Вы здесь

Горькая доля детства. Рассказы о днях оккупации. Враги сожгли родную хату (вспоминает Виктор Парфенов) ( Коллектив авторов, 2017)

Враги сожгли родную хату (вспоминает Виктор Парфенов)

Родился 23 сентября 1934 года на хуторе близ деревни Прудки Починкоеского района Смоленской области. Исследователь в области ботаники и экологии растений. Основатель белорусской флористической школы. Академик HAH Беларуси, доктор биологических наук, профессор, заслуженный деятель науки Республики Беларусь, лауреат Государственной премии БССР в сфере науки.


Всегда с болью в сердце я воспринимаю любое упоминание о войне. Да, война – это страшное, зловещее событие, разрушающее все вокруг, делающее одних людей орудием зла и насилия, коверкающих и ломающих судьбы других. Жутко вспоминать многокилометровые колонны пленных, слезы и натруженные руки женщин-вдов, получивших похоронки на своих близких, свежие могильные холмики вдоль проселков и большаков, подорвавшихся на минах и снарядах мальчишек-сверстников.

Но в самом начале война громыхала где-то далеко от нас. И только тогда, когда наши истребители, поднявшиеся с Шаталовского аэродрома, подбили немецкий бомбардировщик (где-то через неделю после начала войны) и посадили его вблизи райцентра, война вдруг стала явью. Все взрослые и особенно мы, дети, с нескрываемым любопытством смотрели на большой самолет со зловещими черными крестами, оцепленный милиционерами, и его членов экипажа – настоящих немцев-фашистов, одновременно надменных и испуганных.

Далее события развивались очень быстро: вечерами и ночью мы видели зарево полыхающего Смоленска, со стороны Беларуси потянулись колонны беженцев. Многие из них останавливались в нашей деревне и рассказывали об ужасных картинах, виденных ими на пути бегства. И сами мы уже нередко наблюдали эскадрильи самолетов-бомбардировщиков, летевших по направлению к Москве. И, наконец, где-то в начале июля, после сильного артиллерийского обстрела, на одной из близлежащих дорог появилась колонна немецких танков. Они прошли от начала до конца деревни и развернулись назад. Танки имели зловещий вид, в открытых люках стояли самодовольные немцы-танкисты в черной форме. Это, по всей вероятности, был разведывательный отряд армии Гудериана. Кстати, в период Смоленского сражения и кровопролитных боев за «ельнинский выступ» в нашей деревне около месяца находился штаб фельдмаршала. По этой причине деревня была заполнена немецкими солдатами полевой жандармерии.

Наступили дни немецкой оккупации. Отовсюду с окрестных сел, расположенных ближе к партизанским зонам, доходили слухи о бесчинствах немцев. У нас, к счастью, жизнь проходила спокойно, внешне деревня жила своей обычной жизнью. Более того, на первых порах по любой жалобе жителей власти предпринимали меры против фактов мародерства, даже выплачивали денежную компенсацию. Однако в конце первого года войны, после разгрома немцев под Москвой, ситуация изменилась – оккупанты стали злее и жители деревни старались не попадаться им (особенно военным патрулям) на глаза.

Но и в русле оккупационных порядков жизнь продолжалась, даже начала функционировать начальная школа, в первый класс которой я поступил в сентябре 1942 года.

Учительница была местная – Евдокия Никитична Калинкина. Новых учебников не было и пользовались чудом сохранившимися советскими, разумеется, проверенными немецкой цензурой, в которых были заклеены некоторые рисунки и портреты советских вождей. Происходящие события в школе не обсуждались. Курировал ее какой-то военный чин в офицерской форме, который при каждом визите передавал нам школьные принадлежности, а позже привез и учебники уже немецкого издания. Собрав хорошо успевающих учеников, он подолгу беседовал с учительницей и задавал нам вопросы. Я думаю, что наша школа была образцом какой-то экспериментальной тестовой школы селекционного направления, с целью последующего «онемечивания» оккупационных территорий.

Пропитание зарабатывали, занимаясь сельским хозяйством – колхозную землю разделили всем жителям. Нам, как малосемейным, досталась, помимо приусадебного огорода, узкая полоска пахотной земли шириной три метра и длиной более километра (между двумя речушками) на водоразделе за деревней. С утра до ночи мы все трудились на этой земле. Как я уже отмечал, на игры со сверстниками времени оставалось немного – все были заняты трудом.

Иногда мы и тяжелую физическую работу превращали в игру. Самым желанным мероприятием была у нас заготовка и доставка торфа из болота на топливо зимой. Мы смастерили одноколесные тачки, грузили на них мешки с кусками торфа и гуськом возвращались в деревню; и так один-два раза в день, когда были свободны от основной работы. С удовольствием пасли также лошадей в ночном. Собиралась компания 5-10 мальчишек, и с превеликой радостью мы мчались на лошадях к месту пастбища. И там, вдали от взрослых, проводили время по своему усмотрению, пока не уставали. А потом дружно вповалку засыпали.

В один из таких счастливых дней произошла трагедия. Ребята постарше из разряженного минометного снаряда выплавляли тол, поджигали и с таким ярко горящим факелом обходили ночью лошадей, отпугивая волков и просто балуясь. Это было уже привычное занятие. Но на сей раз в одном из снарядов головка со взрывателем не вывинтилась, как обычно, а обломилась (взрыватель остался в снаряде). Этого мальчишки, очевидно, не заметили и положили снаряд в костер, чтобы извлечь тол. Неожиданно раздался страшный взрыв и всех нас отбросило от костра. Многие из ребят погибли на месте, другие получили тяжелые ранения.

Я чудом остался жив, потому что в числе младших по возрасту «минеров» был оттеснен старшими от костра (соблюдалась иерархия) и получил меньше разлетающихся осколков. Тем не менее, три из них остались во мне на всю жизнь. Немец-фельдшер, хотя и был педантичным, но все же не доглядел их при обработке ран в маленьком детском теле. Взрыв тот стал трагедией для всей деревни и особенно для родителей погибших и раненых ребят. К сожалению, подобный случай повторился и в соседней деревне Пивовке, но там из 7-8 мальчишек никого не осталось в живых.

А на следующий год едва не произошла трагедия в нашей семье. Поздней осенью 1942 года мы вернулись после очередного выселения в родную хату, которую до этого использовали немцы. Первым делом мама решила нас искупать. Сначала провела санобработку меня и уложила в постель в передней части хаты. Затем искупала сестричку и повела в дальнюю комнату укладывать ее спать. И в этот миг грянул взрыв. Печь, на которой только что нас купали, разлетелась вдребезги, а корыто и часть кирпичей взрывной волной впечатало в потолок. Возможно, со стороны немцев это был злой умысел. Но не исключаю, что какой-то немец-разгильдяй просто забыл взрывное устройство, которое чуть не погубило всю нашу семью. На волосок от смерти мы оказались и еще раз – при ночной бомбежке склада с боеприпасами на нашем деревенском кладбище. Тогда бомба угодила в сарай и ранила корову. Но Бог опять нас миловал, и мы чудом остались живы.

Повезло нам и в конце оккупации. По поведению немцев в нашей деревне было видно, что назревают серьезные события не в их пользу, что они собираются отступать. Срочно было объявлено, чтобы все жители окрестных деревень собирались на перекресток у шоссейных дорог Смоленск-Рославль и Починок-Монастырщина. Поскольку в деревне мужчин не осталось, то женщины, поддавшись общей панике, ринулись с детьми к пункту сбора. Но нашлась какая-то разумная голова, которая сообразила, что немцы собирают нас, чтобы расстрелять, и посоветовала бежать от этого перекрестка куда подальше. Что люди и сделали, рассеявшись по отдаленным деревням, зарослям и оврагам.

Наша семья остановилась в кустах возле деревни Гор-бачево. Мы вырыли, как положено, яму-окоп, закрыли его ветками, одеялами, подушками и другими вещами и разместились в нем сами. Вскоре началась мощная артиллерийская стрельба с одной и другой стороны. Снаряды падали вокруг. Один рванул совсем рядом – осколком смертельно ранило корову-кормилицу Второй угодил прямо в окоп и не взорвался. Тогда мы этому не придали значения: остались живы и хорошо. А теперь подумать страшно, что тогда могло бы с нами случиться.

Судьба берегла нас и в дальнейшем… Где-то совсем близко от нас пошли в атаку наши части. Это было явление жестокое и страшное. Сентябрьской ночью почти рядом слышался сплошной яростный гул-хрип – не было криков ни «За Родину», ни «За Сталина», кругом стоял отборный русский мат… Война постепенно уходила на Запад…

Когда мы находились в «беженцах», людская молва донесла до нас сведения, что наша деревня сгорела. Каждый надеялся, что эта беда коснулась кого-то другого, но не его. Так думали и мы. Но когда добрались до соседней деревни Обухово, надежды наши полностью были развеяны – встретившиеся односельчане в один голос сообщили, что Прудки сгорели полностью не осталось ничего.

Со страхом, тревогой и любопытством (а может быть, что-то уцелело?) мы с мамой вошли в деревню и увидели вдоль главной улицы лишь обгоревшие деревья и ни одного строения. Подошли к своей усадьбе и к пожарищу на месте хаты – еще дымились отдельные очаги и стоял зловещий запах гари. Мама, раньше спокойная, вдруг с истошным криком упала наземь: «А как же мы будем жить, что с нами будет?!» До этого я видел ее в таком же состоянии только один раз, когда наш деревенский почтальон передал ей извещение о гибели отца. Уже повзрослевший с того времени аж на три года, я бросился утешать ее: «Не плачь, мама, я скоро вырасту, стану летчиком, буду жалеть тебя!..»

Немного успокоившись, она поднялась и мы подошли к погребу, находящемуся в глубине двора. Открыв заваленный вход, увидели, что он наполнен всякой полезной всячиной, и мама со слезами на глазах бросилась обнимать и целовать меня. Радость ее была не удивительной – в яме-погребе находилось много нужных нам вещей: одежда, утварь, посуда, съестные припасы, основная часть собранного урожая зерна, инвентарь и многое другое. Словом то, что мне – тогда восьмилетнему ребенку – удалось тайком натаскать. Дело в том, что мы со старшими по возрасту мальчишками незадолго до этого несколько раз прокрадывались в покинутую деревню. Там, не упуская из виду немецких часовых, незаметно пробирались каждый к своей избе, а через определенное время собирались вместе за деревенским кладбищем и возвращались в лагерь к родным. Именно во время этих «рейдов» и были перетащены в погреб вышеуказанные припасы. А все, что было не в силах перенести, вытащил в огород.

Вспоминаю первый такой визит: в деревне в нашем конце ни живой души, только вдали, ближе к центру, суетятся немецкие солдаты, гудят автомашины. Первым делом я нарушил то, что всегда было в доме запретным: съел вершки сметаны в кувшинах с молоком, поискал по шкафам и полкам сладости, попробовал на грядках перезревшие семенные огурцы. И только затем взялся за работу по спасению домашнего скарба.

Погоревав и успокоившись, видя ужасное, содеянное немецкими оккупантами, мы с мамой потащились к бывшему административному центру деревни. Усадьбы сельчан мы узнавали по остовам печей и прежним приметам. На некоторых из них безутешно копошились хозяева, что-то выбирая из пепла пожарища и грустно отвечая на приветствия. Вокруг стоял зловещий запах гари.

Пройдя всю деревню, остановились возле обгоревших деревьев сада на месте дедушкиной хаты. А вот в центре деревни, возле бывшего здания сельсовета и школы обнаружили прочные бетонные здания, которых раньше не было. Мы видели их впервые, так как эта часть деревни при немцах была запретной и охранялась часовыми. Как впоследствии оказалось, именно здесь размещался штаб командующего 10-й немецкой армией фельдмаршала Гудериана. Для размещения штабного хозяйства были возведены новостройки. По всей вероятности, это же обстоятельство сыграло драматическую роль в судьбе наших Прудков.

Увидев знакомых сельчан, таких же горемычных и пообщавшись с ними, мы пошли в сторону от главной улицы к единственной чудом уцелевшей хатке старушек-сестер Язиковых. В числе других нас скромно приютили, выделив метра полтора «жилплощади» у стены. В этих условиях мы жили вплоть до наступления осенних морозов. Мама с утра уходила в поле убирать картошку, а я вел «хозяйство», нянчил сестричку, один-два раза в день навещал маму в поле и помогал ей.

Основной проблемой было – как пережить ближайшую зиму, и тут основная забота ложилась на плечи матерей. Именно у них – скромных сельских тружениц, преимущественно вдов, проявлялась исключительная инициатива и высокая степень самосохранения. Как-то мама вместе со своей подругой-соседкой обнаружили рядом с разбомбленным мостом переправу из деревянных брусьев и досок. С невероятным трудом и Божьей помощью они разобрали построенный саперами деревянный настил. Тут как тут появились сельсоветские начальники, которые конфисковали значительную часть «стройматериала», пригрозив привлечь за противозаконные действия. Но кое-какое количество удалось оставить и, как оказалось, этого было достаточно для сооружения землянки.

И вот вся наша семья – мама, бабушка, возвратившийся после отбывания трудовой повинности дедушка и особенно я (в поле я не работал, потому что нянчил сестричку) – начала интенсивное строительство. Когда мы закончили подготовку котлована в саду, нашу «стройку» посетил какой-то местный «строительный спец»: «Паслухай, Титов (прозвище дедушки от отчества Титович), нашто ты так робишь, как ты у ету яму будишь захадить? Вун рядом гара, урывайся у яе; у тябе будуть тольки три стяны у зямли, а чацвертая сухая: святлица и толька!»

«Бациллы» сомнения на все последующие дни одолели нашу «строительную бригаду». Все обдумав и взвесив, дедушка принял решение – строить землянку в горе, а значит, рыть новый котлован. Прежний в саду, в процессе напряженной основной строительной работы понемногу засыпали.

Что представляла собой землянка в нашем исполнении? Примерно три стены на две трети сооружения находились в земле и облицовывались досками и поленьями. А верхняя часть на одну треть являла собой обычный сруб. Сверху делалось перекрытие – потолок, над ним возводилась крыша. Пол оставался земляным. В этой «избушке» было всего два маленьких оконца, которые размещались над самой землей. Внутри «помещения» поставили печку-буржуйку, на второй год она была заменена на обычную печку. И вот в таком сооружении мы зимовали не только первую зиму после оккупации, но и еще долгих десять последующих зим. Здесь мы спали, здесь готовили пищу, здесь же устраивали по субботам баню. И чувствовали себя неплохо. Человек в нужде привыкает ко всему.

С превеликим юмором вспоминаю это наше житье-бытье. Особо «популярным» героем была бабушка Паша. Наше строительное сооружение из двери уходило «в никуда» – дальше был крутой обрыв с узенькими ступеньками. В нормальную погоду по этим ступенькам мы носили воду, дрова, принимали соседей и гостей. А вот когда ударял мороз и наши ступеньки покрывались снегом и льдом, продвижение по ним превращалось в настоящее «цирковое искусство». Сколько проклятий тогда сыпалось со стороны бабушки Паши на голову «строителя-советчика».

Но больше всего доставалось дедушке Титовичу, когда она рано утром, пытаясь в очередной раз выйти из нашего жилища, «в свободном падении» летела под откос по ледяным ступенькам, опережая барабанящие ведра и тазики. Аналогичная картина была и при подъеме по ступенькам в гору…

В весеннюю пору талые воды текли по земляному полу ручьем. Поздно вечером этот ручей затихал, и мы засыпали. Просыпались от звуков пробуждающегося ручейка. Свободное время мы проводили в летнем строении в саду.

Летом 1944 года к нам в деревню по пути на место работы в Беларусь заехала мамина младшая сестра Анна Георгиевна Старовойтова, выпускница Московской зооветеринарной академии. Увидев наше бедственное положение, предложила жить вместе на Гомелыцине.

И вот осенним днем того же года, погрузив наши скромные пожитки на повозку, запряженную нашей коровкой Зорькой, дедушка Титович отвез нас на станцию в Починок. Это событие, с одной стороны, тревожное – покидаем родные места со всеми последствиями, а с другой – радостное, полное будущих надежд, осталось в моей памяти навсегда.

По опаленной войной земле мы ехали в неизвестность. Поезда ходили нечасто со свободным графиком, вагоны были переполнены, ведь мы направлялись в прифронтовую Беларусь со всеми вытекающими обстоятельствами. Самыми страшными для мамы и меня были пересадки в Брянске и Гомеле. Вокзалы там были разрушены, кругом руины и груды кирпича. В Гомеле вместо вокзала стояло несколько отдельных вагонов, в которых размещались все станционные службы. Пока мама пошла улаживать билетные проблемы, я остался сторожить вещи и сестричку.

И здесь чуть не произошла очередная трагедия.

На какое-то время я зазевался, а когда спохватился – моей проворной малышки уже нигде не было. Обезумев от страха, я помчался ее искать, спрашивая у редких прохожих, не видел ли ее кто-нибудь. Не знаю, сколько времени прошло, но вскоре я увидел маму, которая уже искала нас. Не спрашивая меня ни о чем, она все поняла и, в отчаянии пометавшись еще какое-то время по узким проходам среди кирпичей, изнемогая от горя, опустилась наземь. Я ничем не мог ее утешить, но понял, что происходит нечто очень страшное, и стал с еще большим усердием обшаривать окрестные завалы. И вот, наконец, вдалеке на вершине развалин увидел беленькую шапочку: это была наша Анечка, которая, как ни в чем ни бывало, собирала там всякую всячину. Радости нашей не было конца.

После этого мы сели в вагон очередного поезда до Буда-Кошелево и поздно ночью 21 октября 1944 года добрались до места назначения. Там возле здания райисполкома нас ждала машина, на которой мы приехали в поселок Красный Курган, где при ветлечебнице и жила тетя Аня. Подъехав к дому, в свете фар мы увидели ожидающую нас радостную тетю. Погода была теплая и пасмурная, но как-то по-особому приветливая. Начинался новый период в моей детской жизни.

(Из книги: Виктор Иванович Парфенов: к 80-летию со дня рождения / сост. Г. Ф. Рыковский и др. – Минск, 2014. – С. 56–66.)