Глава пятая
Ободренный интимным происшествием, дядя возлежал в поролоновом кресле и курил, стряхивая пепел на аккуратно выщипанную гроздь винограда. Томно округляя глаза, он наслаждался своими раздумьями. «Ириша, конечно, обходительнейшая женщина. Как она! Ну, просто жар, просто огонь какой-то!»
Он с пристрастием убрал остатки файф-о-клока, вынес пустую бутыль на площадку лестничной клетки этажом ниже, и насухо вытер столик. Рывком приподнимая дипломат, выронил его и тот изящно раскрылся, выпустив на ковер… десятки денежных пачек в новых банковских упаковках!
Тысячи свежих незапятнанных рублей, шипя, расползлись у его ног…
– Мать честная, Костюша, вот это номер! – Чувствуя, как в груди разливается холодное онемение, дядя присел и ткнул пальцем банкноты. Точно, рублики! Те самые, что обеспечиваются всем достоянием Государственного банка России!
Шепотом высказывая ряд непечатных выражений, пересчитал их. Вышла круглая цифра – десять тысяч.
«Подлец, вот подлец! – в величайшем волнении подумал Петр Васильевич. – Извинительный такой, порядочный, а ишь, чего выкинул!»
Беспокойно замерил комнату тяжелыми шагами. Осененный, встал. «Банда, не иначе. Уговорили, застращали. Передать там, как-то для них использовать… Что делается, а?»
Время отсчитало по копейке минуту, вторую, а Константина все не было. «Где этот стервец пропадает, неужто все на пляже?» Некстати вспомнилась дача в Садовом поселке у озера – ее прежний хозяин, требуя последние две тысячи, при встрече стал чаще жаловаться на крайне нищенский уровень жизни…
Дядя разозлился. «Какие-то бандюги могут раскидываться деньгами, как попало, а ты сдыхать должен в четырех стенах, вдали от природы. Я этим скотам покажу, как детей портить! Обойдутся!» – молниеносно решил он и, не колеблясь, сложил купюры в одну из секций зального гарнитура. «Пусть только коснутся племяша, головы пооткручиваю!» – свирепо решил он.
Запели соловьи.
С порога Константин весело и напрямик спросил:
– Теперь можно?
Загадочно играя голосом, дядя ответил:
– Давай-давай, проходи… Стой! Где взял деньги, говори быстро, ну?
Племянник замер и медленно опустил голову. Петр Васильевич приблизился и положил руки на плечи маленького заблудшего человека. Тот согнулся и плаксиво затянул:
– Мне грозили, но я все скажу-у, все…
Шмыгая носом, достал из внутреннего кармана пиджака не заклеенный конверт. Дядюшка величественно принял бумагу и зачитал ее, с трудом вникая в текст. Сноха сообщала, что посылает с сыном часть суммы, вырученной за проданный дом, и просит использовать ее для Константина постепенно и как можно рациональнее. «Целую Наденьку, простите за навязанное беспокойство, но так, после всего случившегося, будет лучше».
– А кто тебе губу разбил? – упавшим голосом спросил он.
– На пляже, – не моргнув, ответил племянник.
Дядя покорно, как выдоенная корова, преклонил главу. За один миг приобрести и потерять десять тысяч – этого не вынесли даже шахтерские нервы!
Константин тут же повис на его шее.
– Не обижайтесь, пожалуйста! Вы на меня напустились так, что мне ничего не оставалось, как подыграть вам… Я к этому в театре привык, у нас здорово было насчет розыгрышей – ни одна репетиция без них не обходилась.
– Какой еще театр? – еле вымолвил дядюшка.
– У нас дома, – радостно сообщил Константин. – Приехала к нам с Дальнего Востока бабушка одна, Энне Николаевна, режиссер, бывший артист цирка… Совершенно случайно, ей наш климат был нужен, подлечиться. Что у нас тогда началось! Какие там военные училища, все в артисты пошли! Как она учила! Бесподобно! На высочайшем уровне… отработка голоса, разминка, грим, этюды и пантомимы… Я помощником у нее был – режиссером театра эстрадных миниатюр! – Гордо закончил несвязицу Константин.
Пришла Надежда Прокофьевна, целовала, расспрашивала, любовалась своим единственным племянником, с которым так нехорошо обошлась судьба. После гибели отца, мать недолго оставалась вдовой…
Закипел модный самовар. Дядя, с трудом помещаясь в тесной кухне, резал колбасу, племянник жевал ее на ходу… Скоро расположились в гостиной, а Петр Васильевич не отказал себе по такому случаю в рюмочке коньяка…
Этажом ниже звонил к себе домой Игорь Сперанский. Вздрагивая избитой головой, он ладонями прикрывал порванную на животе рубашку.
Встретила мать.
– Кто тебя так, Игорек? – побелела она от испуга.
Он молча втиснулся в прихожую.
– Миленький, ну разве можно так, ну за что ты меня вечно наказываешь, что я тебе плохого сделала? – заплакала она. – Умоляла же, не дерись, не связывайся с шантрапой. Нет, ты не слушаешь родную мать, не сидишь дома, мотаешься, где попало… может, ты уже пьешь, пьешь?! – с остервенением подскочила она к сыну. – Растишь, ночами не досыпаешь, а потом вот такая сволота вырастает!?
Привлеченный скандалом, выглянул отчим, с лица которого вечно не сходила всепонимающая улыбка.
– Эк, петух, как тебя разукрасили! – воскликнул он, разглядывая неприглядную физиономию пасынка.
– … сердце им отдавай, корми, а он, хулиганье… Я не могу больше!
– Томочка, умоляю… ничего страшного, успокойся, пожалуйста… эк какая невидаль – подрался! Все мы пацанами были, известное дело, тумаки там, подзатыльники… Ну, я тебя прошу, прекрати, – увещевал он впавшую в расстройство супругу.
– Он в ду-ушу плюет, а ты расти, воспитывай, – жаловалась, повторяясь, мать, дозволяя увести себя в комнаты.
Оттуда понеслась равномерная бархатная волна отчимовского баритона.
– Господи, да нельзя же так, Томочка. Пойми, мужчина растет, а не пентюх какой-то… Суровые обстоятельства они воспитывать должны, без этого-то жизни не бывает…
Он снова показался в прихожей и укоризненно зашептал:
– Ты… того, давай не увлекайся… вечно отдых норовишь испортить. Завтра поговорим.
Игорь закрылся в ванной и сел на кафельный пол.
«Завтра… Какое у меня может быть завтра?»
И расплакался до полнейшего душевного бесчувствия.
Новгородцевы укладывались на покой.
– Петя, ты первое время присмотри за мальчиком, – сказала Надежда Прокофьевна, – наши уличные безобразничают, шампанское уже в подъезде распивают…
– Будет сделано, Надюш, – легко согласился дядюшка и забылся сладким непобедимым сном.
Константин прошел в свою комнату, качаясь от усталости. Постель была заботливо расстелена, он выключил свет и на секунду задержался у окна.
Ощущение зябкости и непоправимого одиночества кольнуло его; на улице орал пьяный, и за темным стеклом Константину вдруг почудился окровавленный кулак.