Из папки с вырезками
В саду своем
Домашние мои в комнате за стеной, – чуть слышен приглушенный звук телевизора, детский смех. Я сижу на кухне после напряженного дня и листаю свою старую папку. В минуты усталости, сомнений она – мой лучший помощник.
Я давно не рассматривал ее. Пожелтевшие, плохого качества вырезки из газет и журналов складывались сюда от случая к случаю. Пейзажи, фотографии, открытки с видами, но чаще среди этого богатства – люди. «Предпочитаю писать глаза людей, а не соборы». Он тоже в папке, автор этих слов. Бывший проповедник, а затем великий художник, умерший в нищете. Автопортрет его тревожный: израненное морщинами лицо, они словно борозды на истощенном поле.
Задумчиво перебираю вырезки. Кого тут не встретишь, в этом собрании лиц – выражений! Вот гениальный ученый, перевернувший представления в науке. Мало кто понимал его тогда. Сейчас его учение в школьных учебниках. На снимке, однако, ученый больше похож на клоуна, – седой, растрепанный, с детскими глазами, устремленными в мироздание.
А вот и сам клоун на другой вырезке. Смешной, загадочный, выглядывающий из-за кулис. Он в шутовском костюме, с пудрой на щеках. Но что-то таится в его глазах, что заставляет думать о нем, как об ученом…
Еще вырезка из газеты: молодая доярка с бидонами, шлангами остановилась у изгороди. Девушка улыбается открытой и в то же время грустной улыбкой. Ощущение молодости, любовь к родному краю и какая-то печаль соединены в трудно объяснимом выражении. Ты знаешь, как ей нелегко. Но ей так хочется верить в будущее…
Разглядываю вырезки по разным причинам попавшие в папку. Мне нравится этот пожилой рабочий, оглядывающий свой цех. Чуть растерян его взгляд, в натруженных руках – цветы. «Проводы на пенсию». Какие чувства вызывают в нем ставшие неотделимыми от его жизни станки?
Или эта фотография, одна из любимых. Женщина – акушер выносит захлебывающихся криком младенцев. Сморщенные мордочки новорожденных, не понять от одной ли они матери или от разных. Лицо врача полузакрыто марлевой повязкой, но какие живые у нее глаза!
Я вглядываюсь в лица на снимках и словно погружаюсь в пучину жизни. На какое-то время рисуется: будто стою на затерянной где-то в глубинке речной пристани. Дощатый настил покачивает течение, лицо овевает прохлада, а рядом, прекрасными видениями – люди, с которыми даже не нужно разговаривать, достаточно перекинуться взглядом.
Я снова листаю вырезки. Встречаются среди них и «божественные». Репродукции из популярных журналов, наглядно рассказывающие о жизни, деяниях Христа. Образ богочеловека, принявшего муки, вызывает сочувствие. Но как передать его завет искать «царство божье» внутри себя? «Ибо подобно оно зерну, которое человек посадил в саду своем…»
Может поэтому, я думаю не о религии. Я думаю о том «голосе», который ведет человека независимо от того, верит ли он в Страшный суд. И разве только в религии спасение? Разве не было других учителей и образов, способных повернуть тебя к свету? Разве исчезла красота мира? И разве мало людей, несущих в себе добро, справедливость?
Перекладываю, выравниваю газетные вырезки. Некоторые приклеены на картон, другие без подкладок, измятые, чуть надорванные. «Божественная» тема теряется среди десятков «мирских» снимков. Здесь и ветеринар, заботливо удаляющий зуб бегемоту. Устрашающего вида инструмент, жесткий фартук, а, все же, видно – руки мастера добрые.
А вот вырезки с фронтовыми фото. На одной из них пожилой солдат возвращается с передовой. Фотография переносит в прошлое, и ты уже чувствуешь тревожный воздух войны. Сам солдат в бинтах, намотанных торопливо, со свисающим на глаза лоскутом. Все это неожиданно, не по – киношному.
А вот фотография на все времена. Седой физкультурник, сухощавый, крепкий, и его полные жизни глаза. Он только что преодолел марафон. А спортсмену – под девяносто! Какое жизнеутверждение в лице старика!
Мне нужны эти вырезки. На снимках люди, взрастившие в себе зерна, о которых говорил Христос. Хотя, скорее всего, эти люди знают о Боге немного.
Порой, думаю, что дает мне эта папка? С этими старыми фотографиями… Уходят времена таких лиц на снимках. И газеты уже другие. Их много, цветных газет и журналов. А вырезать из них – нечего. Или мне кажется?
Вместе вечером
В стылом свете витрин лица прохожих серые. Снег заштриховывает им губы, сжимает слова в них, и, надвигаясь из снегопада, они проплывают в молчании.
Холодно, тускло, тревожно…
Люди торопятся, цепко вжимая подошвы в заснеженный скользкий наст. Лоб и глаза их в тени. У молодых и в тени глаза светятся. Но чаще встречаешь тех, у кого уже все случилось. Хорошо ли? Плохо?
Вот один – отделился от толпы, свернул в переулок. Дом с освещенными окнами, деревянный заборик в снегу… Смотрите! Как вбегает он в массу детей, не замечая ни запаха, ни шума, как выискивает своего, похожего… Женщина с грубым лицом выносит ему уставшего за день ребенка. Человек хватает его, целует. А она, вразвалку, идет на своих толстых с разбухшими венами ногах, рассеянно оборачивается, словно вспоминая, где и чей ящик с бельем… И тогда он видит:
ее ГЛАЗА – мутные, одуревшие от крика, от запаха хлорки и горшков, от постоянного, отупляющего детского плача.
Потухшие, неживые глаза.
Человек выходит под снег, под мерцающий свет витрин. Поток промелькнувших лиц сдвигает в памяти то странное выражение женщины, и лишь ГЛАЗА ее – остаются.
И, возможно, через несколько лет, они встречают эту няньку из ясель. Она шутит: « А помнишь, как тетю зовут, помнишь?»… – и сын молчит, а на лице человека улыбка. Он не может подсказать. Глаза ее в тот день будут ясные, только старые очень глаза, израсходованные.
«Нелегка жизнь…» – подумает тогда человек.
Но потом, поглядев в себя глубже, честнее, он найдет в своем сердце и другие слова. Ему будет трудно их высказать. Они будут путаться, мешаться с желанием сделать такое, чтобы глаза эти к вечеру не теряли человеческого блеска. Может, захочет он, чтобы кто-то большой и мудрый, протянул свою руку с небес, поглядел в глаза той уставшей женщине и погладил ее по затылку: «Держись мол, я все знаю…»
А пока – вечер. Он придет и сегодня, раскинув свой черный платок с блестящими искрами звезд. И шагнут вновь прохожие в вечернем свете. И от этого света будет трудно видеть их лица, и особенно трудно – ГЛАЗА: одинокие, ждущие, скрытые легкой полоской таинственной тени.
Переговоры
Голос телефонистки ровный, бесстрастный, отчетливый. Но иногда в нем слышишь участие. В такие минуты она говорит с городом – неудачником.
Мы сидим, ожидая вызова, мы что-то думаем о себе и своих близких. Как они там? Что свершили? Люди входят в кабины, плотно закрыв за собой двери. Одни садятся удобней, включают свет; другие стоят, отворачиваясь и пряча лицо; третьи стараются говорить тише.
И все-таки немного слышно. Какие-то отдельные слова, предложения, целые фразы.
Вон из тех кабин, слева, доносится:
– Алло! Мама? Кто это? Что с мамой?
– …красненькую купи, и чтобы с полоской была, с шовчиком…
– Вы с ума сошли! Потрачены годы жизни…
– Ха-ха-ха… Получил! Никогда не забуду…
– …забыл ты меня… совсем забыл…
– Не смей! Я приказываю тебе… я прошу…
Легко, беззаботно плывут над нами чужие адреса. Мы сидим, укрываясь газетами, мы почти спим, утопая в удобных креслах. Непрерывно зовет Деревянск – ему срочно нужен наш город. Где он, Деревянск, в какой тридесятой области? И кто не спешит к нему на свидание? Тихий вздох неудачника витает над нами.
И снова в кабинах:
– Алло, мама! Что сказал врач? Что – о?
– …и что купили? Ну – у!
– Родила! Слышите! Здоровый!
– …умер… несчастный… упокой его душу…
– Да проверьте же линию!
И опять Деревянск нас выводит из задумчивости. Уже удачно прошли города – Москва, Тюмень, Самара… Все получают ответы. Лишь не везет Деревянску.
А в кабинах люди:
– Восемь лет я одна… Видать, скоро…
– Год не дожил до пенсии. А оставил то… У-у-у!…
– Три дня! И я – в дамках! Живем!
– Алло, девушка! У нас еще минута!
Голос телефонистки становится суше, бесцветней, а поток абонентов не убывает. Люди выходят из кабин, не успевая стереть с лица обрывки мыслей и чувств. Сверху, с декоративного потолка, на них опускается скрытый свет ламп…
– Нет-нет, и не думай! Она не из нашего круга…
– Да, отец. Слышу. Сделаю. Ты- то как?
– Ну и что, что – сын? Деньги приняли? И не звоните…
– Мама, не плачь! У нас мало времени!
– Ничего не знаю! Никому не верю! Ни – ко – му!
И вот уже безнадежно: «По вызову Деревянска истекает время… Снимаю… Снимаю…» Все поднимают головы. Выходит, не дождался? Бывает. Впрочем, всегда есть кто-то чужой и последний. Всегда так было.
Ну, а ты сам? Чего ты боишься? Я поднимаюсь, делаю шаг вперед.
– Стоп! Есть ожидающий Деревянск. Я отвечу!
Я прохожу в лучах глаз к душной кабинке и беру трубку:
– Алло!
Мастерская
Если опять к вечеру разболелись ноги (когда это было – вчера? сегодня?), если опять ноет спина, а голова, точно свинцовый шар, – все равно не плачь. Что толку жалеть себя?
Ты погасишь свет надоедливо гудящих дневных ламп. Ты запрешь дверь на ключ. Уже никто не нарушит твой покой. Желтый круг светильника над столом выхватит из темноты угол комнаты. Оттого остальные стены, погруженные в сумрак, стараются исказить предметы. Напрасный труд. Ты знаешь их лучше, чем свои ладони. Это – твои инструменты.
Сейчас, когда мастерская принадлежит лишь тебе, здесь все иначе. Келья алхимика. Лаборатория. Вместилище тайн.
Тебя называют мастером, с любопытством поглядывая на привычно работающие руки. Пусть говорят. Но ты знаешь, сколько раз сбивал пальцы этот старый с промасленной ручкой молоток. Как рвет дерево неудачно заточенная ножовка. Как тяжело работать в спешке, жертвуя отделкой. А вон тот инструмент ты до конца не освоил. Терпи, еще есть время. Прибей свою тень неумелости на стене.
Зачем ты стараешься делать лучше? Деньги? Они никогда не манили тебя. Иногда ты берешь за работу, если клиент особенно скучен. Но никому не расскажешь, что этот воздух
из форточки, принесший запах первого снега, или опавший осенний лист, как и мимолетный взгляд женщины, мелькнувший и затерявшийся в толпе, значат для тебя больше, чем новый дензнак. К чему это знать людям? У них свои тайны…
И вот тебя снова зовут: Эй! Помоги-ка! – и ты идешь, потому что знаешь, надо делать и делать хорошо. А когда закончишь, люди подумают, – ну вот, ушел плотник. А ты не плотник. Ты – поэт. Это еще одна твоя тайна. И пусть люди ценят материальное. Стул, стол. Исправленный шкаф. Настоящее глубже, оно не ломается.
Прибей на стене еще одну тень – желание летать. Надо делать работу. Взгляни! Вот они, твои тени, тускнеют под шляпками гвоздей. Вон та, левее, – твое нетерпение. Распятые призраки, каких не увидишь днем.
Ты снова оглядываешь свой театр, свой таинственный замок: черные ниши в стенах, выступы с развешенными заготовками, – они ждут своего часа. Здесь проходит жизнь.
Завтра ты снова откроешь дверь, – взревут, загудят лампы – и, начиная рабочий день, бросишь взгляд в зеркало. Тебе нет сорока, а морщины у глаз потянут из души что-то мелкое. Прочь, гони эту смуту. Улыбнись! Вспомни свой главный секрет.
Пусть люди видят – вот стоит мастер с натруженными руками и спокойным лицом. Он умеет вбивать гвозди. Пусть видят. Они не знают главного. Не взрослый муж сейчас выслушивает их просьбы. Двенадцатилетний мальчишка все так же украдкой поглядывает на губы своей подружки, мечтательный мальчик, в сладком одиночестве грезящий о каких-то открытиях, изобретениях, чтобы нельзя было умереть ни себе, ни другим, и еще бог знает о чем. Мальчишка, идущий по первому снегу и вдыхающий воздух всяческих тайн.
– У вас что, стул? Проходите. Сейчас возьму инструменты.
Зверинец
Подрабатываю ночным сторожем. Закрываю музей изнутри, читаю, а ночью укладываюсь на стульях. Спать неудобно, душно, – но короткий сон перед дневной сменой необходим. В общем, ломаю здоровье за копейки.
Музей, бревенчатая изба, построен между каменных городских зданий специально в честь бывшего госдеятеля. Этакая стилизация, вроде как руководитель – выходец из крестьян. Есть несколько вещей деятеля, ручка, письма, удостоверение депутата, но, в основном, фотографии. Люди бывают здесь редко.
Рядом, через дорогу, расположен парк, весьма запущенный, но еще зеленый. Раньше здесь был собор, который снесли и на месте которого теперь зияет плешивая площадка. Здесь и разместился приезжий зверинец.
Иногда думаешь, почему в городе, столице нефтяного края, нет своего зоопарка? Как нет и своего цирка, своей футбольной команды, нет даже набережной у реки? Зато повсюду – офисы компаний, гостиницы, банки…
Зверинец привезли предприимчивые дагестанцы. Клетки расположили по окружности с небольшой щелью для входа.
Всю ночь моего бессонного дежурства рычали, орали, выли звери. Особенно донимал лев, Его страдающий рев, переходящий в стоны – был невыносим. Я не знал, чем заткнуть уши, чтобы вздремнуть на часок. Стоны льва выражали не физическую боль, а крайнюю, отчаянную тоску, и оттого были еще страшнее.
После ночи, кое-как дотянув рабочий день, я пришел взглянуть на льва. Заодно и макак позлить, уж очень меня достал этот зверинец.
Размеры зверей и теснота клеток поразили. Жираф стоял, сутуло упираясь башкой прямо в потолок. Вероятно, он стер себе кожу на макушке, едва передвигаясь в клети. Бегемот лежал колодой в узком корыте – гробу. Развернуться он уже не мог.
Тигры и волки толкались в клетке, прыгая друг через друга. Белый медведь, неожиданно высокий и худой, облезло изнывал от жары. Орел нахохлился в углу (орел – в клетке!), обезьяны ковыряли себя и других…
Лев стоял в своей двухметровой камере пыток и смотрел на меня сквозь прутья. Иногда рычал и глухо постанывал. Наверно, людишки внизу, что толпились у барьера, отвлекали его от дикой ночной тоски. Эх, порвал бы он нас, дай ему волю!
На следующее мое дежурство лев опять орал и стонал. Но я уже подготовился, прихватив запасную подушку. Принес тайком в сумке. Перед сном выпил таблетку, закрылся подушкой и отключился на пару часов. Все-таки, я был не в клетке. Жаль зверюг, – и повеситься не могут.
.