Набойщик линолеума
Вечерами я борюсь с усталостью. На столе моем томик Ричарда Баха, гитарные пьесы, альбом Сезанна… Но читать тяжело, – ноют мышцы. Тогда я злюсь на себя и вновь обещаю не перетруждаться, а быть расчетливым, точно мой молоток, вгоняющий гвозди в смолистую крепкую доску.
…Едва вошел в коридор барака – все понял. Такое случается – мелькнет «картинка», быстрая, как луч – и уже знаешь, что будет. Что придется работать даром. Правда, пользы от этого мало. Все равно ведь идешь, как сейчас, по скрипучим половицам, вдыхая запах плесени. Идешь, хоть и знаешь – дело того не стоит.
В маленькой комнате с надписью «бухгалтерия» тесно. Стол с калькулятором, шкаф для одежды, мрачный сейф. К невысокому потолку серой дымкой налипло чье-то отчаяние. Подхожу к окну, чувствуя, как прогибаются доски под ногами.
За окном шелестит осень. Мне по душе ее дыхание. Пожалуй, день – другой и повеет холодом, начнут раздеваться, темнеть ветви деревьев. Отсюда, из тени деревянного дома, этот свежий осенний день кажется другим, – таинственным, интимным. Кажется, будто что-то должно случиться. В комнате прохладно и отдает запахом старых, изъеденных временем бревен.
Заказчица, сутулая, с поблекшим лицом не смотрит в глаза.
– Вы не первый, кого мы пригласили…
– Да – говорю. – И все отказывались.
Мне понятно, почему она предлагает так мало за работу. Виноват начальник. Грубый, жадный. Он поедает ее, как гусеница. А она не в силах уйти.
Наконец, она поднимает глаза. Цвет их неясный, тусклый, а взгляд – израсходованный. Так смотрит на парня зрелая женщина, с которой тот решил поиграть в любовь. А у нее трое детей и больной муж – алкоголик.
И тогда я посмотрел на нее по-другому. Чуть собрался, расфокусировал взгляд и «поплыл». И увидел то, что есть у каждого из нас. «Это» ее – было серым, тусклым, как и глаза. Пепельно-серый, уставший кокон с поникшими нитями. Едва заметные световые паутинки повисли вокруг головы. Словно лепестки растения, которое перестали поливать.
Итак… Отделить плинтус, перебрать, уплотнить пол, заменить гнилье. И убрать, наконец, этот наглый сейф. Очередной раз я брался за почти бесплатную работу. Сколько мне еще быть таким? Как объяснить семье, детям, что могу зарабатывать много. Но что делать, если таких, как эта женщина, – больше?
За стеной, в соседней комнате послышался голос. Тембр его – властный, скрипучий.
– Я должен гвозди искать? Я? Или набойщик?
Дверь приоткрылась, и вошла, точно побитая, заказчица. За ней – мужчина средних лет, полноватый, с немигающим твердым взглядом. Я едва удержался, чтобы не встать в его присутствии. Женщина молчала, и с минуту в комнате зависла гнетущая тень.
Я все еще был в «состоянии». И отчетливо видел, как из груди начальника, на уровне сердца, открылось темное отверстие величиной с кулак. По краям отверстия скользнули и зазмеились ленты. Словно щупальца, они дотянулись до груди женщины. И затем, будто насытившись, втянулись в свою дыру…
Раз! Два! – командую я себе и наваливаюсь на лом, подсунутый под днище сейфа. Тяжелый ящик отделяется от пола, и я успеваю подсунуть ногой круглую болванку. Осторожно, стараясь не проломить пол, сдвигаю махину.
Иногда мне кажется, – я работаю один на всю страну. Ощущение это нескромное. Но оно приходит. Я все реже встречаю человека с молотком. Куда подевались люди с лопатами, рабочие, исполнители? И все больше – руководителей, командиров, планировщиков. Эти люди уверены – главное, толково выстроить план…
Вот и этот господин. А ведь мы встречались раньше. Только тогда было «красное» время. Он работал в горкоме партии, занимая какой-то мелкий пост. Не он ли сказал мне в своем кабинете: – Послушай, как тебя там… набойщик. Не стучи тут. Я вопрос порешаю…
Осень. Из окна комнатушки видна освещенная мягким солнцем улица. Деревянный барак отбрасывает тень на уже пожелтевшую траву. В воздухе – тонкий запах приближающихся заморозков.
Поодаль, за деревьями, видна крыша недавно построенного банка. Как-то незаметно вырос этот особняк, украшенный мраморной крошкой. Мы и не видели строителей за забором. Кто они? Откуда? Говорят, банк обокрал вкладчиков…
Порой мне кажется, – я пытаюсь что-то доказать. Себе. Тому начальнику. И когда чувствую это особенно ясно – думаю, что нужен людям. Но иногда – кажусь себе щепкой, досадной помехой, путающейся под ногами тех, кто знает, что почем.