Утро
Первый глоток утреннего кофе обжог темнотой за окном. «Если за окном темно, когда вы пытаетесь получить удовольствие в пять тридцать утра от черно-горячего кофе, значит – еще зима», – подумалось ей.. Прикурив сигарету, что делала она до полудня крайне редко, женщина в противно – розовом, но, – приятно-теплом махрово-длиннющем халате, спутанными волосами, утренне – опухшим лицом, сделав еще один горячий глоток утренней бодрости, обведя огромную кухню тоскливым взглядом, скосила глаза на стоящее рядом с чашкой зеркало и разложенную косметику… Ритуал превращения смахивающего – в первые полчаса после пробуждения – на бульдожку французскую, – в признанную красавицу, душу общества и женщину деловую – не менялся годами. После ледяного душа – несколько глотков кофе, включенные новости – дабы знать их прежде, чем двинуться работать, – и одновременно – рисование красоты небывалой на лице, которое все чаще таковую принимало с трудом… Сегодня и – вот уже неделю – выполняла она все данные действа с ненавистью необходимости, зная, что все, что делает, уже не спасет ни ее, ни все то, чего удалось ей добиться до своих тридцати пяти, и все стало лишь видимостью, ложью… Женщина посмотрела на часы и – через дверь кухни – в темноту огромного дома. Столовая сверкнула из темноты столом длиной в пятнадцать лет жизни и она почти услышала десятки голосов всех тех, кто все эти годы, собираясь за ним, смеялись, праздновали, – вместе с ней, льстили, благодарили, клялись в дружбе. Уже месяц, как все обладатели голосов пропали из ее жизни, почуяв беду, – скрылись, боясь необходимости предлагать помощь. Затушив стлевшую в руках сигарету, она взяла из горы косметики тюбик основы под макияж, которую ее отец, когда-то, – с пренебрежением ко всем использововашим его дамам, называл «дермаколом». Тюбик, смачно плюнув, бросил на ее ладонь порцию материала цвета свежего лица, которую она тут же начала использовать по прямому назначению: замазывая правду жизни, нарисованную той и присутствующими в ней, – на лице, создавая основу картины новой, на которой можно изобразить все, что угодно – удивление, радость, счастье..все то, что нужно людям напротив целыми днями и что в ее жизни стало не просто отсутствовать, – все, с оттенком улыбки и успешной удачи, казалось уже нереальностью, сказкой..
Женщина посмотрела в зеркало, и решив, что замазка неудач наложена безукоризненно и не выдает последствия открытости и доверчивости ее, вытянула коробку с пудрой из возвышающейся перед ней горы чудес косметических производств, вынудив все остальные цвета, заключенные в пластмассовые упаковки, с грохотом разлететься по столу. Но она не слышала звуков обычных предметов, не придавала больше значения ничему – разочарование во всем сменила пустота, а за ней, впервые в жизни, почувствовала она голод мести, физическую необходимость заставить того, кто довел ее жизнь до нуля, лишил всего – почувствовать все, что вынуждал выносить ее. Чуждые ей всю жизнь планы причинения боли другому, – ненавистному, съедали все ее время, не давали уже ни секунды на поиски выхода – он был ей не нужен, он означал – остаться с ним. Исправить все она еще могла, но, спасая состояние, подписала бы приговор себе.
Пудра легла на нервами сухую кожу кусками желающей отвалиться штукатурки, но мысли художницы метались между возможностью покупки серной кислоты и таблеток, вызывающих сердечный приступ, оставив недостатки макияжа на исправление перед выходом из дома. Выбирая между черным и синим карандашами для глаз, она – то представляла его – кусок мяса весом в сто сорок килограмм – со съеденной кислотой, оплывшей кожей, слепого и беспомощного, в инвалидной коляске, то – его жирное, но уже – не угрожающее ей ничем, мертвое тело и памятник с датой его смерти.
Женщина очнулась от реальности картин: пугающей, заставившей дрожать руку с карандашом и не дающей возможности нарисовать те самые миндалевидные, удивленно-распахнутые, которые не оставляли равнодушными даже женщин, глаза, бросившие ее в ловушку страшного «сегодня». Она смотрела в зеркало и видела, не ощущая этого, что полунарисованные – полукрасные настоящим глаза ее наполняются слезами – тоски, – по тому времени, когда создавала она произведение утренее «лицо мое» радостным предвкушением успешного во всем дня… тогда… восемь лет назад…