ПРОВОДЫ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ
Тысячелетье задержалось на дворе. Медлило, не хотело уходить. Решило ждать второй волны нюрнбергских судов, на сей раз в Москве, ждать хотя бы целую вечность. Дождалось – тяжко треснул грязный лед и пошел лавиной. В апреле 2001 года международные суды над коммунистической тоталитарной идеологией открылись. Шли, набирали обороты. В последний раз мир застыл в тревожном молчанье, оборотясь к рубиновым кремлевским звездам – им осталось светить считаные дни над уже закрытым мавзолеем.
Я пишу это в 1999-м трудном году. Коммунистический переворот поначалу норовил поставить три его невинные девятки с ног на голову, оборотив в число апокалиптическое. Вернее всего, суды к легкомысленно назначенному мною сроку не поспеют. Уж не знаю, выйдет ли и книга к этому времени. Я бы не хотела без конца ее переделывать, как Фадеев «Молодую гвардию». Так что, если тебе не трудно, любезный читатель, сдвинь все даты в тексте, привязав к открытию судов – неминуемо грядущему дню. Надеюсь, мы с тобою вместе возрадуемся и возвеселимся в онь, провожая затянувшееся тысячелетье.
Итак, суды начались. Мой герой, или героиня – пока вижу неясно в ореоле клонящегося к закату апрельского солнца – шел, шла по такому поводу на Автозаводскую улицу встретиться с немногими не уехавшими из России диссидентами, а может статься, и с кем-то из ненадолго приехавших назад. Неведомое мне существо, претендующее на заглавную роль в наклевывающейся книге, так явственно ворчало про себя, что мне было слышно: «Ну да, диссидентская-то эмиграция была встречена на ура. Уж до всех дошло, на что она замахнулась. Еврейская эмиграция тянулась в США вместо Израиля под опекой еврейских общин – на всем пути. Белой эмиграции ничто в зачет не шло. Спали по очереди в одной постели, один работал в ночь шофером, другой днем счетоводом. Какие там шарманки». Оно усмехнулось горькой усмешкой, вспоминая, как в начале перестройки дикторы «Немецкой волны» говорили обиженным тоном, ревнуя нас к нашей юной гласности. Как при уже настежь открытых границах какой-то человек в Санкт-Петербурге сам себе слал оскорбительные письма, чтобы получить статус беженца с бесплатной медицинской страховкой. Будто мало ему было реальных оскорблений. Разные времена, разные лики долгой российской невзгоды.
Вот оно, неясное порожденье моей фантазии, стало как будто искать подъезда, засомневалось, обернулось. Тут лучи вечерние сложились веером и упали – солнце закрылось весенней тучкой. Я отчетливо увидала моего героя в застывшем прозрачном воздухе. И тотчас он исчез, вошел в подъезд. Но я о нем уже много чего знала, успев настроиться на его волну.
Он – это он, лицо мужеска пола, это я доподлинно разглядела – ждет лифта. Стою на апрельской улице, слушаю его мысли. Думает о том, что в этот поздний период цивилизации человеку везде неуютно. Пойдешь туда – а там другая беда. Жизнь белки в колесе. Отлученье не только что от России, но ото всего неторопливого девятнадцатого века, запах которого всеми правдами и неправдами задержался именно здесь, как в фарфоровой банке из-под чая. В Германии бидермайер давно выветрился. Зато на Брайтон-Бич, бубнит он себе под нос, филиал Одессы. Говорят по-русски, не ассимилируются. Учат, стригут, бреют, обшивают и обмывают друг друга привычным местечковым манером, баловни демократии. Едет в лифте и продолжает бурчать. Даром, что теперь открыто окно уже не в Европу, а в мир. Из этого окна нещадно тянет космическим холодом, как в «Земляничном окошке» Рея Брэдбери или в нашем «Солярисе». Ему, истрепанному, нет места в мире, кроме этого. Кроме грязной улицы с коридором из милиционеров, по которому идут лавиной подростки в красно-белых шарфах со стадиона «Торпедо». Он звонит, говоря про себя: «…ночь расстрела и весь в черемухах овраг». Ему открывают, я слышу возглас – а, Нестреляев. Вот и фамилия наречена моему герою.
Глядь, ты сам спешишь мимо меня по Автозаводской улице, мой вовсе неведомый читатель, еще не проникшийся сочувствием к невзгодам Нестреляева. Сдаю тебе дежурство по апрелю и незримо вхожу в подъезд, над коим нависает сетка от валящегося на голову кафеля. Проникаю сквозь стену за героем моим в квартиру, где он бывал несчетное число раз в самые пестрые времена и где теперь не все дома – иных уж нет, а те далече. Ты же беги, беги дальше по Автозаводской улице, мой читатель, гонимый весенней лихорадкой. Я уж плету сеть уловить твою душу симпатией к своему депрессивному персонажу. Защищайся, не то придется тебе горевать над всеми его неурядицами много страниц подряд.
Он прекрасно понимает, о чем говорит, этот мой Нестреляев, имени-отчества пока не ведаю, когда поминает овраг в черемухах. Он знает досконально все об обоих вариантах, прописанных Набоковым. Старшее поколенье его семьи частью расстреляно, частью эмигрировало. Ну-ка, посмотрим, что там у него в генетической памяти? Ого, всякая всячина. Залпы петровских пушек. Черная земля степных поместий. Тонкий почерк пожелтевших рукописей. Сам он – позднее семя позднего времени, но хорошее семя. Чудом рожденный и чудом выживший, он так явственно унаследовал весь ум и все таланты своей семьи, будто шопенгауэровский гений рода отыгрался на нем за всех уничтоженных. Ну и неврастеник он тоже, не без этого. И желчен, как видишь – терпи, читатель.
Он стоит, прислонившись к дверному косяку в тесно набитой комнате, озирается. Сколько раз, приходя в эту квартиру не на проводы тысячелетья, а на проводы получивших наконец разрешение на выезд друзей, подпирал он притолоку сутулой спиной, сумрачно размышляя: «Что же это, Господи, за страна такая, из которой все хотят уехать? Что это за дурнолюбимая страна? Всеми оставляемая, голодная, оборванная, униженная!»
Сам-то типичный mal-aimé. Вон сидит его бывшая жена, вечер испорчен. Сейчас придет и вторая, думает он обреченно. Легка на помине, вот и она. Не прошло и десяти минут. Уже сидят на диване чуть не обнявшись. Господи, как же он боится этих их задушевных разговоров! Небось, всё его нестреляевское несовершенство всплывает в них, как в проруби. Тихо говорят, мучительницы. У них обеих и жизнь полегче, и покрепче психика. Они-то вынесут присутствие и его, и друг друга. Уходить ему. Но он еще медлит, из-за чужих спин разглядывает новые лица, сорокалетних, второе поколение диссидентов, беспощадных и уже не беззащитных насмешников. Тут видит двоих однокашников своих, ненадолго прилетевших из-за океана, что тратили тамошние нелегкие заработки на бесконечные телефонные разговоры и с ним, и со многими. Была не была – остается. Еврейская пасха, и маца на столе, на круглом столе конца сороковых годов, традиционном для диссидентского сборища – сборища презирающих быт людей.
Нестреляев немного приходит в себя на крохотной кухне. Там тоже набито битком – теснятся вкруг холодильника, заменившего в нонешних квартирах домашний очаг. Оттого и сердечная остуда, печально констатирует Нестреляев. На холодильнике рябит телевизоришка – трансляция судов. А, в комнате включили второй, побольше. Пробирается туда по урезанному стеллажами коридору, задевая плечом нагроможденные книги.
Еще какое-то время стоит с витающим видом, долговязый, длинномордый и темноглазый, ходячая медитация на двух ногах, потом садится вторым рядом вблизи стола. И скоро, исчезающе мало выпив, улетает всей своей подвижной, легковозбудимой душой к прежним временам. Ко временам опасности, надежд, товарищества, со своими ушедшими понятиями – самиздат, голоса, подписанты, отказники. Поминают суды с искусственно заполненным залом, психушки с принудительным вредным якобы леченьем. Еврейская пасха сливается в праздничном гаме с проводами тысячелетья и веселыми похоронами великой идеи.
Голодный Нестреляев отогрелся было, но уж вострит уши. Ему чудится, будто его косвенно вынуждают поступиться созидательными усилиями предков ради демократических ценностей. Демократия в обмен на территории. Вроде ленинского Брестского мира. Кто-то лет десять тому назад пришел к власти не с броневика, так с танка – в жестоко обкромсанной стране. Это Нестреляев уже кричит вслух. Ничего, нам хватит? Ошибаетесь. В нас генетически заложена потребность большого пространства. Сдача его обернется не просто кровью, но духовной катастрофой. Нестреляева весело затыкают. За державу ему обидно. Ишь ты!
На беду Нестреляев напрочь не умеет молча соглашаться с тем, чего не думает. В дворянском собранье, где он в последние годы ошивается, вечно придирчиво вынюхивает, часом не пахнет ли антисемитизмом. А в диссидентской среде расклад иной. Здесь он почитает себя обязанным блюсти интересы России. С обеих сторон ему и навешают тумаков. Сидит, надулся как мышь на крупу. Уж тут ему русофильствовать никто не даст.
В памяти Нестреляева всплывают недавние отъезды товарищей с раздачей мебели и скарба. Надо было кротко слушать, как хорошо в обетованном Брайтоне, при том что душа его прекрасно знала, где ей хорошо, и не жаждала вовсе покрова благополучного изгнанья. В случае коммунистической реставрации уехать не успеешь. А пока есть надежда, уезжать великий грех.
Пусть будет с ним то же, что с Россией, он загодя согласен. Вот и праздник пришел на его любовное терпенье. Теперь Нестреляев, найдя, как всегда, опору в своей же собственной душе, окончательно согревается.
Так, веселых и приятных мыслей полон, мой герой, уже довольно хорошо видный и мне, и читателю, крепко за полночь покинул приветливый дом. Пил он там, по своему обыкновенью, всего ничего, и бодро поспешал к метро. Однако мне, летящей за ним чуть повыше тротуара, уж заранее ведомо из компетентных источников, что добраться до дому без приключений ему в эту ночь не удастся. Не такая это простая ночь, да и не такой простой субъект этот Нестреляев. На него пал выбор. Он сподобился. Ему предстоит принять участие в великих мистериях завершения тысячелетья. То в вышнем суждено совете. Но тише, он об этом еще ничего не знает.
На метро он успел, благо ему было без пересадок. Когда же вышел на улицу, сообразил без труда, что ждать троллейбуса в такую пору пустое дело, и пошел пешком, а это без малого час. Только того ждавшие тени прошлого и грядущего стали сгущаться вкруг него таинственным туманом, как ведьмы, завидевшие Макбета. Но он ничего не замечал. Он, интроверт, провалился в свои мысли. Шел по длинному мосту через окружную железную дорогу, и какие-то смутные фигуры увивались за ним. Забегали вперед, заглядывали в лицо, ловили за рукав. Но он, не видя, продолжал размахивать руками, и они отстали. Нестреляев думал свою дежурную мысль. О том, что, покуда он жив, есть кому любить Россию.
Ты, читатель, мне потом скажешь – ловленая сублимация это все. Другой любви не было в мыслях Нестреляева и в его убогом доме, куда он привычно торопился. Однокомнатная хрущевка на границе промышленной зоны казалась ему раем – он чудом выменял на нее комнату в коммуналке. А ту, в свою очередь, из милости оставила ему очередная жена при очередном разводе. Никто не ждет его, и бранить некому. Закрыты ставни, окна мелом забелены, хозяйки нет, а где – Бог весть, простыл и след. Все «они» рано или поздно – ох, нет, всегда рано, очень рано – становились Нестреляевым недовольны и глядели вон. Ему, умному, давно стало ясно, что природа, балансируя силенки двух полов, никак не рассчитывала на поздние времена существованья человечества, когда земля перенаселена. О советских же условиях, в которых два инженера могут воспитать лишь одно дитя, если это вообще называется воспитать, она тем более не догадывалась. Женщина, и то не каждая из попадавших в поле зрения моего героя, была непосредственно связана с ребенком единственный год в своей жизни. Зримое вырожденье нации. Потом ясли, бутылочки, бюллетени. Стояние часами на лестницах в учрежденье, где делать нечего, а уйти домой нельзя. Нестреляев кротко терпел беспричинное женское бешенство. Наконец устал и прекратил дальнейшие попытки устройства своей жизни. Невозможно вынести, когда от тебя все время чего-то ждут. Аще не Господь созиждет дом, всуе трудяшеся зиждущий. Не надо думать, что вот разведешься, женишься вдругорядь, и сразу все пошло на стать. С самим собой небось не разведешься, от себя не убежишь.
Ну вот, они уходили, несчастные эмансипантки, к новым иллюзиям и новым разочарованьям. Нестреляев, с его паршивым неустойчивым здоровьем, с детства голодный, во чреве матери пуганный, какое-то время отдыхал от их стремительного нахрапа. Маятник проходил положенье равновесия и отклонялся в другую сторону. Начиналась ломка. Страшный электрический разряд всякий раз, как пытаешься заснуть. Одервеневшие, не расслабляющиеся мышцы. Днем слабость отравленья и волчья тоска.
Искать новую пару для Нестреляева было нож вострый. Тот же шопенгауэровский гений рода стерег его так строго, что ему мало кто нравился. Легкие связи у него не клеились – он умел только любить. Когда же пытался пересилить себя, ангел-хранитель не попустил и тут же наказал его мелкой заразой. В больнице был плач и скрежет зубовный, выколачиванье так называемых «источников заражения». Вот куда следовало бы запустить правозащитников. Все это шло Нестреляеву как корове седло. Он оставил наконец попеченье и научился терпеливо сносить одиночество. С чем его и поздравляем. Старость спешила ему на помощь. Крейслеровский вальс «Муки любви», столь фальшиво игравшийся в его жизни, немного попримолк. И тут Нестреляев спохватился – смерть встала перед ним во всей своей недосказанности.
Как человек не очень традиционно верующий, он не искал в ней прибежища. У него не были сделаны некоторые духовные распоряженья, и он не видел пути это уладить. «Плохо дело, – думал он, загребая длинными ногами. – Пока я жив, во мне Россия не престанет. А дальше ничего не просматривается». У Нестреляева был один сын и одна восемнадцатилетняя внучка. Не густо. Невестки тоже нет, уволилась по той же статье. Внучка уже живет в Германии. Сын на двух стульях, и тут и там. Но Нестреляев вовсе поставил на нем крест – своей единственной любви внушить ему он не сумел. Там, впереди, на Хорошёвке – дом, где сын рос с десяти лет. Нестреляев теперь живет близко, а сын ох как далёко.
Вообще, сын с внучкою на Нестреляева не похожи. Жадное одиночество снова пошло отыгрывать у Нестреляева все, что тому удалось с таким трудом отбить. Он безнадежно не вписывается в мир кондиционеров вместо полей с жаворонком и сникерсов вместо гречишного меда. В хорошо перемешанный мир без национальности вообще и без ильинской «русскости русского» в частности. «Экой ты, братец, ретроград, право слово, – укорил себя вслух Нестреляев и тут же поправился про себя, – нет, компьютер я все же люблю, хотя бы вчуже и издали. Удивительно, как далеко зашло дело с этим изобретеньем». Больше он не нашелся чем себя похвалить, и то не к месту. В огороде бузина, у Киеве дядька.
Однако ж советское околонаучное учрежденье в постсоветский период быстро охладило компьютерный восторг Нестреляева. На работе осталось единственное для всех примененье – перегонять на мониторе куски набивших оскомину текстов, лепя новые отчеты по фиктивным научным договорам. Делать это мог любой грамотный человек, понимающий «ключевые слова» текста. Но уж больно было безрадостно. Нестреляев от этого старался самоустраниться. С удивительной последовательностью раз заведенная машина продолжала штамповать туфту – новую туфту в новых условиях. Нестреляева еще держали на маленьких полставки, поскольку он время от времени рождал на заказ какие-то тексты для дальнейшей многократной перегонки, а другие и того не могли. Все равно хорошего было мало.
Боже милостивец, сколько он за долгую жизнь переменил учреждений! Все одно – тоска ждала его на страже. Глупость и тупость тут же говорили: здравствуй, вот и мы! Начальники очень скоро начинали его недолюбливать. Эти две гармоники – отношения с женщинами и отношения с начальниками – прошли через всю его жизнь, превратив ее в подобие рваной киноленты. Потери работы провоцировали разводы, а разводы не давали сосредоточиться на работе, что приходилось делать, как бы бессмысленна она ни была. Да тут еще КГБ встревало. В общей сложности у Нестреляева не было ни одного спокойного года в жизни. Любовь и голод правили им, как и вообще миром, без милосердия. Чтобы вписаться в советскую и постсоветскую действительность, нужно было обладать другим набором свойств. Во всяком случае, надо было уметь делать вид, а это Нестреляеву не под силу. Сейчас он одернул себя, прекратил скулеж и стал думать о великой радости, ее же празднуем сегодня. Он мысленно принес в жертву долгожданному дню свою прожитую без пользы жизнь и подбил бабки без убытка.
Вдруг ему страшно, отчаянно, неудержимо захотелось бессмертия. «Господи, Нестреляев, какого тебе еще рожна? – сказал он вслух явственно. – Ты что, мало намучился?» И тут же про себя сбивчиво подхватил свою неведомо к кому просьбу: «Да, да, именно так, жить всегда. Увидеть, что будет с Россией, и вообще что будет. Как обнаружится, проступит наружу неведомо где записанная вселенская судьба наша, ради которой мучаемся».
Без пафоса не может. Не морщись, читатель. Говорю тебе – не я выбирала героя этой книги, а те силы, что не ошибаются. У них на Нестреляева какие-то виды. Выбрал же Воланд Маргариту.
Наш голубчик стал думать, какого такого бессмертья ему просить, как будто было у кого просить, будто это вопрос решенный – к кому адресоваться. На ум ему ничего не шло, кроме проклятого бессмертия Агасфера. «Вот его бы и спросить», – подумал Нестреляев довольно конкретно. Надо вам сказать, что он и мертвецки трезвый был не в нашем обычном здравом уме, а слегка за его пределами.
Собрав разбредшееся стадо мыслей, Нестреляев приискал и другие умозрительные виды бессмертья. У Карлоса Кастанеды – бессмертие и вечная молодость доньи Соледад, продавшей дьяволу души свою и нескольких взрослых детей, с их согласия. Бессмертие триллерного монстра, которому все время пересаживают чьи-то новые органы. Долгая, но все же не бесконечная реинкарнация душ. Наконец, заслуженное бессмертье высоко поднявшихся духом людей, своими силами пробившихся в тонкие миры и убежавших тленья. Оно бы лучшего и желать не надо, вздохнул Нестреляев, но – увы, страшнее и неизлечимее всего собственное несовершенство. По несовершенству своему и возжелал он, должно быть бессмертия. Сказал же философ Лопатин, учитель Ильина: «И жить хочется, и умереть занятно». Должно быть занятно и ему, Нестреляеву, несчастному маловеру.
Очнувшись от этих и подобных им мыслей, Нестреляев вздрогнул. Ему вдруг показалось, что он умудрился не туда зайти. Пропустил поворот у бывшего Дома пионеров, что ли. Я еле удержалась, летя за ним, чтобы его не успокоить. Он шел туда, куда нужно, посреди пустой проезжей части улицы, как ходил по ночам. Просто кругом был туман, и не совсем обычного свойства. Но уже обозначились во мгле привычные силуэты хрущевок – чемоданы без ручки. Свое, милое, кургузое. Аура начала 60-х годов. Сделано вроде бы и паршиво, и неумело, но с добрым побужденьем. Сделано человечно. Здесь до сих пор хорошо жить, хоть все валится и лопается. Над головой Нестреляева, чуть не задевши о крыши, протарахтел знакомый вертолет – директор военного завода в Филях летит со свиданья домой. Впереди над трубами ТЭЦ блеснула зарница. Нестреляев запел довольно мелодично: «Тайной грядущего небо мерцает в сумраке смутном неведомых бурь». Ах, как же он был прав, сам того не ведая! Вообще Нестреляев был человек вещий и мог время от времени обмолвиться несказанной правдой. При свете второй зарницы он разглядел, что идет в нужном направлении. И все же что-то было неладно. Он взглянул на часы – оказывается, плетется уже около двух часов. Уму непостижимо! Отнес это на счет выпитого вина, с большой натяжкой. А с домом пионеров еще не поравнялся. Вот и церковь на обрыве сама зазвонила от порыва ночного ветра – еще далеко отсюда, идти и идти. Все это никак не вязалось одно с другим. Пока недоумевал по этому поводу, впереди замаячил довольно рослый, но расплывчатый и колеблющийся от любого дуновения призрак. Нестреляев тотчас ощутил в себе Гамлета и прибавил шагу, намереваясь у него допытаться все о том же, что занимает мысли человека в шестьдесят лет, читай о тайне жизни и смерти. Но фантом притормозил, обернулся жесткой маской вместо лица и проскрежетал: «Я – призрак коммунизма». Нестреляева как ветром сдуло. Надо же, опять бродит по нашему эльсинору.
Преследуя оплошно столь не сродный ему признак, новоявленный гамлет и впрямь сбился с дороги. Он мигал в тумане близорукими глазами, ловя спадающие на ходу очки. Мимо, поигрывая оружьем, с буйными возгласами прошагал рембрандтовский ночной дозор. Мой герой ущипнул себя, произнеся с укором: «Наяву ль чудеса приключаются али вещие сны тебе грезятся?». Не успел ночной дозор удалиться, уж лучше бы остался – Нестреляев как раз с беспокойством обнаружил, что идет не один. Это не считая меня, меня он и видеть не мог – я в ту ночь была бестелесна.
Нестреляев не в шутку встревожился – времена как были разбойные, так разбойными и оставались. Опасливо косясь на пристроившегося к нему спутника, он однако ж понял, что это не кто иной, как вечный жид собственной персоной – в линялых цветных одеждах, пахнущих пылью всех эпох, в чалме, глаза опущены. Выраженье лица не ахти какое приятное – как у гоголевского ростовщика на небезызвестном портрете. В общем, как говорится, m'invitasti, е son venuto. Эк ведь угораздило помянуть его – к ночи, ночью ли. О сером речь, а серый навстречь. Что ж, нет худа без добра. Можно бы его кой о чем пораспросить. Но Агасфер повел себя непредсказуемым образом: извлек откуда-то из складок своих одежд вполне современные наручники, преловко защелкнул на худых руках – своей и Нестреляева. Пошли они дальше молча, скованные одной цепью.
Реальность окончательно сдала позиции с появленьем Агасфера. Сюжет, вольноотпущенный на все стороны мысли моей, понес, как норовистая лошадь. Я еле поспевала за этой сладкой парочкой – обомшелым Агасфером и Нестреляевым, сухощавым аки трость ветром колеблемая. Поотстала, догнала, а они уж, слышу, идут и бранятся. Вечный жид разложил как на прилавке свое избранничество и пушит робкого Нестреляева на все корки – самым непозволительным русофобским образом. Ущемляет в национальном самосознании. Вас де там, в Европе не стояло. А его, бедного моего поднадзорного, и впрямь там никогда ни ногой не стояло. У меня хоть какая-то немецкая кровь. А его, невыездного, там видом не видывали. Как это я упустила. Но уж поздно, карте место. Русский, и все тут, только вот Агасфер его форменным образом доезжает. Поет ему фальшивя: «Зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей». Требует, чтоб Нестреляев похулил Россию, и постулирует: всякий, кто не хочет на Брайтон Бич, совок по определенью. Нестреляев вздрагивает от вульгарного слова. Но России не чернит, держится. Ровным голосом возражает, что это его несчастная родина, что больше ему, Нестреляеву, и любить нечего. Всеведущий Агасфер возмущается: как так нечего? А сын, а внучка? Нестреляев отмалчивается. Агасфер же кипятится, как Луи де Фюнес на экране, и уже шьет Нестреляеву антисемитизм за одно только это невежливое молчанье. Взыскивает с него советские долги и того гляди пошлет под новый нюрнбергский суд. Плохо дело. Нестреляев терпит аки Исус Христос. Ему в этом альянсе суждено вечно отмалчиваться. Но Агасфер в любом случае подведет его под монастырь, молчащего или говорящего. Так они и идут, позвякивая наручниками, оба не свободные. Ни про какое бессмертье пока речи не заходило.
Что же делать, как мне освободить моего Нестреляева? Наручник давно натер ему костлявое запястье. Тут вижу – Агасфер ошую, а одесную в ногу с молчаливым Нестреляевым, едва задевая золотыми сандальями о сменившую асфальт мостовую, плывет его ангел-хранитель. Вдруг мне открылось, что моего героя зовут Сергеем. Ладно, примем к сведенью, а называть будем по-прежнему. Ангел как-то незаметно растворил наручник на левой руке Нестреляева, поверх часов, и сам растворился в тумане, только светлое пятно осталось, будто дальний огонек. Освобожденные друг от друга, Агасфер с Нестреляевым стройно взлетели поверх мостовой. У Агасфера за спиной явились крылья, как у летучей мыши. Он обрадовался и запел игриво: «Это месть летучей мыши…» На ногах его образовались ласты, которыми он весьма изящно греб. А Нестреляев полетел так, на одном энтузиазме, вытянув ступни в драных носках, ботинки же неся в двух руках. Надо бы связать шнурки, но Агасфер успел отобрать их при аресте. Взлетал Нестреляев трудно – разбегался, шлепая ступнями в носках о мостовую. Так при мне некогда тяжело взлетал лебедь в ботаническом саду, топоча по асфальтовой дорожке, как по взлетной полосе, жесткими ногами. Теперь и я туда же полетела за ними по-над мостовой, а мостовая была булыжная, и дома по обеим сторонам улицы – самого эклектического вида.
Агасфер казался приметно обиженным и долго не оборачивался к отставшему Нестреляеву. Наконец умилосердился, повернулся, хотя еще с лицом каменным, как у Михаила Козакова, и дал ответ на неизреченный вопрос нашего доморощенного философа. Пусть, сказал, не ищет личного бессмертья – пустое дело. Пусть старается изо всех сил что-то существенное сделать за те двадцать лет старости, что ему остались, и то не наверняка. Все равно старость скучное, бросовое время. Тут Нестреляев не стал спорить. Что ж, совет дорогого стоил.
Жаждущий ответа должен запастись терпеньем. Обладающему знанием приличествует важность. Чуть только Агасфер благосклонно разрешил сомненья Нестреляева, тот тут же исполнился благодарности, пристроился ему в хвост, и они дружно плыли в воздухе, как в фильмах Збига Рыбчинского.
Ну конечно, кругом уж было совсем не похоже на задворки проспекта Жукова. Нестреляев успел забыть про свою холостяцкую берлогу и не искал узнать окрестные предметы. В воздухе раздались мелодичные звонки, и заблудившийся трамвай, зависая, осклабил возле них умную морду. Они взошли на площадку – трамвай понес их к местам и событиям еще более странным. Были у него и остановки, на коих подсаживались все больше умершие друзья Нестреляева, а таких уже было – нетолченая труба. Но они хранили молчанье, будто их к тому обязывал некий данный обет. Границы жизни и смерти, похоже, стали стираться. А трамвайчик все плыл над неузнаваемым городом подобно вагону подвесной дороги, только на чем подвешен, того не было видно. Нестреляев подумал, что на том же, на чем свет держится, только на чем?
Вот так фортель – город, ставший уже вроде бы европейским средневековым, теперь отступил во времени к началу первого тысячелетья. Потянулись какие-то римские виллы, виноградники, акведуки, пыльные мощеные дороги. Трамвайчик проплыл над белой, щербатой и каменистой горой, чуть не скребя об уступы. Встал подобно летающей тарелке над большим углубленным то ли цирком, то ли античным театром. Тот был весь заполнен зрителями, располагавшимися слитными однородными группами. Мой бог, что за костюмы! Зрелище было не на арене, а на трибунах. Там шляпы с перьями, атласные рукава с прорезями, кружевные воротники. Здесь грешневики, кокошники, повойники, рубахи с ластовицами и сарафаны. Тут цилиндры, полосатые платья декольте, бархотки на шеях. Это прозрачные хитоны, а то бурки и папахи. Вавилонское столпотворенье, да еще и смешенье времен.
Трамвайчик все висел, а Нестреляев все глазел. Глаза видели неплохо, вот что странно. На арене же что-то происходило. Там стоял длинный стол и сидело нечто вроде тайной вечери, чуть поменьше числом – Нестреляев насчитал одиннадцать персон. Пока силился разглядеть лица, трамвайчик прилунился посеред этого цирка.
Сразу после посадки умершие друзья Нестреляева с похожими на них тенями прошагали поспешно к какому-то сектору трибун, где уж сидели подобные им персонажи. Проклятущий Агасфер крепко впиявился в руку Нестреляева и не упустил его пойти со всеми. Вечный жид зловеще кашлянул, и все одиннадцать фигур развернулись к ним двоим. Матерь Божия! Фритьоф Нансен, Альберт Швейцер, Луи Пастер, махатма Ганди, Лев Толстой, Франсуа Мари Вольтер, Авраам Линкольн. Какие-то двое, сошедшие с русских икон, кого Нестреляев с ходу идентифицировать не смог, но так решил по логике, что это, вернее всего, Сергий Радонежский и Серафим Саровский. А тот, с тонзурою, надо думать, святой Франциск Ассизский. Именно его бы тут не хватало. И наконец, во главе стола – Томас Мор, в мантии и с молоточком в руке. Им он и стукнул по столу, призывая к молчанью. Суд, ей-богу суд. Над кем же? Не над ним ли, незадачливым Нестреляевым, прожившим никчемную жизнь? Заступи, пресвятая Богородица! Тут Томас Мор, адресуясь к вечному жиду, произнес голосом столь же суровым, как и его утопия: «Ты, осужденный на срок более чем пожизненный, осуществил ли ты привод обыкновенного человека?» Агасфер хмуро кивнул. «Оставь его с нами и поди скитаться». Агасфер дематериализовался, как, впрочем, и трамвайчик – его уже не было. А Нестреляев в замешательстве отметил, что на дальнем конце стола есть пустое место. О Господи! «Сядь и вникай в дело», – сказал ему Мор. Ничего другого и не оставалось.
Так вот начался параллельный суд над советским строем. В Москве своим чередом, а здесь, у истоков нашей эры – еще более страшный и неумытный, суд времени, суд времен. И мой Нестреляев попал в число присяжных, кои должны были вынести вердикт. Сидел среди людей разных веков, достойных высшего доверия. Он в их совет допущен был. Что делается! Видно, некто, выбиравший из штучных людей завершающегося тысячелетья наиболее подходящих для такой роли, замаялся и плюнул – пусть будет хоть один человек просто, послушаем и его в кои-то веки, для разнообразия. Ну, конечно, из более-менее разумных и непредвзятых. В общем, не знаю, не берусь судить, что руководило высшими силами. Но прими, читатель, во вниманье: если двенадцатого присяжного хотели взять именно из России – выбрать было затруднительно. Все совестливое много раз скосили подчистую.
Конечно, и остальной список не обладал окончательной очевидностью, но все же. Обстоятельный Нестреляев вспоминал в деталях подвижничество, заблужденья, разочарования этих пассионариев. Вольтер потратил немалое состоянье на сбор доказательств невиновности всех осужденных и казненных в результате признания под пыткой. Через много лет такой деятельности добился отмены пытки в судопроизводстве. Пастер, уже наполовину парализованный в результате своих опытов, продолжал испытывать на себе разрабатываемые им вакцины. Успел чик в чик довести их до совершенства, они и теперь служат. И все вот так-то. С кем он сидит за одним столом, ну и ну! Что-то масонское было в немногочисленном собранье посвященных, сосредоточенных на предстоящем разбирательстве и словно не замечавших трибун, переполненных остальным, менее дееспособным человечеством.
Гляди-ко, пошли, пошли – сначала обвинители, так их назвал Томас Мор. Этих немного, живых и мертвых – Андрей Сахаров, Александр Солженицын и еще горстка, все наперечет. Те, что схватились с режимом не на жизнь, а на смерть, когда тот еще был и жив и силен. Притихшие трибуны не пытаются их захлопать. Слушают и, похоже, понимают. Дар языков на них сошел, что ли.
Потянулся какой-то антипарад. А, свидетели обвиненья. Дистрофичные, цинготные, с затравленными лицами. Хмурые, жилистые, всевыносящие. Господи, вон мать. Будто сошедшая с той единственной фотографии, у истоков нестреляевской жизни, когда она после трех лет лагерей приехала к отцу в ссылку накануне его второго ареста. Бледная, как полотно, с невидящим, отрешенным взглядом. Ну, взгляни, узнай меня чудом. Нет, не глядит. Исчезла в бесконечной веренице. А что видела этими остекленевшими глазами, суду не сказала. Сыну тоже не сказала, еще без малого семнадцать лет проживши и в одиночку до паспорта его дотянувши. Смятенная нестреляевская мысль самочинно потянулась к ссыльному детству, к скудным воспоминаньям о через силу живущей женщине, с трудом выкраивавшей для него время. Там он витал, и немного было от него толку суду присяжных, пока Томас Мор не постучал персонально ему недремлющим молотком. Нестреляев насильно взбодрился и стал прилежно вникать.
Шли обвиняемые, под конвоем воинов разных времен и народов. Теперь тебе понятно, достойнейший читатель, куда спешил рембрандтовский ночной дозор по темной улице Народного Ополченья. Глянь-ко, Федор, электрик с какой-то из нестреляевских работ, в бабьем сатиновом халате, с козлиной рожей. Должно быть, стукач. Ну погоди, ты нам еще попадешься в этой книге. Дальше еще того хуже. Разговорчивый молодой человек с какой-то другой, давней нестреляевской службы. Внимательный, ох, внимательный слушатель. Как Нестреляева в те времена таскали. Таскали, и пугали, и безуспешно вербовали. А вон под руку две крупные дамы.
Университетские преподавательницы истории КПСС, моя и нестреляевская, мадам Холопова и мадам Холуёва. Эта последняя над не умеющим лгать Нестреляевым досыта наиздевалась. Я-то была поосторожней.
Здесь у Нестреляева возникло подозренье, что в позорной процессии на его месте разные люди, должно быть, увидали бы разное. Приведи Агасфер с улицы не его, а кого другого – иные лица явились бы в толпе и свидетелей, и обвиняемых. Ведь это перед ним сейчас дефилирует мелочь пузатая, сволочь обыденная. Кто-то показывает ему живые картины для освеженья памяти. И только он догадался, как косяк мелкой рыбешки иссяк и пошла крупная рыбина.
Тут все оказалось намного труднее. От крупной рыбины шло жесткое отрицательное излученье. Плывет над ареною легонькая, давно не поновляемая ленинская мумия, в таком плачевном виде, что и земля не примет. Мертвецы встанут и земля содрогнется. Господи, дергается, как поплавок, голова кружится глядеть. Троцкий с разбитым черепом – след кровавый стелится. Сталин – маленький, невзрачный, во всем своем узколобом убожестве. А трибуны вдруг стали на глазах выцветать, блекнуть. Все гуще забелели черепа и кости, подернув толпу белой плесенью. Физически потянуло забытым страхом. Он сжал сердце, потом провалился куда-то в живот. Перед длинным столом шаркают непослушными ногами о песок серые костюмы с галстуками. В крахмальные воротнички вправлены обтекаемые лица, что тянулись, бывало, портретами по краю ржавых крыш. Нестреляев с трудом перемогался от дурноты.
Ну конечно, Воланд Маргарите дал намазаться какой-то мазью для придания сил в трудной роли. А Нестреляев остался немазаным. Какое-то время он скрипел, как немазаная телега, потом его от природы некрепкие силенки все вышли. Уж не ему бы по застенкам пытки терпеть. И не ему сидеть за одним столом с титанами. Выходит, не совсем того человека изловил Агасфер этой ночью в московском районе Хорошево-Мневники. В общем, наш герой потерял сознанье.
Когда с ним такое случалось, он как бы вылетал со страшной силой в какую-то бесконечную воронку, выдуваемый адским вихрем. Так что он уже знал кое-что о том свете. Это где-то совсем не здесь – человек уносится туда со скоростью света. И как долго Нестреляев там пробыл, оценить он не мог. Но пришел в сознанье в тот самый момент, когда Томас Мор с вопросительной и строгой интонацией начал следующую длинную тираду: «Виновно ли Оно в корыстном обмане, предательстве надежд человечества и величайшем его разочарованье, во всеобщем оболваниванье, неслыханном зверстве, истреблении целых народов, и прежде всего русского народа?» Услыхав последние сии слова, Нестреляев встал не по чину, первым с конца стола. Встали обе половины его раздвоенного существа – диссидентская, реформистская, жаждущая неведомого справедливого мира, и русофильская, консервативная, ищущая чести отечества.
Никто не сделал ему никакого запретительного знака. Он сказал громко и не по обыкновению своему твердо: «Да, виновно. Пусть отчается и умрет». И длинный стол тайной вечери сразу исчез. Где-то на краю большой арены, куда Нестреляев впервые взглянул, шли бои гладиаторов и уж близились к концу – сейчас Кутузов теснил Наполеона, а Сталин Гитлера. Но пропали и они. Посыпанная песком арена сделалась песчаным островом, трибуны опустились, людское море на них заходило волнами морскими – эх я, визионерка! Парусное судно, вибрируя тонкими мачтами, подлетело по воздуху, встало легким облачком над островом. В нем было всего понемножку – от пьяного корабля Артюра Рембо, воздушного корабля из Цедлица и летучего голландца со свистом. Оно сбросило трап прямо к ногам Нестреляева. Тот решил, что душу его отпускают на покаянье, и даже с честью.
Агасфер, порученец могущественных сил, уж был на борту, укрутившись приличествующим случаю головным убором. Нестреляев ступил на поданную дощечку с поперечинами вроде тех, по которым лазят, чиня крышу. Взошел на палубу – и корабль поплыл! Агасфер же изобразил из себя фею сирени, везущую принца Дезире. Он обводил окрест округлыми жестами и делал сладкие глаза. А кругом простиралась в трепещущем мираже земля обетованная. Белорунных ручьев Ханаана брат сверкающий – Млечный путь – тек под килем. Нестреляев вошел в роль принца. Вокруг него была сказка для впавших в молодость.
Только вот земля обетованная все больше походила на Россию. Точно, Россия. Затопленная, давно молчащая колокольня в Калязине зазвонила посреди Волги. Нестреляев слышал, как сшиблись два ветра и задирали друг дружку удалыми словами в вышине. Где-то в стороне летел смерч, и березы лежали, зря Божий гнев. Губы Онега вытянулись, целуя север. Уже довольно светлая ночь стояла над водой. Потом неслись на всех парусах над ледяным морем, тюлень переползал на брюхе из одной проруби в другую, оставляя мокрый след. Снова оседлали северный ветер, и вновь под ними зеленеет удивительно пустая земля.
Куда-то попрятались города с дымными заводскими пригородами, подевались шоссе, и железные дороги не состоялись, а обошлось тихими проселками. Сколько ни гляди, во все стороны простиралась деревенская Россия. Весна уж начиналася, береза распускалася – а! Хорошо, светло в мире Божием, хорошо, легко, ясно на сердце. Идет, гудёт зеленый шум, зеленый шум, весенний шум. Ручьи текли, чуть парил зной и зелень рощ сквозила. В общем, было для всех хорошо, хорошо по-крестьянски и по-господски. Кораблик поплыл над курящимися полянами, над петляющими равнинными реками, рисующими свой таинственный узор, пишущими свое зашифрованное сообщенье для прилетевших неведомо откуда таких вот корабликов. Нырнули под арку радуги. Разминулись с летящим навстречу воздушным шаром. Из его корзины им кто-то весело замахал рукой.
Нестреляев с удивленьем вспомнил, что у него когда-то были какие-то заботы, что-то болело. Кажется, спина, поясница, колени и все зубы вдруг.
Тут Нестреляева кольнуло в сердце. Летели над рекой, у реки виднелся дом, уж очень знакомый. Будто много раз в жизни оглянулся он на него, покидая, и много раз с радостью увидел издали, возвращаясь. А надо вам сказать, что никакой дачи, никакого загородного дома у него никогда не было, ни на каком отрезке ломаной его жизни. И близко ни у кого не было – все его родные и друзья были бедны как церковные крысы, честной робертбернсовской бедностью. Ему во сне снилось – он всегда летел над таким вот домом, не имевшим никаких особых примет. Все, что можно было про него сказать, так это то, что у него была крыша, и стоял он весь в зелени, в низине, у реки. Нестреляев срамил себя словами из манифеста футуристов: «Вы хотите иметь дачу на реке? Стыдитесь, такую награду судьба дает портным». Однако устыдить самого себя Нестреляеву не удавалось, и он желал, желал страстно – это оставалось практически единственным его желаньем – просыпаться в прохладе и не думать с тревогой, что через два часа солнце раскалит его келью, надо срочно переделать все дела и ушиваться отсюда до позднего вечера.
Так вот, это был тот самый дом, описать который Нестреляев ни за что не смог бы – из его постоянно повторяющегося сна. Он увидел выходящую из дома женщину, также не имевшую особых примет – была в весьма длинной юбке и с заколотыми волосами, но это немногим больше, чем сказать, что дом имел крышу и стоял в густой зелени. Однако ж это была она, потому что сердце его защемило не на шутку. В параллельной, зазеркальной реальности существовал его дом, и в нем всегда жила и, наверное, даже старела потихоньку его любовь, лица которой он не мог разглядеть. Нестреляев подумал, что, должно быть, уже умер и, паче чаянья, попал в рай. Ему было свойственно чисто испанское сопряжение понятий любви и смерти. Я из рода древних азров – полюбив, мы умираем.
Тот ли, этот ли свет светил Нестреляеву снизу, от реки, от стекол его дома – только он приник внимательным слухом к голосам птиц. Птицы были не райские, но обычные пичужки среднерусской полосы, поюжнее Москвы. Они пели прямо в саду – в его саду! Нестреляев весь зашелся от восторга. Приглядевшись сверху, увидел чудо – цветы в этом раю цвели все вместе. Подснежники, первоцветы, фиалки, барвинки, ландыши, купавки, черемуха и вишни. Бурная весна опережала самое себя в нескончаемой щедрости. И такая же щедрость счастья переполнила душу Нестреляева. Он запел чуть что не в полный голос: «Сияй же, указывай путь, веди к непривычному счастью того, кто блаженства не знал, и сердце утонет в блаженстве при виде тебя». Пока он эдак-то заливался, облачка над домом – белые, перистые – сложились в легкую фигуру. Нестреляев подумал, что это его ангел-хранитель летит, оберегая безмятежное счастье своего подопечного в параллельном мире. Но не тут-то было. Батюшка, светлый царь! Видно, людское-то счастье ненадолго.
Подул ветер. Сильный и требовательный, прилетевший с края света. Такой, от которого большой пароход должен отстаиваться на месте в бухте, разведя пары до упора. А легкому виденью, на котором они плыли в потоках воздуха, разборка с таким ветром была явно не по силам. Их стало неудержимо сносить. Нестреляев хотел было катапультироваться, но неусыпный Агасфер вцепился в него железной хваткой. Бедняга мой понял, что каникулы его кончились. Неуютная вечность снова предъявляет ему жесткие требованья. Что ж, самое время подумать средь облаков, как жить дальше. Надо что-то делать совсем бескорыстно, что-то такое, что остается. Хулы не будет. А и хвалы, похоже, не будет. Не нужно быть пророком, чтобы предречь, что и славою он будет дурно любим.
Что ж такое оставить? Сын и внучка не в счет, это только игра в прятки с вечностью. Я де ничего не успел, но на мне род не кончился. Ну, формально кончился на твоем сыне. Выручил тебя сын? Оставил хоть что-нибудь за тебя во времени? Ох, как садит этот ветер вечности. И лицо у Агасфера такое глумливое. Что ж, он так и будет катать своего беззащитного пассажира? Или теперь кроме вечного жида существует еще и вечный русский? Надо постараться как-то обернуть это ко благу России. Ну конечно. Неминуемо пришла ему на ум его единственная любовь. Уж ее-то лицо он знает, этого у него не отнимешь.
Лицо России. Кто о чем, а мы с Нестреляевым о ней. Ее лицо глядело на Нестреляева – ну ладно, Сергей Сергеич он был, чтоб два раза не звать его Нестреляевым, хотя теперь вышло два Сергея и нехорошие инициалы С. С., – глядело из спокойного северного неба. Кому на свете, кроме этого одновременно дикого и сверхтонкого, сверхчувствительного народа, ничего не надо, все немило, все постыло, кроме страстной жизни духа? Что еще остается в неприкосновенном запасе у человечества, кроме невостребованного потенциала гениальности вечно обделенных людей этой Богом забытой страны? Какая сияющая судьба ждет этот народ в следующем тысячелетье, если, по закону колебаний пружины, великое его стесненье обернется сильным рывком? Что более интересного таят в себе будущие времена, нежели тот путь, который изберет Россия?
Пока Нестреляев забавлялся такими сладостными похвалами в адрес своей возлюбленной и ее сыновей, суровый Агасфер увлекал его все дальше меж холодных, живописно закрученных свежим сиверком облаков. Несет меня лиса за темные леса, за высокие горы, в глубокие норы. Ох и лиса этот Агасфер! А ведь какой прикинулся доброй феей! Чертов космополит! И космическим холодом садит через ледовитый океан, сквозь разреженный воздух, из рокуэллкентовской Гренландии. А Нестреляеву и без того неуютно. Ладно, полно ныть, все мы у Бога сироты. Кабы только я знала, куда это они таким манером, на всех парусах, летят. Но я неопытный литератор, я вообще математик, коллега доктора Доджсона. Тот, пустив Алису вниз по кроличьей норе, понятия не имел, что ждет бедную крошку внизу.
Тут откуда ни возьмись налетел южный ветер. Он решил мои сомненья – они летят через северный полюс в Америку, как Чкалов в 37-м году. И уж тут не то что один тюлень, а целые стада моржей, с ужасающего вида клыкастыми вожаками, прогуливаются по льдинам. Кой-где печально темнеют замерзшие тела отважных первопроходцев полюса, и души их провожают воздушный корабль, вращаясь в тонких сферах повыше его траектории. Наш герой не растерялся и передал им привет от своего нового знакомца Фритьофа Нансена. Их радостные ответы зашелестели о палубу звонкими кристаллами льда.
А мне той порой было поведано в шуме ветра, что за океаном (подразумевается в данном случае Ледовитый) начинается второе действие мистерии некалендарных проводов тысячелетья, завершаемого судами в Москве. Ныне отпущаеши. Времена меняются, не по календарю, но по сути. В Новом свете ждет Нестреляева встреча сразу с двумя народами – малым народом Брайтон Бич и великой нацией, родившейся в скандальном фильме Гриффита.
Господи, куда же этих двоих еще занесет? Не душа ли Джонатана Свифта вселилась в меня? Первые эскимосы уж замахали им руками из своих каяков с небольшого пространства прибрежной свободной ото льда воды. Должно быть, подробности их прибытия будут долго передаваться в местных сказаньях. И вот уж под ними шумят березы Канады – хоть похоже на Россию, только все же не Россия. Бывшие советские партийные евреи, коих в Соединенные Штаты не впустили, а впустили токмо в Канаду, приветствовали проплывающего над ними Агасфера довольно сдержанно. Вот еле выраженная граница и прохладный Вермонт – зима и лето, все как положено. Наших воздухоплавателей окликнули из тонких сфер – Агасфера и там уже томящийся Иосиф Бродский, а Нестреляева – залетный Владимир Набоков! Нестреляев удивился – не много ль ему чести. Но, видно, кто-то, координирующий оттуда успехи российской словесности, уже внес нашего С. С. в свою картотеку. С какой это радости? Вокруг него вновь стало собираться облаком неведомое предопределенье.
Теперь пора сознаваться, что Нестреляев писал. Писал всегда, сколько себя помнил. Поначалу, как водится, стихи, а прозу лишь с недавнего времени. В общем, в его роду все держали перо в руках, с переменным успехом. Но поскольку от рода как такового в России остался он один, вялотекущий процесс обострился. Призвание замкнулось на него, как на острие громоотвода.
На самом деле Нестреляев уж давно писал хорошо, но то ли об этом не догадывался, то ли забывал, почитая свое занятие приватным. Он не носился со своими талантами. Его чувство собственного достоинства давно было загнано в дальний угол. От каждого нового оскорбленья, нанесенного жизнью, он надолго переставал писать. Воскреснет или нет – никогда нельзя было знать заранее. Сил ему едва хватало на обыденную жизнь. Слишком природа натянулась, произведя его на свет. К тому же он был довольно замкнут и знал как следует только себя самого, что для писательского дела гибельно. И выйти к людям с чем-либо написанным для него с его комплексом неполноценности было нереально. А тут вдруг его поприветствовал такой не тароватый на общение дух. Это неспроста.
В Соединенных Штатах пару раз причалили, брали на борт умерших русских эмигрантов первой волны, а такожде советских эмигрантов, как диссидентов, так и просто евреев. А канадских партийных, гляди-ко, не взяли. Мертвые души ничего не весили, да и живые сильно не разъелись, не с чего было. Так что летели легко, сопровождаемые чайками с двух побережий, пересекая галсами обширный континент.
Разъяснелось, видно во все концы большого материка. Нестреляев тянет шею и напрягает глаза, но Агасфер уж завидел Брайтон Бич и чалится к нему. Их окружила, похоже, добрая четверть нестреляевского курса и не меньше половины состава научных лабораторий, где наш герой с позволенья сказать работал без малого сорок лет. За долгие эти годы Нестреляев успел почитай пройти полный курс обученья в еврейском культурном центре. Много наслышан он о семи свечах в субботу, о чтении торы в одном и в другом направленье, о каменном ноже резника, о том, что называть внука именем деда следует лишь после смерти последнего. Что для молитвы следует собрать пятерых мужчин – в меньшем числе обращаться к Богу не принято. О коробочках с кусочками торы, которые при этом следует повязать на лоб. О сватовстве, о том, что невеста обязана трижды принять и напоить кофием любого сватающегося, даже если она с первого его визита твердо намерена отказать. Одиночество осуждается общиной. Все еврейские семейные обычаи и синагогальные обряды давно уж стали ему досконально известны. Он играл на работе в Иосифа и его братьев. Уверял, что знает в лицо все двенадцать колен Израилевых и про каждого еврея может сказать, кто из братьев Иосифовых перед ним. Но вот и они, все эти двенадцать типов, виснут на реях легкого суденышка, что качается в волнах возле хваленого брайтонского берега. Свистят увертюру Дунаевского к фильму «Дети капитана Гранта». Кричат ему, если и с каким недавно приобретенным акцентом, то только одесским: «Здорово, Нестреляев!» Тащат его силком на такое же диссидентское празднованье, проводы тысячелетья, за столом другой формы, но с той же водкой и тою же мацой. А домик, где стоит этот стол, – чистейшее недоразуменье. Участок земли величиною с загон для одной лошади, загородка. На голой земле маленькая коробка из каких-то дрянных синтетических щитов, неведомо как терпящих холод, зной и океанские ветры. Одно окошко. Вот и приехали в Новый свет. Воплощенная мечта – ворчит про себя Нестреляев. Но те смеются. Охота пуще неволи.
В общей неразберихе встречи Агасфер успел прикинуться вполне современным евреем в российской морской форме, которая по его замыслу должна была символизировать торговый флот, и довольно шустро шагал с Нестреляевым выпивать и закусывать. Неудалый Нестреляев от такой наглости опешил и не нашелся возразить. Однако догляд вечного жида за нашим принцем оказался очень и очень кстати. И тут тоже за столом сидела бывшая не расписанная, но накрашенная нестреляевская жена. Их что нерезаных собак, хоть сам Нестреляев в том мало повинен. Они его находили сами, и сами же вскоре выбрасывали за ненадобностью. Или женили на себе, если считали нужным. В данном конкретном случае не считали. Нестреляев было намылился смыться, но Агасфер под столом защелкнул наручники, и С. С. воленс ноленс остался.
Сколько же он услыхал интересного благодаря находчивости своего конвоира! Там, на берегу, легкие тени русских эмигрантов первой волны печально ждут Нестреляева. Поднимаются на мачты легкого суденышка, кличут ветер из России. Здесь, за столом, несколько русскоязычных евреев, собранных Агасфером со всего Нового света, делятся с брайтонбичскими собратьями опытом выживания. Как в воскресенье стирать на каждый день трудовой недели по рубашке из тех, что не надо гладить, и вешать на плечики. Какую жену лучше всего привезти из старого света – медсестру. На худой конец будет baby-sitter. Как искать работу через интернет еще до отъезда.
Но скоро, отдав дань земным заботам, оборачиваются все к виновнику встречи Нестреляеву и великодушно заявляют, что большей радости, нежели открытие вторых нюрнбергских судов в Москве, у них не было и нет. Лехаим! И еще лехаим! И такое развеселье подымается в ненадежном доме, что он мало не разваливается. Агасфер тихонько приоткрывает верхнюю крышку коробки, как верх дорогого автомобиля. Хозяева о таких свойствах своего жилища, конечно, не догадывались. Под шумок вылетает вместе с прикованным Нестреляевым и еще несколькими более бойкими спутниками – русскими диссидентами, диссидентами-евреями и просто евреями.
И вот уж прекрасные призраки старых русских обнимают на борту Нестреляева – свою единственную отраду. Из высших сфер к ним выглядывает Рахманинов и устраивает концерт, преловко утвердив рояль на облаке, как Эмиль Гилельс на помосте средь военного аэродрома чуть что не под бомбежкой.
Дай-кось я поговорю со своим читателем. Видишь, милый, у меня все время получается в моих немногих книгах какой-то повторяющийся узор, или какие-то темы музыкальные возвращаются. В чем тут дело – идет ли это от музыки? Что это за искусство фуги такое? Или, скорее, это идет от фольклора, от которого вообще все идет? От заплачек онежской плачеи, где должны обязательно повторяться и традиционные, и ее личные, узнаваемые приемы? От вышивок, где бежит элемент узора, создавая чувство своего, русского? От городецких досок, от хохломских ложек и гжельских тарелок, от всех народных промыслов вместе взятых? Или от этих мысов, выступающих друг за другом на морском берегу – точнейший образ Томаса Манна для описанья повторяющихся положений истории человечества. Ничто не ново, все вечно. Большую фугу играет Тот, кто всему причина и начало. Все было встарь, все повторится снова, и сладок нам лишь узнаванья миг. Смирись, мой читатель, собери все свое терпенье, я так и буду писать. Ты предупрежден. Меняться твоей покорной шехерезаде уже поздно. Мне пора о Боге думать, как обиженно сказал старый Гельфанд, будучи вызван в КГБ. В общем, горбатого могила правит. Я терроризирую читателя.
А наш воздушный Maiflower запрашивает посадки. Но на суперсовременный суперамериканский суперстадион, где должен был играться второй акт действа «Проводы тысячелетья», им приземлиться не позволили. Сняли по дороге чем-то вроде космического челнока, доставили, посадили. Была уже ночь и сиянье софитов. Огромные электронные часы стряхивали уходящее время и шли в будущее.
Сейчас так – Нестреляев сидит просто на трибуне, Агасфер его пасет и держит перед ним на всякий случай нюхательные соли. Но только я загляделась на лазерное шоу, Агасфер Нестреляева унес навроде коршуна. Еле настигла их в девственном лесу на Великих озерах, где вечный жид страшным заклятьем вызывал некоего духа будущего с труднопроизносимым языческим именем. Все это здорово походило на аналогичную сцену из Freishutze'a. Когда призываемый столь настойчиво наконец показал из заросшей низинки свое довольно странное обличье, Агасфер молча ткнул пальцем в Нестреляева, которому такой оборот дела крепко не понравился. Тут всё действие совершенно заволоклось туманом, и Нестреляев ощутил сильный толчок или шлепок в некоторую часть своей персоны, будучи с размаху вновь посажен на трибуну. В глазах опять замелькало то же обалденное шоу, но Нестреляеву было уж не до него.
Что-то случилось с его головой. Поглядевши на трибуны, он как в бинокль увидал каждого сидящего там человека и на три метра под ним. Его жизнь, время, окруженье. В смятенье воззвал к бедным впечатленьям своего детства. Оттуда пришла молчаливая мать, и в голове пошло крутиться страшное кино трех неизвестных Нестреляеву лет ее жизни. Мысленно отшатнулся от увиденного – канал послушно закрылся. Он теперь мог в дозируемых объемах пользоваться информацией некоего глобального поля.
Умный Нестреляев догадался, что ему, должно быть дали на пробу один из тех даров, что люди должны получить в будущем. По-видимому, в этой шкатулке грядущего есть еще кое-что. Он давно подозревал, что Некто вышний не позволит человеку без конца упражняться в технических новшествах, не совершенствуя в корне внутренней природы своей. Слишком это опасно – буйное дитя доиграется. Значит, развитие человечества пойдет по линии усиления экстрасенсорных способностей. А технический прогресс – постольку поскольку.
Вот, оказывается, какая история произошла. Все люди как люди – во власти световых эффектов и авангардной музыки, увлеченные общим энтузиазмом грандиозного будущего, не упускали пить из разноцветных жестянок и закусывать из одинаковых пакетов. А Нестреляев опять был отличен и взыскан. С ним будущее прямо-таки произошло тут же, на стадионе, не отходя от кассы. Он, водолей из водолеев, держащийся за юбку гениальной юродивой водолеихи России, сразу попал в эру Водолея.
Такой был роман – Нестреляев в Новом свете. Но, как и все романы с Нестреляевым в качестве главного действующего лица, он оказался недолог. И вот уж нашего голубчика провожают из Нового света – не евреи с Брайтон Бич, а главные устроители празднества. Предлагают ему на выбор целый парк транспортных средств, начиная от повозки с каменными колесами и кончая индивидуальным межпланетным летательным аппаратом на водородном топливе. Бери – не хочу.
Но наш оригинал, забывши географию подобно Алисе в стране чудес, вознамерился покинуть континент по суше. Он оседлал какого-то тощего росинанта, и никто с ним не спорил. Поехал, как белый рыцарь из Алисы, теряя из карманов упакованные американские бутерброды. По этим-то сэндвичам искала и вновь нашла его судьба, от нее не убежишь. А может быть, он поехал, как дон Кихот, потому что очень скоро обнаружилось – Агасфер снова при нем, трусит рядом на осле, накрывшись шляпою Санчо.
Таким вот макаром они въехали уже не в обетованную Россию, а в настоящую библейскую Землю обетованную. Как они при этом преодолели Атлантический океан – не мое дело. Надо оставлять лазейку для чуда. Не верить в него есть признак неблагонадежности. Вспомните любимый фильм «Закон есть закон». И что они будут делать в Святой земле – пока не знаю, потому что Ильф во мне сильнее Петрова. Ничего, так даже веселее – случайно поймать сюжет на лету. В этом есть элемент охоты, как сказал лет десять назад один англичанин, обегав за день молодыми ногами много пустых московских продуктовых магазинов и будучи наконец вознагражден за свои труды фунтом российского сыра. Что наша жизнь – игра! Таков был выигрыш. Иной волк тратит больше сил на то, чтобы загнать дичь, нежели получает, ее съевши. Такой волк, увы, не жилец.
Будем гнать свою дичь дальше. Нестреляев знал Святую землю по картам в книге Эрнеста Ренана – живая топография Евангелия – да по поленовскому палестинскому циклу. Теперь в его обновленной голове, подключенной, как ты, читатель, понял, к глобальному информационному полю, сразу явились столь живые и точные картины из жизни Иисуса, что хоть бери кисть, хоть перо. Поскольку кисти рядом не случилось, Нестреляев попросту извлек вечное перо и мятую тетрадь из необъятного кармана куртки. Медлить было нечего. Требовательная вечность стоит у него над душой. Тайной грядущего небо мерцает. Господи, да где же он сейчас, этот несносный Нестреляев? Правда ли он в Палестине, или все еще вышагивает журавлиными ногами серед ночи и серед мостовой по улице Народного Ополчения?
Правда, правда, в самой что ни на есть Палестине. Сидит под настоящей смоковницей. По плодам их узнавайте их. Хотя, по правде говоря, плодов тогда еще не было. Ну, друг читатель, не лови на слове. Экой ты вязкий. Сидит, значит, Нестреляев под смоковницей, в руке перо, на коленях тетрадь. Агасфер тянет его за рукав, испускает замогильные вздохи, это он умеет. Буравит беднягу пронзительным взглядом, коего никто не вынесет в упор – взор самой вечности. Без пользы, Нестреляев отключился.
И зачем это вечный жид Нестреляева дергает? Сам же внушал ему, плывя с ним в воздухе над неведомо из какой эпохи городом, де надо что-то оставить по смерти. Нестреляев просто не подумал тогда о своих дурно хранимых рукописях. Они были в лучшем случае отраженьем нестреляевского отнюдь не бедного внутреннего мира, но не более того. Теперь же ему даровали новую способность, дополнительную степень свободы, с которой он легко мог выйти за пределы собственного я. Никогда еще слово дар не следовало понимать так буквально.
Ясное дело, взрослого культурного человека не нужно учить писать художественную прозу. Просто надо, чтобы жизнь на малое время отпустила его от повседневных забот. Чуть только он перестанет перебирать ногами в ступальном колесе, то и результат не замедлит сказаться. Гляди-ко, друг читатель, Нестреляев уже измарал целую тетрадь. Что поделаешь, вечная тема. Куды тебе Ренан, куды тебе Маргаритин мастер. Лишь когда свет дневной померк, наш писака опомнился. Все содержимое тетради стояло в его преображенной суперголове. Считываю из нее в свою голову – ура, получается! По сравненью с тем, что он писал раньше, – небо и земля. Только недостает силы. На нет и суда нет. Теперь посмотрим, как встретит мир нового Нестреляева. Доберется ли до него какой-нибудь критик Латунский? Вернее всего, нашему белому рыцарю вообще никакие публикации не светят, так что они с господином Латунским разойдутся, как в море корабли, и мне не придется бить критику стекла. Но как бы дальше ни сложилось, пока у нас есть основания радоваться. Талант, талант, как у Каштанки.
Однако ж Агасфер притащил Нестреляева в Палестину не за тем, чтоб открывать в нем таланты. В Святой земле, само собой, смену тысячелетья отпраздновали по календарю – двухтысячелетие Рождества Христова. Но, видно, русский календарь отстает от западного не на свои тринадцать дней, а крепче. То и вознамерились паки, не менее торжественно, отпраздновать завершение тысячелетья по непонятному русскому стилю, или в русском стиле – как будет угодно почтейнейшему читателю. Возвестить миру попрание, посрамленье на все времена безбожной идеологии. Окончание без малого вековой распри, подведенье черты. Решили отметить всеобщим ликованием необратимое обретенье большого и ревностного христианского народа. Так что наши всадники поспели вовремя. Но прежде всего, уж этого Агасфер не упустит, они потрусили на Голанские высоты, в поселения советских эмигрантов, проведать уехавших друзей Нестреляева (родных и знакомых кролика). Я вижу две фигуры медленно поднимающимися на сухое плоскогорье и отбрасывающими длинные тени – тень конного Нестреляева вдвое длиннее, нежели Агасфера на осляти. Небо тускло от зноя, в нем ни облачка. Чем не Испания!
Довольно странно, но каналья Агасфер после американских приключений зауважал Нестреляева и уж не то чтобы корить, а прямо-таки прислуживался к нему.
Космополит, право слово – космополит! Пока там не почествовали его подопечного, до него все не доходило, с кем имеет дело. Нет пророка в отечестве своем, а в не своем тем более. Но что поделаешь, лишенцу Агасферу целый мир пустыня. Вот они поднимаются вдвоем с Нестреляевым на пустынные Голанские высоты, где в вечном напряжении опасности стоят форпостом русскоязычные евреи, и тут плохо ассимилирующиеся, с муками изживающие советское клеймо. Скворцы живут голодно, когда живут в стае. На каждого зубного врача, выражаясь фигурально – не цепляйся к слову, читатель, – приходится по одному пациентскому зубу, а на каждого любителя афер не находится и одного простака.
Наши двое путешественников передвигались не совсем каноническим порядком – ослик впереди росинанта. Понурый Нестреляев думал о том, что евреи привыкли жить средь чужих народов, к добру или к худу, и все их навыки именно для такой жизни. В период пробуждения в России еврейской национальной идеи – как этот древний, усталый от времени народ помолодел, как весь светился, как был хорош. Какую возбуждал зависть Нестреляева. До первого нестреляевского торжества – второго крещения Руси – оставалось еще далеко.
Это было году в 71-м. Нестреляев тогда снимал комнату на Сретенке. Он все скитался по Москве после университетского общежития, то женатый, то разведенный.
Мать в Москву из ссылки не вернулась, у нее уже не было сил, да и некуда было воткнуться. Умерла в Караганде за год до его поступленья в университет. Тогда, в 71-м, к Нестреляеву весенними вечерами приходил его вечный друг Сашка Егупецкий. Нестреляев шел теплыми сумерками с этим своим маленьким агасфером за Маросейку, на Большой Спасоглинищевский, тогда звавшийся улицей Архипова – любоваться молодежными хороводами первых дней еврейской пасхи.
Красавцы и красавицы танцевали в кружок, положив друг другу руки на плечи. Обещались вырваться отсель с любыми муками, любыми потерями. Освободиться от проклятья ненависти чужого народа. Видеть кругом лишь родные лица. У отъезжающих было такое настроенье, что Нестреляев на работе расставался с последним грошом, когда поначалу собирали им на выплату за образованье.
Ну вот, брат читатель, приехали. Мы на Голанских высотах.
Вновь окружили Нестреляева московские евреи и снова тащат его в который раз на проводы тысячелетья. Современный многоэтажный дом стоит на голой каменистой земле. Агасфер теперь прикинулся традиционалистом. Из него получился вполне пристойный отец семейства – черный лапсердак, ермолка. Мертвенно бледные щеки миловидно порозовели, на них закудрявились пейсы. За русскоязычным столом он уже не один такой.
Опять все шумно поздравляли Нестреляева, выказывали бурную радость по поводу открытия московских судов. Говорили, что теперь закончится давний спор, изгладятся следы еврейского комиссарства. Вместе с официальным антисемитизмом умрет бытовой, и будет как везде, а везде вполне индифферентно. И весело пили. Хорошо сидели, но тут за окнами началась стрельба. Военнообязанная молодежь обоего пола повскакала с мест. Агасфер воспользовался кратким замешательством и снова умыкнул Нестреляева прямо за шиворот, аки Ганимеда. Приняв в полете свое древнее обличье, поставил нашего героя в толпу паломников, подвигающихся с тангейзеровскими посохами к Вифлеемской пещере вторично проводить тысячелетье. В руках Нестреляева явилась суковатая скитала, на плечах живописный плащ. Агасфер же не почел нужным еще раз преобразиться. Так они и шли – Нестреляев в благоговейном сосредоточении, Агасфер, похоже, с надеждой на прощенье. А кругом слышалась со всех сторон тихая русская речь – вот куда они затесались. Шла новокрещеная Русь.
Все это здорово смахивает на масонское либретто «Волшебной флейты», только у пещеры Вифлеемской Нестреляеву явились сразу трое русских святых. Двое прежде неопознанных, что сидели с ним вместе за длинным столом в высоком совете, куда он был столь необъяснимо допущен. Теперь, обратившись без труда к внутреннему своему благоприобретенному интернету, Нестреляев доподлинно узнал имена их. Это были, как он и предполагал, нестреляевский святой – Сергий Радонежский и вещий Серафим Саровский, его же мощи недавно счастливо обретены. Третий ему пока не открылся, из чего Нестреляев заключил, что возможности встроенной в его мозг системы ограничены, с чем легко смирился.
Так вот, эти трое святых – двое разгаданных Нестреляевым и один безымянный – посмотрели на него таким ласковым, простодушным взглядом, каким умеет глядеть только русская святость. Заговорили такими кроткими словесами – и зверь лесной бы умилился. А уж наш-то Нестреляев сызмальства был благонравен, что твой бел конь среброузден. Они ему сказали только то, что он и сам в глубине души знал. Что пусть де не смущается сомненьем. Что невесть ни дня ни часу, в животе и смерти Бог волён. Человек яко трава, дни его яко цвет сельный тако отцветет. Сии слова он и прежде чёл. Не его печаль, сколько веку ему отпущено. Пусть делает с тщанием, что ему определено, а уж на какую землю семя упадет – то в руке Божией. Как в Священном Писании? Иное семя упало при дороге, и налетели птицы, и поклевали, вот так-то. Святые еще что-то говорили в унисон, все тише и тише, и медленно таяли в воздухе. На душе у Нестреляева полегчало. Вот и он с благословеньем, а то все отверженный Агасфер да какое-то оперное лесное чудище.
Мои футурологические наклонности отступают перед высотой тех часов, когда в подлинном, нерукотворном вертепе игрался последний акт мистерии «Проводы тысячелетья» – для отстающей России, которая лет пятнадцать просомневалась, куда ж ей плыть. Празднество длилось всю ночь и ушло с рассветом. Пока мир спал, паровоз подцепили с другого конца состава, и поезд пошел на всех парах в эру России. С окончанием действа Агасфер вроде бы отвязался от Нестреляева. Надолго или навсегда – про то пока не ведаю. И получил ли прощение, тоже не знаю. Иной раз я чувствую, что подключена к тому же таинственному интернету, но не умею толком в него войти. Ты же, друг читатель, на всякий случай смотри получше на ночных улицах, не идет ли кто рядом с тобой.
Что же будет с Нестреляевым дальше? После первого акта мистерии он получил недолгие счастливые каникулы в облаках над весенней землей. Покуда шел второй акт, его, как ты, читатель, уже выучил, подключили к глобальному информационному полю. Что же подарят ему по окончании третьего акта, раз уж он заделался любимчиком высших небесных чинов? Как ты думаешь? Не лети же, пташечка, в мой зеленый сад, воротися, молодость, лучше ты назад? Ну, не совсем так просто.
Росинанта ему оставили, а ослик исчез вместе со своим ехидным наездником. Я не завидую ослику, если Агасфер будет вечно возить на нем свой тяжкий грех.
В одиночестве и сладостных мечтах о грядущей славе отечества наш герой проделал обратный путь паломника в Россию. Что ждет его на родине? Не спрашивай меня, читатель. Я не более осведомлена о его дальнейшей судьбе, нежели о своей собственной. Во всяком случае, счастье вновь увидеть родную землю ему уже даровано. Получит ли он что-нибудь сверх того от патронирующих его чинов небесного ведомства? Не знаю, не знаю. Пока что он тихо едет южными степями, зелеными и пустыми. Никакой цивилизации, kein. Изредка поодаль мелькнет всадник. Тоже какой-то одиночка, по виду похожий на того половца, с которым князь Игорь бежал из плена. Видно, Нестреляев опять попал в начало второго тысячелетья от Рождества Христова. Уж не определено ли нашему летопроходцу прожить его насквозь? Едет и поет весьма красивым баритоном, не стесненный ничьим присутствием: «Зачем, о поле, смолкло ты и поросло травой забвенья?».
Глядь, снова кто-то к нему пристроился, едет рядом, ноздря в ноздрю. Нестреляев покосился и увидал того третьего, неопознанного святого, что уж являлся ему около Вифлеемской пещеры. И только узнал, как тот стал на глазах меняться. Там, возле вертепа, был весь, как лебедь, поседелый, говорил таким высоким шепотком, да такие благостные слова. Тут на глазах помолодел и сделался больно дебел. Кольчуга обозначилась на необъятной груди, конь под ним раздобрел на глазах, а седок проворчал что-то неразборчивое глубоким басом.
Теперь Нестреляев разглядел его окончательно – Илья Муромец Печерский, воитель из воителей.
Снова в мое повествованье вторгается богатырь и того гляди наломает дров. Зачем это Илья возле вертепа объявился? Что в судилище не был зван – то не диво. Уж он-то явно муж войны, а не совета. Правда, силушки прибавит любой компании. Сиди тогда Нестреляев за длинным столом с ним рядом – нипочем не грохнулся бы в обморок. Энергодонор этот Илья, эталонный символ русского народа. Батюшки, да ведь Нестреляеву именно такой дядька и нужен – ходить за ним. Жаль, что Нестреляев крещен не во имя его. Хорошо тому, чью сторону такой Илья держит, и плохо было князь Владимиру с ним ссориться. Опять Нестреляеву Бог послал. Авось либо и письму нашего героя силы прибавится. Надо бы.
Тут под Ильей конь заспотыкался, и Илья коня крепко обложил. Однако ж конь как раз был прав. Как из-под земли вырос тот самый камень на распутье – три дороги, три судьбы, и Илья остановился перед ним в картинной васнецовской задумчивости. Конь потоптался и отступил боком. Выбор был предложен Нестреляеву. Тот огляделся. Возле камня рос молодой, но уже совсем крепкий, заматеревший дубок – так, в возрасте тридцатилетнего человека. Он был чем-то похож на Илью, когда тот только что выехал из дому. Нестреляев спешился, привязал к дубу коня, вздел на нос очки и приготовился читать не спеша.
Господи, что это была за головоломка! Хуже предсказаний дельфийского оракула. Нестреляев ждал обычной сказочной формулировки, чего-то вроде: пойдешь направо – коня потеряешь, пойдешь налево – голову сложишь, пойдешь прямо – полцарства найдешь. Но здесь ничего такого не было. Были какие-то стрелки, перебитые трещинами, от которых камень походил на ладонь, предъявленную хироманту. Были обрывки фраз на вполне понятном русском языке, не древнее сказок и былин, а не на церковно славянском, как следовало бы ожидать. Трудно было понять, к чему отнести иные фрагменты надписи. Не то к участи читающего, не то к судьбе самого камня, или, может быть, земли, в коей он стоял. Нестреляев разобрал «полжизни даруется», «жизнь отдать», «не сойти с места», «стоять вечно». Он подождал, но в соляной столп не обратился, и смерть не шла. Оглянулся на Илью – Илья ничего. Написано было, разборчиво или неразборчиво, много всякой всячины. Относилось явно к тому, что его только и занимало в последние годы – к тайне жизни и смерти да к судьбе России. И место было не простое, ровно чьи-то взгляды скрестились и фиксировали его здесь. Нестреляев сощурился, поднапряг глаза и, немного досочинив, прочел длинную фразу: «Через тридцать лет поспеешь еще на одни проводы». Что провожать, кого провожать через тридцать лет? Он сам доживет до девяноста? Не похоже. Светопреставленье будет? Навряд ли. Довольно грамотно обратился внутри своей оборудованной головы к глобальному информационному полю. Но в интернете будущего по двум кардинальным для него вопросам – «тайна жизни и смерти» да «судьба России» – видно, еще не открыли страниц. Так он и мялся, окутанный облаком сомненья, не то перед загадочным камнем, не то посреди улицы Народного Ополченья.
Из всего прочтенного конечно же следовало выбрать «полжизни даруется». Это не то что «жизнь отдать». Что касается предложений «стоять вечно» или «не сойти с места», то и впрямь можно обратиться в соляной столп, проехавши полверсты. А что будет через тридцать лет, там увидим, коли доживем. Забыв совсем про Илью Муромца, Нестреляев продолжил исследованье камня на предмет избрания направленья движения. Однако составить по этим отрывистым штрихам какую-то схему или карту никак не удавалось. Наконец желаемому предначертанью был приписан некоторый вектор, очень приблизительно и с большой натяжкой. Далее Нестреляев поступил всецело как русский человек: махнул рукой, очертил свою буйну голову – чему быть, того не миновать, да и поехал в соответствующую сторону, даже не вдруг оглянувшись, а едет ли за ним новый его товарищ. Едет, прогибая землю тяжелыми конскими копытами.
Солнце село в степь. Похоже, я не мастер диалогов и никогда не доживу до написания пьес, разве что мне даруют еще полжизни. Я не могу сообразить, что сказал Нестреляев Илье и что тот ответил, как играют в дружных семьях, заворачивая бумажки. Ладно, писательство – тоже игра. Кто виноват и что делать – сообразим, Бог даст, играючи. Нечего корчить серьезную мину. В общем, Нестреляев кашлянул, Илья в ответ что-то буркнул, и они стали устраиваться на ночлег.
Можешь мне поверить, читатель, в степи было здорово. Вот так вот было в степи весенней ночью при начале второго тысячелетья. Нестреляев долго ворочался, и Илья его во сне даже довольно явственно, понятными словами ругнул. Уже при розовеющем небе наш герой заснул и проснулся как огурчик. Ильи рядом не было. Нестреляев задрал голову поверх травы. Степь осталась степью, но возле головы его были какие-то рельсы и будка со шлагбаумом вроде той, что стоит на улице Народного Ополченья при въезде в зону многолетнего захороненья радиоактивных отходов курчатовского института. Нестреляев встал и приготовился чесать отсюда. В ногах чувствовалась какая-то крепость. Он так рванул с подозрительного места, что диву дался. Поглядел на свои руки и удивился пуще прежнего. Вот так вот, проведи несколько часов, прижавшись спиной к богатырской кольчужке. Теперь силушка по жилушкам. На голове ветер треплет что-то густое и буйное. Нестреляев усомнился в своем возрасте. Запросил в голове internet. Ответили тотчас, что в ГИП (аббревиатуры понимаешь, читатель?) только один пользователь с именем Сергей Сергеич Нестреляев, и ему сейчас тридцать лет.
Радоваться будем потом, сначала как следует осмыслим. Полжизни даруется! Проверено опытным путем, что абракадабра на камне не такая уж абракадабра. Если все на нем начертанное имеет тенденцию сбываться, им следует серьезно заняться. И этим мистическим местом, где все время чувствуешь взгляд сверху, – тоже. Тут Нестреляев заметил, что он в Москве.
Но Москва была какая-то странная. В ней были и черты брежневских времен, и рубежа двух тысячелетий тоже. Как будто она хотела прогнуться под новый нестреляевский возраст и подарить ему некоторые ностальгические детали, но до конца это сделать не сумела. Уж лучше бы что-нибудь одно. А так во всем этом усматривалось нечто тревожное. Не совсем реальность.
Весело, когда ты хозяин (хозяйка) текста и можешь выписывать на пространстве собственной книги любые вензеля. Так вот, по кромке крыш тянулись линялые красные тряпки с белыми буквами – лозунги. Политику КПСС поддерживаем и одобряем. Ну спасибо. Нестреляев, уже пожив на желанной голодной свободе, ничего молчаливо поддерживать и одобрять не собирался. А ларьки – ларьки были. И флаг над Кремлем – с какой стороны взглянешь. Иной раз красный, а то, глядишь, триколор. Но Нестреляев сейчас был невменяем и все принимал как должное.
Какой радостью отдавался каждый упругий шаг! Как краски были ярки! А река! Она улыбалась Нестреляеву. Он устремился через мост, распевая во все горло «Влтаву» Бедржиха Сметаны. Помахал рукой тюльпанам в Александровском саду. Подождал, не кивнут ли они в ответ. Пустился бегом по старым знакомым улицам, не обращая внимания на названья, советские или нет, и не задаваясь мыслью – а где он сейчас живет. Сменил по Москве столько углов – на заре туманной юности с молодой женой, дочерью недоброжелательного к нему отца, потом в основном один. Так что привязаться мыслью к какому-то конкретному адресу ему сейчас было не по силам. И его вынесло на Чистые Пруды.
А на Чистых Прудах лебедь белый плывет. Ручной, по имени Борька. Позднее его, как все знают, съели. Но тут он жив и здоров, сушит лапы на плаву, выбирает клювом какую-то дрянь из-под перьев. По берегу идет, нет, летит, раздувая юбку с большими карманами, молодая худенькая женщина. Нестреляева не видит, смотрит на лебедя, круто развернув голову на лебединой шее – сюда, Модильяни! Смеется беззвучным смехом, закусив тонкие губы и ребячливо дергая подбородком. Солнце пронизывает светлые на отлете волосы.
Нестреляева будто током ударило – Господи, как скоро все произошло! Будто с неба опустили и поставили перед ним его единственную любовь. Постой, постой, брат Нестреляев, но ведь та была в довольно длинной юбке и с заколотыми волосами. Ништо! Нет, гляди-ко, у той были покатые плечи, а эта востроплечая и востроносенькая, как синичка. Светловолосая, а та вроде была потемнее. Не та, приходится признать. Но уж очень естественна, таких раз, два и обчелся. «Отвяжись, автор, – говорит Нестреляев со свойственной ему теперь определенностью, – это моя единственная любовь. Кто из нас в конце концов подключен к глобальному информационному полю? Я или ты?» Ишь, хвастается. Ну ладно, ладно. Похоже, у меня сначала вышла вторая часть Фауста, а теперь начинается первая. Если ты, мой читатель, дотянул до этого места, то теперь немного отдохнешь. Боюсь, недолго.
В общем, она вытянула шею, как лебедь, будто собиралась улететь. Только, кроме шеи, ничего лебединого в ней больше не было, если не считать, что это была лебединая песня Нестреляева. Типичный гадкий утенок, умная рожица и неуверенная осанка. Женщина, несчастливая по определенью. Даже не нужно смотреть, окольцована ли эта птичка. У нее на лбу написано, что она одинока. Да Нестреляев теперь все может запросто узнать, запросив свою голову с встроенным супермозгом. Смеется таким радостным смехом! Так они и шли параллельно. Тут Нестреляев позволил себе целых два шага в ее сторону, на что раньше никогда не отважился бы. Но теперь он чувствовал в себе новую способность – сделать человека счастливым. Раньше всё его хватали мертвой хваткой, и такая из этого получалась ерунда! Так что эти два шага были большим событием. И она обернулась.
У меня в постижении литературного мастерства все идет со скрипом, как бывало у Нестреляева в любовных историях. Я так ясно вижу этих двоих, но убей – не слышу, что они говорят. Маргарита спросила мастера: «Вам нравятся мои цветы?» А эта ничего не сказала, только поскорей отсмеялась уже вслух и, перестав давиться смехом, с трудом привела лицо в приличное состоянье. Нет, надо же, когда он продолжал на нее смотреть, она извинилась. Так и сказала: «Извините, ради бога». В голосе было что-то щебечущее. Ну, тут уж Нестреляев нашелся. Он заверил ее, что в жизни не слыхал такого прелестного смеха и был бы рад рассказать ей что-нибудь веселое, чтобы вызвать его опять. Это Нестреляев-то, который всегда был кислый, как лимон. А тут откуда что взялось. Но она улыбнулась милой улыбкой, сказала, что уже пришла домой, и взялась за ручку двери. Так Нестреляеву безо всякой помощи его таинственного интернета был сообщен с точностью до подъезда адрес его единственной любви. Я уже вынуждена признать эту женщину в таком качестве. Пока она исчезала в недрах старого дома, Нестреляев в глубине своей преображенной головы увидел ее всю, как тогда я его на Автозаводской улице. И увиденное было очень хорошо.
Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят не токмо Бога, но, может статься, и земное свое божество, как случилось в данном случае с Нестреляевым. Что ж, chaque vilain trouve sa vilaine, скажу я с досадой, поскольку вышло не по-моему. Но, видно, я распоряжаюсь лишь отделкою текста, сюжет же приходит помимо меня.
Так вот, свалившийся мне на голову молодой Нестреляев обегал за день всю Москву, щедро тратя радость. Его эмоциональный спектр уже относился не к тридцати годам, а скорее к пятнадцати, хотя внешне он застабилизировался на отметке 30. В его суперголове все пополнялось блестящее досье на новую знакомку.
Ей 30 лет. Она родилась в 1941 году. Значит, сейчас все-таки 1971 год. Он все боялся прямо об этом спросить свое ГИП. Но теперь в этом не совсем 1971 году с ним еще одно существо, правда, тоже немного фантастическое. Отныне их тут двое. И каких двое! Так интровертный человек, собравшись куда-то на экскурсию и придя, по своему обыкновению, ранее других, никак не может успокоиться. Он убедится, что пришел в нужное время и в нужное место, лишь тогда, когда дождется хотя бы одного попутчика. Значит, 1971-й. Но откуда тогда эти островерхие крыши и мансардные окна? Когда же он запросил ее имя, ему ответили буквально следующее: «Что в имени тебе моем?» У Нестреляева сердце упало. Si tu ne existe pas… Общие соображенья об ирреальности счастья роились в его голове. Суперинтернет же все не мог успокоиться, как растревоженный муравейник, и сыпал ему новую относящуюся к делу информацию. Но имени не выдал. Остальное все было так нестандартно, с отклонениями в хорошую сторону, что Нестреляев охотно позволил убаюкать свои сомненья.
Он не любил дамочек. Тех, которых Пеппи Длинныйчулок определяла как носящих вуалетку и имеющих двойной подбородок. Терпеть не мог гиперженственности. Как только это свойство намечалось в «ней», флаги его радости никли. А в этой общечеловеческое забивало женское. Человек вообще.
Конечно, да, Нестреляев не говорил об этом, он не жаловался никогда никому, даже ночным теням на пустых улицах, но он твердо знал, что иметь любовь и не иметь ее – жизни и смерти подобно. По тому, есть она у вас или нет, определяется, на каком вы свете. Если, кроме жизни и смерти да судьбы России, он больше ни о чем не пытал высшие небесные инстанции, то это только потому, что с любовью он рано не своей волей распростился. И, друг заботливый, больного в его дремоте не тревожь.
Так, в растрепанных чувствах, Нестреляев пробегал до весенней темноты. Вот он опять на улице Народного Ополченья. Ноги несут его в ту же обожаемую нору, вырытую им к шестидесяти годам, полжизни тому вперед. Опять идет один посреди мостовой, и никого кругом, все рано для 1971 года заперлись в квартирах. Идет и горланит: «О, долго буду я в молчанье ночи тайной…» Прямо как молодой Ионыч. Только тот, кажется, пел: «Мой голос для тебя и ласковый и томный». Вдруг до него дошло, что рядом кто-то вертится, как пудель подле Фауста. Тьфу, помолодевший Агасфер, немного похожий на кудрявого Иуду. Подбирается кругами с явным намереньем его, Нестреляева, восхитить. Вот и наручники брякнули под обветшалой тканью. Нестреляев насупился и сказал сурово: «Поди, поди, Бог подаст». Он теперь стал силен и нахален. Агасфер исчез, как сквозь землю провалился. Окончательного прощения он явно не получил. Правда, его немного поновили. Подумавши, Нестреляев понял, что и от него самого наверху квитанции не потеряли. Так что особенно драть глотку нечего. И он пошел дальше молча, трепеща за свое новенькое счастье, как трепетал с первого его мгновенья.
В окне его кухни горел свет и неспешно двигалась сутулая фигура. Взвинченный Нестреляев сейчас не подумал, что вора лучше не заставать на месте преступленья – бог знает, как он себя при этом поведет. Открыл дверь единственным ключом, что был у него в кармане. Увидал всего-навсего дядю Игоря из соседней квартиры, рабочего горячего цеха, периодически подвергавшегося принудительному леченью с диагнозом алкоголизм. Ключ от нестреляевской квартиры у соседа, по-видимому, давно был. Наш голубчик имел обыкновенье забывать его снаружи в замочной скважине. Однажды ключ исчез, а Нестреляев не удосужился сменить замок. Оставлял он также время от времени на крючке у двери сумку с продуктами, и дядя Игорь уже привык заглядывать в чужой тамбур, как прикормленная рыбка. Сейчас этот князь Игорь вынимал из морозилки нестреляевские сосиски. Увидавши хозяина квартиры, закрестился и зачурался: «Свят, свят, свят! С нами крестная сила! Я тебя, Серега, нынче сам мертвым видел – тебя машина сшибла. Чур, чур меня! Подь на тот свет!» Тут испитой, прозрачный дядя Игорь, основная болезнь которого осложнялась диабетом, собрал откуда-то силенки. Выпер грудью растерявшегося Нестреляева на лестницу и в мгновение ока защелкнул предохранитель старенького английского замка. Нестреляев не сообразил применить новую свою силушку – потеснить, пока не поздно было, дядю Игоря или же разнести собственную дверь. Слова соседа, коих смысл был темен, он всецело приписал действию белой горячки. Покрутился на площадке, повернулся, пошел сначала из подъезда, потом со двора и, уже уйдя по уши в мысли о своем счастье – на Сокол, в коммуналку, в предыдущее свое пристанище.
Ноги несли его легко. Вот она глядит из ночного тумана светлым пятном – легкие волосы лучатся. Эльф женского рода. Сильфида. Теперь и имя ей найдено, другого не надо. Существует ли, не исчезнет ли? А что, если у нее взять анализ крови, как советовали в «Солярисе»? Нет, нет, ни за что. Пусть всегда шелестит своими эфемерными крылышками. Тронуть – все рассыплется. Она из тонких миров.
Рыбак рыбака видит издалека. Своих, дурнолюбимых, Нестреляев всегда различал в толпе. Mal-aimé и смеются, и веселятся особым образом. До таких женщин ни у кого руки не доходят, слишком в стороне они держатся. А эта вообще как айсберг – основная глыба ее достоинств остается под водой. У нее другая пропорция, не как у всех, выдаваемого на-гора и оставляемого в пласте. Она нарочно не хочет казаться лучше, чем есть, из честности. Ошибается в противоположную сторону, обделяет себя. Все не как у людей. Умеет отказываться от счастья и при этом быть такой радостной. Поразительно. Он сам давно бы скис. Батюшки, уже Сокол.
Верно, Сокол. В той стороне, откуда он шел, прокатился, резвяся и играя, весенний первый гром. Нестреляева уносило байдевиндом с последнего его становища на рубеже двух тысячелетий. Время, оглянувшееся вспять, шумело над его головою, дергая троллейбусные провода. Церковь Всех Святых выступила из мглы белой колоколенкой и вполголоса прозвонила на ветру, чего раньше за ней никогда не водилось. Это только у Хорошевской Троицкой церкви было такое обыкновенье – она высоко стояла. Но сейчас иначе было никак нельзя – Нестреляева надо было вывести из состояния аффекта.
Очнулся – сталинские кирпичные дома глядят на него внушительными подъездами. Нестреляев привычно юркнул в один из них. Код уже был, черт его знает почему, вроде бы не должно его быть. Не было, когда Нестреляев тут жил. Это из той же серии подозрительных сбоев – меланж времен. Но Нестреляеву с его встроенным в мозг суперкомпьютером на код было раз плюнуть. Тот же единственный ключ открыл и эту дверь. Такое должно было бы тоже насторожить Нестреляева, однако ж не насторожило. Похоже, он приготовился пройти сквозь время, как нож сквозь масло. Ан не вышло.
Ключ-то был все тот же, но другой сосед возник на пороге, весь окутанный грозовым облаком. Сосед не по площадке, по квартире. Внутренний враг. Куды тебе слабогрудый дядя Игорь. Этот сосед будет почище чеченского полевого командира. Форменный Пашка Тигролапов. Вот так, бывало, материт и дерется, дерется и материт. А надо тебе сказать, милый мой читатель, что было уже около полуночи – самое бесовское время. Нестреляев мысленно перекрестился, собрал свою новую силушку – ну так, с осьмушку богатырской, уж сколько Илье не жалко было уделить, он еще нагуляет во чистом полюшке. Поднажал на своего многолетнего мучителя, неукоснительно осуществлявшего в коммуналке диктатуру пролетариата. Бывало, и получасовое отсутствие в квартире Пашки Тигролапова казалось Нестреляеву незаслуженным праздником. Остальное соседство тоже было не из приятных. Настоящие советские люди, которые всегда хотят неблагополучия ближнего более, нежели собственного благополучия.
Ничего у Нестреляева не получилось, лихое споро. Не оплошал Пашка. Крепко пнул Нестреляева и сказал веско: «С кем ты поменялся, того я, твою мать, уж в гроб уложил. И на комнату пустую, твою мать, ордер получил. И замок, твою мать, уже, понимаешь, сменил. Ты, твою мать, ступай, откель пришел. А не то и тебе на кладбище подле твоей матери место найдется». И еще пихнул пуще прежнего. Силен русский рабочий человек, силен даже после тридцати лет непрерывного питья. Нестреляев ретировался со смешанным чувством досады, восхищенья и скорби об униженной матери, ибо в теперешней своей прострации все понимал буквально.
Он вновь на улице, и полночь бьет с небесной колокольни. Бежит, гонимый ветром времени, и образ, еще не столь знакомый, сколь близкий, перед ним сияет. Кто она, Сильфида? Глядишь, возьмет она рукою легкой, достанет с полки жизнь его, как книгу, обдует пыль, душа его воскреснет. Он ветром и букетами жив будет.
Ветер, ветер на всем Божьем свете. В конце тысячелетья не успеваешь принимать парады планет. Гравитационные аномалии, ураганы. На перегибе времени нас треплет шторм. На северо-западе Москвы все погромыхивает.
Новые резвые ноги несут Нестреляева дальше в глубь времени, к предшествующему прибежищу, на Сретенке. Там (помнишь, читатель?) он снимал когда-то комнатушку в большой квартире, ставшей коммуналкою в процессе советского уплотненья. Проходил к себе через такую же тесную клетушку своей хозяйки – старушки из «бывших», родственницы прежних владельцев дома. Собственно, это все была одна комната, разделенная перегородкой в двадцатых годах. Вот оба окна глядят на Нестреляева с высокого первого этажа. При свете луны темнеют глубоко поставленные на широких подоконниках цветочные горшки. Кажется, фиалки всех оттенков, от темно-лилового до розового. Нестреляев открывает дверь все тем же волшебным ключом. Тихо ступая по выщербленному паркету, пересекает в свете лампадки проходную каморку, слышит знакомый вздох старенькой хозяйки во сне. За толстыми стенами здания стихает ночная гроза. Нестреляевское хождение сквозь время пока что благополучно закончилось. Наконец-то он у себя дома. Утрамбованные до предела, кругом спят чутким пуганым сном потомки «бывших». Их покойные родители удачно уплотнились, успев прописать таких же бывших. Тут он в безопасности. Вот и поди ж ты – на юру, в чужих людях. Не так-то его мать семнадцать лет не видала, кроме собственного сына, себе подобных.
Нестреляев с разгону шлепается в пыльное плюшевое кресло, кладет локти на стол и – пишет, пишет. Здорово пишет, что и требовалось доказать. Ну, будем считать, что поэтический дар у него был и прежде. Теперь же некие таинственные покровители подарили ему: а) знание, б) силы, в) время.
То, что он сейчас строчит, я назвала бы поэтической прозой. Бумага, утащенная из казенного дома еще в настоящем 1971 году, весело стелится ему под руку всю недолгую апрельскую ночь. И наконец перед зарею, склонясь усталой головою, на модном слове «идеал» тихонько Ленский задремал.
Проснулся очень скоро – из мягкого кресла вылез старинный инкрустированный нож для разрезанья бумаги, давно таившийся в сгибе между двух подушек. Уколол Нестреляева, чтоб тот не проспал каких-то важных событий в своей жизни. Старинные часы в старушкином отсеке пробили семижды: встань, встань, встань, встань, встань, встань, встань. Нестреляев не спеша открыл глаза и увидел солнце через, увы, довольно грязное стекло. С беспокойством вспомнил, что мыть свое единственное окно по весне – его святая обязанность. Ногти, волосы растут, пуговицы отрываются, сор в углах катастрофически прибывает – ужасно. Чуть что выполнишь все настоятельные требованья жизни – как раз станешь идиотом. Но все же Божий свет весною лучше созерцать через чистое стекло. Осторожно выглянул, вышел из своего укрытия. Старушки не было ни в комнате, ни на кухне. Куда это так рано занимали очередь в 71-м году? Нестреляев набрал воды и приступил к мытью окошка.
По-разному моет окна человек пишущий и не пишущий. Последний просто протирает стекла, пока, прозрачные, они не исчезнут, растворившись в весеннем воздухе. Тогда обнаружится, что мытье – это само по себе занятие поэтичное. Пишущий человек поминутно подбегает к раскрытой тетради, хватает мокрыми пальцами карандаш и записывает пришедшее в голову, а подтеки воды сохнут как попало на стекле. Тоже хорошо. Будто некие магические знаки проявились в светлом небе. А под нестреляевским окном уж стоит цыганка в розовых юбках, похожая на гвоздику, и со своей стороны делает ему магические знаки. Кричит: «Бриллиантовый! Про любовь думаешь, а свободы-то у тебя нету!» Нестреляев похолодел.
Похолодел. Путаясь в словах, запросил наконец прямо свой внутренний internet – который у нас год от Рождества Христова? Ему ответили: 1971-й. А я – я сейчас разведен или как? Пришел безжалостный ответ: С. С. Нестреляев состоит в законном браке. Он не поверил. Полез мыльными руками искать паспорт, раскрыл – вот он штамп. И только тут все в деталях вспомнил.
Они с женой (первой по счету) и сыном уж лет пять как жили в коммуналке на Соколе. В один прекрасный день жена заявила ему о служебном несоответствии и испросила себе свободы в столь категоричной форме, что ему пришлось немедленно уйти. Не в собачью конуру, но снимать жилье на Сретенке, где он только что в блаженных грезах мыл окно. Жена отправила сына к своим родителям и жила одна, стоя той порой у себя на работе в жилищной очереди, что, как известно, дело долгое и неверное, но она была не робкого десятка. Просила Нестреляева пока что не искать развода, чтобы им на троих дали двухкомнатную квартиру. Ей с сыном вдвоем реально досталась бы однокомнатная, она хорошо знала существующую практику. Предполагалось так, что Нестреляев потом развод оформит, а размена не потребует. Но кто-то после Нестреляеву подсудобил. Уже когда квартиры были распределены и грызня стихла, некая комиссия задержала выдачу ордеров. Чудом поспел срочно начатый развод, жена сумела оформить ордер на двоих, и Нестреляев получил в полное распоряженье комнату на Соколе. Лютый сосед, необъяснимо пасовавший перед бойкой женой, загрыз разведенного Нестреляева, вымещая на нем свои жилищные разочарованья по поводу не освободившейся комнаты. Но все это было еще впереди. А сейчас Нестреляев как подкошенный рухнул в кресло, подпер голову рукою – ни дать ни взять мраморный крестьянин в беде, и стал медленно ворочать мозгами. Сяду я за стол да подумаю, как на свете жить сиротинушке. С чем он пойдет на Чистые Пруды, что скажет?
Вроде бы Амуру не за что было отметить Нестреляева в черной своей книге. Бывало он, неприкаянный, шатался по темным московским улицам не со счастьем своим, как еще вчера, а с очередным несчастьем, гнавшим его из дому. Тогда еще влюбленные не уступили бандитам ночных тротуаров. Встречая двоих в часы своих бессонных дежурств, Нестреляев мысленно призывал благословенье на их головы. Он не был завистлив. Вечный несчастливцев, он был широко отзывчив к счастью.
Не брани меня, читатель, что я так люблю его. Не пеняй мне, захотевшей сделать своего героя благополучным в каком-то другом измеренье. Его так трудно осчастливить в реальном мире. Не кори за то, что не вдруг заговорила я про любовь. Так уж народная песня поется. Долго-долго про что-то другое, а концовка ни к селу ни к городу любовная. Я не спорщица с русской песенной традицией, уволь. На том выросли.
Не укоряй за названье. Проводит, спровадит Нестреляев тысячелетье. И оно его проводит – ох, не добром. Это я предчувствую, хоть еще и не знаю толком, что сломает моего героя на стыке времен. Не вижу пока ясно, в чем беда. Наверное, в априорной иллюзорности любви. Давно живу, о многом догадываюсь.
Пока я этак сокрушаюсь, мой Нестреляев поднялся из-за стола. Clavelita в розовых юбках все еще стоит под окном, ждет. Увидала его головушку посреди разноцветных фиалок, в ладошки заплескала – улыбается полными розовыми губками, обещает: «Бриллиантовый, я твою беду руками разведу! Наша с тобой краля – тоже птица вещая, вроде нас с тобой. Ей твоя правда будет как на ладони видна. Иди, не горюй, а мне оторви да брось в подол розовый цветок». Нестреляев сорвал из цветочного горшка розовую фиалку с мохнатыми листочками, бросил в окно. Не попал в широкий подол с оборками. Цветок звонко стукнул об асфальт крупной золотой монетой, покатилась монета. La clavela метнулась за нею, взвившись вихрем юбок. А Нестреляев уж выскочил, счастливый, из дому. Снова принялся дуть беспокойный ветер. Конец тысячелетья прикидывался концом времен. Цыганка еще стояла с нестреляевским золотым на ладони, но уж не та, в гвоздичных юбках, а зловещая старуха. Схватила его руку и заговорила темными словами с того треснувшего камня на богатырском распутье. Ох, не к добру. Что, читатель, не сама ль недолговечная любовь приходила розовым утром под нестреляевское чистое оконце? Ах, когда б я прежде знала, что любовь творит беды. Ох и ах. Покуда я каркаю, Нестреляев уж бежит, как ошпаренный, на Чистые Пруды.
Бежит, и смятенный ум его запрашивает свое глобальное информационное поле о той, на которой свет клином сошелся. Она уступчива в мелочах и несгибаема в серьезных ситуациях. Не имеет мнения по бытовым вопросам, а все больше по общечеловеческим проблемам. Легко сдает позиции до какой-то черты, около которой окапывается и держит оборону намертво. Весела просто от хорошей, сильной энергетики. А так веселиться не с чего. Какого-то химического вещества у нее в крови много, от которого неизбалованный человек радуется любой мелочи и без которого потасканного сибарита ничем не обрадуешь.
Читатель, тебе надоело? Ты спрашиваешь, скоро ли свадьба? А я не знаю, существует ли вообще Сильфида. Ты же не поведешь к венцу химеру. Ну тебя, иди смотри телесериалы.
Да, она жила там в коммунальной квартире на Чистых Прудах, ранее принадлежавшей целиком их семье. Жила с прелестной старорежимной матерью, также похожей на синичку. С сестрой, двумя годами моложе и немногим хуже ее самой. Жаль, что невозможно было осчастливить браком их обеих. Сильфида сама открыла дверь, сразу узнала Нестреляева, впустила и выслушала, почти не проявив удивленья. Сказала – хорошо, когда бы ни был оформлен этот развод, его можно дождаться, время вещь относительная. Вот пока ее рука, а там дальше будет видно.
О том, чтобы оскорбить мать какими-либо вольными отношеньями, не могло быть и речи. Но к самому факту наличия штампа в паспорте старенькая синичка отнеслась на редкость спокойно. Приняла как данность. И как данность следовало принять, что новый брак можно затевать, лишь полностью устроив прежнюю семью. Это такая эпитимия на всякий случай. А то ведь, как благородно рассуждал Пьер Безухов, в разводе всегда виноваты обе стороны. Такая версия была принята Нестреляевым с бурным восторгом.
Теперь он и впрямь был жив ветром и букетами. Нескончаемая заговоренная весна, отцветшая в Палестине и южнорусских степях, здесь еще была во всем своем блеске. И были первые дни еврейской пасхи. Или она в 71-м году была попозже, или так время остановилось. Они ходили вдвоем к еврейским хороводам на Большой Спасоглинищевский, то бишь улицу Архипова. Сильфида была еврейка по отцу – его сцапали по делу врачей, и с концами. Нечистокровная, бедный гадкий утенок, и не русская тоже. Она вообще не была цельной натурой. Сложная, как композитный аромат. Необъяснимо легко полетели дни счастливого ожиданья, которым никто не знал меры.
Нестреляевская неразведенная жена как-то зашла на Сретенку. Хорошо, Сильфиды не было, а то они часто сидели здесь в милых беседах, листая альбомы с картинками и строя друг другу умильные рожицы. Наконец-то оба могли дать волю своей инфантильности, не вызывая насмешек. Хлопотливая хозяйка приносила им чай. Она уж обожала Сильфиду и с упоеньем потворствовала несовременному роману жильца. Так вот, зайдя, экс-жена пристально поглядела на похорошевшего Нестреляева, от которого так и веяло здоровьем. Тот призвал на помощь все небесное воинство, сгорбился и скроил несчастную рожу. Обошлось. Remake «Дворянского гнезда» не состоялся.
Сын. Осторожными наводящими вопросами Нестреляев восстановил всю картину. Сын по-прежнему жил у родителей жены. Там был довольно чиновный госплановский тесть. Диссидентству его дочери это не мешало. Бывало, Андропов у своей дочери изымал самиздатовские странички. Тесть сразу предупредил Нестреляева, что если тот сунется в его владенья, он созовет медкомиссию и упечет зятя в психушку на всю оставшуюся жизнь. А что, и упек бы. Жена иногда звонила Нестреляеву, когда мальчик бывал у нее на Соколе. Нестреляев летел туда. Но это случалось крайне редко. Так что пока вся жизнь его замкнулась на Сильфиде.
Прошлое Сильфиды не интересовало Нестреляева, хотя она сразу сказала, что таковое было – два неудачных романа, оставивших одну горечь. Он велел своему суперинтернету заблокировать соответствующий информационный блок и никогда на эту тему не проговариваться. Успокоился, утих. Постоянная мрачная неудовлетворенность, мучившая его в течение всей жизни с короткими передышками, когда он бывал устроен, сдалась и отступила. Значит, на нее есть управа.
Тут ни с того ни с сего оба стали загодя извиняться, предупреждая друг друга, что в сексе они отнюдь не корифеи. Особенно Сильфида почему-то беспокоилась по этому поводу – совестливая, как всегда, она пыталась предварить события и охаять себя заранее. Но Нестреляев, тотчас забыв о собственном многолетнем несовершенстве, возразил ей с новой твердостью. Дескать, когда человек поднатореет, если он вообще когда-нибудь поднатореет, то уж и не радуется. Сильфида заметила на то, что высказана точка зрения хоть и очень светлая, но не очень верная. Вопрос был снят до особого распоряженья. Не всем же быть суперменами и супервуменшами. Похоже, их мученья ушли в прошлое на глазах сочувствующего лебедя Борьки. Тот, в свою очередь, передал их счастье на храненье старушке-хозяйке, участвующей в заговоре. Если Агасфер и шлялся ночами по Сретенке, позвякивая наручниками, то Нестреляев, рано проводив Сильфиду на Чистые Пруды, с ним не встречался. Все это длилось еще только две недели – хвостик апреля и майские праздники плюс девятое мая, между ними ничейная земля, когда никто толком не работает. И это время кончилось.
На Чистых Прудах Нестреляева еще в лоб не спрашивали, где он работает, и сам он не помнил. Сменил казенных домов уж никак не меньше, чем нежели жен или мест проживанья. Пришлось запросить свое ГИП. Ответ пришел почему-то в прошедшем времени: С. С. Нестреляев в 1971 году работал там-то по такому-то адресу. Вот туда он и пошел после праздничка в четверг. Пропуска соответствующего он не отыскал, взял что придется. Вахтеры не любили Нестреляева. Все они были как бы слегка гебешные. А от него густо несло превосходством, несмотря на худобу, скромность и обшарпанность. Попадись он им в застенке, что бы они с ним сделали! Избави Бог! Вообще, несовершенные и ненавидящие ему не спускали никогда. Дежурный вахтер внимательно изучил нестреляевский пропуск, но в нем на глазах проявились названье данного учрежденья и нужная печать. Как с тем ключом. Нечисто что-то.
Пошел Нестреляев по лестнице, где уж стояли парами и курили томимые бездельем сослуживцы. Иные узнали его и поздоровались. Он с натугой вспомнил имена ответить им. Встрелся ему в женском халате электрик Федор. Какое-то уж гаснущее мистическое воспоминанье ожило в нестреляевском мозгу, и он пошел на неприятного Федора грудью. Тот попятился от окрепшего неясно каким путем хлюпика.
Ноги по инерции привели нашего героя в нужную ему комнату, где он бодро плюхнулся на свое рабочее место за шкафом, тяжело уронив налитые силой руки на стол. Что он должен тут делать? Запросил ГИП. Ответили, что С. С. Нестреляев придумывал математические модели для отчетов, статей начальника и диссертаций его аспирантов. Ходил на овощную базу, ездил в колхоз на картошку. Выполнял отдельные поручения начальства, как то: выносил на вход разовые пропуска, вставлял формулы в отчеты, писал за начальника отзывы на присылаемые авторефераты. Ты, читатель, не удивляйся. Время было геронтократическое, а маленькая собачка – до старости щенок. Тридцатилетний непробивной Нестреляев, конечно же, числился на побегушках. Тем более что дела как такового не было.
В общем, грустно отметил наш герой, всё упирается в начальника. А кто, позвольте спросить, у него сейчас начальник? Может статься, он будет почище Пашки Тигролапова. Задействовал таинственный internet.
Узнал имя-отчество-фамилию и титулы начальника. Ничего, не самый плохой вариант, бывало хуже. И вообще, – подумал Нестреляев, поигрывая новыми мускулами, – в крайнем случае пойду разгружать вагоны. Или буду его низводить, как Карлсон фрёкен Бок. Что ж, допоможи, Боже, нашому телятi вовка з'iсти. Своих новых необыкновенных способностей Нестреляев решил пока не обнаруживать, чтоб не вышло как с тем Алешей из «Черной курицы». Тут пришла раздатчица и потихоньку выдала ему деньги. Оказывается, он прогулял зарплату, но все обошлось. Начальник перед праздниками не появился, а между праздниками тем более, уж как водится. Нестреляев тихонько разглядывал чудные старые деньги, мысленно переводя их – в букеты для Сильфиды.
В каких-то полчаса Нестреляев приладился писать свое за шкафом. Начальник, утомленный долгими праздниками, его не беспокоил. А потом и вовсе уехал в нескончаемую загранкомандировку. Его зам следил только за посещеньем, придумать же Нестреляеву работу у него не хватало фантазии. Летели светлые майские дни, в них было все – и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь.
Сильфида работала так же точно, не бей лежачего, территориально вблизи Ударника. Вязала на работе Нестреляеву свитер. Заданную ей, крошечке-Хаврошечке, сроком до октября месяца программистскую работу Нестреляев с его оборудованной головой сделал за десять минут. Попутно обнаружил, что у него теперь в мозгу не просто глобальный информационный справочник с выходом в мистику, но и вообще мощный компьютер с неформальными эвристическими ходами. Ладно, пока затаимся.
Как все добрые люди, Нестреляев звонил Сильфиде в конце дня на работу, встречал ее поодаль на улице, и они шли мимо вкусно пахнущих решетчатых окон фабрики Эйнем – Красный Октябрь на стрелку. Байдарки там тогда уже не плавали, но все равно было уютно. Не торопи меня, читатель, я незримо побуду с ними. Долгая любовная прелюдия меня не утомляет, не знаю как тебя. Знаешь, в их отношениях поразительный баланс. Ну просто невозможно определить, кто кому делает одолженье. Все держится на соплях, или на деликатности, и как держится! Карточный домик замер в хрупком изяществе своих конструкций.
И жилищная очередь на работе экс-жены Нестреляева замерла. Хорошо, что вспять не шла, и так бывает. Но в варианте однокомнатной квартиры не оставалось никакой надежды, что мальчик будет жить с матерью и отец сможет с ним регулярно видеться. А в случае двухкомнатной квартиры была. Вся очаровательная троица с Чистых Прудов очень одобряла Нестреляева в его решимости ждать и дождаться.
Июнь пришел, такой же безоблачный. Казалось, что в жизни только и есть, что клумбы, да фонтаны, да светлые вечера, да ретроспективы фильмов хороших режиссеров. В ранней юности Нестреляеву приснился зеленый сон. Огромная лужайка, яркая трава – зеленый платочек от господа Бога. Он идет со своей неведомой возлюбленной, и оба смеются, обратившись лицом друг к другу. Ему приснился рай. Пусть они с Сильфидой немного попасутся на этой лужайке. Пока их гнать не за что. Я должна признать, что Нестреляев меня обхитрил. Его своевольный выбор лучше, чем я могла бы придумать. Получился просто суперкласс.
Теплыми июньскими вечерами Нестреляева дома устойчиво не было, и если кто и вспоминал о нем, то застать не мог. Застал настойчивый Сашка Егупецкий, третий наш экскурсант в этот не совсем 71-й год. У Сашки прелестные живые карие глаза, он весь похож на эрдельтерьера – почти квадратный, кудрявый, рыженький. Позднее, перед отъездом, он успел стать раздражительным и неадекватным. Должно быть, отъезд тяжело дался ему. А сейчас он так мил в своем всеобъемлющем жизнелюбии. Немного врунишка, коэффициент доверия 40 %, от повышенной эмоциональности и буйной фантазии.
Этот Сашка – прирожденный читатель, с прекрасным художественным вкусом и сильной интуицией. И сам почитай поэт. Он прихватил Нестреляева вечером, когда тот уж возвращался с Чистых Прудов, отконвоировав Сильфиду домой. Было здорово поздно. Но неформалу Сашке нипочем уйти пешком к себе на Староконюшенный и после закрытия метро. Он вошел вместе с Нестреляевым, прочно сел на коммунальной кухне, затихшей и опустевшей. Пока Нестреляев караулил чайник, Сашка объяснял ему, как хорошо на Брайтон Бич. Нестреляев уж видал пресловутый Брайтон, но не мог рассказать об этом Сашке. Да и сам теперь толком не знал, было это во сне или наяву. Мистический опыт путешествия с Агасфером уж начал стираться под сильным воздействием такого реального или хотя бы правдоподобного счастья. Нестреляев вежливо слушал.
Потом пошли на цыпочках с чайником к Нестреляеву в каморку. Добренькая старушка крепко спала. Сашка шепотом читал стихи, полез к Нестреляеву на письменный стол за пером что-то записать. Быстро разглядел наметанным глазом в бумагах Нестреляева, что он там понацарапал. На следующий же день схватил друга в охапку и поволок силком в какое-то литобъединенье. Нестреляева там так разругали, что от огорчения он забыл здесь, в подъезде на Сретенке, сумку с продуктами, прицепив ее за перила, пока отпирал дверь. Не в укор будь сказано будущему соседу дяде Игорю, авоська провисела в неприкосновенности, доколе Сильфида не пришла приводить мила друга в чувство. Они там сказали, что написанное цинично. Я вся трясусь от гнева. Уж коли мой Нестреляев циничен, то кто тогда целомудрен. Сильфиде сразу пришла в голову здравая мысль: литобъединенья для того и существуют, чтобы вовремя заметить, отловить и уничтожить все талантливое, поднимающее голову.
Сильфида читала всю его писанину как равная. Замечаний не делала, но часто словесно продолжала написанное как свое. Она вообще не была склонна к поклоненью. А вот к полному единомыслию с ним приходила совершенно естественно. Казалось, сейчас сядет и напишет нисколько не хуже. Однако ж не садится. Стоит как стрекозка над его головой, трепещет крылышками. Видно, силы потайные, силы великие определили ей роль нестреляевской музы, к которой она отнеслась так же естественно, как ко всему на этом свете и в потустороннем мире. Будто ясный, неискаженный отклик пришел наконец на его голос, отраженный от всего сущего. Ровно стерлась мучительная граница между внутренним его миром и внешним. Словно он прорвал блокаду и соединился со всем сотворенным. Эти два поэтических созданья – Нестреляев и Сильфида – образовали такую устойчивую конфигурацию, что теперь ему хоть кол на голове теши. Никакая неприязненная критика не могла его пронять, если Сильфида говорила иное. Слишком очевидно пряма, нельстива и умна она была.
Кроме всего прочего, Нестреляеву крупно повезло с квартирной хозяйкой и соседями «из бывших». Его графомания скоро сделалась очевидной и тактично замалчивалась, если не молчаливо поощрялась. Но бывшие есть бывшие, они помягче нонешних. При другом составе жильцов бессонные занятья Нестреляева скоро снискали бы в квартире классовую ненависть.
Тут два отдела кадров синхронно спохватились, что у Нестреляева и Сильфиды накопилось по два неиспользованных отпуска. У них обоих долго не было настроенья ездить в одиночку. Обнаружив оплошность, кадровики двух институтов полдня дружно рвали и метали. Вдруг приказом выгнали наших двоих на месяц в отпуск с послезавтрашнего дня. В начале июля, а не в декабре, как водится. Еще кой-какие отгулы за прогулы у них набрались, даже довольно много. И щуку бросили в реку. Не иначе как цыганка в розовых юбках руку приложила.
Собрались в один день, с безоговорочного благословенья седенькой синички, по северным городам. Один саквояж несли с двух сторон за две ручки. Когда удалялись с Чистых Прудов, в небе выстроились ангелы, трубили в трубы и пели примерно так: «Чудным огнем пылает сердце нежно, счастье такое лишь только Бог дает». Из обоих окошек смежных комнаток, где обитал прелестный триумвират, виднелись две разномастные головки и махали изящные руки. Вместо дружного трио остался тихий дуэт.
Я надеюсь, читатель, что тебе еще не наскучило слово «счастье», которое пошло употребляться чуть что не в каждом абзаце. Ну дай им побыть счастливыми, не дыши, не спугни чуда. По-видимому, оба они представляют образцы человеческой породы, не утвержденные естественным отбором. Для жизни требуется что-то другое, более жесткое. Или они должны быть защищены каким-то другим общественным устройством, в котором наиболее тонкое особо выделено. Сама по себе природа не поощряет их к тому, чтобы именно они оставили потомство. А вообще-то я буду рада, если ошибусь. Может быть – сильное и твердое не победит.
Конец ознакомительного фрагмента.