Часть вторая. О государстве чувств
Мозаика
Чувства представляются мне как бы живыми существами, населяющими сознание. Каждое из них обладает собственной линией развития, каждое каким-то образом взаимодействует с остальными. Именно чувства – невидимые организмы восприятия и переживания ощущений – образуют индивидуальную структуру сознания из великого множества внешних и внутрених впечатлений.
Переход от ощущений к чувству, да и сами ощущения, воздействующие на то или иное чувство, совсем не всегда и совсем не полностью поддаются сознательной фиксации и осмыслению. Чувство соединяет их вместе по-своему, органически.
«Хотя наши чувства находятся в отношении со всем, но душа наша не может обращать внимание на каждую частность всего: поэтому-то наши смутные чувствования суть результат разнообразия восприятий, поистине бесконечного. Это почти так же, как от массы отголосков бесчисленных волн происходит смутный гул, который слышат те, кто подходит к морскому берегу».
*
«Подобно лучу света, который состоит из целого пучка лучей, всякое чувство состоит из множества отдельных чувств, которые способствуют сообща созданию определённого желания в нашей душе и определённого действия в нашем теле. Немногие люди обладают призмой, способной разложить этот пучок чувств; поэтому часто человек считает себя одушевлённым или одним исключительным чувством или же не теми чувствами, которые в действительности его одушевляют. Вот причина стольких ошибок чувства и вот почему мы почти никогда не знаем истинных мотивов наших действий».
«Конечно, конкретно различные стороны духовной жизни не существуют обособленно; живую душу нельзя разлагать на отдельные части и складывать из них, подобно механизму – мы можем лишь мысленно выделять эти части искусственно изолирующим процессом абстракции».
Наши представления о своих и вообще о человеческих чувствах могут быть достаточно произвольны – во всяком случае настолько, чтобы позволять воображению играть с образами чувств, собирая из одних и тех же переживаний самые разные понятия (впрочем, не по-игрушечному полезные). Тем не менее и в обыденном, и в научном, и в художественном мышлении существуют излюбленные образования, которые мы стараемся узнавать и называть одинаково – во имя межчеловеческой общности. Так возникают имена чувств: дружба, любовь, вера…
В принципе, нет ничего порочного в том, чтобы свободно обращаться даже с обладающими реальной цельностью явлениями душевной жизни, измельчая их, укрупняя или по-новому сочетая друг с другом. Ведь, скажем, наше представление о какой-нибудь стране только расширится, если мы присмотримся к входящим в неё областям или, наоборот, к международным союзам, членом которых она является. А понятие о человеке лишь углубляется, если изучать строение человеческого тела или человечество в целом.
«Едина или множественна моя личность в данный момент? Если я назову её единой, поднимутся и запротестуют внутренние голоса ощущений, чувств, представлений, между которыми делится моя индивидуальность. Но если я делаю из неё ясную множественность, против этого, и с такою же силою, возмущается моё сознание; оно утверждает, что мои ощущения, мои чувства, мои мысли только абстракции, совершаемые мною над самим собой, и что каждое из моих состояний включает и все другие. Таким образом, я являюсь и множественным единством и единою множественностью, выражаясь языком интеллекта – что и необходимо, ибо только интеллект имеет язык, – но единство и множественность – это только снимки, полученные с моей личности разумом, направляющим на меня свои категории: я не вхожу ни в ту, ни в другую, ни в обе вместе, хотя обе, соединившись, могут дать приблизительное подражание той взаимной проникновенности и той непрерывности, которую я нахожу в глубине себя самого».
«Мы не можем сказать: моя душевная жизнь характеризуется в настоящий момент такими-то переживаниями, а не иными, в том смысле, что их в ней уже нет. Всякая характеристика есть здесь, напротив, лишь характеристика преобладающего, выступающего на первый план, более заметного. Всякий психологический анализ имеет здесь смысл разве что как анализ преобладающих сторон, и притом в смысле разложения не на части, а на измерения или направления, каждое из которых в свою очередь заключает в себе бесконечность».
Каждое чувство неповторимо, каждое свойственно только определённому человеку в определённый период жизни. «Общие» чувства – не что иное, как более или менее похожие друг на друга индивидуальные.
Выделение различных чувств, изучение их индивидуального характера и развития, их взаимодействия – всё это в итоге направлено на постижение результатов такого взаимодействия. То есть – на выявление закономерностей и особенностей деятельности всего сознания.
Таким образом, если политическое государство изучается, вообще говоря, снизу, с точки зрения интересов человека, индивида, то отдельные чувства, напротив, должны изучаться сверху, с точки зрения государства чувств – но значит опять-таки с точки зрения интересов человека.
Для того чтобы пояснить собеседнику основные принципы государственного устройства (а это было тогда вопросом сравнительно новым и сложным), Сократ уподоблял государство душевному складу человека. С тех пор наши представления о государстве подверглись весьма интенсивному развитию, а вот представления о душе – гораздо меньшему. Так что сейчас естественнее прибегнуть к обратному сопоставлению.
«В то время как мы думаем, что „мы“ жалуемся на одну страсть, это, в сущности, жалуется одна страсть на другую».
Вместе с тем в сознании могут происходить не только столкновения отдельных чувств, но и конфликт того или иного чувства с некоторым волевым усилием, с объединённым побуждением нескольких главных чувств. Тогда можно действительно сказать, что «мы» противостоим или уступаем своей страсти. Этот конфликт «чувство – душа» во многом подобен конфликту «личность – государство». Разница лишь в том, что государство чувств обладает подлинной самоценностью, а государство граждан – весьма условной.
Вопрос государственного устройства души – это в первую очередь вопрос преобладания одних чувств над другими.
«Господствующая страсть – это судья, наделённый властью совершать правосудие. Она уверенно проникает в ум, располагает в нём свои предрассудки и хочет, чтобы её считали единственной собственницей этого места».
Кроме деспотии, главенства одного чувства над другими, существуют также и олигархические, и демократические, и анархические структуры сознания. Разнообразие душевных складов не только не уступает разнообразию всех существующих и существовавших форм государственного правления, но и намного превосходит его по вариациям и оттенкам – настолько же, насколько число людей превосходит число государств.
Одним из наиболее общих, наиболее специфических чувств – но всего лишь одним из чувств! – является логика: чувство правильности, последовательности, связности мыслей, суждений или действий.
Мыслить логически, с точки зрения конкретного человека, – значит высказывать суждения таким образом, чтобы их содержание и взаимосоответствие удовлетворяли логическому чувству этого человека. Только относительная межчеловеческая общность этого чувства, оценивающего непротиворечивость идей и закономерность явлений, привела к выделению логики из прочих чувств, к присвоению ей пышных титулов «разума», «рассудка», «ума» и так далее.
Порывшись в словарях, находишь весьма однородные определения логики: «наука здравомыслия, наука правильно рассуждать», «правила, которым должно следовать мышление для достижения истины», «разумность, правильность умозаключений», «наука о приемлемых способах рассуждения»… Всё это довольно точно отражает принятое словоупотребление. Наверно поэтому нигде не оговаривается, с чьей же точки зрения «правильно», «истинно», «разумно», «приемлемо».
Людей до сих пор слишком опьяняет сходство между ними в чувстве логики – сходство, действительно, особенное по сравнению с гораздо более эпизодической и условной похожестью других чувств. Благодаря этому сходству возникла наука вообще и наука логики в частности. Но именно при углублении в науку логики всё явственнее проступают различия в логике между людьми, всё определённее становится индивидуально-чувственная подоплёка человеческой логики.
Чувство логики похоже на любое другое чувство – скажем, на чувство прекрасного. Мы чувствуем, что это логично или красиво, – а почему? Потому что чувствуем.
Если чувство прекрасного ещё можно попытаться объяснять логически (связь пропорций с физиологией организма и другие предположительные изыскания), то чувство логичности бессмысленно подвергать логической интерпретации. В лучшем случае объяснение будет сочтено логичным – а почему?..
Понятие «разум» часто оказывается как бы слепленным из двух представлений – из представления о чувстве логики и представления о сущности человеческого сознания, то есть об итоговой на данный момент мысли, объединяющей голоса всех чувств в соответствии с силой каждого из них. Но всё-таки разум – это нечто совсем другое.
То, что чувство логики – лишь одно из чувств, относящихся к определённого рода ощущениям, что оно не является неким объемлющим все ощущения «умом», особенно ясно видно в тех ситуациях, когда между людьми устанавливается общность на основе какого-нибудь другого чувства.
«Ведь если люди станут безумствовать по одному образцу и форме, они достаточно хорошо могут придти к согласию между собой».
Люди, которых роднит щегольство, сочтут по-своему «логичным», что платье надо перешить, потому что его фасон изчез из модных журналов. У филателистов существует сложная «логика» обмена марками, которую трудно понять непосвящённому. Есть своя «логика» у патриотов, у влюблённых, у верующих.
Кавычки над словом «логика» – не ирония, а лишь знак применения не совсем подходящего к случаю слова. Можно сказать «язык» (хотя и здесь будет своя неточность). Как чувство логики обладает своим собственным языком, так имеют свои языки и другие чувства – от любви к нарядам до религиозной веры. И далеко не всегда язык логики способен возобладать над прочими языками.
«Неужели вы считаете, что то, из-за чего люди способны сходить с ума, менее реально или менее истинно, чем всё то, к чему они подходят в полном разуме?»
Можно попробовать не выделять единую Логику (напишем её здесь с большой буквы) как самостоятельное чувство, можно раздробить её на кусочки и полагать, что «каждое чувство повинуется своей собственной логике и делает выводы, на которые способна только его логика» (Джеймс). Это совсем неплохо, если мы можем проследить за такими логическими элементами в каждом отдельном чувстве, если мы можем основательно поразмыслить о «логике любви», «логике веры», «логике долга» и пр.
Однако, во-первых, подобные локальные логики окажутся слишком индивидуальны – основное свойство Логики, общность, будет подвергнуто разрушению. Во-вторых, проникнуть в глубину достаточно цельного чувства не так легко. Любую свою частицу оно окрашивает присущим ему особым цветом, в котором теряются иные оттенки. В-третьих, при разделе неминуемо остаётся некая «логика логики», не относимая ни к какому иному чувству, – и вся затея оказывается тщетной.
Попытки преодолеть тот или иной устоявшийся подход к душевному устройству человека редко приводят к решительному пересмотру общепринятых понятий. Зато почти всегда такие попытки содействуют объёмности представлений с объективной точки зрения и могут привести кого-то к удачным субъективным находкам.
Если не замыкаться на аналогии с государством, можно изобразить сознание и как своего рода зверинец или (для большей пространственной сосредоточенности) аквариум. Там плавают рыбки-чувства, и для них откуда-то сыплется ежедневный (и еженощный) корм: события, сведения, впечатления.
С одной стороны, человек является, так сказать, носителем этого аквариума (если иметь в виду совокупность чувств), с другой – его смотрителем (в смысле побуждений, обобщающих деятельность всего сознания). Философия и психология изучают общие и исключительные повадки чувств. Искусство – фабрика-кухня по производству для них калорийного корма.
В качестве примера сугубо рациональной интерпретации сознания пусть выступит бездушное, но логически точное представление о деятельности сознания как об игре с информацией. Игре, следующей определённым (хотя и не всегда известным) правилам.
Часть имеющейся в сознании информации мы ощущаем подвластной себе, зависящей от нашей способности к мышлению и к действию (назовём её «подчинённой информацией»), остальную – не подвластной. Другое разделение можно произвести, выделив информацию, доставляющую нам положительные или отрицательные переживания. При этом, разумеется, остаётся и информация, о подчинённости которой нам ничего точно не известно, и информация, воспринимаемая нейтрально.
Суть игры состоит в изменении подчинённой информации таким образом, чтобы как можно большая часть всей информации приобрела положительную окраску.
Но подобная модель (а их бытует множество) стоит немногого. Это всего лишь кибернетическая усмешка над истинными человеческими проблемами.
Некоторый парадокс заключается в том, чтобы описывать структуру сознания и роль логики в нём именно логически. Когда в сознании преобладает иное чувство, чем чувство логики, то и пути постижения могут оказаться настолько своеобразными, что рассуждения утрачивают всякую ценность. Но дело не только в том, рассматривать ли человеческую жизнь логическим взглядом. Намного важнее – куда устремлять какой бы то ни было взгляд.
«Что наши страсти и влечения, симпатии и антипатии „ослепляют“ нас, ограничивают наше знание, делают нас пристрастными – это, конечно, верно, но это есть только половина истины, которую принимает за полную истину лишь филистерская ограниченность „трезвого рассудка“; то, что есть живого в человеке, знает, что страсть, порывы, любовь не только ослепляют, но и озаряют нас».
«Для разных направлений сознания существуют разные действительности. В организации сознания всегда происходит процесс отбора. Организация сознания определяется той действительностью, на которую сознание направлено, оно получает то, чего хочет, оно слепо и глухо к тому, от чего отвращено. Организация нашего сознания не только открывается целым мирам, вырабатывая соответствующий орган восприимчивости, но и закрывается от целых миров, вырабатывая заслоны от них».
Все способы осознания мира и «осознания сознания» призваны служить тому, чтобы улучшать работу сознания, чтобы точнее и быстрее достигать желаемого, чтобы устанавливать взаимопонимание между различными чувствами, – то есть служить самоорганизации.
Представление о том, будто можно, как домовитая хозяйка, перебрать все возможные в человеке чувства, выбрать наилучшие из них и развивать, приглушая по мере сил остальные, – прелестная иллюзия. Чувства поддерживаются и уничтожаются не изолированным Я, а всегда – чувствами же, хотя и слитыми в единстве сегодняшней индивидуальности (точнее, развивающейся от вчерашнего дня к завтрашнему).
Абстрактное, оторванное от конкретной индивидуальности обсуждение достоинств и опасностей того или иного чувства тоже может оказаться полезным. Но после этого встаёт задача усвоения, применения понятого к конкретной индивидуальности.
Иногда кажется, что человеку для самоорганизации только и нужно – отыскать конкретные приёмы обращения со своими индивидуальными чувствами. Кажется, что для этого ни к чему общие рассуждения, универсальная наука. Зачем знать, какими могут быть чувства, как они могут взаимодействовать, если важно лишь то, какие чувства у тебя действительно существуют, как они на самом деле взаимодействуют?..
Но наш внутренний мир изменяется! Изменения происходят непрерывно, и случается, что судить о прошлом и настоящем состояниях сознания человека – всё равно что судить о двух разных людях. Вот почему внимание даже к своим собственным чувствам требует обобщений, ориентации на разнородный чужой опыт.
Общее изучение мира чувств даёт простор для индивидуальных поисков. С его помощью открываются также пути передачи душевного опыта от человека к людям или от людей к человеку.
В начале самопознания важнее всего постичь наличный результат формирования государственного строя души, но по мере углубления в самоорганизацию всё большее значение приобретает интерес к непрекращающемуся процессу этого формирования.
Государственный аппарат чувств требует не только наличия средств подавления и поощрения (созданием которых занимается самовоспитание), но и постоянного наблюдения за этими средствами, их замены, обновления, а главное – искусства их применять. Применять – а не применить, раз и навсегда заведя незыблемый порядок. Эта непрестанность и есть самосовершенствование.
Развитие чувств очень многообразно и не связано с постоянным ростом, взрослением или старением. Чувство может развиваться и в обратную сторону, как человек, родившийся стариком, из рассказа Фицджеральда. Оно может изменяться вообще несравнимо с видами биологического развития – замысловато меняя направления, затаиваясь и вспыхивая, переходя в другие русла и даже полностью перерождаясь.
Всякое чувство обладает некой самостоятельной достоверностью, которая проявляется, однако, с разной интенсивностью и на разных уровнях. Такая самодостоверность ценна тем, что поддерживает и оправдывает существование чувства. Тем же самым она может стать и опасна – своей независимостью в государстве чувств, которое должно в конечном итоге руководствоваться более или менее единой достоверностью.
Настоящие чувства, как и подобает живым существам, обладают, наряду с определённой длительностью существования, некоторой постепенностью возникновения и угасания. В противоположность им встречаются чувства-фантомы, чьё появление и исчезновение происходит вдруг, чьё присутствие призрачно и время от времени может загадочно прерываться.
Такие чувства, действительно, представляют собой миражи. Они возникают при перекрещивании, при наложении друг на друга каких-то участков реальных чувств, собственные краски которых, смешиваясь, дают на время новые цвета. Отсюда – химерическая новизна и самостоятельность возникшего псевдочувства.
В религиозной практике, которая придаёт большое значение главным чувствам (прежде всего, разумеется, чувству веры), это явление называется прелестью, или соблазном.
Внезапность исчезновения подлинного чувства – обычно иллюзия, вызванная незаметной постепенностью процесса и неожиданным осознанием результата. Внезапность возникновения чувства более реальна, но и она основывается на постепенной подготовке сознания к появлению нового чувства, на душевной насыщенности ожиданием – когда для мгновенной кристаллизации достаточно неприметного побуждения.
Пища чувств не только события, не только их собственные переживания. Они могут питаться и друг другом.
Кроме чувств, предметом внимания которых являются прежде всего внешние ощущения (для любви, например, важно восприятие любимого человека) или внутренние, но как бы приходящие извне: «свыше» или «из подсознания», – кроме этих обычных чувств в сознании существуют ещё и чувства к чувствам. Вместе с любовью может развиваться и восприятие любви – своего рода любовь к любви (или неприязнь к ней, это уж как кому повезёт), обладающая иногда даже большей силой, чем сама любовь. На чувстве веры может паразитировать, вытягивая из него живые соки, тщеславное фарисейство.
Чувства к чувствам отличаются от логического осознания чувств, они могут быть и остро нелогичны. К ним лучше относиться настороженно: слишком часто они носят паразитарный характер – отнимая силы у настоящих чувств и обедняя тем самым сознание.
Одно из самых властолюбивых и ловких человеческих чувств – чувство логики. Когда логика неразвита и слаба, она редко главенствует в сознании и далека от деспотизма, как и всякое малосильное чувство. Но сильная логика обычно не удовлетворяется самостоятельным существованием. Она либо ведёт открытую борьбу за первенство, либо действует подпольно, стараясь стать необходимой поддержкой для большинства чувств.
Чувство логики предназначено быть лишь слугой человеческой сущности. Оно может стать великолепным слугой – развитым, предприимчивым, способным к руководству в технических вопросах, готовым оказать поддержку каждому из главных чувств и даже попробовать рассудить спор между ними, – но слугой оно остаётся всегда, не обретая подлинного величия даже на царском престоле, куда его часто возводят.
Самодержавная логика бедствует в своём могуществе подобно царю Мидасу – всё, к чему она прикасается, обволакивается золотым логическим блеском, но напрочь лишается вкуса. Некоторые люди счастливы среди этого блеска и звона, но жизнь не всегда прощает им такое пренебрежение к полноте существования.
Чувство логики тем неустойчивее, чем на большую власть в сознании оно претендует. Ему трудно управляться с достаточно развитыми и самостоятельными чувствами – слишком нечутко оно к тем интуитивным ощущениям, которые наилучшим образом способны согласовать эти чувства друг с другом и с самим чувством логики. Вот почему это чувство часто настроено против больших страстей – ему легче сладить с чувствами-лилипутами.
Чувства, находящиеся под диктатурой логики, вынуждены изобретательно льстить тирану. Они готовы подвергнуть свои интуитивные принципы подходящей логической интерпретации, чтобы под этим прикрытием достигать собственных целей.
Логика, использующая молодые и неокрепшие чувства как мальчиков на побегушках, порочна и даже в каком-то смысле нелогична. Она должна быть нянькой этим чувствам, их воспитательницей, должна учить их овладевать логически осознанными принципами. Ведь логика практически не имеет своих выходов к действию, а прочие чувства послушны ей лишь до тех пор, пока ни достигают собственной зрелости, или в той степени, в которой логика успела повлиять на них во время их формирования.
«Не доверяйте человеку, который по всякому поводу будет ссылаться на разум и здравый смысл. Поверьте, что обычно – это недалёкий человек».
Логический язык, может быть, один из лучших языков общения между людьми, но мыслей, которые нуждаются в выражении, сам по себе он не порождает, «как никогда ложка не поймёт вкуса пищи» (из индусской мудрости).
Суждение тем правомернее, чем ближе оно к ощущению. Установление логических связей, стремление к последовательности часто ослабляет суждение, наделяя претензиями, не вытекающими из его внутренней сущности. Вот почему, если чувства сходны и возникает понимание с полуслова, рациональные уточнения становятся излишними и даже разрушительными.
Если чувство одного человека не находит родственной опоры в сознании другого, то приходится говорить на языке какого-либо из общих чувств, чаще всего на языке логики. При этом суждения принимают более законченную форму, чем при непосредственном сходстве чувств, становятся более убедительными и – менее убеждающими.
«Одно дело логически понять какую-либо идею, и другое – отнестись к ней с симпатией. Регулирующая и упрощающая функция логики может начать свою работу лишь там, где развитие психической жизни значительно продвинулось вперёд, накопив богатую сокровищницу инстинктивных привычек. Вот с этим-то до-логическим запасом инстинктивных привычек путём логики справиться мудрено».
Обыкновение «танцевать от логической печки», въевшееся в сознание человека, воспитанного в рассудочном духе, обычно позволяет признать возможность существования иных подданных в государстве чувств другого человека. Но живо представить себе иного, чем у себя, правителя чувств – часто оказывается нам уже не под силу.
Если рационалист сталкивается, например, с истинно религиозным сознанием, он считает чувство веры случайным и незаконным самозванцем, которого хорошо бы разоблачить. Царящее в его собственной душе чувство логики готово оказывать поддержку только родственному себе чувству, сколь ни ограничена была бы роль последнего в чужом сознании, даже к вере обращаясь через его посредство. Но верующий с прохладным недоумением воспринимает воззвания к логике. Ведь с его точки зрения, «рассудок даёт тёмное и обманчивое знание, тогда как чувство доставляет уверенность в истине, – таково положение религиозного человека, искренне относящегося к себе самому и к фактам» (Джеймс).
Слабость логики – в неизбежной аналитичности её постижений, в необходимости оценивать ощущения дробно и поэтапно. Из-за этого ограничена её способность помогать другим чувствам.
«Убеждение, порождаемое рассуждением, уменьшается пропорционально тем усилиям, которые делает наше воображение, чтобы вникнуть в это рассуждение и постигнуть его во всех его частях».
Формальная логика – да и расширяющая её диалектическая – слишком скудно отражают жизнь. Они могли бы стать глубже и могущественнее, если бы их сопровождала психология логики, изучающая проблемы индивидуальности логических ощущений, проявления логической интуиции (теоретически анализируемой, в отличие от иррациональной интуиции, неразложимой на элементы), связи логического восприятия с иными способами мировосприятия и тому подобные явления, крайне важные для дееспособности логики.
«Хотя логика действительно содержит очень много правильных и хороших предписаний, к ним, однако, применимо столько других – либо вредных, либо ненужных, – что отделить их почти так же трудно, как разглядеть Диану или Минерву в необделанной глыбе мрамора».
Лучшее, на что способно чувство логики, – это логически осознать опасность собственного деспотизма и всеми силами способствовать развитию и выдвижению к власти других значительных чувств, укреплять общее их содружество, не ставя и себя вне его. Наверное, связь любого чувства с чувством логики хороша, когда логика умеренна в своих притязаниях.
«Последний вывод разума – это признание, что есть бесконечное число вещей, превосходящих его. Он слаб, если не доходит до признания этого».
Служа другим чувствам (даже возглавляя их организационно, но это тоже разновидность служения), чувство логики вполне может улучшать их ценности. Придавать им устойчивость, наполнять смыслом, увязывать друг с другом.
«Разум часто озаряет лишь потерпевших неудачу».
Как опытный политик приходит на смену прорвавшемуся к власти авантюристу, чтобы по-деловому разобраться в напутанных узлах и петлях, так выступает вперёд чувство логики, поддерживаемое и другими чувствами, когда торжествовавшая перед этим страсть, потерпев фиаско, оставляет бразды правления и скрывается в тени.
Это распространённая ситуация, но её нельзя назвать нормальной. Гармоничность сознания – прежде всего в преемственности верховной власти. Когда главенствующее чувство пренебрегает поддержкой логики, оно осложняет и собственное правление и возможный переход к следующему.
В отличие от чувства логики, чувство любви не единично в сознании, хотя говорить о нём во множественном числе стилистически затруднительно. Чувства к разным людям не исключают друг друга, даже если они носят одинаковый характер. Примером может быть родительская любовь к разным детям или дружба (дружеская любовь) с разными людьми. А не может ли оказаться в сознании и несколько логических чувств?..
Всегда ли нужны имена для наших чувств? Для себя – не достаточно ли обозначать чувство к человеку самим именем этого человека? Абстрактные прозвища можно приберечь лишь для внешнего общения – так гражданам своего государства выдают заграничный паспорт.
Есть люди, которые «любят свою жену» безотносительно к её личности, просто у них свойство такое – любить свою жену, даже если одну женщину в этой роли заменить на другую. Это чувство удобно, но до ужаса безлико, оторвано от живого человека. Оно не связано с лучшим, что есть в «любимой», не противоборствует худшему, не подвигает к совершенствованию ни её, ни «любящего».
Нечто подобное можно сказать о любом чувстве к человеку, оторванном от его индивидуальности. Свойство «любить своих детей», если оно уводит от любви к конкретному, именно этому ребёнку, уводит и от возможности плодотворного родительского участия в его жизни. Свойство «любить своих родителей» безопаснее, но и оно может стать тягостным, если скрывает в себе безразличие к родительской индивидуальности.
В любом случае важно очеловечить, персонифицировать абстрактное чувство, чтобы оно приобрело настоящую глубину и жизнеспособность. Чтобы любовь относилась к человеку, а не к его месту в твоей жизни.
Чувство любви может представляться иллюзорным из-за скоротечности или даже отсутствия обострённого отношения к тому, кого любишь, из-за того, что оно кажется вечным, а оказывается смертным. Но как бы ни было оно сдержанно или кратковременно – это всегда наиреальнейшее чувство, способное открыть перед тобой не только ценность чужой души, но и многое достойное внимания в тебе самом.
«Истинная любовь приближает даже наиболее легкомысленных к центру бытия».
Любовь к чему-то или к кому-то одному органически связана с невниманием ко многому другому. Это невнимание может быть незаметно или несознаваемо, но оно – шлейф любви, который тем шире, чем любовь могущественнее. Иногда нам хочется изо всех сил расширить понятие любви: «всеобъемлющая любовь не только психологически возможна; она единственно полный и конечный способ, которым мы можем любить» (Тейяр де Шарден). Но невозможно повернуться ко всему и ко всем сразу. Любовь – это всегда выбор.
О том, насколько сильно чувство к человеку, надёжнее судить не по высоте экстатических взлётов, а по глубине спадов – точнее, по их НЕглубине. Сильная любовь, как хороший мотор у самолёта, позволяет быстрее и легче выходить из пике.
Не бывает общего чувства любви – одного на двоих. При самой большой взаимности всё-таки всегда существуют два различных чувства, одновременность которых говорит лишь о том, что они достаточно успешно снабжают друг друга необходимыми ощущениями. Они совершенно не обязательно должны быть однородны и равнозначны.
Взаимность уменьшает самоотверженность любви. Когда знаешь, что тебя тоже любят, неминуемо начинаешь относиться к себе как к тому, чем дорожит любимый человек, – с некоторым особым вниманием.
Слепо ли чувство любви?.. Можно сказать и так, но ведь и всякое чувство слепо в том, что касается не его, а других чувств. В достаточно демократическом государстве чувств слепота каждого из них мало заметна: поддерживая друг друга и даже противоборствуя, они обеспечивают тем самым необходимую полноту зрения в целом. Только когда у власти чувство-диктатор, чувство-деспот, его слепота может сказаться на всём сознании. Правда, слепота любви – не худший вариант. Ведь любовь несёт нам и особое глубинное зрение.
«Чем больше милостей женщина дарит мужчине, тем сильнее она любит его и тем меньше любит её он».
Это печальное свойство довольно симметрично и присуще не только любовным отношениям. Оно наблюдается почти всегда, когда один человек проявляет чувство к другому.
Об этом надо помнить – и преодолевать в себе хотя бы настолько, чтобы не быть жестоким к чужому чувству, не умеющему или не желающему прибегать к тактическим ухищрениям.
«Дружба – не взаимное общение с улыбчивым лицом; истинная дружба – это прилив доброжелательности, ликующей в глубине сердца.
Дружба не нуждается ни в совместном житии, ни в частом общении. Лишь согласное ощущение жизни приносит крепость узам, называемым дружбой».
Чувство дружбы возникает, когда вспышки прошлых соприкосновений с человеком начинают по-особенному радостно освещать и новое, и даже воображаемое общение. Благодаря этому, дружба превращается из суммы воспоминаний в состояние.
«Истинная цена дружбы определяется более тем чувством, какое испытываешь, нежели тем, какое вызываешь».
От обыденного приятельства дружба отличается прежде всего таким тяготением к душе другого человека, которое побуждает сопереживать не только приятным и благородным её состояниям, но и всем остальным. Это благотворно и для твоего друга (разделением внутренних тягот и сторонней поддержкой в их преодолении), но особенно – для тебя самого. Именно затруднительные душевные положения наиболее поучительны, и чувство дружбы к человеку открывает возможность вместе с ним воспринимать эти поучения.
«Есть предел, далее которого не должны заходить права дружбы, – следует уважать наклонности и правила каждого человека и его представления о своём долге, может быть и произвольные сами по себе, но оправданные состоянием души, которая возлагает на себя обязательства».
Чувство веры часто сравнивают, особенно сами верующие, с чувством любви. При этом всегда находится немало людей, которые, не испытывая того или другого из этих чувств, готовы отрицать или преуменьшать их ценность. Видимо, таковы защитные рефлексы иных чувств, властвующих над сознанием.
Вера – это убеждённость в том, в чём не убеждена логика. То, в чём логика убеждена, принято называть знанием.
При сопоставлении чувств разных людей возникает некоторая сложность в различении этих понятий, свидетельствующая об их условности. То, что для одного является знанием, так как соответствует его логическому чувству, другой будет склонен называть верой, если его чувству логики это не соответствует.
Воздействие развитого чувства веры на остальные чувства обычно заключается в преломлении воспринимаемых и порождаемых ими ощущений. При этом лучики, идущие от веры, освещают каждое из других чувств, а лучики, идущие от отдельных чувств, собираются в чувстве веры. Чистота чувства веры в том, чтобы преломление не оказалось искажением, обманывающим другие чувства в их ожиданиях.
«Как ни глубока вера, она никогда не бывает полной. Её необходимо беспрестанно поддерживать или, во всяком случае, не давать ей разрушаться».
«Логический разум человека дополняет нашу веру, придаёт ей более определённые черты, устанавливает её ценность среди других переживаний, наделяет веру словами и формой, облегчающей её понимание. Но он не создаёт её, не может спасти от умирания».
Насилие сообщества многих чувств над каким-нибудь отдельным чувством, именуемое волей, не всегда достойно восхваления. Это лишь суррогат более целостного и гармоничного состояния, когда чувство, противоречащее общей внутренней ориентации, всё же включается в круг душевного единства, когда и этим неуживчивым чувством человек ощущает смысл каждого своего поступка.
Воля человека не является в нём чем-то особым, самостоятельным. Это такое же следствие соотношения между его чувствами, как течение реки – следствие рельефа местности.
Рельеф чувств определяет течение воли, хотя не обязательно обеспечивает её цельность, полноту и определённое направление. Поток воли может и закрутиться водоворотом, и расщепиться на множество ручейков, и застояться тусклым болотом. Наконец, он может просто оскудеть, пересохнуть. Благо тому, кто знает свои источники и не даёт им иссякнуть.
Для устремлений отдельных чувств замечательно подходит слово «наклонности». Оно создаёт точный образ покатости, способствующей движению воли в определённую сторону, но не диктующей однозначного поведения, потому что не обязательно катиться под гору – можно удержаться, можно даже карабкаться вверх, только это требует усиленного противодействия остального сознания.
«Воля – это стремление к счастью.
Я хочу – значит: я хочу быть счастливым. Подавление человеческого стремления к счастью – значит подавление и воли человека».
Социальные инстинкты, побуждающие человека к внеэгоистическому поведению – альтруизм, патриотизм и пр., – это такие же чувства, как и те, что направлены на достижение чисто индивидуальных целей. Они равноправные граждане государства чувств, так что эгоистичность является отнюдь не обязательным оттенком представления человека о своём счастье.
По-видимому, хотя бы зародыши социальных чувств существуют в сознании каждого человека. Их кажущееся отсутствие или недостаточность свидетельствуют только о неумении или нежелании разглядеть в себе эти чувства, оценить их по достоинству.
Наше поведение иногда не столько выражает чувства – то есть намеренно или невольно обнаруживает их перед окружающими, – сколько примеряет собственные переживания перед зеркалоподобным людским восприятием. Мы копаемся в своём сознании, как в гардеробе, вытаскивая на свет божий то одно, то другое внешнее состояние, скроенное каким-нибудь чувством, – может, не очень значительным, но достаточно искусным, чтобы вызвать человеческое одобрение. Тщеславие опасно тем, что придаёт излишнее значение этим нарядам и готово предоставить удачливому чувству-портному власть, не соответствующую его способностям к управлению.
Прирождённым правителем государства чувств является чувство призвания. От страстей-самозванцев, часто стремящихся подделаться под него, это чувство отличается спокойной уверенностью в своих правах, в своей власти: может быть и не всеохватной, но неуклонно возрастающей власти над сознанием.
«Страсти жестоко снисходительны к самим себе» (Гельвеций). Эта снисходительность неизбежна и не заслуживает упрёка в пределах каждого отдельного чувства. Но с точки зрения сосуществования с остальными чувствами такой эгоизм может стать действительно жестоким, причиняя вред и другим «страстям», и всему сознанию в целом, и в конечном итоге – самому эго.
«Не просчитывайся в расчёте, помни сумму, помни, что она больше своей части, то есть что твоя человеческая натура сильнее, важнее для тебя, чем каждое отдельное твоё стремление, предпочитай же её выгоды выгодам каждого твоего стремления, если они как-нибудь разноречат».
Понимать свои желания хорошо, но не всегда обязательно. Это нужно лишь для того, чтобы привлечь логику на помощь в их осуществлении, однако многие чувства способны обойтись и без такой поддержки. Понимание собственных стремлений может порой оказаться даже опасным: когда они ещё не созрели и неосознанность служит им защитой от преждевременного толкования, искажающего их дальнейшее развитие.
Осознавать свои чувства – значит отражать каждое на все остальные, во всяком случае на главные из них. Мало, например, логически осознать любовь, то есть отразить её на чувство логики. Восприятие чувства логики чувством любви тоже имеет значение.
«Только сильные страсти, более осведомлённые, чем здравый смысл, могут научить нас отличать непривычное от невозможного, что почти всегда смешивают люди благоразумные».
Именно чувства, отличные от логического, помогают нам вырваться из рациональной плоскости – и в этом рывке найти свободу, которой не хватало до этого.
Благожелательность, дружеские отношения важны между любыми чувствами, а особенно между сильными и слабыми. И рабская приниженность и надменный деспотизм чувств – уродуют их.
Некоторые чувства, не стремясь властвовать над соседями по сознанию, тем не менее как бы озаряют их своим светом – и в этом освещении другие чувства начинают по-новому воспринимать приходящие к ним ощущения.
«Если что и придётся претерпеть, взявшись за прекрасное дело, это тоже будет прекрасно».
Среди чувств многие нуждаются в опыте, в обучении, в знаниях, но иные – только в том, чтобы их оставили в покое, чтобы они могли естественным образом существовать и развиваться чисто инстинктивно.
То, что каждое чувство в принципе неповторимо, не исключает взаимоподобия некоторых из них – при одновременном или разновременном (чаще) существовании. Разная направленность чувств не играет здесь главной роли.
Жизненный опыт похожих чувств частично обобществляется или наследуется ими. Эти «навыки чувствования» расширяют спектр чувства, но иногда наносят ему урон, снижая непосредственность и яркость восприятия.
«Дружба», «любовь», «симпатия», «ненависть»… – каждое из этих названий обозначает скорее не вид того или иного чувства к человеку, а свойство этого чувства. Чем глубже чувство, тем менее пригодно для него однозначное название. Своей определённостью и предвкушением необходимых мер воздействия общие имена чувств похожи на заголовки статей уголовного кодекса. Не так уж много подданных в государстве твоего сознания, чтобы приговаривать их к обязательному ношению ярлыков. Разве что в рабочем порядке употребить какую-то из категорий – для удобства, для решения конкретной задачи самопознания.
Не только давать чувствам имена – вообще говорить о них нужно поменьше. При самых добрых намерениях искренность слов ограничена и убога. Намного существеннее поведение, проявление чувств. Такое проявление чувств, которое скорее диктует слова, чем подчиняется им.