Часть третья
Взрыв
Глава 1. Кит
Взрыв. Короткое слово, способное разорвать тело и душу в клочья.
Пульсация где-то в земле…
Вспышки… Вдалеке на горизонте я вижу вздымающееся вверх огромное красно-черное зарево. И дым, дым без конца. Столб бесформенной черной массы, уходящий в облака.
Горят Восточные шахты.
Где-то там мои отец и брат.
Я сижу на земле, привалившись к стене дома, в ступоре смотрю на зловещее зарево.
И тут же вдалеке со всех сторон начинают раздаваться протяжные гудки.
О-у-у…
О-у-у…
Это так печально трубят другие шахты, сообщая о происшествии.
Распахиваются окна. Хлопают двери. На улицу выбегают люди.
– Что произошло?
– Восточные горят…
Топот ног. Встревоженные голоса. Люди бегут в одном направлении – туда, где произошел взрыв.
Да что же это я сижу, развалившись? Мне нужно туда! Там же отец! И брат!
И я уже несусь по пустырю, обгоняя толпу, перепрыгиваю через развалины и ямы. Бегу по шпалам железной дороги.
Перепуганная толпа.
Дыма столько, что нечем дышать. Протискиваюсь вперед, расталкиваю толпу локтями. Упираюсь в натянутые ленты и ментов.
– Куда прешь? Оцеплено все!!! – рявкает один из них.
– Там мой отец! Он на шахте! И мой брат тоже! Мне нужно к ним!
– Спасатели скоро будут. Найдут твоих. Вытащат, – говорит он с уверенностью. И мне хочется поверить. Мне остается только вцепиться мертвой хваткой в красно-белые ленты и смотреть, как в небо уходит столб черного дыма.
Дым. Духота. Люди кашляют. Слышатся взволнованные, испуганные голоса. Кто-то плачет, кто-то кричит. У всех этих людей родные и близкие работают на шахтах. И все они думают сейчас об одном. О том же, о чем и я.
«Только бы не моя семья».
А потом я вспоминаю о матери – она должна была быть на комбинате, когда произошел взрыв. Я мчусь в сторону комбината и встречаю ее на полпути – встревоженную, растерянную, плачущую.
Мы обнимаем друг друга. Я чувствую, как ее тело сотрясается в рыданиях.
– Все будет хорошо, мам… – говорю я. – Говорят, что взрыв произошел на поверхности. А они были на глубине… Далеко от очага аварии. Их не зацепило. Вот увидишь – скоро спасатели разгребут завал и вытащат их.
Мы идем в сторону оцепления – но не лезем в гущу толпы. Тут стоят люди, которым просто больше некуда идти в такое время. Мы не можем разойтись по домам.
– Кит! Кит! – слышу я взволнованный голос позади себя. Поворачиваюсь и вижу Ханну.
– Ханна! Что ты тут делаешь?
Она кидается мне на шею. От ее волос сладко пахнет шампунем – я зарываюсь в них носом, – и сладкий аромат перебивает горький запах дыма.
– Мы прибежали сюда сразу после аварии. Здесь много наших, взрослые предлагают помощь – разгребать завал, пока спасатели в пути. Предлагают лекарства и транспорт. А мы с ребятами раздаем воду и маски от дыма, держи. – Она протягивает мне повязку и бутылку воды. – Мне так жаль, Кит… Так жаль. Я уверена, их спасут. – Ханна гладит меня по руке и уходит дальше – раздает маски тем, кто их еще не получил. А мне бы очень хотелось, чтобы она осталась со мной.
Она обходит всех, каждому говорит глупые подбадривающие слова, обнимает плачущих женщин. Она снова такая, какой была раньше. Смелая, сильная, готовая всем помочь.
В толпе я замечаю еще одно знакомое лицо – Архипа. Что он тут делает? Насколько я знаю, его родители тут не работают. Кто-то из близких? Я не подхожу к нему – не думаю, что смогу сказать ему хотя бы пару слов.
Думаю о том, подходила ли к нему Ханна? Протягивала ли ему воду и марлевую повязку? Говорила успокаивающие слова?
МЧС и пожарные приезжают через полчаса. Еще через час мы видим, как прилетает вертолет.
Появляется первая информация – после взрыва в шахте находилось пятьдесят человек.
Спустя три часа после аварии на поверхность выводят тридцать человек.
Я вглядываюсь в черные от грязи лица шахтеров, в их перепачканную и местами рваную одежду – пытаюсь узнать в них отца и Глеба. Но не узнаю…
Еще через полчаса или час найдены первые две жертвы.
В ушах – зловещий гул.
«Только бы не…»
«Только бы не…»
Но это не они.
Это Вячеслав и Мария Бойко.
Родители Архипа.
Как они оказались на шахте?
Я смотрю в его сторону – он разговаривает с каким-то мужчиной. Разговаривает тихо, смотрит серьезно. Он спокоен. Мужчина обнимает его за плечи и куда-то уводит. Возможно, это друг семьи.
Черт… Это я должен был быть на месте этого мужчины. Я должен был подойти к Архипу. Ведь он сделал бы это для меня… А я из-за своей гордости даже не подошел к нему…
Смотрю на маму – нет, я должен быть с ней. Нельзя оставлять ее одну.
Из тридцати вышедших на поверхность горняков шестерых увозят в больницу с переломами и ожогами. В толпе говорят обнадеживающие слова – кто-то слышал, что вентиляционные стволы работают нормально. В шахту поступает воздух. Значит, люди внутри не умрут от недостатка кислорода.
Ханна со своим маленьким отрядом снова появляется в поле зрения – на этот раз они раздают всем пледы, пытаются напоить людей горячим чаем и накормить бутербродами.
Когда темнеет, двое шахтеров, друзей отца, те, у кого был сегодня выходной, отводят меня и маму домой.
– Вам нужно поспать, – говорят они. – Все будет хорошо – нам сообщили, что сюда едут еще двадцать спасателей. И дополнительная техника.
О каком сне может идти речь?
Мысли о том, что отец и брат сейчас находятся там, на глубине четырехсот метров, отрезанные от остального мира завалом, сводят с ума и меня, и маму.
Мама сидит, уставившись в одну точку, отгородившись от меня и от всего мира толстой стеной своего аквариума.
Я сажусь к ней на кровать. Держу за руку и повторяю одно и то же.
– С ними все будет хорошо… Их спасут, вот увидишь.
Так проходит ночь.
А в 8:30 утра к нам снова приходит друг отца. От него мы узнаем, что на шахте обнаружено еще пятеро погибших горняков.
Среди них – Глеб и Юрий Брыковы.
Будто бомба лопнула внутри. Будто не выдержала крепь в шахте, и многотонная груда руды рухнула на голову.
Мать плавно опускается на койку.
Мы долго сидим, прижавшись друг другу. Мать плачет, а у меня слезы застряли в горле. В ушах стоит звенящий гул.
Два дня до похорон.
Я прижимаюсь лбом к оконному стеклу. Смотрю на колесо подъемника вдалеке – на других шахтах. Тех, с которых люди после смены в тот день вернулись здоровыми.
«Слава шахтерскому труду!» – чернеют на одном из старых зданий шахты объемные буквы. Надпись, оставшаяся еще со времен Советского Союза.
Мне плевать на все, что происходит снаружи, – сколько народу вытащили, сколько еще погибло людей, почему взорвалась шахта. Мне плевать.
– Ты как, мам? – Я протягиваю маме чашку горячего чая.
– Все хорошо, Глебушка, – отвечает она, сидя все в той же позе на койке и принимая чашку дрожащими руками. А у меня от ее слов в голове будто раздаются удары похоронного колокола.
Церемония прощания. Панихида по погибшим – всего погибло двенадцать человек. Прощаться с погибшими пришли многие – их колонна растянулась на большое расстояние. Пришли даже жители «Голубых Холмов». И Ханна.
Я вижу Архипа – на несколько секунд наши взгляды встречаются.
Понимание – вот что каждый из нас может прочитать в глазах другого.
Мы не подходим друг к другу – незачем. Ведь если подойдем, придется что-то говорить. А никто из нас сейчас не может разговаривать.
Слезы. Гвоздики. Телевидение. Смерть. Холодный моросящий дождь. Сладковатый запах паленого дерева. Вереница гробов. Люди, одетые в темное.
Я не обращаю внимания на все это. Будто не вижу. Смотрю только вверх, на хмурые облака…
И вижу два маленьких прямоугольника чистого голубого неба – там должны были плыть киты отца и Глеба.
Киты, которые уже никогда не поднимутся со дна и не воспарят в воздух.
Глава 2. Брык-старший
Он мечтал быть пилотом. Когда был маленьким, чуть слышал за окном гул – сразу выбегал на улицу, смотрел, как в небе, разрезая облака, летит самолет. В сарае сделал что-то вроде кабины пилота: впереди – плакат с облаками, перед ним – старое кресло. Из неработающего лампового радиоприемника соорудил пульт управления и турбины для самолета.
– Вас приветствует командир самолета «Альбатрос!» – говорил он невидимым пассажирам и просил пристегнуть ремни. А потом щелкал переключатели – и самолет взмывал в воздух. К облакам…
Он любил небо, любил солнце. Любил воздух. И высоту… Как же он любил высоту.
Он облазил все деревья и вышки в округе, всегда был самым смелым и бесстрашным.
Мечта стать пилотом не отступала, а, наоборот, со временем только крепла.
В школьные годы он твердо решил, что покинет отчий дом и уедет в летное училище.
Но судьба сыграла с ним злую шутку и вывернула мечту наизнанку. Перевернула все с ног на голову, и вместо десяти тысяч метров над землей он ушел на семьсот метров под нее, в сырую и мрачную бездну, на долгие-долгие годы.
Здесь не слышен гул самолетов – лишь грохот отбойных молотков. Здесь нет неба… Здесь ты даже не сможешь встать в полный рост, не зацепив уродливые конструкции, крепящиеся к потолку. Нет солнца – лишь тусклый свет налобных фонариков. Затхлый воздух из вентиляционных труб вместо свежего ветерка. Здесь всегда болит спина, потому что ее невозможно выпрямить. Невозможно расслабить тело, встать или сесть в любимую удобную позу. Здесь очень сыро, можно с легкостью заработать артроз суставов и воспаление легких.
Буро-зеленые комбинезоны, покрытые пылью, оранжевые каски, перепачканные лица.
До болезни он был проходчиком. Прорывал новые ходы под землей. Носил в одиночку тяжеленные ножки и стойки крепи. Про проходчиков есть хорошая шутка: для чего проходчику голова? Чтобы стойка с плеча не падала.
После выздоровления в проходчики его не взяли – на эту должность быстро отобрали кого-то другого. Стал забойщиком. Теперь занимается непосредственно добычей руды. Может работать на карачках, полулежа, по пояс в воде. И везде и всегда с ним его лучший друг – отбойный молоток. Он даже имя дал молотку – назвал его Жозе, в честь персонажа аббата Фариа из произведения «Граф Монте-Кристо» – того самого аббата-заключенного, к которому Дантес ошибочно прорыл подкоп, находясь в заточении.
Он теперь редко вспоминает свою мечту – работа отбойным молотком отбивает всякое желание вспоминать о чем-либо и вообще думать.
Но думает он часто – о своей семье. До болезни думал о том, что не хочет сыновьям такой же участи, поэтому будет работать как вол – поставил себе цель выполнять в день четырнадцать норм.
Он хотел, чтобы хотя бы старший выбрался из этого болота. Уехал куда-нибудь учиться. Чтобы получил хорошую работу… Со вторым много проблем – со здоровьем и психикой, поэтому младший лучше пускай при родителях сидит, целее будет. Отец выбьет ему какое-нибудь местечко на шахте – пускай денег приносить будет мало, зато чтобы усилий особых не требовало – работа больше для того, чтобы без дела не сидел да в неприятности не влезал. Никитку они как-нибудь да прокормят. А вот у Глеба много амбиций… Именно в старшем сыне он видел себя – молодого, горячего, с блеском в глазах, когда еще думал, что перед ним откроются все двери… Но, увы, открылась только одна – та, над которой темнеет советская пятиконечная звезда. Дверь, ведущая в бездну.
Не хотел он сыну той же участи, поэтому работал за четверых – копил деньги на будущее старшего.
Итог – паралич, пневмония и гора кредитов. Судьба снова издевается над ним – после того, как он сильно выбился вперед, она откатила его назад – еще дальше, чем он стоял. Но он не впал в уныние, после выздоровления вернулся на шахту. Сначала его устроили стволовым – работа, которая не требует особых физических затрат. Стволовой отвечает за клеть, регулирует ее движение. Отвечает за погрузку и разгрузку людей и материалов в клети. Работа тяжелая больше морально, чем физически. Чуть окреп – взяли забойщиком. Сначала не мог выполнять одну норму, теперь вот чуть восстановился и стал выполнять полторы. Он не опускает руки – уперто следует своему плану. Расплатится с кредитами – и снова можно будет копить. Одна норма, две, три… Работать больше, усерднее и зарабатывать больше. Вот только Глеба жалко – утащил его отец на шахту из-за своей болезни… Ну, ничего. Пройдет год, они выплатят долги – и Глеб сможет бросить рудники и поступить куда-нибудь. Он умный, обязательно поступит.
Вот такие мысли проносятся в голове Брыкова-старшего за его обычной работой – бурением породы.
Где-то недалеко находится Глеб. Парень сильный, выносливый, быстро пробился из разнорабочих в забойщики. Отец гордится сыном. Но часто, встречаясь с ним глазами под землей, первым отводит взгляд. Не может видеть его черное от пыли лицо и усталые глаза. Ему стыдно за то, что не смог дать сыну лучшего будущего. Но не все потеряно – надо работать еще больше… Четыре, пять, шесть норм.
Чертожские рудники с геологической точки зрения осложнены тем, что содержат в себе нефте- и газовые проявления. При добыче выделяется взрывоопасный газ метан – превышение нормы этого газа в шахте может иметь ужасные последствия.
Каждый день с приборами и датчиками шахту должен обходить оператор газоконтроля. Но вчера он отмечал день рождения – и сегодня жутко болит голова, лишние телодвижения вызывают боль и тошноту. Обходить всю шахту он не стал.
Внезапный выброс метана в выработке, случайная искра от отбойного молотка – и произошло воспламенение газо-воздушной смеси. Взрыв…
Сначала – треск где-то в стенах.
Вдалеке слышатся раскаты грома, что-то трещит и катится по коридорам – это воспламенившийся газ стремительной силой разворачивает рельсы и скручивает их в кольца, разбрасывает все на своем пути.
Дыхание взрыва все ближе – пламенные тучи из горящих обломков и пыли.
Шахтеры падают на землю, закрываются, чем могут.
Доля секунды… Ты ничего не понимаешь – просто кувыркаешься и летишь. Материалы, бочки, камни – все летит, как пули.
Никто не может определить, сколько проходит времени – секунды или часы, прежде чем все заканчивается. Мысли и чувства притупляются, пострадавшие теряют способность рассуждать о чем-то.
Ему повезло – он был закрыт каменной нишей, как щитом. Рваная рана в бедре приносит боль, но острое желание помочь другим притупляет ее. Хромая, он выбирается из своего укрытия. В голове только одно имя. Глеб.
Он пробирается через поваленную крепь, обломки породы и находит сына, застрявшего в развороченных рельсах. Мертвого, с торчащей в боку выбитой из колеи рельсиной.
По щекам отца не скатывается ни одна слеза. Лицо сурово и сосредоточенно, губы сжаты в тонкую нитку. Он достает сына из смертельных силков, относит в сторону, осторожно кладет на землю, накрывает рукой лоб. Вздыхает – и отходит в сторону. Сейчас надо думать о живых…
Вместе с другими шахтерами он достает людей из-под завала, оказывает раненым первую помощь.
Но тут – сухой треск – крепь не выдерживает напора потревоженной взрывом породы, – и обваливается несколько каменных глыб.
Крик шахтеров – его вытаскивают из-под обломков. Беглого взгляда достаточно, чтобы понять, что дело плохо – острые камни пробили грудину и легкие.
Его переносят в безопасное место.
– Держись, Юрка! Мы тебя вытащим! Потерпи немного!
Вместо дыхания – свисты и хрипы.
Он не сдается.
Шахтеры разгребают завал, орудуют лопатами, зубилом, молотками.
Раздаются звонкие удары металлом о каменную породу. И отборный мат людей, которые хотят выбраться на поверхность.
А неподалеку в каменной нише тяжело, со свистами и бульканьем, дышит человек.
Человек хочет жить. Жить страстно, до боли. Хочет жить не просто наблюдателем, а быть хозяином жизни. Человек ведет трудный бой с самим собой. Жестокий и неравный бой, который он проигрывает.
Он мчится по взлетной полосе…
На нем красивая, аккуратно выглаженная форма.
«Вас приветствует командир самолета “Альбатрос!” Всем пассажирам просьба пристегнуть ремни».
Самолет отрывается от земли.
Он чувствует, как взлетает.
Последнее, что проносится в голове, – имена его жены и сыновей.
Глава 3. Ханна
Кит ведет меня с баржи. Ведет меня домой. Прочь, прочь от этого кошмара.
Он что-то спрашивает, но я не слушаю его, погружаюсь в свои мысли.
Я думаю о маме и папе. О том, что больше не приду домой такой, какой они меня помнят. От этой мысли хочется заплакать.
«Все закончилось…» – сказал мне Кит, когда уводил с баржи. Но это не так. Ничем не сотрешь из головы воспоминания. И время не вернешь назад. Ничего уже не исправишь.
Да, он увел меня от Архипа, от этого страшного Schund, которое не имеет права называться человеком. Но даже ночью в своей комнате в четырех стенах он не даст мне покоя – он навсегда остался жить в моей голове, в памяти. И это не сотрешь…
Им пропахли мои волосы. Кожа впитала его запах. Ванная – вот, что я сейчас хочу больше всего на свете.
Моюсь с остервенением, тру мочалкой тело до красноты. Чищу зубы до крови на деснах.
Этого недостаточно – я все еще чувствую его вонь, от которой хочется вырвать.
Я пропахла им насквозь, мне никогда уже не отмыться.
Я моюсь несколько раз, чтобы смыть этот отвратительный тошнотворный запах. Но не помогает – он намертво впитался в кожу.
Сдохни.
Я хочу, чтобы ты сдох.
Ложась в кровать, я не ощущаю себя чистой.
Чувствую себя Dreck. Schmutz[4].
Никем.
Ночь не приносит мне покоя.
Страх. Мучает жажда. Лихорадка – то холодно, то жарко. Сердце не стучит, оно ревет. Первый раз я ощущаю панику, которой невозможно сопротивляться. Ты покорно подчиняешься этой волне паники, которая накрывает тебя с головой… Откидываешься на спину и вытягиваешь руки в стороны, позволяя течению нести тебя прочь. В неизвестность.
Я тихонько вою и раздираю простыню ногтями.
Пытаюсь заснуть, но вздрагиваю от того, что сильно трясутся руки, – как от электрошока.
Даже здесь, в моей кровати – его запах. Им пахнет подушка и простыня. Он поглотил меня, заполнил собой каждую пору.
В конце концов я засыпаю… и умираю изнутри.
Просыпаюсь с мутными глазами и будто оглушенная.
Я не выхожу на улицу. Не хочу никого видеть. Я боюсь, что при взгляде на меня они поймут, что произошло.
– Что с тобой, Ханна? – спрашивает мама, видя, как я целый день шатаюсь по дому, как привидение. – Ты давно не выходила на улицу, мало ешь…
– Болит живот, – говорю я. – Месячные. Тяжело проходят в этот раз.
Мама сочувственно кивает.
– Дать обезболивающее? – а потом ищет в ящике комода таблетки.
Нет ли таких таблеток, которые помогут вылечить душу? Или такие, которые помогут забыть? А лучше – забыться совсем…
Я не расчесываю волосы, не умываюсь, не смотрю в зеркало. Солнечное утро не приносит мне радости. Еда по вкусу как вата. Домашняя одежда колет, как крапива. Ничто не приносит мне удовольствия. Мне все противно. Я с трудом и тошнотой допиваю этот день – будто прокисшее молоко. А потом – еще один. И еще.
И так все идет до тех пор, пока я не слышу, как дрожат стекла, а за окном – далекий хлопок.
Я смотрю в окно и вижу, как вдалеке вверх ползет огромный столб черного дыма.
Взрыв!
На той шахте, где работают отец и брат Кита!
И вместе с этим взрывом возродилась прежняя Ханна – та Ханна, которая всегда сначала действует, а потом думает. Ханна, которая не знает, что такое страх.
Я выбегаю на улицу. Распахиваются двери – соседи следуют моему примеру.
Возле кустов одного из соседских домов проводится быстрое собрание – мужчины, кто посильнее, уходят туда, где произошел взрыв. Подросткам, мальчикам и девочкам тоже дали задание – найти воду в бутылках и медицинские маски от дыма.
Я хватаю Вилли, Бруно и еще парочку девчонок и мальчишек. После набега на продуктовый магазин и аптеку, с большими рюкзаками, груженными водой и защитными масками, мы спешим в Чертогу.
Часть у нас забирают – несут ближе к эпицентру взрыва тем, кто сейчас исследует обстановку и, возможно, разгребает завал. Нас туда не пускают. Мы обходим толпу людей, которая жмется к красной ленте оцепления, – полиция не пускает их ближе. Здесь тоже много дыма. И много слез. Мне жалко этих людей… У каждого из них на шахте были родные и близкие. Они сейчас мучаются неизвестностью…
Я ищу Кита и вскоре нахожу его. Бросаю на него беглый взгляд и по его глазам понимаю, что беда не обошла его стороной – его родные там, на шахте.
Бросаюсь к нему на шею. Не могу подобрать нужных слов, чтобы успокоить его. Так хочется взять себе хотя бы немного его боли и терзаний. С трудом отлипаю от него – меня тут ждет работа…
Я хожу в толпе, протягиваю людям воду и маски. Говорю всякие глупости, чтобы успокоить. Может быть, это звучит страшно, но на чужом горе я чувствую себя лучше – когда сталкиваешься лицом к лицу с бедой такого масштаба, твои проблемы начинают казаться ерундовыми и несущественными.
Через некоторое время поступает информация о первых погибших. Люди расступаются в сторону. Все смотрят на кого-то в толпе, очевидно, близкого члена семьи погибших.
Два человека передо мной расходятся, теперь я тоже могу его видеть.
И тут…
Сердце сжимается от страха. Сначала я думаю, что мне показалось, – что это фантомное видение. Как и запах, который мне теперь всегда мерещится. Но нет. Он здесь… Глупая эгоистичная мысль – он здесь из-за меня. Чтобы снова поймать меня в ловушку. Сделать больно…
Хочется убежать прочь, нестись подальше сломя голову – за забор, в свой уютный мирок. Но разум берет верх над страхом – я понимаю, что дело в другом. Он смотрит куда-то вдаль совершенно пустым взглядом. Его родные тоже на этой шахте. И, в отличие от Кита, который смотрит на шахту с надеждой, что все еще может наладиться, что беда может обойти стороной, Архип ничего не ждет. Он смотрит так, будто все кончено. Не остается сомнений – это его близкие погибли. Это на него все смотрят.
– В толпе говорят, что он потерял обоих родителей. Всю семью… – шепотом говорит одна из наших девочек, которая тоже неплохо знает русский.
Выждав несколько минут, я набираюсь смелости и подхожу к нему.
«Перетерпи, просто перетерпи… Сейчас он – не чудовище и не монстр. Сейчас он – мальчик, потерявший родителей».
С этими мыслями я протягиваю ему воду и маску.
Он смотрит на меня удивленно: как будто я – последний человек, которого он ожидал здесь увидеть. Принимает из рук бутылку, но глядит так, словно я подсыпала в нее отраву.
– Мне жаль, что это произошло с твоей семьей, – говорю я и, преодолевая себя, опускаю ему руку на плечо в знак сочувствия.
Он молча кивает, а потом настороженно смотрит в сторону – туда, где стоит Кит.
Я качаю головой.
– Я не сказала ему про то, что ты сделал. Сейчас не время. Мне очень жаль, правда.
С этими словами я отхожу от него и протягиваю воду плачущей женщине.
Низко натягиваю капюшон. Я все в той же неизменной линялой толстовке и засаленной кепке – мой парадный костюм на бал. Или пропускной билет в Чертогу.
Лезу за забор, подхожу к дому Кита. В который раз при взгляде на рисунки чудовищ на стенах по коже пробегают мурашки. Обхожу дом с обратной стороны. Иду по узкому переулку между двух домов, перепрыгиваю через вонючие ручейки и мусорные пакеты. Смотрю наверх – окно второго этажа открыто. Я поднимаю с земли камень и бросаю внутрь. Ничего не происходит. Кидаю еще раз. Опять ничего. Ощупываю руками вентиляционную трубу на прочность – и, подобно бешеной мартышке, пытаюсь забраться наверх. Труба издает жуткий гул и скрежет. Эх, если бы я все-таки зашла через парадную дверь, мое появление прошло бы не так заметно. Но большая часть препятствия уже пройдена. Осталась самая сложная часть – втащить свой зад в окно. Чувствую себя огромной баржей, застрявшей между двух айсбергов. Но и этот пункт успешно выполнен – плюхаюсь на пол тяжелым мешком.
Осматриваю пустую на первый взгляд комнату. Заглядываю за перегородку – Кит спит на койке. Я осторожно сажусь на краешек и провожу рукой по волосам. Он похож на ребенка, когда спит. Что ему снится? Наверное, что-то хорошее… Лицо такое спокойное и умиротворенное.
Он просыпается и перехватывает мою руку. Улыбается.
– Здравствуй, Пряничная девочка.
– Привет, мальчик с дохлой Ratte на поясе.
Он хмыкает.
– Я лет с девяти перестал носить крыс на поясе. Мода поменялась.
– Чего ты разлегся тут? День на дворе! Я принесла вам с мамой еды. – Достаю из рюкзака контейнеры. – Картофельный салат и жаркое. Где, кстати, твоя мама?
– На работе. Ее выходные должны кончиться только завтра, но она не хочет сидеть дома.
– Как она?
– М-м-м… Не считая того, что периодически зовет меня Глебом, более-менее. Держится.
– Пойдем уберем еду в холодильник. Скажешь маме, что это ты приготовил. А еще… – Я осматриваю комнату, больше напоминающую минное поле. – Нам нужно убраться. А после того как уберемся, пойдем гулять. И не спорь – там хорошая погода.
Но Кит не спорит – хотя я приготовилась к тому, что его придется долго уговаривать.
Подметаю с пола обрывки бумаг и какие-то шкурки. Кит протирает пыль.
– Ты что, все эти несколько дней так и просидел дома? Судя по мусору, ты тут надолго законсервировался. Надо было прийти к тебе раньше… Тебе нужно выходить из дома, общаться с друзьями.
– У меня больше нет друзей. Кроме тебя.
– Не говори глупостей. Как же Архип?
– Я не видел его со дня взрыва. И не хочу видеть. И ты знаешь почему. Ханна… – Он мнется. Я сжимаю губы – знаю, о чем он сейчас спросит. Ответ на этот вопрос я тщательно заучила. – Что он сделал тебе там, на барже? Я должен был спросить раньше, и спросил бы, если б не взрыв…
Я сосредоточенно выметаю пыль из угла. Стою спиной к Киту, но чувствую, как он наблюдает за мной.
– Ханна?
Я глубоко вдыхаю, поворачиваюсь к нему с улыбкой на лице. Подхожу близко и обнимаю за плечи.
– Он ничего не сделал мне, Кит. Не посмел сделать. Он хороший друг тебе, не смей его терять. Тебе нужно к нему. Не смей рушить вашу дружбу из-за девчонки.
Я слышу, как он выдыхает от облегчения, – разгладились хмурые морщинки на лбу, стерлись с лица тревога и беспокойство.
– Как же я рад это слышать… – шепчет он.
А я улыбаюсь, пряча за улыбкой свою тайну.
Я много думала об этом…
Теперь, кроме Архипа, у Кита нет опоры и поддержки. Осторожно провожу пальцем под его носом, вытирая маленькое пятнышко крови. Эта кровь сначала пугала меня, теперь она идет почти постоянно и, как бы глупо это ни звучало, стала какой-то изюминкой его лица, как у других – родинки или веснушки. Лучше бы у него под носом была огромная жирная бородавка – даже ее я смогла бы полюбить. Ведь от веснушек, родинок и даже уродливых бородавок не падают в обмороки. И не защемляется что-то в мозгу до кратковременной потери памяти.
Теперь, как никогда, Киту нужна поддержка Архипа.
Зарываюсь пальцами в волосы Кита. Наконец-то спустя столько времени снова наступила короткая пора беззаботной влюбленности.
– Я люблю тебя.
– И я тебя люблю.
Я улыбаюсь, пряча за улыбкой историю.
В каждом из нас рано или поздно рождается история… Для которой мы роем огромную яму, чтобы похоронить ее под двухметровой толщей земли.
История, о которой больше никто не узнает.
Они поднимаются на холм, идут по дороге, плавно вьющейся наверх серебристо-серой лентой.
Воздух прозрачен, мягок и свеж, в нем разлит осенний запах. Вдали ложится мягкий пар, обманчиво теплый на вид.
Где-то позади, внизу, слышно, как лают собаки и кудахчут куры. Но чем дальше они уходят, тем слабее доносятся звуки. Ведь окрестности почти необитаемы, повсюду царствуют одиночество и тишина.
В памяти всплывают любимые образы, мертвые и живые любимые лица.
С высоты открывается потрясающий вид на Чертогу – распаханные холмы разбегаются широкими волнами, между ними пролегают заросшие кустами овраги. Отдельными островками раскиданы маленькие рощи. Чернеют старые дома, белеет церковь, сверкают речки.
Низкое солнце слабо греет, но блестит ярче летнего. На дне долины притаилась первая изморозь.
Влюбленные стоят у обрыва, взявшись за руки. Под ногами журчат ручейки и шуршит прошлогодняя трава.
Они дышат пахучей сыростью и смотрят, как алый блеск заходящего солнца заливает желтые холмы и тонкое покрывало тумана.
– Я давно хотела спросить тебя о том дне, когда мы снова стали вместе… Почему ты передумал там, на крыше? – спрашивает она. – И прыгнул? Почему ты сделал выбор именно тогда?
– Незадолго до этого мы ограбили склад, – чуть подумав, отвечает он. – И я смотрел на все лица вокруг и видел, что они пустые. Я понял, что все, что происходит вокруг, мне неинтересно. Это все бессмысленно. Все идеи, правила, которым мы следовали, все то, что я ценил и что берег, считал своим идеалом, все вдруг перестало иметь смысл.
– И с тех пор ты стал хорошим и правильным? Пф-ф! Не верю!
– Ты права. Хорошим я не стал. Мне и дальше приходилось воровать и бить, но я делал это уже без прежнего желания, а чтобы быть рядом с Архипом, следить за каждым его движением. Я делал это, чтобы спасти тебя.
После этих слов она крепко сжимает его руку.
Вдруг внезапно налетает ветер, небо заволакивает свинцовой пеленой. Начинает капать дождь…
Держась за руки, двое бегут в заброшенную постройку, где, обнявшись, стоят под крышей и пережидают дождь.
Совсем как в детстве…
Гроза проходит – двое выходят наружу, идут по мокрой траве. Воздух пахнет грибами и травой.
Небо бледнеет, синеет, все вокруг пропитывается мглою.
Солнце садится за горизонт, на небе просыпается первая звезда.
Они глядят в сторону шахт – где величественные горы и каменистые возвышенности, отливающие бордовым и фиолетовым, отбрасывают длинные тени. От невероятных пейзажей и высоты захватывает дух.
Их захлестывает волшебное чувство влюбленности – высота, холмы, леса и горы, переливающиеся яркими красками, вечернее небо, холодная осень, горячие поцелуи и кто-то, стоящий рядом и готовый сорвать для тебя звезду.
Глава 4. Кит
Будь я матерью двоих детей, один из которых умер, то моей главной мыслью было бы: «Один сын умер, но второй еще жив. Надо держаться, жить ради него. Ради того, кто еще живой».
Но это не про мою мать.
Я стараюсь ее не винить – знаю, сколько горя я принес семье. Знаю, как сильно – они оба, мама и папа, – любили своего старшего. Как будто он был их единственным сыном.
А меня списали в утиль, как брак?
Не думаю… Но иногда нечто подобное пробегало в моей голове.
Мама не видит меня. Смотрит на меня так, будто я – малознакомый сосед, пришедший в знак вежливости выразить свое сочувствие.
Она впала в отчаяние. Я растерян, не знаю, что мне делать. Как помочь.
Она почти все время плачет, от слез раздуваются вены на щеках. Ни с кем не общается и ничего не хочет. Часто вслух размышляет о том, что было бы, если бы папа с братом остались живы.
Через некоторое время она выходит на работу – домашняя обстановка угнетает ее. Я рад – может, работа отвлечет ее от горя… Но как бы не так.
Она часто видит во мне Глеба.
Я готовлю еду, пытаюсь накормить ее. Она принимает еду – я радуюсь – значит, поправляется… Но она отвечает мне:
– Спасибо, Глебушка.
Думаю: если мне так плохо, то каково ей? Женщине, которая потеряла в один день мужа и сына?
Я должен быть сильным. Должен держаться… Поэтому подыгрываю ей.
– Как дела на учебе, Глебушка? Что нового проходили?
Я не сразу понимаю, о чем она. А потом до меня доходит: мама придумала себе жизнь, о которой мечтала. Жизнь, в которой Глеб не стал шахтером, а поступил в университет.
– Все хорошо, мам. Сегодня было две лекции. Очень интересных. Нам рассказывали про… животных.
Это первое, что пришло в голову. Я просто не знаю, каким предметам обучают в институтах. Пускай будут животные. Вдруг Глеб хотел быть биологом?
– Про животных? И каких?
– Про китов и дельфинов. А еще про ластоногих.
По-моему, мама не вслушивается в мои слова. Что бы я ни сказал – ее ответ уже заготовлен. Даже если бы я сказал, что у нас сегодня было практическое занятие по изготовлению ЛСД и амфетаминов, ее ответ был бы тем же самым:
– Ох, Глебушка… Ты такой умный. Учись, учись. Ведь знания – самое важное.
Я должен помочь маме справиться с ее горем. Но иногда накатывает злость – я действительно ощущаю себя просто соседом. Пытаюсь подавить в себе то, что я тоже – член семьи. И тоже тяжело переношу смерть отца и брата.
Их не хватает отчаянно. Я каждую минуту напоминаю себе о том, во что так и не удается поверить, – что их больше нет. Мне кажется, что отец на шахте, а брат ушел за водой или дровами. Что они вот-вот вернутся…
Но они не возвращаются.
Вспоминаю лицо матери каждый раз, когда Глеб делал какие-то успехи, когда получал хорошие оценки в школе, когда был самым первым в спортивных соревнованиях. Мама светилась от счастья. Именно в эти минуты я запомнил ее лицо, и каждый раз, видя ее после этого, все равно видел в ней то светящееся счастье. Как бы я хотел, чтобы она снова стала такой же, какой я ее запомнил.
Почему в мире все так несправедливо? Если Бог существует, почему он отнял у матери любимого сына, а у жены – любящего мужа?
Почему не отнял жизнь у меня? Почему не отнял жизнь у Кита?
Отброс. Паразит. Асоциальный элемент, не приносящий ни семье, ни обществу никакой пользы.
От меня одни беды – так почему я сейчас стою живой, дышу и чувствую?
А в сырой земле сейчас гниют отец и брат – два человека, которые всегда для меня и всех вокруг были образцами для подражания.
Почему их? Почему не кого-то другого?
Под землей на Восточных шахтах в тот момент было четыреста человек… Ничтожно мала вероятность, что конкретный человек окажется в списке из двенадцати умерших.
А тут – сразу двое.
Это ужасно несправедливо.
Я не могу смириться их смертью.
Гляжу в треснутое зеркало на свое бледное лицо. Так и кажется, что сейчас войдет Глеб и скажет: «Ты похож на обдолбавшегося гномика, Кит-Кат». Я засмеюсь и брошу в него чем-нибудь – наша ванная комната часто используется как кладовка – в прошлый раз я кинул в него галошей.
Вспоминаю наши смешные шутки и ссоры.
– Кит, чего ты хочешь от жизни?
– Я хочу пожрать.
Или:
– Кит, выключи музыку! Зачем ты слушаешь ее так громко?
– Чтобы заглушить говорящее дерьмо, которое стоит возле меня!
А было еще:
– Услышав твой голос, Кит, все почему-то сразу начинают притворяться мертвыми.
Только сажусь на кровать и будто слышу громоподобный рев отца, который ругается на меня и называет бездельником:
– Ты снова лежишь на кровати и ни черта не делаешь!
– Нет, я занимаюсь важным делом. Между прочим, садоводством.
– Каким садоводством?! Что ты мне голову морочишь? Ты от кровати отлипнуть не можешь!
– Именно садоводством – я выкорчевываю корни, которые моя жопа пустила в матрас.
У папы было туго с юмором… Попробуйте потаскать стокилограммовые стойки – от вашего юмора тоже мало что останется. Так что шутка не удалась… И меня ждала жесткая взбучка.
А я отца в такие моменты ненавидел… Какой же я дурак. Я бы сейчас душу дьяволу продал, лишь бы папа снова дал мне хорошую затрещину.
Взгляд падает на пол – из-под кровати выглядывают книжки. Я беру одну в руки – «Колдун и таинственная река». «Почитай мне, Глеб!» – хочу крикнуть я и смотрю на другую перегородку – туда, где стоит койка Глеба. Но Глеба там нет. Я так и не узнаю, чем кончилась история о Колдуне. Это – последний том… Глеб не дочитал мне до конца. Я бросаю книгу обратно под кровать – не буду ее дочитывать. Колдун умер вместе с моим братом. Сгнил и рассыпался весь гребаный волшебный мир.
Ненадолго выхожу во двор – тяжело все время находиться дома с человеком, который не узнает тебя.
Сажусь на лавочку.
Воздух холодный, свежий и сырой, наверху – облака, такие круглые, будто очерченные циркулем. Кое-где на деревьях дрожат последние золотые листья.
Смотрю, как две мелких девчонки играют в мяч. Они замечают меня, перешептываются. Одна подходит ко мне и протягивает конфету. «Ты симпатичный», – говорит она мне. Я беру конфету. Улыбаюсь. Хочу броситься домой, вбежать в комнату и вопить: «Глеб! Долбаный ты Глеб! Девчонка из дома напротив сказала, что я симпатичный! Вот так! И совсем не похож на упоротого лепрекона, как ты всегда мне говоришь! Смотри, что она мне дала! – И махать перед его носом конфетой, как доказательством. – И она, кстати, очень милая!» Главное, умолчать о том, что ей всего десять… А потом я вспоминаю, что Глеба больше нет. И не перед кем теперь поважничать, некому похвастаться, не с кем поспорить… Поругаться, подраться, а потом помириться.
Я растерян. Я привык быть в семье младшим… Человеком, к которому не относятся серьезно. Если семья решала какие-то важные дела – мой голос никогда не учитывался. Меня даже не созывали на совет. Никто никогда не относился ко мне серьезно, даже я сам. А сейчас, видя, как угасает мама… Я должен резко повзрослеть. Это не просто, совсем. Кроме меня, некому принять решение.
Дома в комнате я слышу мамин голос:
– Глебушка, принеси воды…
Я послушно приношу стакан.
И что-то во мне ломается. Я устал притворяться, что все хорошо, что так и должно быть.
Через некоторое время я подхожу к маме снова. Хотя она не звала меня.
Сажусь перед ней на корточки, протягиваю ей только что купленные мотки с шерстью.
– Мам, это шерсть. Я хочу, чтобы ты связала мне к зиме свитер, я мерзну. Крупной вязки. С узорами. Чтобы узоры шли продольно. И чтобы на шее была застежка. А еще хочу теплые носки. Зеленые. С белыми звездочками. Только я хочу, чтобы ты это сшила не для Глеба. А для меня. Это я, мам. Никита. Кит. Я – твой младший сын. И я живой. Не списывай меня, пожалуйста.
Она забирает клубки, перебирает нитки руками и всхлипывает. А потом поднимает на меня глаза и смотрит уже по-другому… Обнимает меня за шею.
– Прости меня, сынок. Прости, пожалуйста, свою полоумную мать. Прости, Никита.
Я глажу ее по спине и чувствую, как мое имя, произнесенное вслух, придает нам обоим сил.
Бинтую кисти рук и наношу груше комбинацию ударов. Я представляю, что передо мной – не груша, а человек, виновный в смерти моей семьи. Нам сообщили, что причина взрыва – череда случайных факторов, но мне легче думать, что виноват конкретный человек.
Мои удары быстрые, жесткие и точные, как никогда.
Делаю прямой удар в корпус и боковой удар ногой. Потом – апперкот в челюсть и удар коленом.
– Привет, малыш.
За спиной слышу знакомый голос. Резко поворачиваюсь. У входа на балкон стоит Архип. На нем яркая клетчатая рубашка. Во рту – зубочистка, руки спрятаны в карманы. Выглядит он неважно – как будто сильно постарел, если это возможно в нашем возрасте.
– Архип… – шепчу я.
– Можно войти?
Я развожу руки в стороны, жестом давая согласие.
Он облокачивается на парапет. Мне хочется броситься к нему, обнять его… Ведь он, как никто другой, сейчас мне ближе всех. Как никто другой понимает меня. Но что-то мешает мне… Наверное, старые гордость и злость – они не дают мне обнять моего друга. И поэтому я просто подхожу к груше.
– Знаешь, я шел сюда как на казнь. Знал, что ты, увидев меня, убьешь. Шел осознанно. Просто надоело откладывать все. Лучше разобраться с этим здесь и сейчас. Так что я готов. Бей.
Он разводит руки в стороны и закрывает глаза. А я ни черта не понимаю…
Качаю головой. Как он может подумать, что я все еще хочу этих разборок? Как он не понимает, что взрыв изменил меня, изменил всех нас… И теперь все, что было до взрыва, кажется просто воздушным шариком, который ткнули иголкой, и он, свистя и сдуваясь, уносится прочь.
– Нет. Ханна сказала, что ты не посмел ей ничего сделать. И что ты хороший друг мне. И что я не должен разбрасываться этой дружбой.
Он смотрит на меня настороженно.
– Ханна так сказала?
– Да. Ведь ты ничего ей не сделал? – С подозрением спрашиваю я.
– Нет. Я ничего ей не сделал. – Слова Архипа окончательно выгоняют из головы сомнение.
– После взрыва я стал смотреть на многие вещи по-другому, – говорю я. – Как будто все наши ссоры, дела, достижения, планы… Все это было таким несущественным. Это все не имеет значения теперь, когда мы с толкнулись с настоящей бедой. Ты и я… Мы теперь навсегда в одной лодке, Архип.
Я вижу, что мои слова успокоили его. Он подходит ко мне и обнимает. Я утыкаюсь носом в его рубашку. Он целует меня в затылок – Архип такой высокий… Я закрываю глаза и представляю, что это Глеб. Или отец.
– Малыш, бедный мой малыш. Почему ты не сказал мне о ней? Об этой чертовой девчонке? Почему не сказал раньше? Зачем скрывал? Я бы оставил ее в покое и не тронул бы ее даже пальцем. Потому что она – твое… Почему же ты не сказал?
– Боялся. Мне казалось, что это предательство. И ты будешь считать меня предателем.
Он отстраняется. Смотрит на меня так, как родители смотрят на своих детей. Детей, которые очень пытаются казаться взрослыми, но на деле выходят просто забавными…
– Ох, Кит-Кат… – Он протягивает палец к моему носу и вытирает кровь. Скажи, скажи это еще! Ведь именно так называл меня Глеб… – Как многого ты еще не понимаешь. Я знаю тебя лучше, чем ты сам. И никогда в жизни ты меня не предашь, что бы ты ни делал. Твоя принцесса права. Нам нельзя разбрасываться нашей дружбой.
Мне тяжело дается этот разговор. Я вижу, что Архипу тоже. Мы никогда не открывались друг перед другом, несмотря на то, что уже много лет друзья.
– Кхм… Молочка? – Я достаю припрятанный пакет молока, пытаясь перевести тему беседы.
Мы сидим на полу балкона до самого рассвета и пьем молоко с сахаром. Оба остро, как никогда, чувствуем, что теперь мы неразрывно связаны. Нас связала общая трагедия – потеря родных. Теперь каждый из нас – друг другу семья.
– Я должен кое в чем признаться тебе, – говорит Архип.
– И в чем же? – настороженно отвечаю я. Хватит на сегодня признаний – я их что-то побаиваюсь.
– Ты не задумывался, почему мои родители оказались на шахте? Я же всегда говорил, что они не работают в этой грязи. Занимают высокие должности.
Я смотрю на него удивленно.
– Я даже не думал об этом. Но разве сейчас это имеет значение?
– Дай мне закончить. Не задумывался ли ты, почему я не водил вас в гости? Почему никто из вас не был у нас дома? Я всегда описывал нашу большую квартиру. И сколько там всего. Но никто не был у нас дома. Мы живем в Коробках – можно сказать, самом богатом районе Чертоги, но… Я все это время вам врал.
– Врал? – не понимаю я. – О чем именно?
– Мы живем на чердаке. Под крышей. Снаружи голуби вьют гнезда, и мы их слышим. Моя мать работала откатчицей, а отец – машинистом установок. Следил за погрузкой руды на конвейер, занимался сцепкой-расцепкой вагонеток, мелким ремонтом и смазкой. Сам понимаешь, это вторая ступенька после разнорабочего… Мои родители – шахтеры, как все, только беднее. Они работали на Южных шахтах, а потом их перевели на Восточные…Я знал, что рано или поздно обман вскроется, и уже собирался рассказать вам обо всем.
Это не укладывается в голове. Архип – из бедной семьи? Да быть такого не может. В голове много вопросов. Но почему-то я спрашиваю о том, что первым приходит в голову:
– А твоя одежда? А еда, которую ты нам таскаешь? Откуда это все?
Он пожимает плечами.
– Я неплохой вор.
– Но зачем? Ведь тут все так живут. Зачем казаться лучше?
Он смотрит с балкона вдаль. На холмы и шахтный копер.
– Не все. Вы все живете лучше моей семьи. И знаешь почему? Потому что в ваших семьях есть одна хитрая штука, с которой я никогда не сталкивался. Одна долбаная вещь, которой нет в моей семье. Сопливые поэты назвали ее любовью. В моей семье ее не было. Только бедность, грязь, ругань и затрещины. Я завидовал вашим семьям… У Бобра есть любящий дедушка, у тебя – любящая семья. А у меня – только чернота. Так что мое вранье помогало мне самому поверить в то, что я живу не хуже всех. Вот почему я не общаюсь с Коробочниками – они-то уж точно знают, что я представляю собой на самом деле. И вот почему набрал в команду ребят из самых нищих семей – чтобы на их фоне казаться солиднее. Сейчас я думаю, что это так глупо… Но раньше мне это действительно казалось очень важным. Как будто важнее этого нет ничего на свете. Я боялся сказать правду раньше. Мне казалось, что многие отвернутся от меня. Как будто мое выдуманное богатство – это то, что держит вас возле меня.
– Ох, Архип. Как же ты ошибаешься. Все бы и так за тобой пошли – куда угодно. Даже если у тебя не было бы ни рубля. Ты плохо знаешь своих друзей.
Я думаю о словах Архипа. Это странно… Он много говорил о своей семье. О том, как они живут – подробно рассказывал, что у них дома несколько телевизоров. И видеомагнитофон. И много кухонной техники, есть даже тостер, такой, какой показывают в фильмах. Он хвастался, что они часто ездят в областной центр, в Город, ходят там по торговым комплексам, покупают новую одежду. Он показывал нам классный мобильный телефон и хвастался, что его ему подарили родители. Когда был помладше, говорил, что ходил в Городе в парк аттракционов – катался на американских горках и ел сладкую вату. И хот-дог! Представляете? Рассказывал о 3-D кинотеатрах. О кафе, где можно заплатить один раз, а еды набрать сколько угодно! А сейчас, когда уехал туда на учебу, стал болтать о тусовках в дорогих квартирах и домах, с алкогольными коктейлями, музыкой и настольными играми. Нам показалось это полной ерундой – проводить время за играми? Но он сказал, что сейчас это модно. Он вещал нам о всяких современных выставках, посвященных науке, технике, компьютерным играм, аниме. Рассказывал о велопарадах, о туристических походах, клубах, суши-барах, фестивале красок. Своими историями он открыл нам другой мир, тот, о котором мы никогда не знали, – мир, что находится за Чертогой. Мы никогда не завидовали ему. Собака не может завидовать своему хозяину, видя, как он забирается на кровать, а ее отправляет на коврик. Это естественно. Поэтому мы никогда не испытывали зависти. Мы просто хотели больше обо всем узнать. Нам интересно знать о том, как живут другие, о том, как меняется и прогрессирует остальной мир, в то время как Чертога стоит на месте.
Конец ознакомительного фрагмента.