрить честного человека». Пассионария неоднократно вступалась за обреченных, но другие коммунисты относились к насилию фаталистически. Посол Сталина, как говорят, сказал, пожав плечами, что в такое время всегда всплывает пена[201]. Сомнительный довод, что насилие другой стороны было куда хуже, стал использоваться только в 1937 году, когда набрала силу республиканская пропаганда. Но разница в закономерностях насилия значила, наверное, даже больше, чем точное число жертв.

Глава 9. Белый террор

Убийства и репрессии в «белой» части Испании действительно подчинялись совсем другой закономерности. Понятие limpieza, «зачистка», стало важнейшей частью стратегии мятежа, и этот процесс начинался немедленно после занятия той или иной области.

В инструкциях генерала Молы по марокканской зоне от 30 июля войскам приказывалось «уничтожать левые элементы, коммунистов, анархистов, профсоюзников, масонов, других»[202]. Генерал Кейпо де Льяно, характеризовавший свое движение как «чистку испанского народа», не перечислял «враждебных партий», а просто называл врагом любого, кто симпатизирует «современным социальным течениям или просто движениям демократического и либерального направления»[203].

Националисты считали своим долгом интенсивное подавление и даже уничтожение всех ростков демократии, расцветших при республике, к тому же им приходилось расправляться с враждебным большинством во многих частях страны. Один из пресс-атташе генерала Франко, капитан Гонсало де Агилера, даже сказал американскому журналисту Джону Уитакеру, что им приходится «убивать, убивать, убивать» всех красных, «истребить треть мужского населения и очистить страну от пролетариата»[204].

Между июлем 1936 и началом 1937 года националисты разрешали «произвольные» убийства под прикрытием войны, но вскоре репрессии приобрели плановый, управляемый и методический характер, их поощряло военное и гражданское руководство и благословляла католическая церковь.

Репрессии в националистской Испании начинались сразу после захвата района. Первыми убивали (не считая захваченных в бою – тех часто пристреливали на месте) профсоюзных вожаков и представителей республиканской власти, в первую очередь гражданских губернаторов и мэров, а также других сохранивших лояльность чиновников. С самого начала уничтожали даже тех республиканцев, кому обещали жизнь в обмен на сдачу.

Убивали или бросали в тюрьмы также офицеров, сохранивших верность правительству. По армейской традиции офицеров-лоялистов и нейтралов полагалось при возможности отдавать под военный трибунал. Колеблющихся чаще арестовывали, а тех, кто продолжал служить правительству, включая семерых генералов и одного адмирала, расстреляли на месте за «мятеж». Эта поразительная подмена понятий происходила и в ВМФ, где националисты называли «мятежниками» моряков, следовавших указаниям Министерства ВМФ.

С продвижением войск поднималась новая, еще более мощная волна расправ: Фаланга, а кое-где и карлисты приступали к безжалостным массовым чисткам. Их целью были профсоюзные вожаки, правительственные чиновники, левоцентристские политики (были расстреляны 40 депутатов кортесов от Народного фронта)[205], интеллигенция, учителя[206], врачи, даже машинистки революционных комитетов. Фактически в опасности был любой, кто подозревался в голосовании за Народный фронт. В Уэске расстреляли сто человек, обвиненных в принадлежности к масонам, хотя в городской ложе не насчитывалось и дюжины членов[207].

Двойниками республиканских «чека» на контролируемой националистами территории были местные комитеты, обычно включавшие видных «правых» вроде главного землевладельца, командира местной Гражданской гвардии, фалангиста и очень часто священника, хотя некоторые с риском для своей жизни пытались предотвратить расправы, Комитет обычно разбирался со всеми известными или подозреваемыми либералами, масонами и левыми. Кто-то из арестованных мог наговаривать на других в панической попытке спасти свою жизнь, но чаще жертвы были или потрясены, или отчаянно дерзки. На казнь их тащили со скрученными за спиной веревкой или проволокой руками. В Наварре священник оптом отпускал баскским националистам грехи перед расстрельным рвом, в большинстве же случаев приговоренных группами ставили у кладбищенской стены. Те, кто желал умереть с достоинством, кричали «Viva la Republica!» или «Viva la Libertad!» – подобно тому, как приговоренные к смерти националисты восклицали «Viva España!».

Фаланга часто подбирала себе жертв в местной тюрьме, если вне ее не удавалось найти подходящих кандидатов на казнь, – в одной только Гранаде так расстались с жизнью 2 тысячи человек. Неизвестно, какова была доля схваченных дома или на работе и потом расстрелянных ночью, при свете автомобильных фар. Слыша ночной порой отдаленные выстрелы, люди, позабыв про сон, испуганно крестились в своих постелях. Трупы «клиентов», как их часто называли, оставляли на виду – на грудь профсоюзникам клали в качестве доказательства вины их членские карточки.

Кое-где – например в Севилье или Уэльве – палачи использовали специальные грузовики, прозванные «мясными фургонами», отвозившие тела на кладбища[208], хотя иногда трупы оставляли на виду как предостережение. Так поступили с телом матери коммунистического вожака Сатурнино Барнеро, пролежавшим на севильской площади Пумарехо несколько дней. В Уэльве долго лежало на тротуаре тело кондитера, швырнувшего сандалию в генерала Санхурхо после неудавшегося путча в августе 1932 года. Практика выставления трупов напоказ продолжалась довольно долго[209], пока руководству националистов не пришлось настоять на захоронении тел из санитарных соображений[210].

Казалось, для жаждущих расправ националистов не было важно наличие или отсутствие сопротивления: в военном центре Бургосе или в столице карлистов Памплоне им никто не сопротивлялся, тем не менее чистки сразу же начались и там. В Бургосе, столице Кастилии, каждую ночь на обочине дороги расстреливали группами: Руис Вилаплана, президент училища судебных клерков, описал в воспоминаниях, как стал свидетелем казни сразу 70 человек[211].

15 августа в Памплоне во время процессии в честь Святой Девы фалангисты и «рекетес» похватали 50–60 человек, включая священников, заподозренных в баскском сепаратизме. «Рекетес» хотели дать им перед смертью возможность покаяться, но фалангисты не позволили. В неразберихе несколько пленников попытались сбежать, но их застрелили. «Для облегчения положения священники скопом отпустили грехи оставшимся. После казни грузовики вернулись в Памплону, и “рекетес” успели присоединиться к шествию перед входом в собор»[212]. Ассоциация семей погибших Наварры опознала тела 2789 казненных в этой провинции[213].

Как и следовало ожидать, гораздо более массовые и систематические репрессии осуществлялись там, где было широкое членство в ВСТ и НКТ, особенно где на февральских выборах победил Народный фронт. Например, в Риохе более 60 процентов жертв принадлежали к партиям Народного фронта. Более 2 тысяч человек были казнены и похоронены в общих могилах под Логроньо[214]. В Риохе не осталось ни единой деревни, обитатели которой не легли бы в общую могилу в Ла-Барранке[215]. В Кауде (провинция Теруэль) тела убитых сбрасывали в колодцы глубиной 84 метра. Живший неподалеку крестьянин слышал и записал в блокноте 1005 таких случаев[216].

В Севилье, где Кейпо де Льяно удалось ввести в заблуждение растерянных солдат, убийства в начале переворота представили частью военной операции. Но после прибытия подкреплений из Африканской армии под командованием майора Кастехона чистка превратилась в откровенную бойню: выживших приканчивали штыками. Сразу после этого ответственность за поддержание порядка возложили на полковника Диаса Криадо, что привело к казни почти всего местного начальства. В тюрьме не хватало места, и националисты использовали в качестве сборного пункта для 2 тысяч человек кинотеатр Jauregui, мюзик-холл Variadales, штаб фалангистов и даже две баржи, стоявшие у Золотой башни.

Франсиску Диас, 18-летнюю сестру генсека Испанской компартии, допрашивали целую ночь. Она видела связанных одной веревкой рабочих фабрики оливкового масла, которых вели на расстрел[217]. В целом жертвами националистских репрессий 1936 года стали в провинции Севилья 8 тысяч человек.

Кордоба пала 18 июля всего за несколько часов, почти не оказав сопротивления. Кейпо де Льяно, возмущенный отсутствием «зачисток», спешно направил в город майора Гражданской гвардии Бруно Ибаньеса – тот начал со 109 человек из списков, полученных от землевладельцев и церковников. Через несколько дней начались расстрелы заключенных на дорогах и в оливковых рощах: «Подвал штаба Фаланги, где держали людей, был как воздушный шар, надуваемый днем и спускаемый по утрам. Каждый день происходили расстрелы на кладбище и на ведущей из города дороге»[218].

По подсчетам, за время войны в Кордобе было убито 10 тысяч человек, десятая часть населения. «Дон Бруно мог бы перебить весь город, – вспоминает адвокат-фалангист. – При направлении в Кордобу ему предоставили полную свободу действий»[219].

В Уэльве, городе, полностью захваченном националистами только в середине сентября, убили больше 2 тысяч человек, в том числе местного губернатора Диего Хименеса Кастельяно, командиров Гражданской гвардии и пограничников, сохранивших верность республике. Подсчитано, что еще 2500 человек пропало – правда, многие из них сбежали, перейдя границу с Португалией[220].

Когда «колонна смерти» майора Кастехона дошла до Сафры, что по пути в Бадахос, он приказал местным властям предоставить ему список из 60 человек, подлежащих расстрелу. «Людей из списка по одному запирали в помещении муниципалитета. Некоторым из них показывали растущий список и позволяли вычеркивать себя в обмен на три других имени. Под конец было заменено таким образом 48 имен[221].

Одним из наиболее памятных мест испанской Гражданской войны стал сам Бадахос[222]: расправы, учиненные там подполковником Ягуэ при взятии города и в дальнейшем, превратились в первую пропагандистскую битву войны. Националисты преувеличивали и свои потери в боях, и количество правых, убитых левыми раньше. На самом деле потери Ягуэ не превысили 44 убитых и 141 раненого; даже после войны националисты могли обвинить левых только в 243 убийствах, тогда как сами они убили в этой провинции от 6 до 12 тысяч человек[223].

По пути в Мадрид колонны националистов действовали по отработанному шаблону – захватывали деревни, оставляя за собой руины и надписи на стенах: «Ваши женщины родят фашистов». Генерал Кейпо де Льяно пугал республиканцев, слушавших радио Севильи, баснями о сексуальных аппетитах африканских воинов, грозя вознаградить их женщинами Мадрида. Военных корреспондентов не пускали в Толедо, чтобы они не стали свидетелями событий, последовавших за снятием осады Алькасара. 200 раненых бойцов милиции прикончили в тамошнем госпитале, сначала забросав палаты гранатами, а потом добив оставшихся в живых штыками. Проведение кампании сравнивали с «испанской яростью» пехоты Филиппа II в XVI веке, истребительное наступление которой приводило в ужас протестантскую Голландию.

По свидетельству одного фалангиста, близ Гибралтара целый взвод арабов изнасиловал, а потом убил жену левого активиста. Американский журналист Джон Уитакер под Навалькарнеро стал свидетелем того, как двух девушек отдали на растерзание марокканцам; их командир майор Мохаммед бен Миззиан сказал ему, что девушки проживут не больше четырех часов[224]. Впоследствии этот майор дослужился во франкистской армии до генерал-лейтенанта, а арабов-«регуларес» националисты провозгласили «почетными христианами». Они вызвали на республиканской территории такую ненависть к себе, что двоих марокканцев разорвали на куски, когда грузовик с пленными остановился на заправке.

Еще одним местом страданий стала Гранада, прославившаяся прежде всего убийством поэта Федерико Гарсиа Лорки, самой знаменитой жертвы гражданской войны. Фашисты и военные относились к интеллектуалам по меньшей мере с величайшим недоверием, их образованность вызывала у них чувства, в которых смешались ненависть, страх и презрение, – примером этого стало убийство в Гранаде пяти университетских профессоров.

Гарсиа Лорка вернулся к себе домой недалеко от города Уэрта-де-Сан-Висенте перед самым восстанием. (Начались летние каникулы, и многие погибли или, наоборот, спасли свою жизнь именно благодаря запланированным поездкам.) Поэту грозила опасность из-за его либеральных симпатий, хотя он не принадлежал ни к какой партии, – даже убежище, предоставленное ему поэтом-фалангистом Луисом Росалесом и его семьей, не смогло его спасти.

В воскресенье 16 августа, через несколько часов после убийства мэра Гранады Мануэля Фернандеса Монтесиноса – мужа младшей сестры поэта, – Лорку арестовал бывший депутат от СЭДА Рамон Руис Алонсо; позднее он оправдывался, что Лорка «натворил больше бед своим пером, чем другие – пулями». Вместе с Алонсо были Луис Гарсиа Аликс, секретарь «Accion Popular», и помещик-фалангист Хуан Луис Трескастро, фактический палач Лорки, сказавший потом: «Мы убили Федерико Гарсиа Лорку. Я всадил ему две пули в зад как гомосексуалисту»[225]. Герберт Уэллс, президент Пен-клуба, потребовал подробностей о судьбе Лорки, как только о казни стало известно в мире, но националистские власти все отрицали. Смерть Лорки оставалась в Испании запретной темой до самой смерти Франко в 1975 году.

Националисты объясняли жестокость своих репрессий необходимостью ответа на красный террор. Однако примеры Севильи, Кордобы и Бадахоса, а спустя полгода – и Малаги показывают, что националисты убивали во много раз больше людей. В Малаге они приступили к казням после того, как милиция, а также, без сомнения, все ответственные за убийства правых активистов сумели сбежать. Иными словами, попыток выявить виновных почти не предпринималось. А главное, контраст между количеством жертв с той и другой стороны говорит сам за себя.

В августе 1944 года британский консул в Малаге раздобыл статистику самих националистов и передал ее в Мадрид, откуда она попала в Лондон. Согласно этим данным, с 18 июля 1936-го по 7 февраля 1937 года, пока город принадлежал красным, они казнили или убили 1005 человек. За первую неделю Освобождения, с 8 по 14 февраля, националисты казнили 3500 человек. С 15 февраля 1937-го по 25 августа 1944 года в Малаге было «законно» приговорено к смерти и расстреляно еще 16 952 человека[226].

По другим источникам, с 1 по 23 марта 1937 года у стен кладбища Сан-Рафаэль было расстреляно более 700 человек[227], однако один местный историк называет общую цифру казней в Малаге – 7 тысяч человек[228], то есть примерно в три раза меньше, чем по данным британского консула.

Независимо от точной цифры, репрессии националистов были не просто местью: их целью было создать царство террора, особенно в областях, где правые были в меньшинстве.

Даже там, где националисты были сильны, «машина убийств» работала вовсю, подавая четкий сигнал оппонентам. В Вальядолиде «рассветный патруль» фалангистов убил 914 человек, но больше всего жертв было среди заключенных, схваченных сразу после восстания. Их заперли в трамвайных вагонах, откуда фалангисты ежедневно забирали десяток человек и прилюдно расстреливали[229].

«Смотреть на казни стекались не только неграмотные толпы, – вспоминал городской аптекарь Хесус Альварес. – Бывали среди них и весьма уважаемые граждане, называвшие себя верующими… они так регулярно собирались поглазеть на казни, что там стали продавать кофе и чуррос[230], чтобы пришедшие ели и пили, любуясь зрелищем»[231].

24 сентября администрация гражданского губернатора Вальядолида выпустила заявление, что репрессивные меры «военной юстиции» являются необходимыми для общества, однако на местах казней собираются слишком большие толпы. Губернатор напоминал набожным людям, что им «не следует приходить на такие зрелища, тем более приводить жен и детей»[232].

В глубинке Фаланга быстро превратилась в военизированный отряд националистов и взяла на себя задачу «очищения». Молодые senoritos, часто вместе со своими сестрами и подругами, организовывали мобильные дружины, используя туристические автомобили своих родителей. Их предводитель Примо де Ривера заявлял, что «Испанская Фаланга, горя любовью и полная веры, отвоюет Испанию для Испании под звуки военных маршей». Пламенные дружинники были одержимы целью отрубить «пораженные гангреной части нации» и покончить с чуждой красной заразой. Остальным просто нравилось разбойничать.

Что касается карлистов, то они были исполнены религиозного фанатизма и мстили за Церковь, искореняя такое зло современности, как масонство, атеизм и социализм. Процент боеспособных граждан, отправлявшихся на фронт, среди карлистов был значительно выше, чем у фалангистов; им часто случалось проявлять неоправданную жестокость, но в целом они прослыли более справедливыми к военнопленным.

Расправы националистов достигли пика в сентябре и продолжались еще долгое время после окончания войны. Неудивительно, что люди спрашивали, не намерен ли Франко повторить слова, произнесенные на смертном одре генералом XIX века Нарваесом, ответившим на вопрос, прощает ли он своих врагов: «У меня их нет, я всех их перебил».

За последнее десятилетие области Испании одна за другой проводили подробные изыскания для установления количества, поименного состава и участи жертв. Уже существует точная статистика по 25 провинциям и предварительные цифры еще по четырем: на половине с небольшим территории Испании на совести националистов – убийства более 80 тысяч человек[233]. Если принять во внимание незарегистрированные жертвы и иметь в виду еще не обработанные данные по другим провинциям, то общая цифра казней и убийств, совершенных националистами за войну и позднее, вырастет, видимо, до 200 тысяч. Это недалеко от угроз генерала Гонсало Кейпо де Льяно, давшего республиканцам «слово чести дворянина, что за каждого убитого вами мы убьем не менее десяти»[234].

Глава 10. Зона националистов

Государственному перевороту не нужно позитивной цели – достаточно образа врага. Но в гражданской войне необходима цель, знамя – и та или иная понятная обществу программа.

Готовя переворот, военные заговорщики не очень заботились о том, какая власть установится по итогам их «пронунсиаменто»: срочность заговора не позволяла тратить время на обсуждение гипотетической конституции. Время для обсуждения тонкостей и развернутого обоснования их действий должно было наступить позже, после завоевания всей территории страны. Суть была ясна всем: централизованное авторитарное правление – форма, однако, еще не была определена, хотя различных вариантов было в избытке: фалангизм, реставрация монархии Альфонсо, наконец, республиканская диктатура[235].

Пока эта задача оставалась нерешенной, однако 24 июля в Бургосе было учреждено номинальное руководство националистской Испанией в виде Хунты национальной обороны. Ее председателем стал командир пятой дивизии в Сарагосе генерал Кабанельяс, его заместителями – девять генералов и два полковника. Эта показная структура была придумана Молой, командующим Северной армией, в качестве попытки ограничить власть Франко, командовавшего крупнейшим военным соединением. Перед восстанием генерал Идальго де Сиснерос, лояльный командующий республиканскими ВВС, говорил, что «генерал Годед умнее, генерал Мола – лучший солдат, но Франко – самый честолюбивый»[236]. (Его заключение о Моле оказалось совершенно ошибочным.)

Мола разглагольствовал о республиканской диктатуре, которая сохранила бы отделение Церкви от государства, он даже приказал спустить в Памплоне флаг монархии. Это так ужаснуло карлистов, что накануне восстания существовали сомнения, отправят ли они на поддержку мятежников своих «рекетес», необходимых для того, чтобы регулярные войска поддержали националистов. Стремительное выдвижение на руководящую позицию Кейпо де Льяно после взятия Севильи должно было встревожить их не меньше – он завершал свои выступления по радио лозунгом «Viva la Republica!» и гимном либералов «Himno de Riego». Хуже того – он был масоном! Мысль о том, чтобы драться под республиканским триколором, была немыслимой для всех традиционалистов: ему присягнули только военные заговорщики.

Главная надежда карлистов на учет их интересов погибла 20 июля вместе с генералом Санхурхо. Прилетевший за ним в Португалию с целью переброски в Бургос пилот-анархист майор Ансальдо доложил, что «поступает в распоряжение главы Испанского государства», сильно взволновав окружение генерала. Легкий самолет потерпел аварию при взлете, Санхурхо погиб в огне. Впоследствии это событие объясняли саботажем Франко или тщеславием самого Санхурхо, взявшего с собой слишком много чемоданов с мундирами[237]. Второе объяснение выглядит более вероятным, хотя Ансальдо настаивает на саботаже.

Пока сохранялась неопределенность насчет формы нового государства, католическая церковь оставалась для альянса националистов общим символом традиции и причиной идеологического смятения в их рядах. Ее авторитаризм, централистская природа и отношение к собственности были приемлемы для всех фракций, кроме левого крыла Фаланги. Церковная иерархия поддерживала устремления правых, видные церковники отдавали на глазах у всех фашистский салют. Кардинал Гома заявлял, что «евреи и масоны отравляют национальную душу абсурдными доктринами»[238].

Самым потрясающим примером церковной поддержки националистического восстания было пастырское послание «Два Города», опубликованное епископом Саламанки Пла-и-Даниэлем 30 сентября: в нем осуждались нападки левых на католическую церковь и превозносилось националистическое движение, этот «небесный град детей Божьих»[239]. Пла-и-Даниэль также требовал отмены всех антиклерикальных ограничений и реформ времен Республики – в этом союзники его не разочаровали.

Несколько бесстрашных священников, рискуя жизнью, критиковали зверства националистов, но большинство из них наслаждалось вновь обретенной властью на территории националистов, где их конгрегации стремительно увеличивались. Любой не посещавший мессы с должным усердием рисковал быть заподозренным в «красных» наклонностях. Предприниматели хорошо зарабатывали на торговле религиозной символикой, которую покупатели выставляли напоказ – чтобы отвести подозрения, а не злых демонов. Это напоминало другую тенденцию – превращение свинины в важнейшую часть рациона испанцев вследствие преследования инквизицией евреев и мусульман.

Разномастные группировки, входившие в движение националистов, хорошо понимали, как опасна их деятельность – под их контролем находилось меньше половины испанской территории и около половины населения. Именно эту неуверенность и желание сильного лидерства сумел использовать в последующие месяцы Франко, бывший большим поклонником и успешным последователем политического цинизма Фердинанда Арагонского (обычно называемого адресатом макиавелиевского «Государя»).

В августе стало почти очевидно, что каудильо (вождем) националистов будет Франко – однако никто не знал, какие убеждения скрыты за его вкрадчиво-самодовольным обликом и в какой степени он сумеет примирить между собой зачастую полярные варианты будущего государственного устройства. Фаланга боялась, что станет при Франко не более чем вспомогательной силой военного командования. Монархисты мечтали о возвращении короля Альфонсо, карлисты жаждали королевской католической диктатуры с популистским душком, хотя сознавали, что их претендент на трон, 80-летний дон Альфонсо Карлос, неприемлем для их союзников (в сентябре он скончался в результате автомобильной аварии, не оставив наследников.)

Конституционная формула Франко – объединение националистов – была великолепна своим содержанием, равно как и теми вопросами, которые она оставляла без ответов. Основным пунктом его программы была монархия без короля: Альфонсо был неприемлем для большинства националистов и не слишком популярен в низах. Тем не менее такое решение устраивало традиционалистов, так как не провоцировало Фалангу и республиканцев вроде Кейпо де Льяно или Молы. Оно также позволяло избежать недовольства, подобного тому, с которым сталкивался Муссолини из-за короля Виктора Эммануила: фигура его величества приводила к серьезным трениям между роялистами и фашистами в итальянских вооруженных силах.

15 августа, в праздник Вознесения, в Севилье прошла пышная церемония, целью которой было восславить старый монархический флаг и принять его как знамя «новой Реконкисты». Церемония была также частью плана Франко утвердить свое превосходство над потенциальными соперниками за место лидера националистов.

Кейпо сказал, что проигнорирует церемонию: «Если Франко хочет меня видеть, он знает, где меня искать»[240]. Франко явился с большой свитой, включая основателя Иностранного легиона генерала Мильяна Астрая. Его встречали все местные вельможи во главе с архиепископом Севильи кардиналом Илюндайном, однако Кейпо среди них не было. Процессия проследовала в здание муниципалитета на площади Сан-Фернандо, где Кейпо, в последний момент решивший тоже поприсутствовать, выступил с длинной бессвязной речью, озадачившей окружение Франко. Был спущен республиканский триколор, затем на флагшток под звуки королевского марша взвился красно-желто-красный флаг монархии.

Речь Франко была гораздо короче. В ней он поприветствовал «наш, подлинный флаг, тот, которому все мы присягали на верность, тот, за который погибали наши предки, сотни раз покрытый славой»[241]. Затем он поцеловал флаг, то же самое сделал кардинал.

Кейпо успел превратить Севилью в собственную вотчину, и Франко разозлила его надменность: повсюду красовались его портреты, в городе некуда было деться от его физиономии, она была изображена даже на вазах, пепельницах и зеркалах. Семьи, чьи «красные» члены были убиты, первыми принуждали вывешивать в своих окнах фотографию Кейпо.

Подчиненные Франко пытались продраться сквозь эту рекламную баррикаду и восславить своего генерала – в итоге они добились, чтобы на киноэкранах демонстрировали лик Франко под звуки королевского марша. Все пять минут, что длилось исполнение, зрители стоя отдавали фашистское приветствие. Позднее государственные учреждения в националистской зоне обязали вывешивать его портрет. При трансляции по радио королевского марша все, кто не хотел подозрения в нелояльности, вскакивали с фашистским приветствием.

Не менее навязчивой была пропаганда других группировок националистов: их плакаты висели на каждом углу. Карлисты призывали: «Если ты хороший испанец, любишь родину и ее славные традиции, вступай в отряды “рекетес”». Лозунг Фаланги бы короче и содержал угрозу: «Фаланга зовет тебя. Сейчас или никогда». В одной Севилье Фаланга якобы приросла на 2 тысячи членов всего за одни сутки. Кейпо де Льяно цинично и одновременно точно называл синюю рубашку «спасательным жилетом». Многие левые и нейтралы, не желая попасть под maquina de matar, машину смерти, спешили записаться в движение и часто старались проявить себя еще большими фашистами, чем сами фашисты, – аналог происходившего на республиканской территории.

Подтвердились предвоенные опасения Хосе Антонио: поток оппортунистов смыл остававшихся camisas viejas, «старые рубахи». Восстание унесло жизни почти половины довоенных ветеранов, сам Примо де Ривера находился в тюрьме Аликанте под охраной милиции, Онесимо Редондо погиб, Ледесма Рамос тоже попал в руки неприятеля. Фаланга находилась в неудобном положении. Членство в ней сильно выросло, а ее вожаки тем временем были не у дел[242].

В результате Фаланга действовала непредсказуемо. Некоторые добровольные отряды ушли на фронт, но большинство осталось в тылу, где составляло импровизированную бюрократию и самодеятельную полицию. Патрули фалангистов, якобы выявлявшие подозрительных, щеголяли в синих рубахах и мозолили глаза, заставляя прохожих отдавать фашистское приветствие и орать «Arriba España!». Девушки-фалангистки спрашивали у мужчин в кафе, почему те не в форме. После этого они презрительно дарили им комплекты кукольной одежды под присмотром сообщников-мужчин, наблюдавших за всем этим за дверью.

Один немецкий гость докладывал на Вильгельмштрассе: «Создается впечатление, что у самих членов фалангистской милиции нет подлинных целей и идеалов; похоже, это просто молодежь, балующаяся с оружием и устраивающая облавы на коммунистов и социалистов»[243].

Республиканские власти перевели Хосе Антонио в тюрьму Аликанте в начале июля, перед самым восстанием. Содержали его, однако, в таких тепличных условиях, что граф де Майальде сумел передать ему на свидании два пистолета. Планы освобождения Примо де Риверы так и не осуществились, хотя первая попытка такого рода была предпринята в день восстания, вторая – уже на следующий день. Штурмовые гвардейцы засекли группу фалангистов, завязалась перестрелка, в которой трое фалангистов погибли[244]. Новые планы освобождения обсуждались в октябре на борту линкора «Deutschland», но против них выступил командующий немецкой эскадрой адмирал Карлс и Министерство иностранных дел Германии. Был еще один неудавшийся план, в котором предполагалось задействовать немецкий торпедный катер «Iltis»[245]. Очередную попытку сорвал якобы сам генерал Франко, не желавший, чтобы такой харизматический соперник оказался на свободе[246].

Судебный процесс над Хосе Антонио Примо де Риверой и его братом Мигелем начался 3 октября в народном трибунале Аликанте: они обвинялись в заговоре против республики и в вооруженном мятеже. Собственно суд стартовал 16 ноября; Хосе Антонио разрешили защищать самого себя, брата и золовку Маргариту Лариос. Благодаря юридическому образованию его выступления привлекали внимание – зная, что обречен, он не просил пощады для себя, зато ему удалось смягчить приговоры своим родным. Решающую роль в этом сыграли его слова: «Жизнь – не фейерверк, запущенный в конце вечеринки».

Местные власти казнили Примо де Риверу поспешно, 20 ноября, чтобы кабинет министров, собиравшийся тем утром, не заменил приговор на пожизненное заключение. В итоге фалангисты получили великого мученика, оставшись без яркого предводителя, – ситуация, которая явно пришлась по душе Франко. Два года, пока республика не оказалась обречена, он не давал хода известию о казни – слишком прагматичный, чтобы ревновать к мертвому сопернику, впоследствии он не возражал против фактической канонизации Хосе Антонио.

Кроме военных вопросов националистская Испания была вынуждена уделять внимание экономике. Одним из приоритетов мятежных генералов было получать за экспорт твердую валюту для оплаты военных расходов. В Андалусии Кейпо де Льяно проявил себя как поразительно успешный коммерческий администратор, пусть и с револьвером в руке. За контрабанду, подделку денег и вывоз капитала ввели смертную казнь. Валютной экспортной продукции – шерри, оливки, цитрусовые – был дан зеленый свет. Экспортеры были обязаны в трехдневный срок сдавать всю свою выручку в долларах и фунтах военным властям[247]. Также Кейпо поспособствовал заключению торговых соглашений с португальским режимом Салазара.

Однако предоставление лицензий на импорт, монополий и прав на торговлю способствовало коррупции и спекуляциям, пропитавшим всю националистскую Испанию. Пожертвования на поддержку националистов были отличным капиталовложением для самых оборотистых. Одновременно росли как грибы благотворительные фонды, в них участвовало духовенство, beatas, вдовы погибших в боевых действиях и другие гражданские лица, думавшие о будущем.

Тем временем из уличных репродукторов неслась музыка, вроде бравурного марша Легиона «El Novio de la Muerte» («Жених смерти»). Каждый вечер звуки горна предваряли сводки штаба генералиссимуса. Вопреки этой милитаристской атмосфере произошел акт моральной отваги, свидетельство распространенности геройства на этой войне.

12 октября, в годовщину открытия Колумбом Америки, в Университете Саламанки проходил Фестиваль испанской расы. Аудитория состояла из видных сторонников националистического движения, в том числе большого отряда местных фалангистов. Среди вельмож на сцене была супруга Франко, епископ Саламанки, зачитавший пастырское послание, генерал Мильян Астрай, основатель Иностранного легиона[248], а также Мигель де Унамуно, баскский философ и ректор университета. Унамуно, не одобрявший республику, сначала поддержал восстание националистов. Но он не смог закрыть глаза на бойню в городе, учиненную недоброй памяти майором Довалем, виновником расправ в Астурии, как и на убийство своего друга Касто Прието, мэра Саламанки, профессора арабского и иврита в Университете Гранады Сальвадора Вилы и Гарсиа Лорки.

Вскоре после начала церемонии профессор Франсиско Мальдонадо выступил с яростными нападками на каталонский и баскский национализм, который он обозвал «раком нации», подлежащим удалению скальпелем фашизма. Из глубины зала донесся крик: «Viva la muerte!» («Да здравствует смерть!») Генерал Мильян Астрай, одноглазый и однорукий, настоящий призрак войны, встал и присоединился к этому крику[249]. Ему стали вторить фалангисты, выбрасывая руки в фашистском приветствии портрету генералу Франко, висевшему над головой его жены.

Но шум затих – это медленно поднялся с места Унамуно, чей тихий голос был впечатляющим контрастом недавним воплям.

«Все вы ждете моих слов, – начал он. – Вы меня знаете и понимаете, что я не могу промолчать. Иногда смолчать – значит солгать, потому что молчание могут принять за согласие. Я хочу высказаться о речи, назовем это так, профессора Мальдонадо. Оставим без внимания личное оскорбление, содержавшееся в потоке брани в адрес басков и каталонцев. Сам я, конечно, родом из Бильбао. Епископ, нравится ему это или нет, – каталонец из Барселоны. Только что я слышал бессмысленный некрофильский вопль: “Да здравствует смерть!” И я, всю жизнь отдавший парадоксам, должен со знанием дела сказать вам, что этот нелепый парадокс мне отвратителен. Генерал Мильян Астрай – калека, скажем без обиняков. Он инвалид войны. Как Сервантес[250].

Увы, нынче в Испании слишком много калек. Скоро их станет еще больше, если нам на помощь не придет Господь. Мне больно думать, что массовую психологию определяет генерал Мильян Астрай. Калека, лишенный величия Сервантеса, станет искать зловещего утешения, сея вокруг себя увечья. Генералу Мильяну Астраю захочется перекроить Испанию наново, и это будет отрицательное творение по его образу и подобию; вот почему он жаждет увидеть Испанию увечной, как сам ненароком дал понять».

Генерал не мог дальше сдерживать свою ярость. «Muera la inteligencia! Viva la Muerte!» («Смерть интеллигенции! Да здравствует смерть!») – вот и все, что слетало с его уст. Фалангисты подхватили его клич, офицеры выхватили пистолеты. Телохранитель генерала навел автомат на голову Унамуно, но это не помешало тому воинственно продолжить: «Здесь храм интеллекта, а я – его верховный жрец. Вы осквернили его священные пределы. Вы победите, потому что у вас более чем достаточно грубой силы. Но вы неубедительны. Чтобы убеждать, нужно то, чего у вас нет: разум и правота в борьбе. Полагаю, бесполезно призывать вас думать об Испании. – Он умолк, опустил руки и закончил тихо и обреченно: – У меня все».

Кажется, только присутствие жены Франко спасло Унамуно от немедленного линчевания, хотя, узнав о случившемся, ее муж пожалел, что его не пристрелили. Этого не произошло из-за мировой известности Унамуно и из-за реакции на убийство Лорки. Впрочем, Унамуно сам скончался через два с половиной месяца, удрученный и проклинаемый как «красный» и изменник теми, кого он раньше считал своими друзьями[251].

Глава 11. Зона республиканцев

Бунт генералов зажег в стране множество локальных гражданских войн – впрочем, не они стали главной причиной крушения республиканского государства. Сутью неспособности власти справиться с кризисом был один решающий фактор: неизбежный паралич левоцентристского правительства перед лицом восстания правых с одной стороны и левой революции – с другой.

Была и другая причина – развал государственного механизма, когда многие его функционеры, от дипломатического корпуса до полиции, не говоря о вооруженных силах, поддержали националистов.

НКТ и ВСТ, на которые легли основные тяготы боев, быстро заполнили вакуум, создав на республиканской территории революционные организации. Единственным полноценным исключением была Баскония. «Там нет революционной ситуации, – отмечали очевидцы. – Угроза для частной собственности отсутствует»[252].

Численность двух союзов трудящихся резко выросло, отчасти из-за восхищения их делами, но в основном по чисто практическим соображениям: теперь они были властью. Скоро каждый из них стал насчитывать по 2 миллиона членов, что не может не удивлять, учитывая территориальные потери республики. Быстро росли также ПОУМ и Коммунистическая партия. Прирост численности коммунистов – до 250 тысяч за 8 месяцев – объяснялся привлекательностью для среднего класса их партийной дисциплины, возможностями для карьеры, боязнью перед арестами правых; точно так же левые вступали в Фалангу в зоне националистов[253].

В первые дни восстания Мадрид выглядел революционным городом – почти на каждой улице милиция ВСТ и НКТ проверяла документы. Обычно на милиционерах были темно-синие monos (подобие комбинезонов) и значки или цветные шарфы, обозначавшие их политическую принадлежность: черно-красные у анархо-синдикалистов, красные у социалистов и коммунистов. Невозможность или нежелание регулярно бриться придавали им облик дикарей (на взгляд иностранцев). При всех обязательно были винтовки. «Праздные молодые люди, – писал Асанья в дневнике, – вместо того чтобы воевать в окопах, позерствуют с боевым оружием на улицах, таская свои винтовки на плечах»[254].

Первоначальный отказ правительства раздать оружие не прошел бесследно: рабочие хорошо запомнили ощущение беспомощности перед лицом военного мятежа, а это означало, что в первые месяцы много оружия было припрятано «на всякий случай». Кроме того, деятельность националистического подполья, как в Овьедо и в Сан-Себастьяне, не позволяла отправлять слишком много мужчин на фронт, так как неприятностей можно было ждать и в тылу.

Социалистический ВСТ был самой мощной организацией в столице, хотя НКТ быстро набирала силу за его счет. Девушки из организации социалистической молодежи в красно-голубом повсюду собирали деньги для левых благотворительных организаций: их вдохновляла возможность заговаривать с кем угодно, не навлекая на себя обвинения в распущенности. Школьники, одетые как юные пионеры (попытка копировать советский оригинал), ходили парами, звонко распевая лозунги, как таблицу умножения. Иностранные журналисты делали далеко идущие выводы из того, что с улиц почти исчезли пиджаки, воротнички и галстуки среднего класса. Это, правда, объяснялось не только преследованием людей в буржуазной одежде, но и небывалой жарой и новой модой на непринужденность.

После мобилизации большей части милиции на разные фронты Мадрид стал утрачивать революционный облик. На углах улиц опять появились попрошайки, открывались дорогие магазины и рестораны – можно было подумать, что война идет где-то на дальних берегах. Казалось, только иностранные журналисты в кафе и в барах отелей на Гран-Виа все еще считают, что столица находится в центре событий. При этом ситуация в экономике безнадежно ухудшалась: из-за нехватки наличности профсоюзы начали печатать собственные «купоны», обязательные к приему городскими властями, вынужденными помогать городскому населению выживать в тяжелой обстановке.

Шок гражданской войны заставил испанских рабочих открыть глаза на внешний мир, откуда шла помощь для борьбы с фашизмом, но одновременно замкнуться, доверяя только соседям. В каждом городке, в каждой деревне был свой революционный комитет, которому полагалось олицетворять власть и поддерживать местный политический баланс. Он был обязан организовывать все то, чем раньше занимались центральные и местные власти. На границе в Пиренеях милиционеры-анархисты в синих monos вместе с разодетыми пограничниками проверяли паспорта: теперь не чиновник центрального ведомства, а комитет пограничного городка решал, можно ли впустить иностранца в страну.

Местные комитеты занимались всеми насущными нуждами людей. По их распоряжению гостиницы, частные дома и торговые заведения были отданы под госпитали, школы, сиротские приюты, штаб-квартиры милиции и партийные штабы. Мадридский отель «Палас», один из крупнейших в Европе, в первые дни использовался как сиротский приют, «Ритц» – как военный госпиталь.

Комитеты учредили собственные силы безопасности для прекращения самовольных расправ по личным мотивам, маскируемых под антифашистские операции. Ответственность за правосудие легла на революционные трибуналы, разбирательства которых выглядели куда более цивилизованными, чем пародии на суд в начале войны. Обвиняемым позволяли обращаться за помощью к защитникам и вызывать свидетелей – разумеется, стандарты сильно различались в той или иной области, и кое-где правосудие оставалось все той же комедией гротеска. Когда стал рассеиваться страх первых дней, уменьшилось и число смертных приговоров.

В Астурии НКТ учредила «Военный комитет Хихона». Основной силой Конфедерации были докеры, моряки и, главное, рыбаки, создавшие кооператив, решавший все их профессиональные вопросы. В Авилесе и в Хихоне моряки национализировали промысловый флот, территории доков и рыбоконсервный завод[255]. ВСТ имел большее влияние на суше, среди горняков. Со временем его комитет слился с анархистами, председателем общего совета стал социалист. При этом в Сантандере в Военном комитете верх взяли социалисты, и анархисты стали нападать на их авторитарный стиль.

Совершенно иначе обстояли дела в Басконии. На место хунт обороны пришла автономная Республика Эускади, провозглашенная 1 октября. (Еще раньше республиканский триколор был заменен красно-зелено-белым баскским флагом икурринья.) Официальное учреждение баскского правительства («лехендакари») под председательством Хосе Антонио Агирре состоялось спустя неделю на собрании муниципальных делегатов, в традиционном стиле: клятвы произносились под священным Деревом Герники[256]. Большинство портфелей забрала консервативная Баскская националистическая партия, республиканцам и социалистам достались лишь второстепенные министерства[257].

Анархисты, сильные в Сан-Себастьяне и в рыболовецких общинах, не требовали для себя роли в правительстве – и ничего в итоге не получили. Баскские националисты установили суровый контроль силами своей военизированной милиции Euzko Godarostea, где не было ни левых, ни небасков. Однако позднее ВСТ и НКТ сколотили собственные батальоны, вошедшие в баскский корпус «Эускади». Смешанные чувства басков, верных республике, предоставившей им автономию, но социально и религиозно гораздо более близких националистам, не могли не порождать губительное недоверие среди союзников[258].

Из всех регионов, стремившихся к самоуправлению, дальше всего зашла Каталония. Журналист Джон Лэнгдон-Дэвис[259], описывая противоречия в Барселоне, назвал ее «самым странным городом в сегодняшнем мире, где анархо-синдикализм поддерживает демократию, анархисты поддерживают порядок, а философы, находящиеся вне политики, поддерживают власть»[260].

Вечером 20 июля Хуан Гарсиа Оливер, Буэнавентура Дуррути и Диего Абад де Сантильян[261] встретились во дворце Женералитата с президентом Компанисом. При них было оружие, с которым они еще утром штурмовали казармы Атарасанас. Днем они побывали на спешно собранной конференции более 2 тысячи представителей местных федераций НКТ. Там выявилось коренное противоречие между сторонниками немедленного провозглашения либертарного общества и теми, кто предлагал подождать разгрома генералов.

Компанис еще в бытность молодым адвокатом защищал за символические гонорары анархистов. Его симпатия к ним была необычной для каталонских националистов, часто отзывавшихся о них почти по-расистски, как о «мурсианцах» – поскольку основой движения анархистов были приезжие из-за пределов Каталонии. Хотя некоторые каталонские политики позднее отрицали эти его слова, но Компанис якобы так приветствовал делегатов-анархистов[262]: «Во-первых, я должен сказать, что к НКТ и ФАИ еще никогда не относились так, как они заслуживают. Вас всегда сурово преследовали, я тоже в силу политической необходимости выступал против вас, хотя раньше был с вами. Ныне вы – хозяева города и Каталонии, потому что одни вы возобладали над фашистской военщиной… и я надеюсь, что вы не забудете, что верные члены моей партии оказали вам помощь… Но вы победили, и теперь все в вашей власти. Если я не нужен вам как президент Каталонии, скажите прямо сейчас – и я стану простым солдатом в борьбе против фашизма. Если же вы, напротив, верите, что я, моя партия, мое имя, мой престиж могут быть полезны, то положитесь на меня, на мою верность, на мое убеждение, что все позорное прошлое мертво».

Независимо от того, действительно ли Компанис произнес эти слова, Асанья позднее назвал их частью заговора против Испанского государства. Но каталонский президент был реалистом: официальные республиканские силы в Барселоне насчитывали 5 тысяч человек военизированных формирований, а как показали события в других местах, полагаться только на них было очень опасно. Регулярной армии в Барселоне больше не существовало, потому что большинство мятежных офицеров были перебиты, а солдаты разбежались по домам или вступили в рабочую милицию. Винтовки из казарм Сант-Андреу и из других арсеналов попали к анархистам, имевшим теперь 40 тысяч стволов, розданных 400 тысячам их единомышленников в Барселоне и окрестностях. Со стороны Компаниса было бы безумием напасть на них в момент их наибольшей силы и популярности. Анархисты также были его лучшими союзниками в противодействии возвращения власти к мадридскому правительству. Компанис описывал положение сухо: «Преданные обыкновенными стражами законности и порядка, мы обратились за защитой к пролетариату».

Каталонский президент поставил анархистов перед принципиальной дилеммой, которую сформулировал Гарсиа Оливер[263]: «Либертарный коммунизм, равносильный анархистской диктатуре, или демократия, означающая коллаборационизм»[264]. Навязывание анархистского социального и экономического самоуправления остальному населению выглядело скорее предательством либертарных идеалов, чем сотрудничеством с политическими партиями. Абад де Сантильян говорил, что они не верят в любую форму диктатуры, включая собственную[265].

На своей конференции в Сарагосе всего за несколько недель до этого анархисты подтвердили, что любой политической философии нужно позволить развить наиболее подходящую для нее форму общественного сосуществования. Это означало работу бок о бок с другими политическими организациями при уважении различия во взглядах друг друга. Этот подход при всей своей искренности был упрощением, так как сама идея рабочего контроля и самоуправления была совершенно неприемлема как для либеральных республиканцев, так и для коммунистов. Обе эти группы в свое время будут одерживать верх, сначала принудив анархистов отказаться от многих их принципов, а потом оттеснив их от властных постов[266].

Даже если бы анархистам, сидевшим в богатом кабинете каталонского президента, предложили ключи от королевства и заодно спросили их, как они видят будущее, они все равно оказались бы перед очень непростым выбором. В их силах было одним махом превратить Каталонию и Арагон в независимое псевдогосударство, но это создавало опасность страшного столкновения в критический момент с социалистами и коммунистами. К тому же правительство в Мадриде контролировало золотой запас, и бойкот со стороны остального населения Испании и иностранных компаний мог в кратчайший срок погубить каталонскую экономику.

И все же больше всего на решение анархистов повлияла необходимость единства в борьбе с военным мятежом и забота о своих товарищах в остальной Испании. Требования солидарности пересилили прочие соображения. Нельзя было оставлять товарищей в меньшинстве – их раздавили бы марксисты.

Поэтому либертарные вожаки предложили другим партиям разделить с ними контроль над Каталонией. По их рекомендации 21 июля был создан Центральный комитет антифашистской милиции, большинство в котором осталось за либертарианцами – однако они обещали признавать права меньшинств и заняли только пять должностей из пятнадцати. При этом они наивно надеялись, что в других областях республиканской Испании, где они были в меньшинстве, с ними поступят так же[267].

Центральный комитет антифашистской милиции контролировал буквально все, от безопасности и основных служб до социального обеспечения; Женералитат был низведен до роли теневого или «ждущего» правительства, стал «чисто формальной структурой»[268]. Его советники могли строить планы и чертить графики, но практически не имели доступа к реальной власти и не могли контролировать ситуацию.

Важнейший процесс перевода промышленности на военные рельсы был начат Хуаном Гарсиа Оливером и Эухенио Вальехо еще в первые дни боев. Женералитат создал военно-промышленную комиссию только в августе, и она долго не имела влияния[269] – в отличие от каталонской администрации, утратившей политическую инициативу, но не всю власть. НКТ оказалась не способна контролировать ни экономику, остававшуюся в руках Женералитата, ни банковскую систему, попавшую в руки социалистов из ВСТ.

Противоречия политической власти подстерегали анархистов на каждом шагу. В их манифесте 1917 года, например, осуждались все развлекательные мероприятия, приучающие людей к жестокости и безнравственности, – такие как коррида и непристойные кабаре. Но роль цензоров-диктаторов была еще худшим плевком в сторону их убеждений.

Между тем 30-тысячное анархо-феминистское движение «Mujeres Libres» («Свободные женщины»)[270] заклеивало плакатами квартал красных фонарей, убеждая проституток отказаться от их образа жизни. Они предлагали им свои учебные курсы, где помогали осваивать производственные профессии; но другим анархистам для этого не хватало терпения. Симпатизировавший анархистам француз Камински писал, что сутенеров и наркоторговцев они убивали на месте.

Заметным явлением войны был стихийный рост женского движения после выборов 1936 года. Оно произрастало не из литературы или теории, занесенной из-за рубежа (не считая, возможно, нескольких переводов Эммы Гольдман[271]), а из инстинктивного убеждения женщин в том, что свержение классовой системы должно означать конец любой патриархальности. Анархисты всегда провозглашали равенство всех людей, но, как подчеркивали «Mujeres Libres», отношения между полами по-прежнему оставались феодальными. Самым вопиющим несоответствием между проповедуемыми идеалами анархистов и реальностью была разная оплата труда мужчин и женщин на большинстве предприятий НКТ. Еще одним центром приложения усилий феминисток служила организация социалистической молодежи.

За пределами крупных городов прогресс был невелик: самой наглядной демонстрацией «политики равенства» было участие женщин из милиции в боях на фронте. Статистика на этот счет отсутствует, но таких вряд ли было намного больше тысячи. Правда, много тысяч женщин находились под ружьем в тылу, в обороне Мадрида принимал участие женский батальон. (Германский посол был шокирован, когда Франко однажды отдал приказ казнить нескольких пленных женщин из милиции, после чего спокойно продолжил обед.) Мода на равное участие полов в войне пошла на спад с усилением авторитарного командования военными действиями, а также по мере ухудшения положения на фронтах. К 1938 году роль женщины вернулась к строго вспомогательной службе[272].

Также очевидцы обращали внимание на специфическое отношение к зданиям в Барселоне: один из них писал, что народ охотно уничтожает символы, но с наивной и порой чрезмерной бережливостью относится к тому, что кажется полезным. Религиозные сооружения, патриотические монументы и женская тюрьма были снесены или сожжены дотла, зато к больницам и школам относились с огромным уважением, почти как националисты к церквам.

Важнейшими достижениями республиканского правительства 1931–1933 годов были успехи в образовании и сокращение неграмотности. Меры по ограничению влияния Церкви первоначально создали огромную брешь в образовательной системе, зато школьное строительство и программы подготовки учителей поражали своим размахом. Республика утверждала, что построила 7 тысяч школ, тогда как за 22 предыдущих года их появилось только тысяча. 50-процентная неграмотность в большинстве областей при монархии теперь резко сократилась, многие новаторские проекты, вроде странствующих театров Гарсиа Лорки, были частью энергичной попытки помочь крестьянской массе освободиться от невежества и связанной с ним социальной уязвимости. В этом же направлении неустанно действовали «народные дома» ВСТ и анархистские ateneos libertarios («либертарные клубы»)[273]. Больше всего иностранных визитеров, вроде Сент-Экзюпери, восхищала во время войны упорная учеба неграмотных милиционеров в окопах.

Атрибуты власти рабочего класса были видны в Барселоне повсюду – над общественными зданиями развевались партийные флаги, особенно диагональный черно-красный флаг НКТ. Анархисты разместили свою штаб-квартиру в бывшем здании Федерации промышленников, ОСПК Хоана Комореры, находившаяся под контролем коммунистов, – в отеле «Колумб». ПОУМ завладела отелем «Фалкон», хотя его опорой была не Барселона, а скорее Лерида. Эта партия росла потому, что предлагала электорату нечто среднее между программами анархистов и коммунистов. Но поскольку ее предводитель Андреу Нин в свое время поддерживал Троцкого, сталинисты ненавидели ПОУМ даже сильнее, чем анархистов: для них не имело значения, что Троцкий и его Четвертый интернационал часто подвергали ПОУМ нападкам.

Барселона всегда была оживленным городом и после Июльской революции осталась прежней. Экспроприированные машины носились по улицам на большой скорости, часто происходили аварии, но скоро этому пришел конец: бензин стал отпускаться только для необходимых поездок. Из репродукторов, висевших на деревьях вдоль проспектов, раздавалась музыка и чрезмерно оптимистические выпуски новостей. Вокруг репродукторов тут же собирались группы, обсуждавшие такие события, как наступление на Сарагосу, падение которой ожидалось со дня на день. Дружеские связи завязывались мгновенно, формальные обращения ушли в прошлое. Иностранцы были дорогими гостями, и каждый стремился разъяснить им суть конфликта в стране, упирая на необходимость борьбы с фашизмом. Рабочие были тверды в уверенности, что достаточно просто объяснения, чтобы соседние демократии «проснулись» и помогли им в борьбе против Франко, Гитлера и Муссолини. Атмосфера была горячей, везде царил оптимизм: Джеральд Бренан[274] говорил, что гости Барселоны 1936 года никогда не забудут этого волнующего и вдохновляющего опыта. Иностранцам вежливо возвращали чаевые с объяснением, что такие подачки развращают и дающего, и берущего.

Наибольший контраст между Мадридом и Барселоной проявлялся в судьбе гостиниц. В столице коммунистическая партия забрала отель «Гейлордс» для постоя своих главных функционеров и русских советников; в Барселоне «Ритц» использовался НКТ и ВСТ как «Учреждение питания номер 1» – общественная столовая для всех нуждающихся.

Самыми убежденными сторонниками частной собственности оказались, вопреки ожиданиям, вовсе не либеральные республиканцы, а компартия и ее каталонский филиал ОСПК – обе эти организации следовали линии Коминтерна на маскировку революции. Пассионария и другие члены ЦК страстно доказывали, что в Испании не происходит никакой революции, и отважно защищали предпринимателей и мелких землевладельцев. В это время в ГУЛАГе умирали богатые крестьяне-кулаки. Коминтерн, никак не реагируя на это вопиющее противоречие, рекомендовал развешивать в деревнях вокруг Валенсии лозунги вроде: «Мы уважаем и тех, кто хочет коллективно обрабатывать свою землю, и тех, кто хочет заниматься этим индивидуально» или «Вредить интересам мелких фермеров – значит, вредить отцам наших солдат»[275].

Эта продиктованная Москвой антиреволюционная установка толкала средний класс в ряды сторонников компартии. Даже традиционные газеты каталонского делового сообщества «La Vanguardia» и «Noticiero» восхваляли дисциплину по-советски – одновременно анархистская модель уже ощущалась по всей республиканской зоне, и прежде всего в средиземноморском поясе.

Это небывалое массовое движение рабочего самоуправления порождало множество противоречий и споров. Либеральное правительство и компартия видели в нем крупнейшее препятствие своим усилиям организовать военное сопротивление. Они были убеждены, что такой стране, как Испания, с ее сильным местным патриотизмом и нежеланием реагировать на угрозу, пока она не окажется под самым носом, необходим централизованный контроль. Например, анархисты Каталонии считали, что главное для победы в войне – отбить Сарагосу. Наступление Африканской армии на юго-западе воспринималось ими как событие в чужой стране.

Поборники самоуправления настаивали, что продолжение социальной революции – главный побудительный мотив для борьбы. После июльских боев, когда правительство отказалось вооружить анархистов, те подозревали его в намерении отнять у них все плоды победы.

Это принципиальное столкновение позиций подрывало единство республиканского альянса. Сторонникам централизованного государства суждено было победить в борьбе 1937 года, но боевой дух населения был безнадежно подорван стремлением компартии монополизировать власть.

Коллективы в республиканской Испании отличались от колхозов в Советском Союзе: они основывались на совместном владении и распоряжении землей или производством. Одновременно существовала как государственная социалистическая промышленность, прошедшая реструктуризацию и управляемая НКТ и ВСТ, так и частные компании, совместно управляемые трудящимися и собственниками. Кроме того, была популярна сбытовая кооперация мелких арендаторов земли и ремесленников – она давно укоренилась во многих частях страны, особенно у рыбаков. В одной Каталонии перед войной кооперацией было объединено примерно 100 тысяч человек. Больше всего этой тенденции способствовала, конечно, НКТ, однако она не была чужда и членам ВСТ[276].

Сильнее всего кооперация была развита в Каталонии и Арагоне, где в нее было вовлечено более 70 процентов рабочей силы. Всего на республиканской территории это затрагивало около 800 тысяч человек в сельском хозяйстве и более миллиона – в промышленности. В Барселоне рабочие комитеты контролировали всю сферу услуг, нефтяную монополию, судовые и крупные сборочные компании, такие как «Вулкано» и «Форд», текстильную промышленность, а также мелкое производство.

Предположения иностранных журналистов, что кооперация представляет собой всего лишь возврат к сельским коммунам Средневековья, были ошибочными. Модернизация уже не вызывала страха, потому что ее последствия находились под рабочим контролем. В деревнях и на заводах стали возможны прогресс и рационализация, которые раньше приводили бы к упорным забастовкам. Союз деревообработчиков НКТ закрыл сотни неэффективных мастерских для сосредоточения производства на крупных предприятиях.

Вся промышленность была перестроена по вертикали, от лесоповала до конечного продукта. Схожие структурные перемены происходили в таких разных отраслях, как кожевенная, мелкая металлообработка, текстильная и хлебопекарная отрасли. Возникали, конечно, серьезные проблемы с приобретением нового оборудования для перепрофилирования таких уже ненужных отраслей, как производство предметов роскоши, или недогруженных из-за дефицита сырья, как текстильная. Их главной причиной была попытка мадридского правительства укрепить свой контроль путем запрета на валютный обмен для коллективных предприятий.

Вскоре социальная революция в промышленности Каталонии столкнулась с рядом проблем. Из-за восстания ощутимая доля внутреннего рынка была потеряна, а во время войны резко упала стоимость песеты: меньше чем за пять месяцев импортное сырье подорожало почти на 50 процентов. Это сопровождалось неофициальным торговым эмбарго, которого потребовало пронационалистическое руководство Банка Испании от мирового бизнес-сообщества. Центральное правительство усиливало свой контроль, проводя жесткую кредитную политику и регулируя доступ к валютному рынку. Ларго Кабальеро, главный соперник анархистов, даже выступил за подписание правительственного контракта на пошив военной формы с иностранными компаниями, категорически отказав текстильщикам НКТ[277]. Последние исследования доказывают, что падение промышленного производства за время войны объяснялось не одним только «революционным беспорядком»[278].

В рабочих комитетах подолгу дискутировали, но после принятия решения проволочек с его реализацией не было. Уже через несколько часов после взятия казарм Атарасанас под надзором комитетов заработал водопровод, наладилась подача света и газа. Переход, согласно выработанной на конференции в Сарагосе системе, соответствующих фабрик на военное производство позволил к 22 июля начать сборку бронемашин. Не очень совершенные, они все же не были грубыми поделками: рабочие Каталонии были самыми квалифицированными во всей Испании. Австрийский социолог Франц Боркенау указывал, насколько улучшило ситуацию то, что технические специалисты могли работать без помех (чего не случилось в Советской России)[279].

После разгрома попытки переворота в Барселоне и быстрой перестройки промышленности анархисты восстали против попыток мадридского правительства вернуть себе контроль, угрожая отказом в кредитах. Рассматривался даже план захвата части испанского золотого запаса для обхода правительственного запрета на валютные операции – однако он был отвергнут региональным комитетом НКТ. Помимо финансов слабым звеном было отсутствие координации деятельности кооперативов внутри отраслей, но правительство было настолько некомпетентно в вопросах промышленности, что вряд ли у мадридских министров получилось бы справиться с этой проблемой.

Наряду с переменами в промышленности в южной части республиканской территории как грибы росли сельскохозяйственные кооперативы. Их организовывали члены НКТ – либо самостоятельно, либо совместно с ВСТ. Участие ВСТ объяснялось его согласием с тем, что наиболее практичным методом сельского хозяйства в наименее плодородных латифундиях является коллективизация. Правильно будет, видимо, сказать, что во многих местах социалисты шли этим путем, чтобы не позволить анархистам заниматься делом, которое те считали своей исключительной прерогативой.

В Арагоне анархистская милиция, особенно колонна Дуррути, насильно организовала несколько коллективных хозяйств. Их нетерпеливое стремление любой ценой получить урожай для пропитания городов, а также непоколебимая убежденность в своей правоте порой приводили к насилию. Арагонские крестьяне сопротивлялись диктату чересчур воодушевившихся промышленных рабочих Каталонии, многие боялись колхозов на русский манер.

В одном из приводимых Боркенау примеров показана гораздо большая эффективность других подходов. Анархистское звено добилось «значительного улучшения для крестьян, но ему хватило ума не проводить насильственной коллективизации остальной деревни, а дождаться, пока на нее подействует хороший пример»[280]. Неудивительно, что коллектив, начинавший таким образом, работал отлично. В целом, как показывают работы по изучению коллективизации, «эксперимент был успешным для бедных крестьян Арагона»[281].

В Арагоне возникло примерно 600 коллективных хозяйств, хотя коллективизация распространилась далеко не на все деревни[282]. Индивидуальным хозяевам – в основном мелким собственникам, боявшимся лишиться того малого, что у них было, – разрешалось сохранить столько земли, сколько можно было обработать без привлечения наемной рабочей силы. Там, где всегда существовала традиция мелких земельных владений, почти ничего не менялось. Тяга к совместной обработке земли была гораздо сильнее у безземельных крестьян, особенно в менее плодородных районах, где мелкие участки были убыточны[283].

Альтернативой свободным коллективам как источникам продовольствия для республиканской зоны были государственные коллективы и раздача земель мелким владельцам. Эквивалентом государственного коллектива служила муниципальная ферма. Например, в провинции Хаэн, где НКТ практически отсутствовала, а ВСТ был слаб, муниципалитет забрал землю и организовал на ней производство.

Как пишет Боркенау, он нанял тех же braceros, батраков, которые трудились на прежних землевладельцев, на тех же наделах, при том же бесконечном рабочем дне и нищенской оплате. «Как не было перемен в условиях жизни, так не произошло их и в настроениях. Поскольку ими помыкают, как раньше, и так же мало платят, они начинают бороться с новой администрацией хозяйств точно так же, как боролись с прежней»[284]. Из описаний Боркенау следует вывод, что самоуправляемые коллективы были гораздо больше довольны жизнью, чем раньше, даже несмотря на отсутствие улучшений в материальном плане. Для них было важно самостоятельное управление коллективами – огромный контраст с катастрофой государственной коллективизации в Советском Союзе, которой крестьяне сопротивлялись, забивая скот и саботируя уборку урожая.

Анархисты были против reparto, дележа земли, так как считали, что частная собственность на землю – источник буржуазной психологии, «расчетливой и эгоистичной», которую они стремились навечно искоренить. Но, невзирая на идеологию, самоуправляемый кооператив был, вероятно, наилучшим решением проблемы продовольственного обеспечения. Коммунисты противились самоуправляемым коллективным хозяйствам как неэффективным, но в Арагоне сельскохозяйственное производство выросло на 20 процентов[285]. Производительность индивидуального труда была ниже, а кроме того, единоличники проявляли худшие черты мелкого хозяина: близорукость и подозрительность. При дефиците продовольствия они припрятывали его, подпитывая тем самым черный рынок, что подрывало поставки и боевой дух в республиканской зоне. Гражданский губернатор Куэнки, коммунист, впоследствии признавал, что преобладавшие в его провинции мелкие собственники земли придерживали зерно, когда города голодали.

Коллективные хозяйства осуждали также за неспособность регулярно снабжать фронт нужным количеством продовольствия. Разумеется, в примерах неэффективности не было недостатка, но в целом это обвинение несправедливо, учитывая реквизицию всего транспорта, как самоходного, так и гужевого. Крестьяне максимально загружали любым провиантом всякое подошедшее транспортное средство, не зная, когда ждать следующего. Вина лежала скорее на милиции, которой следовало по-другому организовать весь процесс и заранее предупреждать хозяйства о своих нуждах. Армия и Интернациональные бригады тоже страдали, причем в еще большей степени, от недостатков в системе распределения.

Центральное правительство было встревожено событиями в Арагоне, где колонны анархистской милиции были единственной властью во всей области, при преобладавших в ней либертарных настроениях. В конце сентября делегаты коллективных хозяйств Арагона собрались на совещание в Бухаралосе, неподалеку от базы колонны Дуррути. Они решили создать Совет обороны Арагона и избрали его председателем Хоакино Аскасо, двоюродного брата Франсиско Аскасо, павшего при штурме казарм Атарасанас.

Еще летом правительство безуспешно пыталось вернуть себе контроль над Валенсией, отправив туда делегацию во главе с Мартинесом Баррио. Народный исполнительный комитет, состоявший в основном из членов ВСТ и НКТ, не стал иметь с ней дела. Призывы коммунистов к дисциплине и к повиновению приказам правительства остались без внимания. Но коммунисты, не поддерживая свободных коллективов, воспользовались местными условиями для вербовки новых членов своей партии. В Уэрте, городе в богатой валенсианской провинции, землю обрабатывали чрезвычайно консервативные мелкие собственники, выступавшие вместе с хозяевами цитрусовых плантаций против коллективизации.

Мадридское правительство Хираля не разделяло энтузиазма анархистов по части самоуправляемых коллективов. Не одобряло оно и дробление центральной власти через учреждение местных комитетов. Его либеральные министры были сторонниками централизма и обычной демократии с опорой на собственника. Вместе с крылом социалистической партии под руководством Прието и с коммунистами они считали, что одолеть врага можно только оружием дисциплины и организованности. Больше всего их страшило отсутствие контроля над индустриальной базой Каталонии. Пока что администрация Хираля мало что могла сделать, кроме поддержания видимости. Вся надежда была на то, что, контролируя поставки сырья и кредит, она добьется от революционных организаций уступок, которые станут первыми шагами по их включению в государство.

Глава 12. Африканская армия и Народная милиция

К началу августа линии фронтов определились. Сразу после восстания они разделили настолько кардинально различные по всем характеристикам системы, что могло показаться, будто войну ведут два абсолютно разных народа.

Для мятежных генералов приоритетом было стремительное взятие под свой контроль новых территорий, чтобы убедить в своем успехе и зарубежную, и внутреннюю аудиторию. Мгновенный переворот не удался, и теперь им требовалось международное признание, кредиты и все прочее, необходимое для войны. Самый заметный вклад в это впечатление победоносного продвижения должна была внести Африканская армия генерала Франко.

Несмотря на более скромную роль сил генерала Молы, «Директор» быстро направил из Памплоны три колонны карлистских «рекетес». Первая устремилась на Мадрид, вторая, численностью около 1400 человек, – на юг, к Сарагосе, для усиления националистского гарнизона на третью неделю июля, а третья, гораздо крупнее, – на север, к баскскому побережью.

Колонна из тысячи человек под командованием полковника Гарсиа Эскамеса, отправленная к столице 19 июля, остановилась перед Гвадалахарой, уже занятой вооруженными рабочими из Мадрида. Гарсиа Эскамес решил наступать на Мадрид другим путем: отклонился на север, чтобы перейти через горы Сьерра-де-Гвадаррама по главной бургосской дороге, через перевал Сомосьерра. Его столкновение с мадридской милицией произошло на той же вершине, где на столетие с четвертью раньше польские уланы Наполеона самоотверженно прокладывали дорогу на столицу под смертоносным артиллерийским огнем. Бойцы Гарсиа Эскамеса овладели перевалом после нескольких дней боев, но продвинуться дальше не смогли, использовав все боеприпасы.

К националистам из Вальядолида под командованием полковника Серрадора примкнули гражданские гвардейцы и часть бежавшего из Эль-Пардо полка связи[286]. Им удалось взять под контроль другой перевал в Альто-де-лос-Леонес на юго-западе, но и у них возникла проблема с боеприпасами – удивительно, что главный архитектор заговора не позаботился в предшествовавшие месяцы о запасах в Бургосе и Памплоне! Трудности Молы были преодолены только после получения от Франко боеприпасов, закупленных в Германии и переправленных через Португалию, при помощи режима Салазара (националисты прозвали Лиссабон «кастильским портом»). Еще кое-что доставило пришвартовавшееся в Виго торговое судно «Montecillo». К тому времени, когда колонны националистов получили все необходимое, силы милиции в горах лучше организовались и установили линию фронта.

Самые крупные силы Молы численностью до 3500 человек наносили удар в северном направлении, из Памплоны. План состоял в том, чтобы прорваться через возвышенности Наварры к побережью и отрезать басков от французской границы, а потом захватить летнюю столицу Сан-Себастьян.

11 августа колонна майора Беорлеги вклинилась между Сан-Себастьяном и приграничным городком Ирун. Через шесть дней подошел флот националистов: линкор «España», крейсер «Almirante Cervera» и эсминец «Velasco». Начался обстрел морского курорта. Республиканский военный губернатор пригрозил расстрелять правых заложников в случае гибели мирного населения. Националисты назвали это блефом. За обстрелами с моря последовали воздушные атаки «Юнкерсов-52» на Сан-Себастьян и Ирун.

Оборона Ируна показала, что необученные рабочие, закрепившись на удачно выбранных и подготовленных позициях, способны храбро и успешно отбивать лобовые атаки хорошо вооруженного противника. НКТ сыграла главную роль в подавлении восстания в провинции Гипускоа; ее члены вместе с астурийцами, баскскими националистами и французскими добровольцами-коммунистами, сплоченными Андре Марти (будущим главным организатором Интернациональных бригад) составили 3-тысячный отряд. Отряд Беорлеги проигрывал в численности, зато у него была вся артиллерия Молы, легкие немецкие танки и поддержка «Юнкерсов-52». Кроме того, Франко направил ему бандеру Иностранного легиона, 700 человек, и батарею 155-миллиметровых орудий.

На гряде Пунтса южнее Ируна вспыхнул рукопашный бой, там позиции несколько раз в течение одной недели переходили из рук в руки. Милиция сражалась умело и отважно, к тому же ей помогали французские крестьяне с той стороны границы, указывая расположение артиллерии Беорлеги[287]. Горстка астурийских горняков-подрывников dinamiteros и милиционеров до конца держалась в монастыре Сан-Марсиаль. Отбивая завершающую атаку карлистов, они, использовав все боеприпасы, швыряли во врага камни.

Фактически сражение было проиграно из-за того, что шесть грузовиков с боеприпасами не смогли пересечь французскую границу, перекрытую 8 августа. Телесфоро Монсон, один из баскских министров, примчался за оружием и боеприпасами в Барселону, но получил только тысячу винтовок и шесть пушек. Через несколько дней Мигель Гонсалес Инесталь, глава профсоюза рыбаков НКТ, встретился с Гарсиа Оливером, Абад де Сантильяном и президентом Компанисом. Они обещали помочь ему с оружием, которое должно было поступить через французский Андай, но вагоны с боеприпасами был задержан французскими властями[288]. После ухода рабочих из Ируна там остались одни горящие развалины; некоторым из отступающих пришлось вплавь добираться до Франции. Одна из пуль прощальной пулеметной очереди ранила майора Беорлеги в икру: суровый вояка отказался от лечения и позже умер от гангрены.

Анархисты Сан-Себастьяна были разъярены отсутствием поддержки от баскских националистов, особенно когда прослышали о переговорах губернатора с неприятелем о сдаче города. Их подозрительность усилилась после случаев измены в первые недели войны – хотя при всем своем консерватизме партия баскских националистов PNV не помышляла о предательстве. В свою очередь, она была категорически против политики выжженной земли, проводившейся анархистами: уходя из Ируна, те сожгли город дотла, а теперь вознамерились до конца оборонять Сан-Себастьян. PNV возобладала, для чего ее милиции пришлось застрелить нескольких анархистов. 14 сентября город заняли националисты, что означало окружение северной зоны республиканцев[289].

Несомненно, важнейшим военным событием лета была эффективная кампания Африканской армии, быстрое прибытие которой на материк стало возможным благодаря помощи германской и итальянской авиации. Республиканская пропаганда громко кричала об этом иностранном вмешательстве на жизненно важном этапе войны, что неудивительно, но ее бурные протесты заслоняли две неудобные истины. Первая: республиканский военный флот, где заправляли матросские комитеты, не очень-то рвался в бой, особенно против германских линкоров «Deutschland» и «Admiral Scheer», сопровождавших конвои националистов через пролив. К тому же у них были ясные приказы избегать открытого столкновения, и вообще, как позднее указывал старший советский военно-морской советник, «республиканские корабли не исполнили свой долг»[290].

На суше сборные силы республиканцев – безынициативные офицеры регулярной армии, городская рабочая милиция и крестьяне, не желавшие далеко уходить от своих деревень, – оказались неспособны на эффективные контратаки в жизненно важном юго-западном секторе до прибытия туда значительных сил колониальных войск. При этом не стоит преувеличивать военную значимость воздушного моста, обеспеченного самолетами «Савойя» и «Юнкерс-52», – при всем влиянии переброски 1500 человек между 28 июля и 5 августа на боевой дух националистов и на оценку их шансов на победу за рубежом. В общей сложности за первые месяцы войны, пока националисты полностью не обеспечили себе контроль над проливом, таким способом было переброшено немногим более 12 тысяч человек.

Переброска по воздуху легионеров и марокканских «регуларес» из Африканской армии развернулась во всю ширь в первую неделю августа. 6 августа на материк вступил сам Франко, оставив командовать протекторатом генерала Оргаса. Он расположил свой штаб в Севилье, где решил разделить свои силы, чтобы удержать Андалусию и одновременно предпринять наступление на столицу.

Главные силы под командованием полковника Ягуэ отправлялись на север вдоль португальской границы, а затем поворачивали на северо-восток, к Мадриду. Ягуэ проявил себя как самый напористый из всех полевых командиров националистов: во многих отношениях это подчеркивало контраст между Африканской армией и апатичной армией метрополии. Офицеры в колониях всегда больше заботились о профессиональном росте и меньше о моде, но в Испании эта разница была еще заметнее, чем в Британии и во Франции. Тем не менее Франко, якобы типичный «африканец», был вызывающе заурядным по сравнению по своими пылкими подчиненными.

Гораздо более скромному отряду, всего 400 «регуларес» полковника Варелы, предстояло покорить юг Андалусии. Перед восстанием Варела тайно обучал карлистов-«рекетес»; 19 июля бунтовщики освободили его из тюрьмы Кадиса. Колониальные войска из Севильи захватили Уэльву, а потом ушли на юг, подавлять остатки сопротивления в Кадисе и Альхесирасе. Во вторую неделю августа силы Варелы двинулись на восток, на помощь осажденным националистам Гранады. Обеспечив на линии фронта выступ, дававший им доступ в город, они изготовились наступать на Малагу и на прибрежную полосу за горами. Но ввиду того, что Кордове угрожали 3 тысячи республиканцев генерала Миахи, Варела предпринял 20 августа стремительный марш для усиления тамошних небольших сил полковника Каскахо. После стабилизации кордовского фронта в первую неделю сентября (его линия почти не менялась до конца войны) Варела отправился на юг и 18 сентября захватил Ронду.

Генерал Хосе Миаха, республиканский командующий Южным фронтом, а впоследствии – обороной осажденного Мадрида, принадлежал к тем старшим офицерам, кто сохранил лояльность скорее волею обстоятельств, чем из убеждений[291]. Его силы состояли из лояльных регулярных войск, мадридской милиции и местных добровольцев. Неэффективность совершенно необученных людей в обычной маневренной войне не стала сюрпризом – в отличие от бесполезности и инертности офицерства. Франц Боркенау побывал в штабе 5 сентября, в самый разгар тяжелых и неудачных боев. «Штаб, – писал он, – вкусно обедал, болтал, хохотал над похабными шутками и совершенно не заботился о долге, часами не предпринимая попыток наладить связь с передовой»[292]. Забывали даже о раненых.

На северной «оси» наступления силы полковника Ягуэ состояли из пяти автономных колонн по 1500 человек в каждой. Легионеры и «регуларес» передвигались в реквизированных грузовиках, их сопровождала артиллерия калибра 75 мм. Авиационное сопровождение представляло собой самолеты «Savoia Marchetti SM.81», пилотируемые летчиками в форме Легиона, и «Юнкерсы-52» с пилотами люфтваффе за штурвалами.

Ягуэ ринулся на север, в Эстремадуру, развив в наступлении темп, сравнимый только со скоростью бронированных корпусов в 1940 году. Его тактика была простой и действенной: войска на грузовиках мчались на полной скорости по главной дороге, пока не встречали сопротивление в каком-нибудь городке или деревне. (Засад на открытой местности не устраивалось, потому что жители предпочитали обороняться в собственных домах, под защитой родных стен.) Через громкоговорители, полученные от немцев, националисты потребовали капитуляции: все двери и окна должны быть открыты, каждый дом обязан вывесить белый флаг. Если ответом было молчание или стрельба, войска высаживались и стремительно атаковали.

Скопища обороняющихся представляли собой идеальные мишени для профессиональных войск, поддерживаемых артиллерий и бомбардировщиками, – мобильные группы могли нанести более ощутимый урон и замедляли бы наступление националистов. После захвата деревни в ней учинялись расправы – возмездие за «красные» убийства, при этом карали всех без разбора. Кейпо де Льяно заявлял, что «80 процентов семей Андалусии погружены в траур, и мы без колебания прибегнем к еще более суровым мерам».

Наступление националистов выявило психологическую уязвимость рабочей милиции. В уличных боях, когда проявлялась массовая отвага, она была храбра до безрассудства, но выдерживать обстрелы и бомбежки на открытой местности ей было гораздо труднее – тем более что милиционеры отказывались рыть траншеи (редким исключением был Ирун). «Испанцы слишком горды, чтобы зарываться в землю», – заявил потом Ларго Кабальеро коммунистическому функционеру Михе[293].

Сброшенные бомбы почти не причиняли вреда, но мастерски пикирующие вражеские самолеты наводили ужас на крестьян, непривычных к современной технике. Кроме того, не имея понятия о подготовке оборонительных позиций, милиционеры отчаянно боялись оказаться лицом к лицу с арабами, вооруженными кинжалами. Выход во фланг обычно заставал их врасплох и обращал в паническое бегство. Хаос усиливали забивавшие дороги повозки и ослы деревенских жителей, тоже бежавших от колониальных войск: порой крестьяне захватывали даже грузовики милиции. С другой стороны, тактика террора, практикуемая националистами, пробуждала не только панику, но и героизм. Крестьяне, проводив свои семьи, хватали дробовики и брошенные ружья и возвращались в свое pueblo – умирать.

К 10 августа Ягуэ, преодолев 300 километров, достиг Мериды. Южнее города, у римского моста через реку Гвадиана, силы Асенсио[294] натолкнулись на ожесточенное сопротивление. Городской комитет обороны возглавила Анита Лопес, душа обороны. Когда силы Ягуэ ворвались в ту ночь в город и учинили бойню, она была казнена вместе с другими выжившими защитниками[295]. Назавтра милиция Мериды контратаковала с помощью присланного из Мадрида сильного отряда штурмовой и Гражданской гвардии. Ягуэ пришлось оставить часть своих сил для их сдерживания, а самому ударить по Бадахосу, находящемуся западнее, на границе с Португалией. На этом отклонении от главного направления наступления настоял Франко: он не хотел оставлять противнику плацдарм у себя в тылу, кроме того, стремился показать, что северная и южная части националистской зоны отныне соединены.

Бадахос обороняла плохо вооруженная милиция численностью не более 2 тысяч человек и 500 человек регулярных войск под командованием полковника Пуигденгольяса[296]. Им пришлось подавлять гражданскую гвардию, перед самым подходом Ягуэ выступившую на его стороне.

14 августа войска Ягуэ заняли позиции перед городскими стенами. В 17:30 началась атака с двух сторон: Иностранный легион штурмовал под прикрытием артиллерии двое городских ворот, город бомбила авиация. Колониальные войска ворвались в город, и началась резня. Беря дом за домом, швыряя гранаты и орудуя штыками, «регуларес» не разбирали, боец перед ними или штатский. Милиционеров расстреливали даже на ступенях алтаря внутри собора. Выживших согнали на арену. Многих тошнило от запаха крови.

Последовавший грабеж, при котором не пощадили и имущество националистов, один из офицеров назвал «военным налогом, выплачиваемым за спасение». Офицеры организовывали переправку добычи «регуларес» их семьям в Марокко, так как это помогало вербовке в армию. Легионеры не обременяли себя бесполезным снаряжением, арабы же подбирали все. Заглядывая в рот убитым, они вышибали ударами прикладов золотые зубы.

Выйдя 2 сентября в долину Тахо, Ягуэ повернул на восток. Он уже приказал Асенсио и Кастехону наступать по нагорью южнее реки на Навальмораль-де-ла-Мата. Их неудачно атаковала интернациональная эскадрилья, сколоченная усилиями французского писателя Андре Мальро, а затем начался бой с 8-тысячной милицией генерала Рикельме. Однако быстро развернувшиеся колониальные войска ударили во фланг республиканским силам и обратили их в беспорядочное бегство. Тактика марокканских войск создавала эффект неожиданности и повергала неопытную городскую милицию в панику. Однако оставались независимые отряды, атаковавшие и теснившие колониальные войска методами партизанской войны.

Ягуэ не собирался сбавлять набранный темп. Он рвался к Талавера-де-ла-Рейна, единственному крупному городу на пути к Мадриду. Стремительность и успешность его наступления деморализовали поджидавшую его там 10-тысячную милицию. Африканская армия уже казалась непобедимой. Обхода с фланга и артобстрела снова хватило для того, чтобы республиканцы начали отступать. Вечером 3 сентября дорогу на Мадрид усеивало брошенное вооружение. До столицы оставалось всего 100 километров.

За четыре недели Ягуэ преодолел около 500 километров. Это достижение, пусть и объяснимое, учитывая опыт и выучку войск, отвлекло внимание от действий Мола в Басконии. Последующее поведение Африканской армии до сих пор вызывает споры. Франко не торопился на северо-восток, к Мадриду, не думал о сохранении инерции наступления, которая не позволила бы столице толком подготовиться к обороне. Вместо этого он переместил ось продвижения к юго-востоку, сделав его целью Толедо, где националисты продолжали оборонять Алькасар. Ягуэ резко воспротивился этому решению, за что Франко заменил его Варелой, взявшим 18 сентября Ронду[297].

Многие очевидцы отмечали, что политические амбиции Франко подкреплялись его прозорливостью. Оборона Алькасара превратилась в самый мощный источник националистической пропаганды. Стойкость его защитников была превознесена чуть ли не с религиозным пафосом[298]. На том этапе Франко еще оставался просто первым среди равных. Зато роль «спасителя Алькасара» сделала бы его несменяемым лидером националистического движения. Выдвигалось, конечно, возражение, что, мол, то же самое произошло бы и в результате взятия Мадрида. Но достигнуть этого было не в пример труднее: одно дело обойти и разгромить необученную милицию и совсем другое – зачистить такой крупный город. Франко был слишком хитер, чтобы безосновательно рисковать еще до официального утверждения его лидерского положения.

При всей опасности недовольства затяжной войной со стороны иностранных финансистов и прочих «друзей», оказывавших помощь мятежникам, заставить их передумать могло только крупное поражение. Франко не верил в улучшение в ближайшем будущем боевых качеств и вооружения мадридской милиции. Поэтому он мог себе позволить подождать еще пару недель, пока не подтянется подкрепление. Пусть не Франко, а Мола хвастался, что ему остались считаные дни, прежде чем выпить кофе на Гран-Виа, но даже он не ждал, что сопротивление Мадрида так затянется. Есть версия, что Франко намеренно замедлял наступление, чтобы успеть провести чистку своих тылов от потенциальных оппонентов. Итальянский генерал Марио Роатта[299] рассказывал гораздо позднее, что Кейпо де Льяно сравнивал медлительную военную операцию с «прессом для отжима оливкового масла, так как ее целью было занять и умиротворить, деревня за деревней, всю зону»[300].

Весь август войска милиции, осаждавшие Алькасар, недооценивали как стремительность наступления Ягуэ, так и стойкость защитников крепости. На баррикадах, окружавших военную академию, царила расслабленная атмосфера. Огромное количество патронов было растрачено впустую, в бессмысленной стрельбе по толстым стенам. Со временем подтянулась артиллерия, включая 175-миллиметровую, но даже она разрушила в конце концов только надстройку крепости. Алькасар оказался айсбергом, вся его сила была сосредоточена в невидимой взору скале. Разворачивались воистину бунюэлевские сцены: милиционеры в соломенных шляпах, защищавших их от солнца, лежали на матрасах за своими баррикадами и обменивались оскорблениями с защитниками Алькасара, гражданскими гвардейцами. Дважды в день по молчаливому соглашению сторон огонь прекращался, чтобы слепой нищий прошел своим привычным маршрутом по улице Кармен, разделявшей противников.

Самой серьезной психологической ошибкой, допущенной республиканцами при осаде, было взятие в заложники сына полковника Москардо, Луиса. 23 июля местный адвокат Кандидо Кабельо позвонил в Алькасар и предупредил, что Луиса расстреляют, если защитники не сдадутся. Москардо ответил отказом и, по версии националистов, сказал сыну, которому дали трубку, умереть храбро. Тот был расстрелян только через месяц, в качестве возмездия за воздушный налет[301]. Эта драматическая история заслонила тот факт, что сотню заложников, среди которых были женщины и дети, запертых защитниками Алькасара в крепости в начале осады, больше никто не видел[302].

Конец ознакомительного фрагмента.