2
София
Я только что уложила Гортензию. Пройдет меньше двух месяцев, и моей дочери исполнится три года. С каким же нетерпением мы обе этого ждали, и я – даже больше, чем она. Каждый вечер мы вместе считали дни: их оставалось всего пятьдесят семь.
Трехлетний юбилей обещал подарить нам столько радости, был таким прекрасным поводом преподнести ей подарки. С самого ее появления на свет я праздновала день рождения Гортензии дважды в году – каждые полгода. Понимаю, это может показаться неоправданным и чрезмерным, но мне так хотелось показать дочурке, как сильно я ее люблю!
Как обычно, мы должны были встретить этот день вдвоем, только вдвоем. Да и кто был нам нужен, чтобы почувствовать себя счастливыми, испив каждую капельку этого чудесного дня?
Никто.
Конечно, и на этот раз я собиралась одарить ее, как фея. Подарки заготовлены были давно: иллюстрированные альбомы, выбранные среди изданий «Школы досуга»[4], милая цветастая блузочка и нарядный розовый ободок, который так подошел бы к вьющимся белокурым волосам моей уже кокетливой крошки. Но главный подарок был куплен вчера. Прежде чем забрать дочку из яслей, я зашла в магазин и приобрела для нее новую куклу, «гавайскую принцессу», – уже пятую по счету Барби, которой было суждено присоединиться к остальным, выстроившимся на полке над ее кроваткой. Каждый день перед сном мы вместе выбирали одну из них, счастливицу, которой предстояло провести ночь с ее хозяйкой и плюшевым медвежонком.
Помню, что вначале я засомневалась, а стоило ли ее покупать? Истинная дочь своих родителей- учителей, передавших мне левацкие убеждения, смела ли я заражать мою девочку пагубным духом приобретательства? Но в итоге я сдалась, это я-то, без конца твердившая, что на свете полно других кукол, помимо Барби! В попытке отвратить от них дочку я показывала ей замечательных резиновых голышей, деревянные игрушки, пазлы – все, что, на мой взгляд, больше подходило для ее возраста. Но в Гортензии уже проявлялся характер. Малышке было чуть больше года, но она уже бойко щебетала, была такой веселой… Ее глаза загорались каждый раз, когда она видела Барби в витринах магазинов игрушек, и у меня не хватало мужества ей отказать. Вот, представьте, какой я была мамашей: в один прекрасный день я купила ей сразу двух Барби! Просто из удовольствия доставить радость.
Совсем как моей дочке, мне очень хотелось, когда я была маленькой, заполучить одну из этих невероятно прекрасных куколок-моделей. Но родители оставались непреклонными. «Только не это американское дерьмо», – прозвучал приговор отца. И в детстве я так и не стала обладательницей Барби. Может, потому я и решила наверстать упущенное вместе с моей Гортензией. Вспомнилось, какой это был восторг, когда она обнаружила на своей кроватке Барби-принцессу. Она все повторяла: «Спасибо, милая мама!» и еще – «Я тебя люблю, люблю, люблю», пока вынимала ее из коробки.
За два месяца я распланировала наш праздник по минутам и даже взяла один день в счет отпуска. Подарки Гортензия увидит утром, как только проснется. Малышка откроет их один за другим, закончив Барби. Потом она захочет поиграть с новой куклой, ее одеждой и кабриолетом, входившими в комплект. Затем мы отправимся в «Макдоналдс» на бульваре, а когда вернемся, задуем три свечки на превосходном воздушном торте с клубникой. А в час послеобеденного отдыха я почитаю дочке одну из подаренных книжек, чтобы ей лучше спалось.
Стрелки на больших кухонных часах приближались к десяти вечера. Отлично помню, как я снова проверила по почтовому календарю[5] число дней, отделявших нас от торжества. На этот раз мои подсчеты были предельно точны: ровно пятьдесят семь дней и три часа.
К несчастью, всему этому не суждено было сбыться… И купленная заранее «гавайская» Барби так и осталась в коробке. И по сей день, двадцать два года спустя, она по-прежнему там. Коробку я не открыла.
Прежде чем снова взяться за книгу («Утраченные иллюзии» Бальзака, можно ли забыть?), я пошла проверить, уснула ли дочка. Во сне она взяла в ротик лапу медвежонка, выбрав ему в пару, перед тем как лечь, Барби-наездницу. Погладив белокурые волосы и поцеловав ее в щечку, я уже собиралась выйти, тихонько притворив за собой дверь, но тут взгляд мой опять, как это случалось почти каждый вечер, задержался на вставленной в рамку вышивке, висевшей над кроваткой, – выполненный крестиком орнамент из букв, образующих ее прелестное имя. Я собственноручно вышила его ко дню рождения дочери, когда ей исполнился год, потратив на это больше месяца.
Когда я, успокоенная и умиротворенная, вернулась к книге, раздался короткий стук во входную дверь. Обув тапочки и поправив халат, я пошла открывать.
До сих пор не могу понять, как я могла совершить такую ошибку? Роковую ошибку. Почему не посмотрела в глазок, не спросила, кто бы это мог быть в столь поздний час?
Прими я эти простые меры предосторожности, ничего бы не случилось. Я велела бы ему убраться прочь, пригрозила, что вызову полицию, и, возможно, он бы не осмелился. Но я открыла – непростительно, бездумно, и дальше все произошло так быстро, что я уже ничего не могла сделать.
На лестничной площадке стояла кромешная тьма. Когда я его увидела в проеме двери, было уже слишком поздно. Я хотела захлопнуть дверь, но он оттолкнул меня с такой силой, что рамка с фотографией Гортензии, висевшая в прихожей, упала на пол, больно оцарапав мне ногу. Пока я боролась, пытаясь не пустить его в квартиру, я поскользнулась и упала, так что осколки вонзились мне в икру и стопу правой ноги.
В больницу – с момента нападения прошло довольно много времени – я попала в почти невменяемом состоянии. Мне сделали укол, наверное, что-то успокоительное. Не разрешив, чтобы мне зашили раны на ноге, я хотела их оставить открытыми – пусть болят так же нестерпимо, как моя душа, пусть будут свидетельством его чудовищной жестокости! И теперь, двадцать два года спустя, эти стигматы еще различимы. Со временем я перестала их замечать, но часто машинально поглаживала пальцем эти небольшие вздутия омертвевшей плоти.
Пробивая себе путь в прихожей, он с такой силой меня толкнул, что я ударилась головой о стену. На какое-то время я потеряла сознание, а когда пришла в себя – не знаю, сколько минут или часов прошло с тех пор, – я увидела его прямо перед собой. Нет, не его я увидела первым: прежде я увидела спящую дочурку, которую этот негодяй прижимал к груди. Она спокойно посасывала лапку плюшевого медвежонка; глаза дочери были закрыты, словно происходящее никак ее не касалось.
Я сразу поняла, что он собирался сделать. Захотела крикнуть, но во рту мгновенно оказался кляп. Рванулась, чтобы встать, но почувствовала, что не могу двинуться, примотанная к стулу широкой клейкой лентой. Он издевался надо мной, видя мои тщетные попытки освободиться, и с лица его не сходила улыбка удовлетворения. Потом он проговорил, играя золотистыми локонами Гортензии:
– Смотри на нее, смотри! Сейчас мы исчезнем, и ты больше никогда не увидишь свою дочь. Она даже не будет знать о твоем существовании. Не бойся, я не собираюсь умирать вместе с ней. Напротив, мы будем жить. Ведь Гортензия – и моя дочь тоже. Тебе хотелось иметь ребенка лишь для себя, вычеркнуть меня из ее жизни. Но отныне в жизни Гортензии не будет тебя. Мы уйдем, и ты никогда нас не найдешь, никогда!
Он вышел со спящей Гортензией на руках. В мою память навсегда врезался тихий звук закрывшейся за ними двери.
В тот момент я собрала все силы, и мне удалось опрокинуть стул наземь. Несмотря на боль от впившегося в ногу стекла, я стала бить ею об пол. Каждый новый удар причинял мне невыносимые страдания, из глаз лились слезы, а крики умирали в заткнутом кляпом рту. Вероятно, через несколько минут, которые показались мне вечностью, из квартиры снизу пришли соседи, которые, освободив меня, вызвали полицию. Машинально я взглянула на часы: с того времени, как он проник в квартиру, прошло полчаса. Обессилевшая от боли и тревоги, я снова лишилась чувств.
Полицейским я сказала, что его имя – Сильвен Дюфайе. Этот человек похитил мою дочь.
Сильвен Дюфайе. Он был единственным мужчиной, который что-то значил в моей жизни. Я не была девственницей, когда ему отдалась, но ощущение было именно таким.
Впервые я безумно влюбилась. Каждый раз, когда я об этом размышляла, я не могла понять, как я была способна дойти до такой глупости! Как поверила всему тому вздору, что он городил?
Показания г-на Патрика Лубе,
58 лет, преподавателя,
19 июня 2015 г. Выписка из протокола.
[…] В то время, когда произошло это событие, мы с супругой Мартиной занимали квартиру справа на третьем этаже дома № 42-бис. В настоящее время мы живем в департаменте Валь-де-Марн. […] Было приблизительно 22.30, когда наше внимание привлек шум, доносившийся из квартиры над нами, которая принадлежала мадам Делаланд. […] В доме мы почти с ней не встречались, так как она выходила очень редко. Нам было известно, что мадам Делаланд жила вдвоем с очаровательной дочкой, которой она, судя по всему, очень гордилась. Пару раз мы пытались пригласить ее к себе на чай или пропустить стаканчик, но она всегда отказывалась. В общем, мы считали ее нелюдимой, излишне скромной, хотя и довольно любезной. […]
Итак, мы услышали доносившиеся сверху ритмичные удары, будто кто-то с силой бил ногой в пол. Жена забеспокоилась первой, и мы поднялись посмотреть, что там происходит. Позвонили. Никто не ответил, однако удары не прекращались. Оказалось, что входная дверь не была заперта на ключ. Переступив порог квартиры, мы увидели нашу соседку лежавшей на полу. Мадам Делаланд, привязанная к стулу, из всех сил стучала ногами об пол. Раны на ее ноге кровоточили, да и в прихожей повсюду была кровь. Я до сих пор не могу забыть ее взгляд – уставившийся в одну точку и выражавший нечеловеческое страдание. Как только жена освободила ей рот, она принялась кричать: «Помогите! Дочь, моя дочь!» Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами, поскольку тогда мы испытали настоящий шок.
Я перерезал скотч кухонным ножом – она была примотана к стулу широкой лентой, порвавшейся в нескольких местах от неудачных попыток освободиться. Она мгновенно вскочила на ноги, очень возбужденная и встревоженная, но отнюдь не утратившая самообладания; она показалась нам скорее… полной решимости. Мадам Делаланд сообщила, что ее дочь Гортензия была похищена, и попросила нас вызвать полицию, что я немедленно же исполнил. Мы попробовали было уложить ее на диван, но она отказалась и продолжала стоять. Нога сильно кровоточила, но это, по-видимому, ее нисколько не заботило – она то и дело выглядывала в окно, намереваясь бежать и преследовать похитителя. Моя жена делала все возможное, чтобы ее успокоить, предлагая ей сесть и ждать полицейских, однако мадам Делаланд ее отпихивала и повторяла, что этот человек – настоящее чудовище, мерзавец, и прочее. Она не переставала кричать «Гортензия! Гортензия!», «Любовь моя, любовь моя!», возмущалась, что полиция долго не едет, называла себя «дурой», «никудышной матерью», и видно было, что она на себя очень сердита. Это все производило довольно странное впечатление, и в итоге мы так и не поняли, что же все-таки произошло. […] Весь этот шум переполошил и остальных жильцов, да иначе и быть не могло. Один из них, по-моему, господин Балан со второго этажа, явился с плюшевым медвежонком. Он объяснил, что подобрал его на лестнице. Мадам Делаланд выхватила у него игрушку, прижала к лицу, вдыхая запах, словно старалась вобрать в себя ее дыхание, а потом произнесла очень спокойно, словно была не в себе: «Бедная моя малышка, она ушла без своего Жеже[6], как теперь она будет без него, совсем одна?» […]