Глава 2
Сумайя
День, когда случилось чудо, был самым жарким в году. Тень сикоморов на Вали-Аср совсем не спасала. Солнце жгло темно-зеленые листья и улицу под ними. Корни деревьев мучились жаждой, пыльные водостоки пересохли.
Сумайя вытерла капельки пота над верхней губой. Она потела, несмотря на все старания древнего пыхтящего кондиционера. Влажными пальцами она пыталась подобрать шифр на портфеле. Шесть рядов цифр – задача почти невозможная. Но Сумайя была упряма. Она взывала о помощи к Богу и своему любимому имаму.
– О Всевышний, о имам Заман, умоляю, помогите открыть этот кейс, и я клянусь приносить в жертву ягненка каждый год до самой смерти! – молилась она вслух, царапая подушечки пальцев о металлические диски.
Сумайя приносила обет – назр – в соответствии со всеми правилами; для того чтобы ее желание осуществилось, она обещала помочь тем, кому в жизни меньше повезло. В молитвах она всегда обращалась к имаму Заману, хотя кое-кто считал, что терпеливый и спокойный Абу-л-Фазл, сводный брат имама Хусейна (внука пророка), реагировал быстрее.
И тут случилось невероятное. Цифры выстроились в нужной последовательности, раздался тихий щелчок, и Всевышний с имамом Заманом услышали ее молитвы. Портфель открылся.
Произошло чудо. Сумайя не сомневалась.
Все началось в столь же жаркий летний день несколько лет назад. Сумайе было семнадцать; она жила там же, где родилась, в квартале Мейдан-э Хорасан в южном Тегеране, восточнее базара, старого, как сам город. День начался, как любой другой, с молитвы в шесть утра. Сумайя позавтракала с любимым отцом Хаджи-ага: тот пил чай небольшими глоточками и читал консервативную газету «Кайхан», купленную по пути из булочной. Сангак (иранская лепешка) был еще теплым; поверхность лепешки покрывали рытвинки от горячих камней, на которых она выпекалась. Сангак намазывали домашним вишневым вареньем, кисло-сладким и красным, как свежая кровь. После завтрака Сумайя завернулась в черную чадру и пошла в школу с младшим братом Мохаммадом-Резой.
По лабиринту переулков они вышли на главную улицу. Город уже громыхал, очнувшись ото сна. В этой части Тегерана пробуждение всегда было внезапным: взрыв активности, вмиг заполоняющей улицы. Торговцы поливали из шлангов тротуар у входа в свои лавки. У табачного киоска прямо на земле лежали стопки свежих газет; с них смотрел Высший руководитель, а заголовки, как всегда, пестрели сообщениями о мучениках, зионистах, шантаже и США: «ЖЕЛЕЗНЫЙ КУЛАК ИРАНА БЬЕТ В ЛИЦО ИМПЕРИАЛИЗМУ»; «ИРАНСКИЕ ВОЕННЫЕ УЧЕНИЯ ВНУШАЮТ СТРАХ ВРАГУ».
Мейдан-э Хорасан похож на маленький островок. За годы на глазах у Сумайи его берега медленно размывали волны современности и новизны. На месте руин старых домов выросли глыбы блестящего мрамора и глянцевого камня; строительство вели, пренебрегая дорогостоящими мерами сейсмозащиты – взятка прорабу или чиновнику легко решала эту проблему. Но в сердце Мейдан-э Хорасан все еще сильны религиозные ценности, характерные для рабочего класса; жители квартала бьются за сохранение общественных структур. Для семьи Сумайи и других подобных ей религия означает жизнь согласно букве Корана и фетвам Высшего руководителя; только так можно заслужить место в раю. В лабиринте переулков вокруг дома Сумайи большинство женщин до сих пор носит чадру, как и несколько веков назад. Семья Сумайи живет здесь уже много поколений; другого мира Сумайя не знает.
В школе, как всегда, было скучно, и Сумайя замечталась, как станет актрисой, – абсурдная фантазия, ведь она, как и ее родители, считала актерство сомнительной профессией, которую выбирают лишь распущенные люди. На перемене девчонки обменивались последними сплетнями. Все смотрели мыльные оперы, одобренные мусульманским правительством: злодеями в них выступали гладко выбритые иранцы со старинными персидскими именами вроде Куруш и Дариуш, а герои носили бороды и мусульманские имена. У половины учеников дома было спутниковое телевидение; они днями напролет смотрели латиноамериканские сериалы по «Фарси-1», дубайскому каналу, совладельцем которого был Руперт Мердок. Спутниковые тарелки можно встретить по всему Ирану – от Тегерана до самых отдаленных деревень. Они висят на крышах домов любого достатка, ими пользуются миряне и духовенство. Недавно даже кто-то из правительства сообщил, что в Иране около 4,5 миллиона спутниковых приемников. Отец Сумайи считал иностранное телевидение баловством, негожим для мусульман, и никакие мольбы не могли убедить его в обратном.
В два часа, перед окончанием уроков, девочек вызвали к директрисе. Они называли ее Собакоутка: лицо у сердитой директрисы было бульдожье, а ходила она вразвалочку, как утка.
– Тахере Азими исключили из школы за неподобающие отношения с мальчиком! – рявкнула Собакоутка.
Девчонки ахнули. Все знали о произошедшем, Тахере с тех пор не появлялась в школе, но это был первый случай, когда ученицу исключили. Собакоутка успокаивала девочек целых пять минут. Вихляя толстым задом, она ходила по комнате и читала им лекцию о скромности и Боге, о том, что нельзя врать родителям, и о тлетворном влиянии спутникового телевидения. Не важно, что Тахере Азими все еще была девственницей, что она никогда не лгала, а у ее родителей не было спутниковой тарелки. Ее поймали, когда она выходила из дома мальчика, а его родителей в то время не было. Этого хватило, чтобы заклеймить ее шлюхой. Такого мнения теперь о ней были учителя, одноклассники и большинство жителей квартала. Вдобавок Тахере была красавицей, а этого никакой хиджаб и отсутствие косметики не скроют.
Вскоре у Собакоутки кончился запал: в окно проник аппетитный запах жарящегося на углях шашлыка, и приступ голода заставил директрису прекратить инквизицию. Девчонки взволнованно столпились у школьных ворот.
– Она дженде, всегда это знала, – сказала Мансуре, с неожиданной злобой выпалив это слово – дженде, шлюха. – По глазам видно. И по походке. А в комнате у нее коллекция красных платков, сама видела. Какая низость.
Все согласно закивали.
– Да она извращенка. Помните ее блокнот с порнухой? – сказала Наргиз, имея в виду карандашные наброски обнаженной натуры, сделанные Тахире.
Хотя большинство одноклассниц Сумайи были еще девственницами, у некоторых уже случались запретные игры с мальчиками – как правило, с двоюродными братьями, так как с другими им общаться не разрешали. В прошлом году Мансуре и ее кузен ласкали друг друга, после чего она вся истерзалась со стыда. Чтобы как-то оправдаться в собственных глазах, она стала яростно осуждать любое порочное поведение и теперь постоянно ходила недовольная.
– Мне всегда казалось странным, как упорно она повторяла, что не любит краситься. Как будто хотела нам что-то доказать или что-то скрыть, – заметила Ника.
На самом деле Нику звали Сетайеш, но она считала это имя некрасивым и старомодным. Почти все девочки в классе Сумайи придумали себе новые имена – более модные, чем свои.
Вскоре зависть сменилась гневом – более приличным и благочинным чувством. Тахере Азими нарушила правила, но не это было самым страшным. Она сделала то, о чем все они мечтали.
– Ни разу не видела ее в чадре. Так ее родителям и надо. Если им все равно, носит их дочь чадру или нет, стоит ли удивляться, что она стала дженде? – сказала Виста (на самом деле – Зухре), чей папа, базарный торговец, пообещал уменьшить ей нос на восемнадцатилетие.
Он торговал медными трубами, и, хотя не стоял за прилавком, его все равно причисляли к базаари – торговцам, твердо придерживающимся традиционных устоев. Базаари голосовали исходя из личных интересов и никогда не воспринимались иначе как средний класс, даже если зарабатывали миллионы.
Настал черед гардероба Тахере и ее манеры одеваться. Девчонки пришли к выводу, что для потаскушки, тайком пробравшейся в дома мальчика, Тахере одевается на редкость скромно.
– Но если у тебя красный платок и ты не носишь чадру, это вовсе не значит, что ты… дурная, – заметила Сумайя. Ей стыдно было произносить слово «шлюха». – У нее просто другие взгляды.
– Ага. Западные взгляды. – Мансуре употребила любимый эвфемизм девочек. «Западные взгляды» приравнивалось к «распущенности». – Ее родителям надо переехать в бала-шахр на север Тегерана. Там она сможет сколько угодно вести себя по-западному.
Девчонки рассмеялись. Шутка была жестокой, ведь семья Тахере жила бедно, а ее родители едва сводили концы с концами. Шансы переехать в модный район на севере Тегерана у них были примерно такие же, как купить дом в Париже.
Поведение Тахере беспокоило Сумайю не меньше, чем остальных: она была религиозна, благочестива и серьезно относилась к морали.
– Признайте, Тахере одевалась скромно, и вряд ли у нее был на это скрытый мотив. Но на самом деле не важно, как она одевалась. Добрачный секс – это грех. Страшный грех.
Девушки одобрительно закивали.
Сумайя умела быть толерантной, не ставя под сомнение собственную репутацию. Это делало ее популярной не только в своей компании, но и у других. Ее твердые принципы, сдержанный внешний вид и религиозное рвение расположили к ней девушек из «Хезболлы», а к ним всегда было сложнее всего подступиться. Приверженцы «Хезболлы» были самыми ярыми сторонниками режима, обеспечивая его выживание религиозными и политическими методами. Сумайя никогда не смотрела свысока на бедных. Даже девушкам, которые хотели выглядеть по-западному и подражали столичным красавицам – таких в школе было немного, – не казалось, что она их осуждает. Но это было не так. Она старалась не попадаться на глаза в их компании, так как стыдилась плохой репутации этих девушек. Боялась, люди подумают, что она сделана из того же (дурного) теста. Для Сумайи манера одеваться была лакмусовой бумажкой благопристойности. Чем ярче и уже платье, чем гуще слой косметики, тем выше ты располагаешься на шкале дженде.
Сумайя и ее подруги не сомневались, что носить хиджаб нужно обязательно. Они поддерживали закон, согласно которому женщины, чья одежда и макияж противоречили общественным приличиям и имели целью привлечь внимание, могли быть арестованы и доставлены прямиком в суд. Сексапильные аналоги хиджаба, в которых разгуливали на улицах некоторые женщины, лишь доказывали, что свободный дресс-код приведет к скорому моральному разложению и краху Тегерана. «Если бы некоторых женщин не обязали носить хиджаб, они ходили бы полуголыми. Мужчины не совладали бы с собой, и тогда нам всем бы не поздоровилось», – рассуждала Виста.
Но стоило ли винить девочек за мизогинию? С рождения их пичкали режимной пропагандой, навязывая ее посредством гигантских билбордов, расставленных по всему городу. Правительство применяло две основные тактики: предупреждение о физической опасности «неправильного» хиджаба (носишь «неправильный» хиджаб – сама напрашиваешься) и укоренение культуры стыда. Недавняя рекламная кампания изображала две карамельки: одну развернутую, вторую все еще в упаковке. Вокруг развернутой карамельки кружились три мухи, готовые сесть на нее. Подпись гласила: «Хиджаб – твоя безопасность». Другие лозунги звучали еще прямолинейнее. «Мы сами виноваты в домогательствах», – прямо заявлял один из рекламных слоганов. Некоторые плакаты претендовали на «научность». Например, под изображением двух девушек определенно западной внешности (кричащий макияж, светлые волосы, выпадающие из ярких цветных платков, лишь слегка наброшенных на голову, короткие, узкие манто) было написано: «Психологи утверждают: у тех, кто неподобающе одевается и слишком ярко красится, дурной характер».
Северный Тегеран напоминал Сумайе публичный дом, но она соглашалась, что едва ли все эти женщины распущенные. Да, возможно, они не так преданы Богу, как она. Но Тегеран так быстро менялся, что стало совершенно невозможно понять, кто настоящая проститутка, а кто нет. Неправильные хиджабы были повсюду. Сумайя знала, что и под чадрой могут скрываться грехи. Брат как-то показал ей место на улице Шуш в южной части Вали-Аср, где женщины в чадрах были настоящими проститутками. Бедняжки торговали собой по цене жареного кебаба. Впервые увидев их хмурые лица и мертвые глаза, она заплакала.
Сумайя любила свою чадру – та была частью ее сонат, культуры, и символизировала для нее гораздо больше, чем уважение к традициям. Простая черная ткань означала скромность и набожность, смирение перед Богом и духовным, упорядоченным миром, где правила оберегали людей от зла. Вот чем была для нее чадра. А еще – удобным безразмерным кардиганом, в который можно было спрятаться, когда у тебя месячные и ты вся отекла. Чадра была защитницей, скрывающей изгибы фигуры от похотливых взглядов мужчин. Больше всего Сумайя любила ходить в чадре, обтягивающих джинсах и кедах Converse – противопоставление старого и нового, двойной ансамбль, в котором она одновременно угождала и Богу, и моде. Но главной причиной, почему она носила чадру, был отец, Хаджи-ага. Для него чадра была единственной приемлемой формой хиджаба. «Девушка в чадре подобна розовому бутону: все прекрасное сокрыто внутри, отчего становится еще прекраснее и ближе к Богу», – повторял он.
В доме Хаджи-ага скромность ценилась превыше всего. Никто из мужчин, кроме отца и брата Сумайи Мохаммада-Резы, никогда не видел ее волосы и обнаженные руки. В мире Сумайи ее стройную фигуру непозволительно было видеть даже ее любимым дядям. Иногда вместо чадры она носила платок и манто – обычно из практических соображений, например когда ходила гулять в горы с друзьями или шла на семейный пикник. Но ее манто всегда были свободными, ниже колена и темного цвета. Под них она надевала обычную одежду из сетевых магазинов: Zara, Mango, Topshop, Benetton.
После школы некоторые девочки решили пойти к Мансуре: у нее была большая гостиная. В этой части города посидеть было негде. В парках собирались наркоманы; модных кофеен в квартале не было, а в традиционные чайные пускали только мужчин – те курили кальян и судачили.
Сумайя не пошла с остальными: ей надо было помогать матери готовиться к празднику. Сегодня был важный вечер: праздновали возвращение Хаджи-ага из паломнической поездки. Позвали всех соседей. Свернув за угол, она увидела Тахере Азими и ее пожилых родителей. Они стояли у маленького фургона, нагруженного скарбом. Им предстояло позорное возвращение в родную деревню.
Тахере Азими никогда не вписывалась в их компанию. Ее родители казались нормальными: беднота, рабочий класс. Они молились, мать всегда носила чадру. Мать родила Тахере почти в пятьдесят лет: тридцать лет ее считали бездетной. Семья Садека, отца Тахере, десятилетиями давила на него, принуждая оставить бесплодную жену и найти здоровую, помоложе. Садек не поддался. Он был хорошим человеком и никого не хотел обижать. Рождение Тахере сочли чудом – и ничего, что Абу-л-Фазл ответил на молитвы с такой большой задержкой.
Крепкие, выносливые крестьяне, родители Тахере переехали в Тегеран в молодости, но город высосал из них все соки. Землетрясение, всколыхнувшее твердые слои земли, превратило их родную деревню в груду щебня. Половина дома обрушилась меньше чем за шесть секунд. Целая жизнь рассыпалась в пыль, превратилась в кирпичные обломки. Погибли десятки людей, включая всех родственников Тахере. Их похоронили на кладбище под апельсиновыми деревьями. Деревня, некогда полнившаяся жизнью и стоявшая на плодородной равнине в окружении гор, в одночасье стала печальным, запустелым местом; теперь никто и не помнил, что прежде с этих гор стекали потоки воды и питали фруктовые сады, где гуляли дикие лошади.
Переезд в город оказался менее болезненным, чем они ожидали. Несмотря на свое грубое и уродливое урбанистическое лицо, дороги, бетонные многоэтажки и гниющее дно, Тегеран не был безликим мегаполисом: он так и остался большой деревней. Понятия приватности и анонимности, присущие западным городам, по-прежнему чужды Тегерану. Он весь держится на невидимых швах кровных связей и кланов; здесь соседи всегда готовы протянуть друг другу руку, но с не меньшим рвением вынюхивают и лезут в чужие дела.
Вскоре родные Тахере нашли в городе дальних родственников и знакомых. Но через некоторое время община распалась. Сердечные заболевания, рак, некомпетентность врачей сгубили многих из их круга. Жизнь семьи стала более замкнутой, они уединились, стали держаться друг за друга, а в центре всего была Тахере. Потом семью настигла череда несчастий. У матери Тахере случился инсульт. Медстраховки у них не было, Садек работал на трех работах. Тахере устроилась швеей в ателье, располагавшееся в небольшой подсобке за магазином в торговом центре на Вали-Аср. Работу дочери держали в секрете. Узнай соседи, что шестнадцатилетняя Тахере работает, поползли бы слухи – и не важно, что она проводила дни напролет за швейной машинкой, а вторым сотрудником ателье был портной-афганец далеко за семьдесят. С работой на Вали-Аср для Тахере открылся целый мир. Здесь такие же шестнадцатилетние, как она, собирались в кафе и фастфуд-ресторанах. «Супер Стар» и «Супер Стар Фрайд Чикен» кишели ребятами, юношами и девушками; они кокетничали, обменивались телефонами и приглашали друг друга на свидания.
Все свободное время Тахере гуляла по Вали-Аср, любовалась красотой улицы, все более роскошной по мере продвижения к северу. Теперь она отваживалась доходить до самого парка Баг-Фердоус почти в самом конце Вали-Аср. Тахере садилась на скамейку и наблюдала за городом. Здешние жители словно принадлежали к другому виду. В одну из этих прогулок она встретила Хассана, соседского парня. Он зашел за футбольной формой в спортивный магазин у площади Монирие. Вдали от родителей и шпионящих соседей они заговорили совсем иначе – оба почувствовали, что им любопытен мир за пределами южного Тегерана. За случайной встречей последовала еще одна, и вот они уже виделись каждую неделю и с нетерпением ждали свиданий. Тахере стала читать «Занан» – передовой женский журнал, который ратовал за равенство полов и освещал разные темы – от литературы до секса. Она ходила на выставки и в театр. Она была одаренной художницей, но школьным учителям было ни к чему развивать в девочках талант к живописи и графике. Лишь ее родители понимали, как талантлива дочь, но у них не было ни денег на обучение, ни достаточной широты взглядов, чтобы поощрять ее карьеру в искусстве.
Родители Тахере были верующими и придерживались традиционных взглядов, но происходили из либеральной деревни, где мужчины и женщины сидели вместе на свадьбах, чадры были белыми и никто не возмущался, если хиджаб случайно соскользнет с головы. Садек считал революцию большой ошибкой и до сих пор сожалел о свержении шаха. Он верил, что ношение хиджаба должно быть добровольным, делом выбора, а отношения человека с Богом – личным делом каждого. Он не употреблял алкоголь, но и не был его суровым противником. И не считал, что современность противоречит исламу. По мнению Садека, юноша и девушка должны были хранить девственность до брака, однако никто не имел права вмешиваться в отношения двух людей. Вскоре он понял, что его взглядам не место в Мейдан-э Хорасан, поэтому и не высказывал их вслух, а делился только с женой и дочерью.
Узнав о встречах дочери с Хассаном, он поверил Тахере, когда она сказала, что ее невинность не пострадала. Но ее репутация была уничтожена, и это стало для Садека тяжелым ударом.
Вернувшись домой и застав Тахере, мать Хассана пришла в такую ярость, что вызвала полицию, заявив, что у нее в доме проститутка. Тахере забрали в участок и вызвали ее отца. Садек сказал полицейским, что дочь непорочна, и умолял освободить ее. Те же насмехались над его деревенским акцентом и говорили с ним свысока, как с простым крестьянином.
– Твоя дочь ведет себя как шлюха, а ты ее защищаешь? Где твоя честь? Неужели в деревнях так принято? В твоей деревне ее бы давно камнями закидали!
Они смеялись, не подозревая о том, что жизнь в деревне Садека на севере не сильно изменилась со времен революции, что там действовали порядки более либеральные, чем в Тегеране, где за исполнением законов следила полиция. Что до Хассана, ему досталось несколько одобрительных хлопков по спине от приятелей. Правду знал лишь его лучший друг: что они с Тахере полюбили друг друга и в свободное время ходили по музеям и слушали «Пинк Флойд». Большее, на что у них хватило смелости, – поцеловаться.
Тахере не видела Сумайю, притаившуюся на углу в ожидании, когда ее соседи уедут. Впрочем, заметив ее, она бы не удивилась: после случившегося с ней никто не разговаривал.
В квартире витал аромат шафрана и сливочного риса; на плите кипели кастрюли с жирным рагу. Мать Сумайи Фатеме уже два дня не выходила с кухни. В ее мягких полных руках любой продукт становился изысканным блюдом. Фатеме наказывала Сумайе: если мужа вкусно кормить, он никогда не уйдет пробовать запретный плод. Сама Фатеме научилась готовить еще в детстве. Она славилась своим кулинарным мастерством, и на праздники дом всегда ломился от гостей. Она помешивала, жарила, мыла, а Сумайя расставляла на столе тарелки с фруктами, огурцами, фисташками и грецкими орехами. Стерла пыль с темно-красных искусственных цветов, расставленных по всей комнате. Даже с закрытыми окнами пыль – мелкая серая пудра – проникала в квартиры и дома по всему городу, тонким слоем оседая на мебели.
Мохаммад-Реза сидел за кухонным столом и играл в «Персидский квест» на компьютере. Хаджи-ага смотрел телевизор. Мулла в тюрбане, грозя указательным пальцем, делал то, что у мулл выходит лучше всего: читал нотации. В Иране муллы не только эксперты по исламскому богословию, они мастера находить моральное разложение там, где его нет. Сегодня предметом осуждения стал 3G-интернет. «Общественная мораль под угрозой! Это подорвет семейные устои!» – причитал мулла, возмущенный идеей видеозвонков. Уже четверо великих аятолл издали фетву, осуждающую нововведение. Интернет-оператор их проигнорировал.
Хаджи-ага всегда казался погруженным в раздумья. Вечно хмурый лоб и прищуренные глаза не оставляли сомнения: перед вами человек серьезный, сдержанный. С чужими людьми он держался молчаливо и почти никогда не делился мыслями. В молодости он был очень красив, но несчастливый брак и скучная низкооплачиваемая работа госслужащего преждевременно состарили его. Почти всю жизнь Хаджи-ага трудился, пытаясь свести концы с концами. Когда он женился на Фатеме, они стали жить вместе с его родителями. Вчетвером они ютились в трех комнатах, даже когда появились дети. Годами он страдал от недосыпа, работал на двух работах, а денег едва хватало, чтобы всех прокормить. А потом два события изменили его жизнь: умерли родители, а летом 2005 года в Иране избрали нового президента, Махмуда Ахмадинежада. Хаджи-ага голосовал за него по совету Высшего руководителя. С вступлением на пост Ахмадинежада учредили доступные низкопроцентные государственные займы, и Хаджи-ага, как и многие в Тегеране, присоединился к начавшемуся строительному буму. Он снес завещанный родителями маленький кирпичный домик и построил на его месте четырехэтажное здание. Одну квартиру продал, а две нижние сдал внаем. Теперь ему больше никогда не придется жить в ветхом кирпичном домишке и сводить концы с концами. Он мог позволить себе отправить детей в университет. С умножившимися доходами мужа Фатеме, у которой не хватало времени на дела религиозные, наконец смогла купить себе душевное спокойствие. После смерти своего отца она заплатила мулле миллион туманов – чуть больше трехсот долларов – за год ежедневных намазов (молитв) о нем – на случай, если при жизни он молился недостаточно. Ахмадинежад всем угодил.
Одновременно с доходами повысился и социальный статус Хаджи-ага. Кроме того, он заслужил почтение в глазах соседей своим религиозным рвением. Сегодняшний праздник устраивали в честь его второго паломничества в Мекку. За последние несколько лет он сделал целью своей жизни демонстрацию любви к Богу и имамам: совершил две поездки в Карбалу на юге Ирака к могиле Хусейна, самого почитаемого шиитского мученика, внука пророка Мухаммеда. Из Карбалы отправился в Наджаф поклониться могиле отца Хусейна имама Али, первого шиитского имама и, по мнению шиитов, прямого потомка Мухаммеда. А еще были две поездки в Сирию к месту захоронения дочери имама Али Зейнаб, внучки пророка.
Хаджи-ага не всегда был таким набожным. Фатеме винила себя: вскоре после замужества, в медовый месяц, она попросила его свозить ее в мавзолей имама Резы в Мешхед, самый священный иранский город. Имам Реза был единственным шиитским имамом, похороненным в Иране; по легенде, его отравили виноградом. Но Хаджи-ага отказался. Поездка была ему не по карману, а паломнические путешествия он считал излишеством. Он был упрям, и Фатеме не удалось его уговорить. Она сильно расстроилась, но боялась рассердить мужа и выплакала слезы матери. Та, в свою очередь, рассказала отцу Фатеме, а он переговорил с Хаджи-ага. Отказывать свекру было нельзя. Фатеме радовалась как ребенок – не потому, что Хаджи-ага согласился, а потому, что передумал в знак любви к ней. Ей никто никогда не сказал, что он был вынужден поехать.
Мешхед и самый популярный в мире мусульманский памятник были не тем местом, где Хаджи-ага мечтал провести медовый месяц, но, как ни странно, молодоженов в городе оказалось немало. На запруженных улицах с токсичными выхлопными газами их окружили афганские мигранты, паломники, бродячие торговцы, туристы, нищие. Огромный мавзолей работал круглосуточно и по ночам переливался огнями, как исламский «Диснейленд».
Хаджи-ага и Фатеме шагнули за ворота прекрасного комплекса с позолоченными куполами, сверкающей зеркальной мозаикой и живописными беседками, выложенными сияющей зелено-голубой плиткой. И где-то между просторным двориком в тени минаретов и ослепительной шестиярусной люстрой, сияющей под сводчатым потолком, их захлестнула волна эмоций. Фатеме ощутила любовь к Богу со всеми его дарами и к этому молчаливому сдержанному человеку, за которого вовсе не хотела замуж – они были едва знакомы и до свадьбы виделись лишь однажды. А Хаджи-ага пожалел о своей необразованности и лени. Но больше всего он жалел о том, что согласился жениться на Фатеме и теперь обречен на плохой секс до конца своей жизни. С такими мыслями Фатеме и Хаджи-ага двинулись к внутренним покоям, где находилось тело имама.
Шиитские святыни редко похожи на спокойное место для размышлений и медитации. Каждый обозначает веху на жизненном пути арабских калифов, шейхов и всадников, а жизнь их была неразрывно связана с войнами и смертью; это памятники убийству, предательству и самопожертвованию. Трагедии принято оплакивать. К счастью, иранцы умеют скорбеть, как никто. Печаль для нас – что дом родной. Мы умеем рыдать на заказ, черпая из бездонного источника любви и утрат, что находится в сердце каждого из нас. Поэтому в мусульманских святынях иранцы плачут и бьют себя в грудь, и мавзолей имама Резы не исключение. Войдя внутрь с женского входа, Фатеме словно оказалась на поле боя. Со всех сторон на нее навалились воющие женщины: все пытались пробраться к гробнице. Служители с перышками для чистки пыли отгоняли их прочь. Таких потасовок Фатеме не видела даже в своем местном банке. К ее досаде, она не смогла выдавить ни слезинки. Она начала проталкиваться вперед, и вскоре рыдающая толпа вогнала ее в транс. Она даже не заметила, как потекли слезы.
В восторженном смятении Фатеме вышла с другой стороны. Подойдя к перегородке из полупрозрачного пластика, разделявшей мужскую и женскую половину, она стала искать Хаджи-ага. И тут увидела его. Присев на корточки в углу, он безудержно рыдал, не в силах остановить слезы. Она оторопела. Хаджи-ага переплюнул всех плакальщиков; некоторые даже посматривали на него с завистью и нарочно начинали выть громче, чтобы их услышали за стонами Хаджи-ага. Тот же, казалось, не замечал происходящего вокруг. Его обуяла грусть об ушедших так рано. А Фатеме и не догадывалась, что у ее мужа столь чувствительная и набожная душа.
Поездка изменила обоих. Фатеме зауважала мужа. Хаджи-ага стал менее несчастным. Он словно познал мистическую силу религии, саму суть шиитского ислама, ускользающую от большинства. Что бы это ни было, Хаджи-ага хотел это повторить. Правда, следующую поездку он смог предпринять лишь через несколько лет: родились дети, и в первые годы лишних денег не было. Однако стоило им появиться, и Хаджи-ага начал ездить в паломничества, причем всегда один. Его религиозность стала одержимостью, и Фатеме это бесило. В браке Фатеме и Хаджи-ага сложилась четкая динамика: мрачный, необщительный муж и жена, отчаянно желающая ему угодить, вечно разочарованная, но смирившаяся со своей судьбой. Фатеме утешало лишь одно: что муж пристрастился к оплакиванию святых, а не к опиуму, как многие мужчины в их районе.
Хаджи-ага не выставлял свою набожность напоказ. Он редко говорил о Боге, редко читал священную книгу хадисов, редко ходил в мечеть. Казалось, что больше всего он предан телевизору. Но Фатеме грех было жаловаться, ведь она поднялась на волне паломничеств Хаджи-ага. Именно им они были обязаны взлетом по социальной лестнице – поклоняясь имамам, человек обретал среди соседей особый статус. С тех пор как Хаджи-ага заслужил почтительную приставку хаджи, то есть «посетивший Мекку», люди и к Фатеме стали относиться иначе. Она стала хадж-ханум, женой хаджи. Паломничества Хаджи-ага позволили ему накопить духовную валюту – единственную, которая в Иране никогда не обесценивалась, а в Мейдан-э Хорасан обеспечивала уважение и почет. Вскоре число его поездок превысило количество паломничеств местного муллы, и соседи стали обращаться к нему за советом по всем вопросам – от духовных до более приземленных, вроде жалоб на сварливых жен и дерзящих детей. Он принимал гостей, сидя на полу и облокотившись на подушки, а Фатеме подносила тарелки с фруктами и горячий чай. Хаджи-ага пил чай вприкуску с сахаром и отвечал на вопросы соседей коротко и практично, завершая любую сентенцию фразой, которую никто не понимал: «Богу верен лишь тот, кто верен себе».
Над западными пригородами Тегерана закатилось солнце, и в наступивших сумерках зажглись городские огни. Над городом висела большая жирная луна, окрашенная оранжевым. Вскоре после того, как она начала свой подъем, в дом Хаджи-ага стали стекаться гости: родственники, знакомые и соседи, нагруженные всевозможными сладостями.
Женщины столпились на кухне – стая ворон в черных чадрах, пропахших потом, тяжелыми духами и жарким прокуренным смрадом города. Мужчины расселись на стульях у стены и потягивали кисло-сладкий напиток с мятой и уксусом, который подавала Фатеме. Дотошно расспросив друг друга о здоровье и благополучии родственников (этим начиналось любое сборище), обе группы – женская и мужская – пустились в обсуждение любимого вопроса тегеранцев: политики.
В Тегеране разговоры о политике ведутся повсюду. Даже курильщики крэка из южного Тегерана в минуты просветления мнят себя экспертами-политологами. Ни одна поездка в такси не обходится без того, чтобы водитель не сообщил вам свое развернутое мнение о последнем политическом скандале и противостоянии сил. Разговоры о политике внушают людям чувство, что будущее не бесконтрольно и их голос имеет значение; они ощущают себя не просто беспомощными наблюдателями. В стенах своего дома, в своей машине большинство простых иранцев на редкость свободно высказывают недовольство. Для тех, кто чувствует, что за ним не наблюдают, нет запретных тем. Политики и официальные лица поливают друг друга грязью и забрасывают обвинениями; рядовые граждане видят это и думают, что могут делать так же. Говорят, сейчас люди свободнее высказывают свое мнение, чем при шахе, – тогда многие боялись плохо отзываться о правителе даже у себя дома.
После революции для многих религиозных и рабочих семей настало время благополучия. Особенно много таких проживало в Мейдан-э Хорасан. Именно исламская революция возвысила людей вроде Хаджи-ага. Беднейшие слои общества смогли воспользоваться финансовыми льготами, неожиданно предоставленными правительством. Для фабричных служащих установили минимальное жалование, сократили рабочий день. С началом войны начались дотации на продукты питания, и многие основные продукты – хлеб, сыр, сахар, масло – выдавались бесплатно за счет государства. Но дело было не только в росте экономического благополучия. Уважение – вот что обрели жители Мейдан-э Хорасан. Если прежде им казалось, что их вытесняют на задворки нового современного Тегерана, который строил шах, что они существуют в месте небытия между развитием и традицией, с пришествием исламского режима общество приняло их и сделало своей важнейшей частью. Шах мечтал об изменениях и делал все, чтобы Иран стал страной первого мира; но люди вроде Хаджи-ага испытывали страх перед миром, с которым не имели ничего общего. Хотя в отличие от своего отца шах не запрещал ношение хиджаба и чадры, в годы перед революцией их надевали лишь представители низших сословий. После свержения шаха традиционалисты перестали быть чужаками в своей стране. Их вера и образ жизни получили печать одобрения государства; более того, они стали образцом для подражания. Государство говорило с ними на языке религии, и они понимали этот язык и чувствовали себя приближенными к государству. Большинство никогда не интересовались политикой, но интеграция в общество всколыхнула в них страстную приверженность правящему режиму. При этом выигрывали обе стороны. Набожность низших сословий оказалась очень на руку правящему режиму, особенно после того, как абсолютную власть духовного лидера прописали в конституции. Хомейни ввел виляйат-э факих – правление исламских богословов, дающее ему безграничную и неоспоримую политическую власть над субъектами. Поскольку «одобренный Богом» режим теперь был на их стороне, у жителей Мейдан-э Хорасан отпала нужда сомневаться в его правомерности.
Соседи Сумайи придерживались общих принципов: девушка должна была хранить девственность до брака и носить строгий хиджаб. Хотя степень религиозности каждого разнилась, отношение к вере было одинаковым. Но в политике взгляды расходились. В Мейдан-э Хорасан не существовало деления на два полярных лагеря – сторонников и противников режима. Вариаций было бесчисленное множество.
– Все еще собираешься голосовать за эту обезьяну, Ахмакинежада? – спросил Масуд из соседнего дома, заменив «Ахмад» на «ахмак» – тупица.
– Зато он не даст Америке нас запугать.
– И он хоть не мулла, – добавил Масуд, зачерпнув горсть фисташек.
Масуд молился каждый день и был в Мекке. Но он презирал мулл и считал их причиной всех бед – от плачевного состояния экономики до коррупции. Воспитание в традиционной семье – сонати – и соблюдение норм ислама не делало человека автоматически сторонником режима. Масуд верил в необходимость отделения церкви от государства и не поддерживал абсолютную власть Высшего руководителя. Большинству его соседей исламская революция оказалась на руку, но жизнь Масуда осталась неизменной.
Фатеме крикнула с кухни, что муллы ни в чем не виноваты; виноваты политики.
– Мы оказались в дерьме из-за этих хитрых лис, англичан, – заметил Аббас, местный зеленщик.
Энгелестан всегда пользовался дурной славой – иранцы считали, что британцы приложили руку к длинному списку преступлений, совершенных в Иране. Например, при поддержке британцев произошел переворот 1953 года, в ходе которого сместили любимого иранского премьер-министра Мосаддыка. А согласно популярной теории заговора, в свержении шаха участвовала радиостанция Би-би-си.
– Да все они виноваты, они прогнили насквозь, и Ахмадинежад хуже всех в этой шайке. Он ничего не смыслит в экономике и сгубит страну, – возмущался Али, базаари, торговец электротоварами. Его жена и дочери носили чадру, но сам он считал, что ношение хиджаба должно быть добровольным.
– Ахмадинежад – лучшее, что произошло с этой страной за долгое время. Цены на нефть растут, он честен и понимает, что нужно простому народу, – сказал Хаджи-ага.
Ему поддакнули женщины с кухни.
Разговор шел обычным чередом: от политики перешли к экономике, затем к обсуждению личных проблем. Как и мать, Сумайя была равнодушна к политике, но обе они были преданы Высшему руководителю, Али Хаменеи, и готовы исполнять любую его волю. Иногда его выступления по телевидению трогали их до слез. Высший руководитель был святым, наместником Бога на земле; его почитали не меньше имамов. Его божественная сущность воплощала волю Аллаха. Грязный мир политики не мог его запятнать, так как его роль на земле была чиста: обеспечивать соблюдение исламских законов и практик. Высший руководитель принял власть от Хомейни, спасшего страну от морального разложения. Хомейни считали спасителем бедноты. Эти двое стариков были героями Сумайи, и она не терпела критики в их адрес.
Вскоре женщины перешли от политических дискуссий к другим темам – отчасти потому, что находились в другой комнате, но главным образом из-за того, что не терпелось обсудить последние новости. После двадцати лет брака Батул-ханум получила развод, став единственной разведенной женщиной старше пятидесяти в их квартале. Причин развода никто не знал, но это был скандал.
– В чем смысл? – недоумевала Фатеме. – Спустя столько лет, я просто не могу понять. Как она могла так поступить с детьми? Теперь им жить с этим позором.
На самом деле развестись Батуль-ханум уговорили дети. Всей семье надоело терпеть домашнее насилие со стороны главы семейства, опиумного наркомана, чья пагубная привычка разрушала их жизнь. Женщина может развестись с мужем только с его разрешения, но разрешение не нужно, если она докажет, что муж не выполняет супружеские обязанности (по причине импотенции или невменяемости). Дочь Батуль втайне сняла отца на видео, когда тот бил Батуль-ханум и курил опиум. Увидев зернистую телефонную съемку, судья тут же дал Батуль-ханум развод. Теперь ей предстояло ощутить на себе все последствия развода в Мейдан-э Хорасан, где разведенную женщину считают распущенной. Тайком от жен, с презрением обсуждавших развод Батуль-ханум, несколько мужей уже сделали ей непристойные предложения. В ответ Батуль-ханум отхлестала их по щекам. Пощечины не удостоился лишь муж Озры: он был богат и красив.
– Развод – это предательство по отношению к себе и Богу, – заявила Сумайя.
– Сейчас все разводятся, и посмотрите, что творится с нашим обществом. Развестись стало легче, чем открыть счет в банке. Во всем виновато правительство! – отрезала Хамиде.
Она не знала, что ее лучшая подруга Акрам уже больше десяти лет умоляла мужа дать ей развод, но тот отказывался. Сама Хамиде скрывала, что курит опиум, и считала эту привычку гораздо более социально приемлемой, чем развод.
Опиум веками был частью иранской культуры. Этот наркотик не знал делений на классы, служа панацеей от всех болезней, включая скуку и безработицу. Опиум курили на Вали-Аср и за ее пределами.
Накрыли на стол, и горы яств отвлекли проголодавшихся гостей от разговоров о разводе и политике. В этот момент кто-то позвонил в домофон. Пришла сестра Фатеме Захра, которую та не видела пять лет. Они поссорились из-за денег, как часто бывает в городе. Фатеме попросила в долг, а Захра ответила, что денег нет. Это была наглая ложь. Захра вышла за богатого торговца коврами; ее муж, Мохаммад, стремительно взбирался по социальной лестнице, и жили они все роскошнее. Захра не приглашала Фатеме в свой новый дом, опасаясь, что, увидев серебро и итальянскую кожаную мебель, та догадается, что теперь Захра живет богаче всех, кто остался в Мейдан-э Хорасан. Мохаммад и Хаджи-ага не вмешивались. Прежде они пытались примирить соперничающих сестер, но ничего хорошего из этого не вышло: зависть и злоба обрушились и на них. Недавно до Фатеме дошел слух, что Захра раскаивается в своем поведении, но что важнее – у нее обнаружили диабет. Услышав голос Фатеме по домофону, Захра заплакала, а когда младшая сестра пригласила ее на праздник в честь паломничества Хаджи-ага, разрыдалась в голос. Но главное – Хаджи-ага теперь не нуждался в займах и ради примирения с сестрой не пришлось бы расставаться с деньгами.
Диабет оказался Захре к лицу. Морщины на располневшем лице разгладились. Рядом с ней стояли Мохаммад и их двое взрослых сыновей; один привел с собой жену. Они источали запах денег, который нельзя было спутать ни с чем. Амбра и мускус. Гладкая, как бархат, телячья кожа. Чадра из мягчайшего шелка. Отяжелевшие от золота пальцы и уши. Мохаммад нес огромную корзину с пестрыми цветами, украшенную пастельными лентами, – щедрый подарок, ведь цветы теперь стоили недешево. Сыновья щеголяли стильными западными костюмами, сшитыми на заказ, без примеси полиэстера. Все трое мужчин были чисто выбриты. Они выглядели современной семьей, сонати, и когда вошли в комнату, Хаджи-ага ощутил укол зависти. Такой он мечтал видеть свою семью.
Мохаммад слышал о том, что зять ударился в религию, и относился к Хаджи-ага с уважением. Сам он занимался бизнесом, а на дела духовные не оставалось времени. Он поздравил Хаджи-ага с возвращением из поездки, а сестры обнялись и тут же скрылись на кухне.
Старший сын Захры Амир-Али всеми силами противился встрече с родственниками, но войдя в дом Хаджи-ага, понял, что у него есть причина остаться: Сумайя. Он поразился ее превращению из гадкого утенка в привлекательную юную девушку. У Сумайи были зеленые глаза, красивый прямой нос и алые губы бантиком, безупречная кожа и незаметный макияж. Дома она носила черные с блестками балетки, а не уродливые пластиковые шлепанцы, как большинство девчонок в квартале. Когда она отпустила чадру, он увидел прядь мелированных волос и мочку уха с тремя сережками. Амир-Али поразился: он не думал, что у его бедной кузины с Мейдан-э Хорасан несколько дырочек в ухе. Такие детали были для него очень важны. Они означали, что она поймет его мир.
Амир-Али хотел жену с традиционными взглядами, но чтобы она понимала, как важно хорошо выглядеть. В его представлении девушки, носившие чадру, делились на две категории. Простушки в уродливых неуклюжих тапках или волчицы в черных покрывалах с гладкими от ботокса лбами и туфлями на острой шпильке (те, что побогаче, покупали вульгарные «лабутены» с красными подошвами в Дубае). Последние были слишком вздорными и лживыми; из них не вышло бы хороших жен.
В углу сидели молодые люди и украдкой поглядывали на Сумайю. В Амире-Али взыграла жажда соперничества. Она же его кузина – будь он проклят, если ее получит кто-то из этих нищих выскочек.
Между ними сразу промелькнула искра. Как только он вошел в дом, Сумайя залилась краской. У высокого, мускулистого Амира-Али был уверенный смех и точеные скулы. Она заметила, что с последней встречи нос у него уменьшился: орлиную горбинку, которая ей так нравилась, срезал скальпель пластического хирурга. Она всегда смеялась над парнями из их квартала, которые делали пластические операции. Дешевый хирург – дешевый нос. Большинству жителей Мейдан-э Хорасан сертифицированный пластический хирург был не по карману; вместо этого они делали ринопластику у местных специалистов. Получалось не всегда красиво. Но мастерски вылепленный нос Амира-Али был настоящим произведением искусства, признаком успеха и хорошего вкуса.
– За кого болеешь, Мохаммад-Реза? «Персеполис» или «Эстекляль»?
Как принято, Амир-Али завел с братом Сумайи разговор о футболе, но думал он вовсе не о Мохаммаде-Резе и не о двух противоборствующих футбольных клубах Тегерана, а о Сумайе. Его взгляд неотрывно следовал за ней, и Сумайе казалось, что он прожигает чадру. Она запахнулась плотнее, отчасти для удобства, но и потому, что чадра облегала изгибы ее грациозного тела. Амир-Али увидел, что она стройна и сексуальна. А то с девушками в чадре не поймешь. Сколько раз уже случалось, что под чадрой скрывался толстый живот и бедра со складками жира. Не такого «изобилия» он искал.
– А ты, Сумайя? Еще в школу ходишь?
Она покраснела.
– Да. – И поспешила прочь.
Разговаривать с парнем слишком долго было нельзя. В Мейдан-э Хорасан считалось, что с наступлением пубертата двоюродные братья и сестры переставали быть друг другу родственниками. С первых месячных Сумайе запретили без надзора играть с братьями, хотя иначе она тех и не воспринимала. Теперь их рассматривали как потенциальных сексуальных партнеров. «Парни и девушки – как вата и огонь! Стоит держать их подальше друг от друга, а не то жди пожара!» – говорила ее бабушка, когда Сумайя начинала возмущаться.
Браки между двоюродными братьями и сестрами считались счастливыми и заключенными на небесах, так как укрепляли семью и способствовали согласию. Выше всего ценился брак между детьми родных братьев; для такого союза существовало даже особое слово – «благословенный звездами».
Захра заметила, какие взгляды сын бросал на Сумийю. В этом возрасте гормоны бушевали. Когда все сели за софре – импровизированный стол, скатерть, брошенную на пол и уставленную блюдами с угощением (мужчины с одной стороны, женщины и дети с другой), – она схватила его за рукав и прошипела на ухо:
– Ради Бога, соберись. Если твои намерения не серьезны, даже не думай. С родными не шутят, особенно после всего, что случилось. Даже ты должен это понимать.
Не глядя на мать, он ответил:
– Мои намерения серьезны.
По возвращении домой Амир-Али рассказал родителям о своем плане. Он захотел жениться на кузине Сумайе. К его удивлению, они сразу согласились. Сумайя была идеальной кандидаткой в жены: скромная, застенчивая, превосходная домохозяйка. Большинство знакомых Амиру-Али тегеранок – даже совсем непривлекательные – вели себя так, будто их интимные части тела были сделаны из золота. Захра и Мухаммад давно мечтали, чтобы сын встретил хорошую девушку из традиционной семьи. Амир-Али был избалованным и несерьезным. Жена и ребенок научили бы его ответственности и наконец сделали мужчиной. Родители пытались свести его с дочками богатых базаари и промышленников, но у Амира-Али была плохая репутация. Его видели в игорных домах; он употреблял алкоголь; гулял направо и налево. Никто не хотел подпускать ловеласа к своим дочерям. Правда, и самого Амира-Али не прельщали богатенькие девчонки из религиозных семей: он не сомневался, что в глубине души они мечтали жить по-западному. Ему нужна была жена, понимающая его культуру и традиции. Честная женщина.
Амир-Али лишился девственности в шестнадцать, переспав с сорокапятилетней женой соседа. Он боялся, что их роман раскроется, она чувствовала себя виноватой, и в итоге они расстались, а он перешел на девушек своего возраста. В основном они терлись друг о друга и предавались невинным ласкам. Иногда занимались ла-паи, сексом «между ног». Он помещал член между плотно стиснутых ног девушки и двигался, как при половом акте. Ла-паи был самой популярной разновидностью секса у подростков и девушек постарше из традиционных и религиозных семей; эти девушки не могли похвастаться твердостью и набожностью Сумайи.
Периодически Амиру-Али и его приятелям везло, но это почти всегда был анальный секс – девственная плева должна была остаться неприкосновенной, а девушка – сохранить непорочность до брачной ночи.
«Парень женился на красавице, – так начинался один из любимых анекдотов Амира-Али. – Девушке с невероятной, ослепительной внешностью. И естественно, она твердила то же, что остальные: ко мне никто даже не прикасался! Все эти годы я хранила себя для тебя! В первую брачную ночь он обнаруживает, что это правда – она девственница. Парень не может поверить. Он на седьмом небе от счастья. Он идет к ее отцу и говорит: какой же вы молодец, у вас такая прекрасная дочь, вы так хорошо ее воспитали – она до брака оставалась девственницей. Как мне вас отблагодарить? Отец отвечает: “Не благодари меня – благодари ее мать”. И вот он идет и говорит то же самое ее матери, а та отвечает: “Не благодари меня – она сама смогла сохранить чистоту”. И вот, наконец, он возвращается к своей красавице-жене и говорит: “Спасибо, дорогая, за то, что уважала себя и сохранила непорочность”. Жена поворачивается к нему и отвечает: “Не благодари меня, благодари мою жопу!”»
Ребята всегда хохотали, услышав этот анекдот. Амир-Али с приятелями в шутку называли Тегеран «столицей анального секса».
Когда семья переехала в Шахрак-э Гарб, район среднего класса на северо-западе Тегерана, Амир-Али попал в другой мир. Он был очень хорош собой и наконец начал вести полноценную сексуальную жизнь. Вестником перемен стал его сосед Араш – крутой парнишка в рваных джинсах и солнечных очках от «Прада». У Араша были либеральные родители, вся его жизнь состояла из интрижек с девчонками и вечеринок. В этой части города некоторые девчонки соглашались заняться сексом после первого свидания. Амира-Али это совершенно не смущало, когда они прыгали на нем верхом, но он не хотел жениться на шлюхе. Он понял, что ему нужна одна из «своих». Среди либеральных, «светских» ребят он никогда не чувствовал себя своим. Сколько бы он ни тратил на дизайнерские шмотки, они всегда видели его насквозь. Поначалу им казалось прикольным, что его отец настоящий базаари, сумевший взлететь так высоко, но новизна ощущений скоро прошла. Мало того, ему не нравилось, что эти ребята позволяют женщинам быть такими независимыми; это не только портило женщин, но и лишало мужественности богатых сыновей; те не могли найти свое место в мире, пребывали в постоянной депрессии, хотя, казалось бы, имели все, о чем мог мечтать любой юноша из Мейдан-э Хорасан. Гораздо раскованнее Амир-Али ощущал себя с друзьями детства, в том числе с ребятами из религиозных семей, которые не одобряли его нынешний образ жизни. Те, по крайней мере, вели себя по-мужски; жены их уважали. Он общался с теми, кто был с ним на одной волне и отличался более гибким взглядом на религию. Они спали с проститутками, а когда у них появилось немного лишних денег, отправились на мальчишник в Турцию. По выходным, вечером четверга и пятницы курили траву и мет. Лучший друг Амира-Али Реза, чемпион по дзюдо, стал проводить все больше времени с трубкой для мета и меньше – на тренировках. Мет курили даже ребята из среднего класса, его соседи по Шахрак-э Гарб.
Но жизнь менялась: Амиру-Али исполнилось двадцать шесть, большинство его друзей женились, и они стали видеться все реже. Тогда он понял, что ему нужна жена.
Следующим же утром родители Амира-Али позвонили родителям Сумайи. Хаджи-ага был польщен, что Мохаммад посчитал Сумайю достойной своей семьи. Амир-Али мог бы выбрать любую девушку, но они предпочли Сумайю. Фатеме завопила: «Но она еще девочка! Она так молода!» В итоге договорились, что за Сумайей остается право выбрать себе мужа, хотя всех женихов – хастегар – должны одобрять родители.
Когда Сумайя вернулась из школы, Фатеме и Хаджи-ага смотрели телевизор. Мулла рассказывал что-то про девственниц в раю.
– Они вечно свежи, полны сил и молоды и никогда не стареют. И они непорочны! В Коране сказано, что их глаза опущены. Мы знаем, что этот взгляд называется хомаар (соблазняющий, манящий), но они не смотрят так на первого встречного – он предназначен для мужа! – Ведущий программы сиял. Обсуждение девственниц с духовником, вероятно, стало для него высшей ступенью карьеры.
– Дорогая, у тебя новый жених, – произнесла Фатеме, как только Сумайя шагнула на порог.
С тех пор как ей исполнилось пятнадцать, родители уже отвергли нескольких женихов, но она сразу поняла, о ком речь в этот раз. И никак не хотела, чтобы и его отвергли.
– Амир-Али хочет прийти на хастегари.
Хастегари – первый этап сватовства: жених с семьей приходят в дом невесты. Сумайе хотелось визжать от счастья. Но она лишь склонила голову и пожала плечами, всем своим видом показывая: подумаешь, важность.
– Мы ему откажем. Дорогая, ты еще слишком молода для замужества.
Тут на выручку ей пришел Хаджи-ага:
– Но Амир-Али – отличная партия! Они богаты. У нее будет хорошая жизнь. И они наши родственники…
– Что ж, если баба считает, что идея хорошая, пусть приходят, и я подумаю.
Хастегари назначили на следующий вечер.
Фатеме видела, как загорелись глаза дочери, и ее это обеспокоило. Сумайе польстило внимание стильного и утонченного кузена. Но будет ли их брак счастливым? В этом Фатеме сомневалась. Ей нужен был совет. А она доверяла советам лишь одного человека – муллы Ахмада. В такие моменты Фатеме обращалась к мусульманскому прорицанию, а мулла Ахмад отменно гадал на Коране. Гадание на Коране – эстехаре – решало все личные неурядицы, занимало всего около четырех минут и проводилось по телефону. Фатеме задавала вопросы, мулла Ахмад консультировался с Кораном и отвечал решительным «да» или «нет». Вот и все! Проблема решена. Мулла Ахмад никогда не ошибался. Разумеется, как и в любом бизнесе, в гадании были шарлатаны. Жулики в тюрбанах, наживающиеся на несчастье и боли людей. Некоторые муллы брали за предсказания огромные суммы. Некоторые даже предлагали магические заклинания за сдельную оплату. Однажды Фатеме ездила к мулле в Кум – священный город к юго-западу от Тегерана. Мулла прослыл точностью своих предсказаний. Его окружала небольшая группа мужчин, сидевших на полу по-турецки, подняв руки; они ждали своей очереди, чтобы задать вопрос. Помощники с телефонами отвечали на постоянные звонки. Мулла работал быстрее биржевого маклера: длинным и тонким осколком верблюжьей кости (чтобы не замарать Коран прикосновением немытых рук) он открывал священную книгу в случайном месте, быстро просматривал соответствующий отрывок и выкрикивал ответ. Простым перелистыванием страниц решались любые вопросы – от владения собственностью и права наследования до любви и супружеской измены. Фатеме наблюдала за муллой из-за прозрачной зеленой занавески, отделявшей женскую половину от мужской. Ассистент прижал трубку к уху муллы.
– «Да» на первый вопрос, «нет» на второй. – Щелк.
Мужчина протянул мулле свой мобильник.
– Нет, плохо, грядет опасность.
Мальчик прошептал что-то ему на ухо.
– Ужасно. Вас ждет много трудностей.
Когда мужчины закончили с вопросами, женщины стали наперебой выкрикивать свои.
– Можно ли одолжить денег у сестры? – спросила Фатеме.
– Безусловно. Исход будет очень удачным.
К тому мулле Фатеме больше никогда не ходила.
Но мулла Ахмад – с ним все было иначе. Он пользовался уважением. Фатеме сделала такой вывод, глядя на его клиентуру, состоявшую из высшего сословия, круга избранных, более образованных и менее наивных, чем она сама; а также на основе того, что он происходил из старинного рода мулл. Мулла Ахмад был добрым человеком и брал плату за прорицания лишь изредка; ему и так достаточно платили. За одну часовую проповедь он мог получить 500 тысяч туманов – месячное жалованье учителя. А его нанимали для похорон, молитвенных собраний и праздников. Впрочем, от подарков он никогда не отказывался. После первой встречи Фатеме сунула ему пухлый конверт с деньгами, и мулла Ахмад тут же дал ей телефон своей горячей линии, сказав, что она может звонить ему хоть днем, хоть ночью и он всегда ответит.
Увидев на экране мобильного номер Фатеме, мулла Ахмад немедленно снял трубку. Как принято, Фатеме вежливо расспросила муллу о семье и здоровье и лишь потом задала главный вопрос:
– Сегодня к Сумайе придет свататься сын моей сестры. Будет ли их союз благополучным?
Пауза. Мулла Ахмад открывал Коран.
– Не могу сказать ничего плохого или хорошего. Все зависит от чистоты их сердец. Если они сами хотят вступить в брак, пусть будет так. Остальное время покажет.
Фатеме надеялась услышать совсем не такой ответ, но, по крайней мере, мулла не ответил категорическим «нет». Она расслабилась и пересказала прорицание муллы Хаджи-ага. Тот, в свою очередь, испытал облегчение. Теперь все зависело от молодых.
В ту ночь желание, пульсировавшее у Сумайи между ног, было особенно сильным. Она всегда противилась этим ощущениям, зажмуривала глаза и повелевала похоти оставить ее тело в покое. Она даже перестала вытираться полотенцем, опасаясь, что ее собственное прикосновение пробудит запретную страсть. В такие моменты она всегда молилась Богу и просила у него прощения. Она никогда не поддавалась похоти, не считая одного раза, когда была совсем маленькой. Ее бабушка цитировала строки из Корана, до смерти перепугав Сумайю последствиями такого греха: «А те, кто ищет других путей удовлетворения похоти, кроме этих (в роли жены или наложницы), преступают закон».
Чтобы разрешить свои личные сомнения, Сумайя часто консультировалась с сайтом «Найди фетву». На этом сайте она прочитала пространный ответ врача, рассуждавшего о психологическом вреде мастурбации и ее пагубном влиянии на нервную систему. Врач советовал, как бороться с желанием: заниматься спортом, читать о пророках, соблюдать посты, отвергать все, что вызывает порочные мысли, избегать нерелигиозных людей, посещать религиозные церемонии, не сидеть без дела и вступить в брак. Каждый ответ заканчивался вездесущим «Аллах знает лучше». Сумайя беспрекословно выполняла все указания.
На сайте Высшего руководителя неизвестный разместил пост: «Во время Рамадана я разговаривал по телефону с женщиной (она мне не родственница), и, хотя не мастурбировал и не звонил ей с целью получить сексуальное удовлетворение, у меня произошло семяизвержение. Значит ли это, что я нарушил пост? Если да, то как искупить свою вину?» Взволнованный мужчина получил ответ: «Если обычно вы не получаете сексуального удовлетворения от телефонных разговоров с женщинами и это не приводит к семяизвержению, в данном случае, поскольку семяизвержение произошло не в результате мастурбации, пост не нарушен и в покаянии нет необходимости».
Сумайя любила Бога больше всех на свете и не собиралась рисковать своими отношениями с ним, мастурбируя без надобности. Она чувствовала близость Бога; он был ее лучшим другом и защитником. Она знала, что некоторые люди не верят в Бога, и жалела их; для нее это означало не верить в себя. Сумайя не могла представить более бессмысленного существования. Она также любила имамов. Ее любимым был имам Махди – она всегда называла его имам Заман, «повелитель времени». Махди все еще был жив, просто никто не знал, где он. Бог его спрятал. Каждой молекулой своего тела Сумайя верила, что перед судным днем Махди появится и спасет мир от зла. Он отвечал на все ее молитвы – это было не простым совпадением, а доказательством его силы.
Сомнения и нерешительность не давали Амиру-Али спать всю ночь. Что, если он ошибся насчет Сумайи? Что, если ему только показалось, что она красива?
– Если решишь, что не хочешь жениться, начни есть огурцы, – услужливо предложила Захра, почувствовав, что энтузиазм сына поутих. – Я поговорю с Фатеме и скажу, что против брака, потому что девочка еще молода.
– Что, если у них не будет огурцов?
– Что за глупости! У всех есть огурцы! Ты когда-нибудь был в доме, где не подавали огурцов?
Конечно же, мать была права.
У Сумайи и Фатеме была похожая тактика. С годами у них выработался сложный тайный код, состоящий из покашливаний, замечаний о погоде и внезапного желания попробовать тот или иной фрукт или орех. Сегодня они решили, что если Сумайя возьмет гроздь винограда, это будет означать, что она влюблена.
Сумайя надела свой лучший наряд: красивую белую рубашку и элегантные узкие черные брюки. Им предстояло остаться под чадрой, а вот туфли из змеиной кожи на каблуках будут на виду. В ее комнате над столом висел портрет имама Али. Его задумчивые зеленые глаза, густо обведенные черным карандашом, смотрели куда-то вдаль. Голова была повязана зеленым шарфом, и солнце из-за спины подсвечивало ее, образуя нимб. Из раны на его лбу чувственно стекали жирные капли крови – вниз по точеным скулам к красивой квадратной челюсти, поросшей шоколадной курчавой бородой. Под портретом, по обе стороны от лэптопа стояли синие стеклянные подсвечники из «Икеа», которые она купила в модном торговом центре «Джаам-э Джам» на Вали-Аср. Это был ее любимый магазин, где закупались стильные богатые тегеранцы. Ей хватило денег лишь на два подсвечника. Еще на столе были книги: «Гарри Поттер и философский камень», «Ночи одиночества» – любовный роман плодовитой иранской писательницы Фахиме Рахими – и Коран.
Когда пришел Амир-Али с семьей, Сумайя бросилась на кухню. Ее первой обязанностью было подать чай. Если девушка принесет поднос с чаем, не разлив ни капли, из нее получится хорошая невеста. Не все семьи всерьез воспринимали этот обычай, а ее семья вовсе смеялась над ним. Стоило Сумайе войти в гостиную, и Мохаммад-Реза стал корчить ей рожи.
– Ах ты, чертенок, хватит меня смешить! Сейчас пролью на тебя нарочно!
– Ба-ба, какой вкусный чай, – приветливо улыбнулась Захра.
Подавая чай Амиру-Али, Сумайя наклонилась и осмелилась заглянуть ему в глаза. Он смотрел на нее в упор. У нее затряслись руки. Она скорее пошла на кухню, чтобы перевести дыхание.
Фатеме передала по кругу блюдо с фруктами. Захра не отрываясь смотрела на огурцы. Амир-Али взял персик.
– Может, вам лучше поговорить наедине? – спросила Фатеме, учуяв напряжение.
Захра согласилась.
Сумайя и Амир-Али сели на пол в комнате Мохаммада-Резы на расстоянии метра друг от друга. Приличное расстояние. Он пожирал ее взглядом жадного зверя.
Сумайя откашлялась:
– Хочу тебя кое о чем спросить.
– Спрашивай о чем угодно, но ты такая красивая, что я вряд ли смогу сосредоточиться.
Сумайя нервно хихикнула. Она приготовила список из одиннадцати вопросов; надо было сконцентрироваться. От ответов зависело ее будущее. Она запахнула чадру. Когда она говорила, та распахивалась.
– Ты часто выходишь из себя?
Он разглядел под чадрой полоску бледной кожи.
– Никогда. Друзья говорят, что более спокойного человека не встречали.
На самом деле друзья часто ругали его за взрывной нрав.
– Как ты будешь обеспечивать семью?
– Я работал всю жизнь. Ты знаешь, что я работаю в компании бабы и надеюсь когда-нибудь занять его место.
Родители Амира-Али постоянно жаловались, что тот ни дня в жизни не работал.
– Ты молишься?
Он увидел белую рубашку, но не разглядел, большая ли у нее грудь. Да, он молился, по крайней мере сейчас – молил Бога, чтобы грудь у нее оказалась не с виноградинки. Даже сливки сойдут.
– Услышав азан, призыв к молитве, где бы я ни находился, я начинаю молиться. Это происходит на автомате. Даже если я читаю газету.
Амир-Али никогда не читал газет. И несмотря на многолетнюю принудительную зубрежку, так и не запомнил полный текст молитвы на арабском.
Сумайя улыбнулась и опустила руку. Он увидел ее длинную шею, острую ключицу с мягкой ямочкой над ней.
– Ты разрешишь мне продолжить учебу в университете и получить диплом?
– С такими глазами, как у тебя, разрешу что угодно.
Сумайя рассмеялась. Какой прекрасный смех. Не слишком громкий, не слишком дерзкий. О девушке можно многое сказать по тому, как она смеется. Мать Амира-Али предупреждала не доверять женщинам, смеющимся заливисто, – между громкостью смеха и моралью есть прямая связь, говорила она. Чем громче, тем распущеннее.
Сумайя задавала серьезные и формальные вопросы, но ее голос был нежным, а в глазах теплилась страсть. Амир-Али ловко увиливал от расспросов, врал напропалую, где-то недоговаривал. А Сумайя решительно продолжала, тщательно продумывая каждое слово. Они присматривались друг к другу, анализировали каждый шаг, каждый жест.
Амир-Али обычно легко догадывался, что творится в душе у девушек его круга. Он знал, чего от них ожидать. Нужно было лишь понять, что идет от сердца, а что напускное. Конечно, стопроцентную гарантию не мог дать никто, но по опыту он знал, что, скорее всего, Сумайя говорит искренне. Еще он видел, что она влюбилась в него по уши. Обычной тактикой тегеранских девушек было притвориться равнодушными, но Сумайя не играла в игры. Ее неискушенность и наивность делали ее еще более притягательной.
Сумайя же была еще слишком молода, чтобы понять, когда человек лжет, а когда говорит правду. Амир-Али показался ей самым обаятельным юношей из всех.
Примерно через час они вернулись в гостиную, где царило напряженное молчаливое ожидание. Сверля дочь ястребиным взглядом, Фатеме протянула гостям блюдо с фруктами. Сумайя взяла гроздь винограда и съела одну виноградину. Фатеме подскочила и зашептала на ухо Хаджи-ага, чтобы нес ширини – сладкие пирожки, знак, что свадьба состоится.
Закрутились колеса подготовки к свадьбе. На церемонии бале-борун – объявление помолвки – Амир-Али преподнес Сумайе шесть золотых браслетов, огромный букет цветов и шелковую чадру. Затем родители жениха и невесты начали торговаться за мехрие – приданое, своего рода мусульманский брачный договор, обеспечивающий женщине содержание после развода. Сумайя слышала, как Фатеме и Хаджи-ага оспаривают ее ценность.
– Сумайя – красивая, образованная девушка, и Амир-Али получит ее в лучшем возрасте! Она отдаст ему лучшие годы своей жизни!
– Я понимаю, что она бесценна, Фатеме-джун, но мы деньги на деревьях не выращиваем.
Обычно переговорами о приданом занимались мужчины, но две сестры снова перехватили инициативу. Вскоре Захра уступила, и семьи сговорились на мехрие в размере 192 золотых монет – по шестнадцать на каждого из двенадцати шиитских имамов. В Тегеране такое приданое считалось маленьким, но в Мейдан-э Хорасан – большим, ведь, по традиции, слишком большое мехрие было признаком дурного вкуса. Установили и другие условия брака: Амир-Али пообещал, что Сумайя сможет ходить в университет, а Захра с Мохаммадом отдали молодоженам свою старую квартиру в Мейдан-э Хосаран. Поскольку Сумайя была очень молода, в первые несколько лет замужества ей лучше было оставаться поближе к семье и друзьям.
Приближался свадебный аруси с кучей трат, горами угощений и толпами родственников. За встречами, анализами крови (обязательное условие для всех вступающих в брак иранцев, не только братьев и сестер), готовкой и уборкой Фатеме вспоминала собственную свадьбу – унылую, скромную церемонию. Она не хотела выходить за Хаджи-ага. Она должна была настоять на своем, но боялась расстроить родителей, с радостью ждавших их союза. Хаджи-ага происходил из хорошей семьи домовладельцев. Время было другое: женщине приходилось соглашаться с судьбой, выбранной для нее родителями. Увидев Хаджи-ага впервые, Фатеме испытала облегчение. Он был разочарован, она поняла это по его глазам. Его тоже вынудили жениться на Фатеме, потому что ее отец был уважаемым человеком. Она не ждала от брака многого – всего лишь финансовой стабильности и, если повезет, дружеских отношений с мужем. Но ей достался человек, который почти ее не замечал. Несмотря на нежный возраст Сумайи, Фатеме утешала себя тем, что та выходит замуж по любви и мулла Ахмад не счел их с Амиром-Али брак полностью безнадежным.
Свадьба Сумайи прошла так, как она всегда мечтала. На ней было белое платье без бретелек и белая накидка с капюшоном. Она потратила почти миллион туманов на визажистку: та сделала ее похожей на одну из «западных» девушек с социальной рекламы, предупреждающей о последствиях «плохого» хиджаба. После церемонии мужчины и женщины разошлись по разным комнатам и танцевали до утра (отдельно друг от друга). На свадебных фото Сумайя была похожа на инопланетянку: глаза в фотошопе сделали голубыми, лицо отретушировали и нарисовали новый нос – тонкий, остренький. В Тегеране такие фотографии делали все. Сумайя была в восторге.
Супружеская жизнь для Сумайи началась через день после окончания школы, спустя несколько недель после свадебного пира. Амир-Али почти сразу нарушил свое обещание. Он умолял Сумайю передумать насчет учебы в университете. В порыве любви Сумайя согласилась. Она решила, что его желание удержать ее дома продиктовано страстью, что он не вынесет разлуки с ней и того, что где-то там, вдалеке от него, у нее будет совсем другая жизнь. Но Амир-Али не просто так выбрал девушку из традиционной семьи. Если бы он хотел, чтобы жена провела несколько первых лет их супружества, уткнувшись в книжки, он мог бы жениться и на девушке из северного Тегерана. Фатеме и Хаджи-ага сначала рассердились, но Сумайя убедила их, что сама приняла решение. Она казалась такой счастливой, что о проблеме вскоре забыли.
Первый год их брака прошел очень волнительно. В постели Амир-Али был нежен. Сумайя с готовностью занималась сексом, рассматривая доставление удовольствия мужу как духовный акт и религиозный долг. Из ее подруг пока вышла замуж только одна. Большинство девушек в их районе ждали до двадцати двух – двадцати трех, а потом выходили замуж и начинали жить с семьей мужа, так как снимать отдельную квартиру было очень дорого. Сумайя была избавлена от такого соседства: им с Амиром-Али подарили большую современную квартиру. У нее был телевизор с диагональю сорок шесть дюймов, барная стойка и черные кожаные диваны. Подруги завидовали ее новообретенной независимости. Некоторые из них поступили в университет (главным образом потому, что это повышало шансы найти достойного мужа) и были разочарованы, так как это никак не изменило их прежнюю жизнь.
Проснувшись, Сумайя обычно готовила еду Амиру-Али, а потом встречалась с матерью или подругами. Те сообщали ей последние новости, то есть сплетни о том, «кто с кем», и жаловались на ухудшающуюся нравственность. Собакоутку уволили, так как она оказалась лесбиянкой; разведенка Батул-ханум теперь обслуживала непорочных мальчиков, а Тахере Азими якобы стала настоящей проституткой и работала в борделе в центре города.
Для Амира-Али супружеская жизнь не слишком отличалась от жизни с родителями. Еда всегда стояла на столе, одежда была чистой, в доме – ни пятнышка. Хотя теперь он еще и регулярно занимался сексом и имел рядом жену, смотревшую на него с обожанием.
Потом случилось неизбежное. Амир-Али заскучал. Он немедленно начал бороться со скукой и проводить больше времени с друзьями. Они пили арак саги, «собачий пот» – самогон из изюма – и курили мет с Резой, который бросил дзюдо и сдался в окончательное рабство трубке. На юге Вали-Аср Амир-Али нашел новый игральный притон, которым заведовал старый гангстер.
В первые пару ночей, когда он вернулся поздно, дыша сивушными парами, Сумайя испытала потрясение. Сначала кротость не позволяла ей даже злиться. Она включала душ и тихонько плакала в ванной, надеясь, что Амир-Али ее не услышит. Время шло, Амир-Али вел себя все хуже, и она осмелела. Но муж был глух к ее мольбам и плачу. У него появились новые друзья на Фейсбуке. Девушки с пепельными волосами в маечках с глубоким вырезом. Он клялся жизнью матери, что это его старые знакомые. Он стал секретничать, прятать мобильник. Сумайя постоянно спрашивала, есть ли у него другая. Стоило ей начать наседать с расспросами, он всегда реагировал одинаково: кричал на нее. Традиционные взгляды жены вдруг утратили для Амира-Али всю привлекательность. Они больше не казались романтичными. Теперь она казалась занудой.
– Разве я тебя не обеспечиваю? Что еще тебе надо? Возвращайся к родителям, если здесь не нравится. – Амиру-Али нужна была женщина, а не маленькая девочка, которая плакала, потому что он наслаждался жизнью.
Их отношения разрушались долго и мучительно. Об этом никто не знал. Все происходило в стенах их квартиры, главным образом – в голове Сумайи. Ее охватили сомнения и паранойя. Она никому ничего не говорила. Возвращаться в родительский дом было стыдно. Подруги считали, что она достигла вершины успеха, и падение с пьедестала стало бы невыносимым унижением.
С наступлением осени деревья на Вали-Аср лишились зелени, открыв взглядам белое ноябрьское небо. У Амира-Али и Сумайи родился первый ребенок. Сумайя надеялась, что с рождением девочки – Моны – Амир-Али изменится. Но этого не случилось. Он начал пропадать. В первый раз он ушел на работу и не возвращался до понедельника. После тринадцати пропущенных звонков и двадцати истеричных сообщений он ответил: «Все в порядке, хватит донимать меня». Потом написал ей из аэропорта: сообщил, что улетает в Дубай на неделю. Бывало, он исчезал на несколько дней, а то и недель.
Когда он пропал в первый раз, она никому не сказала. Во второй раз призналась его родителям – Захре и Мохаммаду. Ей было не вынести такого поведения в одиночку. Они не удивились. Они обо всем знали. В последние полгода Амир-Али ни разу не пришел на работу. Раньше такое случалось много раз; они надеялись, что с женитьбой на Сумайе он остепенится. Сумайя чувствовала себя обманутой. Ей все лгали; ее родителей обвели вокруг пальца.
Захра и Мохаммад стали ее сообщниками. Вместе они скрывали правду от Фатеме и Хаджи-ага. Захра и Мохаммад всячески поощряли ее лгать родителям. «Если он и дальше будет продолжать в том же духе, мы потеряем аберу», – причитала Захра. Аберу. Честь. Честь была краеугольным камнем их мира, и Амир-Али уже не раз ставил ее под угрозу.
Шло время, и ничего не менялось. В ответ на расспросы Амир-Али ничего не рассказывал Сумайе, и она научилась приспосабливаться к новой реальности, сосредоточив все внимание на малышке Моне. Вскоре начался новый цикл исчезновений; на этот раз он пропадал дольше. И каждый раз, возвращаясь домой, приносил с собой коричневый кожаный портфель. Он прятал его под одеждой в глубине шкафа в комнате Моны. Иногда по ночам он шел туда, и Сумайя слышала, как он набирает код и замок с щелчком открывается. Потом он начал прятать портфель в разных местах. Она всегда его находила. Он стал для нее чем-то вроде одержимости, этот портфель: Сумайя была уверена, что в нем ответ на все ее несчастья.
Конец ознакомительного фрагмента.