Укороченное детство (вспоминает Геннадий Лыч)
Родился 25 февраля 1935 года в деревне Могильное Узденского района Минской области. Исследователь в области экономики сельского хозяйства. Академик HAH Беларуси, доктор сельскохозяйственных наук, профессор, заслуженный деятель науки БССР.
Детство стало таким после июня 1941-го. Село наше расположено на тракте, по которому отходили наши войска и наступали немецкие. Все это происходило на наших глазах. Вид у красноармейцев был такой замученный и растерянный, что на их жалко было смотреть. Они спешно двигались отдельными группами без всякого строя. Многие солдаты шли босиком и без оружия. На их обнаженных ногах были видны кровавые мозоли.
Не успели последние части Красной Армии покинуть наши места, как в небе над Могильным появились немецкие самолеты. Они летели низко над землей на восток. Потом они стали пролетать все чаще. А однажды низко над лесом я увидел пару наших «кукурузников». Внезапно на них откуда-то налетел немецкий истребитель и пулеметными очередями сбил обоих. Охваченные пламенем, они рухнули на землю, не сделав ни единого выстрела.
Потом на новом мосту брат увидел немецких мотоциклистов, которые покрутились и быстро уехали.
– Ну все, – выслушав эту новость, сказал отец. – Теперь скоро заявятся и немецкие войсковые части.
Долго ждать этого предсказания не пришлось. Через день-два почуялся гул моторов и через наши параллельные улицы (Ковалевскую и Нарадовскую) непрерывным потоком потянулись на восток немецкие войска. Все солдаты ехали либо в кузовах автомашин, либо на мотоциклах. Изредка машины останавливались, и тогда немцы тут же соскакивали вниз и быстро разбегались по дворам, требуя от хозяек: «Матка! Яйка, мильк!» Скоро выпивали то и другое, торопливо залазили назад в кузова машин и продолжали свое движение вперед. Кроме автомашин с солдатами, по улицам беспрерывно шла и техника с оружием, которое тащили также и бельгийские тяжеловозы.
Немецкие военные вели себя очень уверенно, будто они тут, у нас, уже настоящие хозяева, которым все дозволено. Они громко хохотали, играли на губных гармониках, шутили.
За передовыми частями, уже с меньшей скоростью потянулись военные обозы. Эти немцы уже позволяли себе заходить в хаты, приказывая хозяйкам дать им чего-нибудь поесть. Двое немцев с этой целью посетили и нашу избу, сели за стол и принялись уплетать молоко, яйца и хлеб. После еды, никого не стесняясь, один за одним своими биологическими «орудиями» сотрясали воздух и при этом каждый раз гоготали, чем вызывали у нас, детей, откровенный смех. Однако мать строго глянула на нас, и мы тут же замолкли.
После первых страхов и запретов в связи с немецким нашествием родители разрешили нам выходить на улицу и даже купаться в жаркое время в Немане. Однажды в реке стала купаться и проходящая мимо воинская часть. Один немец, совсем не умевший плавать, стоял на берегу и тоскливо наблюдал за процессом. Но увидев на мелководье бревно, не удержался, быстренько разделся и оседлал его. Бревно постепенно отнесло на глубину, солдат растерялся и, выпустив из рук плавающее средство, начал тонуть.
Через несколько минут немцам удалось отыскать утопленника. Сделали на противоположном берегу искусственное дыхание, потом положили на носилки и понесли. А уж живого или мертвого, не знаю.
Уже в начальный период оккупации был распущен колхоз и его имущество поделено между селянами. Нам на трое семей (нашу и двое соседских) достался старый конь. Кроме того, старую корову позволили обменять на более молодую и из отары выделили двое овец. Отца несколько раз пытались сосватать в старосты, но он отказался, сославшись на плохое здоровье. А сам, будто чувствуя близкую смерть (он умер в октябре 1942-го в возрасте около сорока одного года), занялся строительством подсобных помещений для содержания домашних животных и гумна с током для молотьбы урожая зерновых.
После смерти отца на плечи матери легла основная работа, чтобы прокормить пятерых детей. Мы, где только могли, ей помогали. Особенно трудно пришлось с заготовкой дров. Выезжали за ними в лес еще на рассвете, а возвращались, когда уже начинало хорошо темнеть. После такой тяжелой и продолжительной работы я не чувствовал ни рук, ни ног. И как только оказывался в хате, сразу же, часто даже не поевши и не раздевшись, валился на лавку и моментально засыпал. Мать сонного расстегивала меня и клала в постель. А назавтра рано утром я вместе с мамой и братом Леней снова ехал на возу в лес. Позже меня стали привлекать к боронованию, окучиванию картофеля и к другим сельскохозяйственным работам.
Я вынес о них двойственное впечатление, хотя, как теперь понимаю, это были, скорее всего, разные партизаны. Первое знакомство с ними удивило и оставило неприятный осадок: они приводили в негодность здание школы, ссылаясь на то, что в ней планируется разместить немецкий гарнизон.
Непосредственно к нам партизаны заявились в самом конце 1942 года и, к сожалению, не с добрыми намерениями. Они забрали у нас свинью. Не помогли ни мольбы, ни слезы мамы. Были и другие случаи подобного рода. Тем не менее большинство моих односельчан относилось к партизанскому движению положительно. Прежде всего, естественно, потому, что партизаны своими боевыми действиями против немецко-фашистских захватчиков увеличивали людскую надежду на то, что рано или поздно ненавистный враг будет побежден и Беларусь станет свободной. А значит, надо как-то помогать им в этом. Положительным было отношение к ним и нашей семьи. Оно не могло быть иным хотя бы уже потому, что оба родные мамины брата были среди активных защитников родного края от немецко-фашистского нашествия. Брат Ваня перед войной служил в войсках на западе Беларуси и вместе со своими товарищами принял на себя первые удары вероломного врага, а Володя с первых дней Великой Отечественной войны влился в ряды Красной Армии. Неожиданно он заявился к родной сестре в качестве партизана. После этого он довольно часто навещал нас со своими боевыми товарищами. Мать всегда была очень рада их визитам, угощала всем, что только у нее было, помогала одеждой.
Однажды и мне захотелось сделать для своего боевого дядьки что-то приятное. Было это летом 1943 года, когда в Могильном остановилась немецкая войсковая часть. Несколько солдат поселились и в нашей хате. Они часто и подолгу куда-то уходили со двора, беззаботно покинувши без присмотра свое оружие. Однажды, проходя через сенцы, я заметил в комнате гранату, и в моей голове неожиданно мелькнула мысль: хорошо бы украсть ее, чтобы после передать дядьке Володе. Убедившись, что немцев нет ни в хате, ни во дворе, я схватил ту гранату и быстренько помчался с нею на огород. Там спрятал ее между густыми стеблями бульбы и, как ни в чем ни бывало, вернулся в дом.
Назавтра немцы собрались продолжить свой поход и начали готовиться в дорогу. И тут обнаружили пропажу. Сначала они громко и злобно горготали между собой, а после стали расспрашивать про гранату мать и моих старших брата и сестер. Разумеется, те ничего не знали. Видя, как чужестранцы все больше злятся и угрожают моим родным, я не на шутку испугался. Особенно страшно стало, когда германец наставил дуло винтовки прямо в грудь мамы. Мать упала перед ним на колени, божилась, что мы ни в чем не виноваты, и просила пощады. Видать, немцы поверили женщине, ибо через несколько минут оставили нас в покое и молча вышли с нашего двора.
Подождав, пока незваные гости покинут Могильное, я признался маме в своем проступке. Не сказавши ни слова, она больно огрела меня по уху и тут же велела принести с огорода гранату и отдать ей. Затем перепрятала ее в другое, на ее взгляд, более надежное место, а после передала Володе, как только он в очередной раз приехал к нам. Узнав, каким образом очутилась у нас немецкая граната, дядька не стал меня хвалить. Наоборот, он сильно рассердился и сказал, что таким своим необдуманным поступком я мог погубить не только самого себя, но и всех своих родных. «Вам здорово повезло, – заключил дядька, – что это были не эсэсовцы. Иначе беды не удалось бы избежать».
Наказав меня за опасный акт, мать позволяла себе не менее рискованные действия. В частности, довольно легко откликалась на просьбы партизан съездить в Узду, Негорелое или Столбцы, чтобы, поторговав нехитрым своим товаром на рынке, привезти оттуда лекарства, перевязочные материалы и другие нужные лесным бойцам вещи. Случалось, что под слоем соломы привозила и оружие, а однажды едва не попалась с таким грузом. К счастью, патруль не заглянул под лежащие на дне воза доски.
Ко второй половине 1943-го года движение партизан набрало уже значительную мощь и наша деревня оказалась практически под их полным контролем. Даже комендант был партизанский. Принудительные поборы прекратились. Местное население и так помогало командованию в обеспечении его бойцов продуктами питания.
Нашим «шефом» стал партизанский отряд имени Кутузова. Незадолго до освобождения Узденщины от немецко-фашистских захватчиков он помог спасти наших коров от попытки насильственного угона лесными грабителями, тоже называвшими себя партизанами. В двух километрах от Могильного кутузовцы устроили им засаду. Как только партизаны-грабители оказались в «мешку». им было приказано немедленно повернуть стадо назад. Иначе будет открыт огонь на поражение. Пришлось подчиниться.
Партизан, убитых немцами или полицаями, я видел неоднократно. Впервые это случилось в конце 1942 года. Тогда в Могильное привезли тела трех местных хлопцев, погибших в Лавском бою. А весной 1944 года довелось стать непосредственным свидетелем гибели партизана.
Тем весенним днем он бежал откуда-то из-под Узды, а за ним гнались несколько полицейских. Они отрезали ему все пути отхода, оставив только один – через Неман. Не раздумывая, партизан бросился в воду и поплыл к нашему берегу. Преследователи стали по нему стрелять.
Положение беглеца было чрезвычайно сложным, если не сказать вообще безнадежным. Река в том месте (возле Люкляновой бухты) довольно широкая и глубокая, и быстро переправиться через нее было практически невозможно. Особенно с учетом того, что партизан плыл в одежде и обуви, которые с каждой минутой все больше набирали в себя воды и тормозили движение. Целиться в него полицаям с противоположного берега было проще простого.
Тем не менее пловцу относительно долго удавалось оставаться невредимым. Большинство пуль чиркало об воду довольно далеко от его головы. Словно полицаи намеренно старались стрелять мимо и только один из них вел прицельный огонь. Пули, что вылетали из дула его винтовки, с каждым разом падали в воду все ближе к цели.
Услышав стрельбу, к месту трагедии побежали находившиеся на тот момент в селе партизаны, а следом за ними женщины. Первые пытались сразу же открыть огонь по полицаям, чтобы выручить своего товарища из беды. Но женщины не дали им это сделать, зная, чем это кончится для деревни. Рассчитаться за убитых своих помощников непременно придет карательный отряд. Партизанам ничего не оставалось, как только наблюдать за трагедией и надеяться на Бога. Но чуда не произошло. Когда до берега оставалось каких-нибудь пять-шесть метров, голова пловца сильно вздрогнула, а рука, поднятая вверх для очередного гребка, безвольно опустилась на воду. Сразу после этого он стал уходить на дно.
Полицейские постояли еще несколько минут на берегу, чтобы убедиться в гибели подстреленного, а затем не спеша двинулись в сторону Замостья. Как только они скрылись из вида, партизаны разделились на две группы. Одна из них на лодке переправилась на противоположный берег и быстро пошла в том же направлении, что и полицаи. Остальные вместе с местными мужчинами начали с помощью крючьев искать на дне речки тело убитого друга. Обнаружили его довольно скоро и вытащили на берег. Как мне хорошо помнится, пуля попала партизану в затылок и вышла в лобовой части лица, недалеко от глаза. Похоронили его на нашем кладбище.
Как после рассказывали, полицаи-убийцы все-таки попали в партизанскую засаду. В коротком бою был смертельно ранен именно тот из них, кто застрелил патриота. Разрывная пуля попала ему в живот и он остался умирать на дороге с вывалившимися наружу кишками. «Собаке собачья смерть!» – сказали партизаны на прощанье.
Какой бы мрачной и многотрудной ни была немецко-фашистская оккупация, она не мешала молодежи оставаться верной самой себе. Как и в мирные довоенные годы, юноши и девчата встречались, влюблялись, ловили любой благоприятный момент. Когда в село на несколько дней заходил партизанский отряд, устраивались веселые вечеринки. А однажды партизаны организовали даже импровизированный концерт, но не успели довести его до конца. Неожиданно нагрянули немцы. Часть населения (и я с ними) ринулась в лес и отсиживалась там, пока незваные визитеры не ушли. Наша семья решила вернуться раньше. В доме нас встретил немец, расспросил, кто такие и где были (мама ответила, что у родственников), а потом, расчувствовавшись при виде детей, начал рассказывать сам. Помнится, что немец неожиданно взял Толю на руки, дал ему конфет, которых тот не видел уже несколько лет, а затем, присев на кресло и держа моего младшего брата на коленях, ласково гладил его по русой головке и, путая немецкие слова с русскими, стал говорить, что у него самого там, в Неметчине, также есть примерно такого же возраста сынок, который вынужден воспитываться без отца, поскольку он, его отец, должен был пойти на войну.
Толя, сидя на коленях у немца, был ни живой, ни мертвый.
С начала немецкой оккупации власти особенно не беспокоили жителей. Подати с селян, безусловно, брались, но не такие большие.
Первыми жестокость нового «немецкого порядка» изведали евреи, которых перед войной в Могильном было немало. В один из осенних дней 1941 года им приказали неотлагательно собираться в неведомую дорогу. С плачем и стоном выносили еврейские семьи из своих хат и грузили на повозки вещи, нажитые за предыдущие годы, садились на них сами и под конвоем немцев и полицаев выезжали из нашей деревни. По этой причине в Могильном стоял такой крик, что мы, дети, не могли усидеть дома, и почти все высыпали на улицу, чтобы поглядеть на этот переполох. Люди разошлись по хатам и успокоились только когда последняя подвода с евреями прокатилась по мосту и исчезла из наших глаз в направлении Узды.
Расправившись с евреями, немецкие власти немедленно взялись за семьи красноармейцев, коммунистов и ответственных советских работников, которые не сумели эвакуироваться, а затем и за семьи партизан. Арестовывать их обычно приходили либо поздно вечером, либо на рассвете.
По тому, как складно производились подобные «налеты», нетрудно было догадаться, что немцев кто-то наводит. Как правило, подозревали в этом тех, кто до войны был обижен советской властью или находился в состоянии постоянной неприязни к арестованным немцами. И то, и другое ни для кого не было секретом. Поэтому нередко получалось так: сегодня немцы с полицаями арестовали и забрали с собой одну семью, а через несколько дней ночью в деревню приходили уже партизаны, силой забирали с собой в лес другую семью и там расстреливали. Так и высекал молохов меч войны одну могильнянскую семью за другой.
Кроме немцев и полицаев, которые служили в местных немецких гарнизонах, время от времени останавливались в Могильном и немецкие войсковые части. Как после нам разъяснили партизаны, их главной задачей было уничтожение лесных мстителей и наказание местных жителей, которые помогали им в борьбе с немецкими оккупационными властями.
Отношения немецких войсковых частей к крестьянам, как и крестьян к ним, постепенно менялись в сторону все большей взаимной подозрительности и неприязни. При этом период, когда немцы у нас вызывали больше интереса, чем страха, был довольно коротким. Очень скоро люди уразумели: понимания от немецких солдат ожидать не следует, зато фактически ни за что можно понести от них самое жестокое наказание. В этом могильняне могли убедиться на примере деревни Масявичы, расположенной неподалеку от Могильного.
Еще в начале массового партизанского движения партизаны устроили засаду на колонну немецких солдат, которые беззаботно двигались по одной из лесных дорог. Партизанам тогда удалось уничтожить значительное число гитлеровцев и бесследно исчезнуть в лесу. Буквально через несколько дней немцы с полицаями внезапно напали на Масявичы, окружили деревню и сожгли дотла все хаты вместе с жителями.
Та трагедия сильно всколыхнула могильнян, но еще долго при приближении немецких войсковых частей к Могильному подавляющее их большинство оставалось дома. Убегали в лес только уцелевшие семьи красноармейцев и партизан. Семьи же коммунистов и ответственных советских работников, что не успели эвакуироваться на восток перед наступлением немецкой армии, довольно скоро куда-то поисчезали и уже в 1942 году их не осталось в Могильном ни одной.
В массовом порядке начали убегать в лес крестьяне при приближении немецких войсковых частей только с 1943 года, когда успехи партизан окончательно вывели оккупантов из терпения и они усилили репрессии против местного населения на территории боевых столкновений. Чтобы избежать больших человеческих жертв среди мирных людей, паризаны перестали устраивать свои засады вблизи крупных населенных пунктов, размещенных в партизанской зоне, а Могильное как раз и относилось к числу последних. Видно, поэтому за все время немецко-фашистской оккупации около нашей деревни не произошло ни одной стычки между гитлеровцами и партизанами. Однако с течением времени оставаться дома при появлении немецких войсковых частей становилось все более небезопасным. Нередко положение обострялось настолько, что до массовой трагедии оставался только один шаг.
Возросшая в годы немецкого нашествия незащищенность населения привела до массовой вспышки веры в Бога. Только в нем одном видели люди свое спасение от всех невзгод и мучений, которые принесла им война. Как бы идя навстречу их пожеланиям, почти сразу после прихода немцев в Могильном появился поп и начал свои проповеди в каплице, которая чудом уцелела после многолетней беспощадной борьбы большевиков с религией.
Эта волна не минула и нашу семью. Правда, отец и мать как были атеистами, так ими и остались. А вот сестра Лида потянулась к религии и скоро стала верной служанкой православной церкви. Однажды в разговоре с мамой верующие женщины узнали, что два ее сына – я и младший Анатолий – остались некрещеными. Они так настойчиво начали советовать матери сделать это, что та в конце концов была вынуждена согласиться с ними.
И вот однажды утром, в воскресный день повела мать нас обоих в церковь. Видать, батюшка в тот день решил наладить массовое крещение могильнянских детей, ибо у каплицы мы увидели целую толпу людей, которые оказались тут с той же целью, что и мы. Вскоре батюшка вышел из каплицы и пригласил всех внутрь помещения. Через несколько минут он начал обряд крещения.
После крещения я должен был еще исповедаться. Когда батюшка начал давать детям с ложечки причащальный напиток, совсем близко послышался мощный гул немецких самолетов, а затем взрывы бомб и пулеметные очереди. Люди, что были в каплице, сразу же рванули в дверь. Батюшка, понимая что немецкий летчик при виде вырывающейся из каплицы толпы, может сбросить на нее бомбу, попробовал было помешать этому. Однако никто не стал его слушать. Страх оказался сильнее разума. Люди силой отпихнули батюшку от дверей и начали разбегаться в разные стороны. Вместе с ними выскочили из каплицы и мы и устремились к ближайшему лесу. С опушки из-за деревьев со страхом и тревогой следили, как немецкие самолеты раз за разом заходили над селом, одну за одной скидывали на него бомбы и поливали пулеметными очередями. Там-сям начало подниматься вверх красное пламя. Только под самый вечер гитлеровские стервятники, наконец, оставили нас в покое.
Бабушка Магда и сестра Лида, пережившие налеты дома, потом рассказали: «Особенно страшно было, когда бомба упала в каких-нибудь ста метрах от нашей хаты. Она в щепки разнесла ближайшие ворота Леоновых и повыбивала у них и соседей стекла и оконные рамы». А на своем огороде мы потом нашли металлическую гильзу от немецкой запальной бомбы, которая не один десяток лет служила нам хранилищем муки или крупы.
В ту ночь мы долго не ложились спать. Пожары еще пылали в отдельных местах деревни. А назавтра узнали, что несколько наших сельчан получили ранения. На счастье, все они оказались легкими.
В тот счастливый солнечный день я вместе с другими могильнянскими детьми купался в Немане. Наплававшись до посинения, мы вылезли из воды и начали греться на теплом прибрежном песочке, как вдруг услышали гул самолетов, который несся с востока и нарастал с каждой минутой. Через некоторое время мы увидели два «кукурузника» с красными звездами. Они летели так низко, что можно было разглядеть в кабинах силуэты летчиков. Обрадовавшись, мы быстренько повскакивали, выбежали на высокий берег и начали кричать и махать сумками вокруг головы, приветствуя советских первенцев. Те заметили нас и в ответ помахали крыльями своих машин.
Прошло всего несколько дней и в Могильное заскочили три конных разведчика Красной Армии. Перекусив в одной из хат и поговорив с людьми, которые сбежались к ним со всех сторон, они вскочили на коней и помчались дальше своей дорогой. «Наши придут дня через два-три», – обнадежили они сельчан на прощанье.
Так оно и случилось. В предсказанный разведчиками срок наши армейские части появились на горизонте. Они скоро двигались по старому шоссе со стороны Узды. В войсковой колонне преобладали танки и другая мобильная военная техника. Много было и грузовых автомобилей, в кузовах которых на скамейках сидели пехотинцы. Народ встречал их с радостью и даже с красным флагом, который кто-то сумел сохранить, рискуя жизнью.
Войска проходили через Могильное на протяжении нескольких недель. Вслед за танковыми и моторизованными частями появились саперы, которые спешно построили из бревен мост через Неман, после чего почти сразу же машины и кони потащили по нему за собой орудия, а вперемежку с ними зашагала по мосту многочисленная пехота.
Как и летом 1941 года, когда наступала немецко-фашистская армия, так и теперь казалось, что войсковой колонне не будет конца. Они шли, не встречая никакого сопротивления немцев. Более того, перед приходом в Могильное наших войск мы не слышали, чтобы поблизости отступала на запад хотя бы одна немецкая войсковая часть. Только под Столбцами в районе железной дороги красноармейцы, что проходили через наше село, приняли бой с гитлеровцами. Торжественно встретив своих освободителей, взрослые селяне практически уже на следующий день вернулись к своим ежедневным хозяйственным домашним делам. И только мы, дети, продолжали толкаться возле брода, встречая все новые и новые войсковые части. Солдаты, что сидели в кузовах машин, нередко пригоршнями кидали нам трофейные конфеты, на которые мы накидывались как воробьи. Это угощение было для нас довольно весомой приманкой, которая как магнитом тянула деревенских хлопцев к красноармейцам.
Еще мне очень нравилось наблюдать, как военные вытаскивали из речки машины, если те глохли в воде и сами не могли тронуться с места. В такие моменты на нашем берегу Немана откуда-то сразу появлялся американский студебекер, на передней части которого был прикреплен барабан с тросом. Шофер с помощью особых рычагов управления начинал раскручивать трос, а солдат брал в руки его конец и брел с ним по воде к застрявшей машине. Там он быстро навязывал машину на трос, после чего водитель тягача начинал наматывать трос на барабан. Студебекер, упершись своими железными «лапами» в землю, ревел из последних сил, таща на себя машину. Такого никто из нас до этого никогда не видел и потому от действий военных мы не могли оторвать глаз.
После прохождения через Могильное основной колонны наступающей Красной Армии в нашей местности оказалось немало отдельных небольших групп немецких солдат. Их поиск, пленение или уничтожение стало одной из основных задач местной военной власти. Случалось, что в данном мероприятии участвовали и селяне. При этом иногда захват немцев носил прямо-таки комический характер и после долго оставался предметом шуток. К одному из таких эпизодов имел отношение и мой старший брат Леонид.
Произошло это на Большом лугу в самый разгар сенокоса. На протяжении нескольких дней селяне, возвращаясь в обеденный перерыв к оставленным утром на краю леса торбочкам с едой, находили их выпотрошенными. Чтобы узнать, кто творит такой вред, решили организовать засаду. Выполнение задуманного возложили на хлопцев, которые были более опытными. Поскольку не исключалось, что «объедалами» могут оказаться немцы, парням порекомендовали захватить с собой оружие. Благо, оно имелось чуть ли не в каждой могильнянской избе, в какой жил мужчина или взрослый хлопец.
«Группу захвата» возглавил Буков Толя, наш близкий сосед. Он был с 1927 года рождения и отличался смелостью и бойцовским характером. Поэтому на нем и остановили выбор.
Тем утром сельчане делали все, как обычно. Дойдя до Большого луга, остановились на той же закрайке леса, как и раньше, привязали к ветвям деревьев свои торбочки, а сами с косами, граблями и вилами пошли на сенокос. На месте остались только хлопцы из «группы захвата». Каждому из них «командир» определил место, откуда можно было хорошо наблюдать за полянкой, на которую должны были прийти незнакомцы за харчами. После этого Толя приказал своим подчиненным залечь в своих укрытиях и не шевелиться. Всякие разговоры между собой строго запрещались. «Стрелять будете только по моей команде «Огонь!», – закончил свой устный боевой приказ командир.
Прошло совсем мало времени и на поляне появились три немца – офицер и два солдата. Солдаты приставили к стволу толстой разлапистой сосны свои винтовки, отвязали от веток несколько торбочек, уселись в теньку и налегли на нехитрые деревенские харчи… Немного подождав, пока немцы окончательно утратят осторожность, Анатолий громко скомандовал: «Огонь!» И сразу же из-за стволов деревьев и кустов в сторону немцев один за одним прозвучали несколько коротких отрывистых выстрелов.
Видать, хлопцы очень сильно волновались, ибо не попали ни в одного немца. Тем не менее фрицы серьезно перепугались. Они быстро вскочили с земли и кинулись наутек, забывши даже свои винтовки. Поскольку стреляли из глубины леса, то немцам ничего иного не оставалось, как бежать с окраины леса на луг.
Ободренные паническим бегством немцев, хлопцы, разумеется, кинулись за ними вдогон, стреляя на ходу. Внезапно офицер выхватил из кобуры пистолет и начал отстреливаться. Тогда Толя приказал своим «боевым друзьям» остановиться, а сам, хорошо изловчившись, с колена выстрелил по офицеру, и тот, как подкошенный, повалился на землю. Услышав стрельбу и увидев погоню, мужчины и женщины, что работали на сенокосе, кто с косой, а кто с вилами или граблями кинулись немцам наперерез. Поняв, что им никуда не убежать, немецкие солдаты остановились и подняли руки вверх.
Рана, нанесенная офицеру выстрелом Букова Толи, оказалась смертельной. Его похоронили на окраине леса. Обоим немецким солдатам крепко связали за спиной руки, после чего хлопцы под руководством все того же Букова Толи отконвоировали их в военную комендатуру.
К сожалению, не все «зачистки» территории от гитлеровцев имели такой счастливый конец. Настоящая трагедия разыгралась возле небольшой деревеньки Лунино, что всего километра за три-четыре от Могильного. Как-то пришел в наше село в военную комендатуру мужчина и пожаловался, что вот уже несколько ночей подряд немцы не дают им покоя. Приходят в Лунино и под угрозой смерти требуют хлеб, сало, яйца и другие продукты. При этом он добавил, что высмотрел, где прячутся днем немцы, и высказал готовность провести красноармейцев до того места – одного из дотов, построенных около их деревни до начала Великой Отечественной войны.
Недолго думая, комендант быстро собрал отряд красноармейцев, которые временно остановились в Могильном перед отправкой на фронт, и под командованием молоденького, не обстрелянного в боях лейтенанта направил его до того дота. Задание им показалось несложным. Они беззаботно, даже весело шагали следом за лунинским мужиком к доту, рассчитывая на скорую и бескровную победу. Однако они крупно ошиблись.
Очевидно, те немцы еще не утратили целиком боевого духа, а вместе с ним и надежды на свое освобождение, коли наших воинов они встретили по военному очень профессионально. Не обнаруживая себя, немцы подпустили красноармейцев к доту совсем близко, а затем внезапно открыли по ним шквальный огонь. Стреляли они весьма метко, так что за первые считанные минуты боя наши бойцы полегли на землю мертвыми вместе с молоденьким лейтенантом и мужиком из Лунина. Оставшиеся без командира, растерянные молодые красноармейцы фактически полностью утратили свою боеспособность. Спасаясь, они в панике стали разбегаться во все стороны. Немцы же, убедившись, что опасность для них минула, спокойно вышли из дота и организованно двинулись на запад.
Как только с «зачисткой» территории от немцев было покончено, военные власти сразу взялись за «зачистку» местного населения от оружия. Тем более, что у наших селян его скопилось немало. Чаще всего это были винтовки, сделанные в Германии или в какой-либо другой европейской стране.
Не остались без оружия и мы. Был у нас откуда-то принесенный Леней бельгийский карабин с сумкой патронов. Брат не однажды вместе со своими друзьями учился из него метко стрелять. Именно с этим карабином он участвовал в пленении немцев на Большом лугу.
Мне, как еще совсем малому, было категорически запрещено брать в руки карабин и долгое время я не нарушал этого запрета. Но однажды любопытство все-таки взяло верх.
Как-то мать и все мои братья и сестры куда-то ушли, покинув меня дома одного. Вскоре ко мне зашли мои друзья и, пользуясь моментом, мы решили пострелять из карабина. На всякий случай я закрыл калитку на засов, чтобы не так просто было зайти с улицы в наш двор. После чего вынес из чулана карабин. Затем мы поставили на столбик блестящую банку из-под консервов, а перед этим столбиком, метров за десять от него, на землю положили колодку, чтобы лежа на земле с нее удобней было стрелять.
Мы успели сделать всего только два или три выстрела, как вдруг услышали, что кто-то сильно стучит в нашу калитку и ругается, требуя немедленно открыть ее. Мои друзья сразу же дали деру через огород, а я, растерявшись, ничего лучшего не придумал, как спрятаться со своим карабином в уборную, которая была построена за хлевом в самом глухом месте огорода.
Почти сразу после этого двое мужчин, открыв калитку, вскочили в наш двор и начали искать «стрелков». На мое счастье никто из них не додумался заглянуть в уборную, где я стоял ни живой, ни мертвый. Как только они ушли со двора, я быстренько отнес карабин на прежнее место сам, закрыв входные двери, стремглав побежал к своим товарищам.
Вечером к нам зашли те же соседские мужчины и рассказали матери про мои дневные «забавы». Мать сильно рассердилась на меня и приказала Лене завтра же отнести карабин в военную комендатуру.
Сдавши в комендатуру оружие, добытое в первые дни после освобождения, деревенские хлопцы еще не раз находили в лесу другие немецкие винтовки, автоматы и гранаты. Только на этот раз они не забирали оружие домой, боясь наказания со стороны родителей и представителей военной власти. Сразу на месте находки, если были патроны, стреляли из найденных винтовок и автоматов по разным целям. Наиболее смелые пробовали разбирать гранаты.
Надо сказать, что те детские «игры» с оружием далеко не всегда заканчивались добром. Несколько могильнянских хлопцев, разбирая гранаты, погибли от их взрывов либо получили ранения разной тяжести. Пострадал от таких небезопасных «игр» и мой младший брат Толя. К счастью, взрывное устройство, которое он со своими друзьями решил разобрать, было малой мощности. Благодаря этому от взрыва у Толи были только немного повреждены два пальца и опалена кожа на правой руке.
Самым убедительным и страшным напоминанием, что освобождение – это еще не конец войны были «похоронные», которые в тот год бесконечным потоком шли с фронта. Особенно большие потери понесла семья Борисова Михаила. За несколько недель наступления Красной Армии на территории Польши она уменьшилась на трех человек. Бедные Михаил с Анною аж почернели от горя, оплакивая своих любимых старших сыновей. Я видел это своими глазами, поскольку дружил с их младшим сыном Алешей. Причитания и надрывный плач по погибшим на фронте сынам и отцам, братьям и мужьям можно было услышать в тот год и во многих других могильнянских избах.
Чрезвычайно тяжелой, какой она может быть только во время войны, была жизнь селян, что остались дома. Практически все, кто только был способен трудиться, были обязаны ежедневно работать на колхозных полях и сенокосах. Поскольку здоровых мужиков в деревне практически не осталось, основная трудовая тяжесть легла на узкие худые плечи женщин и подростков. Хотя, к примеру, Лене было всего только пятнадцать лет, когда за ним закрепили пару колхозных коней, и он обязан был день ото дня на них пахать, бороновать, возить навоз на поля и т. д.
Отдыхать колхозникам доводилось только в воскресенье, да в большие советские праздники. Однако и в эти дни селянам было не до отдыха… Чтобы не помереть с голода, им нужно было еще работать на своих приусадебных участках, которые тогда являлись фактически единственным источником продуктов питания для белорусских крестьян, ибо все что выращивалось ими на колхозных полях, шло на удовлетворение потребностей действующей армии. Положение существенно усложнялось тем, что в колхозе не хватало лошадей. В результате людям нередко приходилось брать на себя выполнение работ, какие обычно возлагаются на коней.
По сегодняшний день в моей памяти порою всплывает еще более страшная Репинских «Бурлаков на Волге» жизненная картина тех ужасных времен: несколько женщин, что есть мочи, тянут за собой плуг, а еще одна из них идет за плугом, напряженно удерживая его обеими руками за ручки. Туловища их наклонены вперед, руки держат перед грудью лямки, к которым привязан плуг, лица от перенапряжения покраснелые, по ним ручейками стекает пот, дыхание сильное и прерывистое. Женщины медленно переступают, упираясь ногами в грунт. Изредка слышатся короткие отрывистые голоса. Работницы как будто не говорят, а выстреливают слова в воздух. Ветер мотает во все стороны волосы, на что женщины не обращают никакого внимания. Им теперь не до этого. Они пашут землю, чтобы после на ней вырастить урожай, который поможет избавить их детей от голодной смерти. Время от времени женщины останавливаются на несколько минут, чтобы перевести дух, а после снова начинают тянуть плуг.
Чтобы справиться со всеми хозяйственными работами на своих приусадебных участках, матери привлекали своих детей. Не была исключением в данном отношении и наша семья. При этом никто из нас, детей, не уклонялся от работы. Каждое трудовое задание, которое давала нам мама, не подлежало никакому обсуждению. И я убежден: только благодаря этому наша семья смогла тогда выжить.
При всем при том я не помню, чтобы моя мать и другие наши деревенские женщины впадали в отчаяние. Совсем наоборот, в период коротких передышек и после продолжительной напряженной работы можно было видеть, как они смеются, шутят одна с одной, а то и вообще весело поют. Тем самым они давали нам, своим детям, очень важный жизненный урок: какой бы тяжкой, безвыходной не складывалась бы наша жизнь, мы ни в коем случае не должны сдаваться, терять веру в свои силы и надежды на лучшее будущее. Заряд бодрости духа и будничного мужества, полученные мной в те часы от матери, после не раз спасали меня в непростые годы моей дальнейшей жизни.
(Из книги: Генадзь Лыч. Повязь часоў/Генадзь Лыч. – Санкт-Пецярь бург, 2014. – С. 20–74.). Перевел с белорусского Леонид Емельянов.