Незнакомцы во вселенной
Театр теней
Перевод Е. Алексеевой
Байярд Лодж, директор третьей группы исследования жизни, гневно смотрел через стол на штатного психолога Кента Форестера.
– Спектакль должен продолжаться. Если мы прервем его хотя бы на один-два вечера, я снимаю с себя всякую ответственность. Спектакль – единственное, что удерживает группу от распада. Это связующий раствор, который не позволяет нам утратить рассудок и чувство юмора. Он дает нам пищу для размышлений, он…
– Я это знаю, – вставил Лодж. – Но после смерти Генри…
– Все поймут, – заверил его Форестер. – Я объясню им. Конечно, они поймут!
– Понять-то они поймут, – не стал спорить Лодж. – Каждый из нас в курсе, насколько важен Спектакль. Проблема в другом. Один из персонажей принадлежал Генри.
– Да. Я тоже об этом думал.
– Вам известно, какой именно?
Форестер лишь покачал головой.
– Ну надо же. Вы столько сил положили, чтобы разобрать их по косточкам и вычислить, кто из нас кто.
Форестер смущенно улыбнулся.
– Я вас не виню, – продолжал Лодж. – Я понимаю, зачем вы это делаете.
– Знать, где чей персонаж, мне было бы очень полезно, – признал Форестер. – Я бы получил ключ к каждому из сотрудников. Только представьте, едва фигура начинает действовать нелогично…
– Они все действуют нелогично, – перебил Лодж. – В этом красота Спектакля.
– Но даже в нелогичности можно заметить некий сумасбродный паттерн. Можно вывести норму на основании сумасбродства.
– Вам это хоть раз удавалось?
– Ну, график я вам не нарисую, – пожал плечами Форестер. – Однако в уме представление имею довольно четкое. Когда в нелогичности происходит отклонение, это не так сложно заметить.
– А бывают отклонения?
– Причем порой довольно резкие. Образ мышления…
– Позиция, – тут же поправил Лодж.
Форестер умолк, чуть подумал и осторожно спросил:
– Позволите узнать, отчего вы упорно хотите называть это позицией?
– Потому что это именно позиция, – ответил Лодж. – Сформированная тем, какую жизнь мы ведем. Нашими непрерывными размышлениями, копанием в человеческой душе. Позиция эмоциональная, можно сказать, религиозная. В ней мало что идет от рассудка. Мы слишком изолированы. Нас излишне тщательно охраняют. Слишком большой акцент делается на важности нашей работы. Мы вечно на грани. Как можно быть нормальным человеком, когда ненормальна сама твоя жизнь?
– Каждый день им приходится нести чудовищный груз ответственности, – кивнул Форестер.
– Не их это груз.
– Только если вы считаете, что индивид имеет меньшее значение, чем человеческий род. Да хоть бы и так. Этот проект будет иметь для человеческого рода такие последствия, какие могут для каждого стать очень личными. Только представьте, создать…
– Слышал уже, – нетерпеливо бросил Лодж. – Они все мне это повторяют: «Только представьте, создать человеческое существо не по образу человеческому».
– Это будет человек, – подчеркнул Форестер. – В том-то и суть, Байярд. Мы не просто создаем жизнь; мы создаем человеческую жизнь в форме чудовищ. Явись такие вам в кошмарах, вы проснетесь с криком. В чудовищах самих по себе нет ничего страшного; мы не одно столетие исследуем космос и уж всяких чудищ навидались…
Лодж оборвал его монолог:
– Давайте все-таки насчет Спектакля.
– Спектакль надо продолжать.
– Но как? Один персонаж отсутствует! Вы же понимаете, чем это чревато. Весь Спектакль может полететь в тартарары. Это будет даже хуже, чем его отмена! Почему бы не переждать несколько дней и не начать все с чистого листа? Новая история, новые действующие лица…
– Нельзя! Каждый из нас уже идентифицировался со своим персонажем. Сделал персонаж частью себя. Мы все ведем двойную жизнь, Байярд. У каждого из нас раздвоение личности. Это нам необходимо для продолжения существования. Никто уже не сможет остаться с собой один на один.
– Вы хотите сказать, что Спектакль для нас – это спасение от безумия?
– Пожалуй. Хотя я не стал бы так драматизировать. В нормальных обстоятельствах мне бы в голову не пришло настаивать на его продолжении. Но наша ситуация далека от нормальной. Каждый из нас лелеет в душе ужасающих масштабов комплекс вины. Спектакль – возможность дать выход эмоциям, сбросить напряжение. Он дарит нам темы для бесед, не позволяет забиться в угол наедине с саднящей совестью, обеспечивает нам каждодневную дозу юмора – как комикс в газете, хохма, уморительный анекдот.
Лодж вскочил и принялся мерить шагами комнату.
– Не зря я утверждаю, что это позиция! – объявил он. – Если не сказать «глупое позерство»! Для комплекса вины нет никаких оснований. И все же они цепляются за этот комплекс, словно он один сохраняет в них человечность, словно это последняя связь с внешним миром и другими людьми. А потом приходят ко мне и хотят говорить об этом – как будто я могу что-то сделать! Наверное, всплеснуть руками и сказать: «Ну, раз так, давайте все бросим». Можно подумать, передо мной не стоит никакой задачи! Они говорят, что мы тянем руки к священной силе, что сотворение жизни – результат божественного вмешательства, и любые попытки простых смертных повторить это – богохульны и кощунственны. И ведь на этот аргумент есть вполне логичный ответ, но логики они не видят или не хотят видеть! Может ли нечто божественное выйти из-под рук человека? Если жизнь имеет божественную природу, человеку не сотворить ее в лаборатории. Сколько бы он ни старался, не поставит он производство жизни на конвейер. Но! Если мы все-таки исхитримся создать настоящую жизнь в пробирке на основании химических реактивов и собственных знаний, это станет подтверждением того, что нет в божественном вмешательстве никакой необходимости. А раз божественная сила не является обязательным условием создания жизни, нет никаких оснований считать нашу работу кощунством!
– Они ищут выход, – ответил Форестер примирительно. – Кто-то из них действительно верит в свои слова, а кто-то просто боится ответственности – моральной ответственности. Они пытаются представить, каково это, до конца своих дней нести на совести такой груз. Тысячу лет назад в той же ситуации оказались ученые, открывшие расщепление атома. Они выполнили свою задачу и содрогнулись. Они потеряли сон. Их мучили кошмары. Они понимали, что выпускают в мир чудовищные силы. Так и мы сейчас понимаем, что делаем.
Лодж вернулся за свой стол и сел.
– Дайте мне подумать, Кент. Может, вы и правы. Не знаю. Я слишком многого не знаю.
– Я еще вернусь, – сказал Форестер и осторожно прикрыл за собой дверь.
Спектакль представлял собой бесконечную мыльную оперу, викторианский роман, доведенный до немыслимых границ абсурда. В нем было что-то от Страны Оз, повороты сюжета нередко происходили вопреки всякой логике, приключения героев продолжались уже очень давно, а финал даже не брезжил на горизонте.
Если посадить группу людей на изолированный и тщательно охраняемый астероид, если запереть их в лабораториях и заставить решать некую задачу – день за днем, день за днем, – неплохо бы принять какие-то меры, чтобы они не сошли с ума.
Для этого вполне годятся книги и музыка, фильмы, игры, танцевальные вечера – все старые добрые средства, к которым испокон веков прибегало человечество, отвлекаясь от бед и невзгод.
Но однажды настает момент, когда эти забавы перестают справляться со своей функцией, когда их становится недостаточно. Тогда приходится искать что-то новое – еще не опробованное, свежее, революционное и в то же время очень простое. Занятие, в которое будут вовлечены все участники отрезанной от мира группы. Совместная деятельность, настолько захватывающая, что позволит ненадолго позабыть о себе и своих проблемах.
Так и родился Спектакль.
В стародавние времена в домах европейских крестьян и первых поселенцев в Северной Америке отец семейства вечерами забавлял детей игрой в тени. Поставив напротив голой стены свечу или лампу и сев между ними, он изображал руками фигуры. Причудливые тени этих фигур на стене превращались в кроликов, слонов, всадников на конях, медведей и все такое прочее. Целый час, а то и больше, люди, птицы и звери сменяли друг друга на стене – кролик жевал клевер, слон помахивал хоботом и ушами, волк выл на холме, – а детишки сидели, не дыша, и любовались чудесами.
Позже, с появлением кино и телевидения, комиксов и дешевых пластиковых игрушек, тени на стене перестали быть чудом, и такие развлечения ушли в прошлое.
Если взять принцип устройства театра теней и добавить к нему тысячу лет развития технологий, вы получите Спектакль.
Знал ли придумавший его давно забытый гений о театре теней или нет, теперь неизвестно. Однако принцип работы Спектакля был тот же, пусть изменился подход: теперь фигуры не складывались из пальцев, а создавались силой мысли. И это уже были не монохромные и одномерные слоны и кролики, а объемные и цветные персонажи – любые, какие только в состоянии придумать разум, который у человека куда гибче рук.
Экран, куда проецировались персонажи, представлял собой триумф электротехники. У него были блоки памяти, многие ряды акустических трубок, селекторы цвета, телепатические антенны и прочие достижения прогресса, но все же основная работа ложилась на аудиторию. Материал для спектакля поставлял разум зрителей – они придумывали персонажей, управляли ими, сочиняли для них реплики. Весь реквизит и декорации также являлись плодами коллективной фантазии.
Поначалу Спектакль был довольно сумбурным, а персонажи сырыми во всех смыслах: их действиям недоставало логики, а им самим – нередко рук и ног. Реквизит и декорации являли собой плоды нескоординированных усилий всей группы. Иногда в небе возникали сразу три луны, причем в разных фазах. Иногда на одной половине экрана шел снег, а на другой яркое солнце заливало пальмы.
Однако время шло, и Спектакль совершенствовался. Персонажи мало-помалу приобрели законченную форму, обзавелись характером и полным набором конечностей, стали иметь вид настоящих живых существ. Декорации уже выглядели как результат совместного творчества, призванный создать задуманную атмосферу, а не как судорожные попытки девяти участников по отдельности заткнуть белые пятна на экране.
Само развитие сюжета сделалось плавным и непрерывным – но при этом никто из девятерых никогда не знал точно, как все сложится дальше.
В этом заключалась прелесть Спектакля. Каждый персонаж мог в любой момент изменить ситуацию по своему усмотрению, и остальные должны были реагировать, менять поведение и выдавать соответствующие реплики.
В какой-то мере это превратилось в столкновение характеров – каждый участник искал выгоду для своего персонажа и старался защитить его от опасностей. По сути, Спектакль стал бесконечной шахматной партией, в которой каждый играл против восьмерых противников.
И конечно, никто не знал, где чей персонаж. К шахматной партии добавилась оживленная игра в угадайку, постоянные остроты и шуточки – и все это шло группе на пользу: отвлекало от ежедневных забот и печалей.
Каждый вечер после ужина девять человек собирались в театре, вспыхивал экран, и на нем оживали девять персонажей: Беззащитная Сиротка, Усатый Злодей, Правильный Юноша, Красивая Стерва, Инопланетный Монстр и все остальные.
Девять человек – мужчин и женщин. И столько же действующих лиц.
Но теперь осталось только восемь, потому что Генри Гриффит умер. Умер прямо за лабораторным столом, с блокнотом под рукой. Спектакль лишится одного персонажа – того, что принадлежал покойному. И Лодж гадал, какого именно.
Явно не Беззащитной Сиротки, это совсем не в духе Генри. Он, скорее, мог выдумать Правильного Юношу, Нищего Философа или Провинциального Хлыща.
«Стоп, – остановил себя Лодж. – Только не Провинциального Хлыща. Провинциальный Хлыщ – это я».
Он снова задумался о том, кто за кем стоит. Красивая Стерва – наверняка Сью Лоуренс. Чопорная и практичная Сью, настолько далекая от этого образа, насколько можно представить. Как-то Лодж подразнил Сью, высказав ей свои предположения, и она несколько дней с ним почти не разговаривала.
Форестер настаивает, что Спектакль нужно продолжать. Возможно, он прав. Они приспособятся. Бог свидетель, эти люди ведут Спектакль каждый вечер на протяжении многих месяцев, они могут приспособиться к чему угодно.
Спектакль ведь действительно сумасбродный. У него нет и не может быть финала. Даже логичного финала одного эпизода – эпизоды просто не успевают достичь логического завершения. Едва в сюжете намечается явное направление, какой-нибудь шутник ставит палку в колесо и пускает действие по другим рельсам. Лодж подумал, что при таком раскладе исчезновение одного персонажа не станет непреодолимым препятствием.
Он встал из-за стола и подошел к большому панорамному окну. Снаружи простирался унылый безлюдный пейзаж астероида. Внизу были куполообразные крыши исследовательского центра, а дальше – черная каменная пустошь до самого горизонта. С северной его стороны над щербатыми скалами виднелась искра – занимался рассвет. Скоро взойдет крошечное местное солнце размером не больше наручных часов и прольет скудные лучи на крошечный камень, затерянный в космосе. Лодж смотрел, как разрастается искра, и думал о Земле, где рассвет означал утро, а закат – вечер. Дни и ночи на астероиде были такие короткие, что ориентироваться на них не имело смысла. Поэтому утро и вечер у работающих здесь людей наступали в установленный час вне зависимости от положения солнца. Нередко все ложились спать, когда светило было в зените.
«На Земле все могло бы складываться иначе, – думал Лодж. – У нас была бы возможность нормального человеческого общения. Мы бы не проводили столько времени наедине с собственными мрачными мыслями. Мы бы обтерли свой комплекс вины о шкуры других людей».
Однако нормальное человеческое общение неизбежно повлекло бы за собой слухи и риск огласки, а в таком деле огласка недопустима.
«Если живущие на Земле узнают, чем мы тут занимаемся… – Лодж немедленно поправил себя: – Вернее, чем мы тут пытаемся заниматься… поднимется такой шум, что проект могут попросту свернуть. Даже здесь, – размышлял он, – даже здесь у людей есть на этот счет страхи и сомнения. Человек должен ходить на двух ногах, иметь две руки, два глаза, два уха, один нос, один рот и волосы на положенных им местах. Он должен ходить – не прыгать, не ползать на четвереньках, не пресмыкаться, как рептилия. Они называют это извращением человеческой формы, надругательством над человеческим достоинством, шагом туда, куда Человек со всей свойственной ему наглостью никогда не должен ступать».
В дверь постучали. Лодж отвернулся от окна и крикнул:
– Войдите!
На пороге возникла доктор Сьюзен Лоуренс – коренастая флегматичная женщина с некрасивым угловатым лицом, на котором всегда читалось упрямство и целеустремленность. Она не сразу различила Лоджа в полумраке и застыла в дверях, вертя головой.
– Я здесь, Сью.
Сьюзен закрыла дверь, подошла к Лоджу и тоже стала смотреть в окно.
– С ним было все в полном порядке, Байярд, – произнесла она после долгого молчания. – Никаких патологий. И я не могу понять…
Она снова умолкла. Додж почти ощущал мрачную рациональность ее мыслей.
– Всегда тяжело, когда пациент умирает от болезни или травмы. С этим проще смириться, если была возможность как следует побороться за его жизнь. Но тут другой случай. Генри просто взял и умер. Он был мертв еще до того, как упал на стол.
– Вы его осмотрели?
– Через все анализаторы прогнала. Результатов три пленки. Потом еще изучу более тщательно. Но могу поклясться, ничего там нет. – Сью положила ладонь Лоджу на плечо и сжала пухлые пальцы. – Он не хотел жить. Боялся жить. Он считал, что близок к какому-то открытию, и оно его пугало.
– Надо выяснить, что это за открытие.
– Зачем? Чтобы потом склепать людей, которые смогут жить на не приспособленных для человеческой жизни планетах? Чтобы заключить человеческий рассудок и душу в тело монстра, который будет себя ненавидеть…
– Не будет монстр себя ненавидеть, – отмахнулся Лодж. – Вы мыслите антропоморфными категориями. Ни одно существо не считает свою форму уродливой, потому что эта форма – родная. Где доказательства, что человек двуногий более доволен собой, чем насекомое или жаба?
Сью не унималась.
– Зачем нам это? Обойдемся без таких планет. Пригодных для жизни уже больше, чем мы способны колонизировать. Известных планет земного типа нам хватит на века. Будет большой удачей, если в ближайшие пятьсот лет мы сможем хотя бы заселить их, не говоря уж о том, чтобы выстроить на них полноценные колонии.
– Нельзя рисковать, – отрезал Додж. – Мы должны закрепить позиции, пока есть такая возможность. Пока все человечество уютно помещалось на одной Земле, эти проблемы нас не заботили. Однако все изменилось. Мы вышли в космос. И где-то во вселенной существуют другие разумные виды. Наверняка должны быть. Рано или поздно мы с ними столкнемся. И к этому моменту мы должны быть сильны.
– Да, и чтобы закрепить эти сильные позиции, надо заселить колонии людьми-монстрами. Очень ловко, Байярд. Мы сотворим их тела по своему усмотрению – мышцы, нервы, суставы, органы коммуникации. Они смогут функционировать на планетах, где обычный человек не протянул бы и минуты. Мы, конечно, умные, мы хорошие ученые, но мы не сможем вдохнуть в этих чудовищ жизнь. Потому что жизнь – это нечто большее, нежели коллоидное соединение химических элементов. Она нечто большее, и создать ее нам не под силу.
– Мы попытаемся.
– Вы вгоните в безумие хороших ученых. Кого-то из них убьете – не своими руками, конечно, а своей настойчивостью. Вы годами держите их взаперти, вы позволяете им Спектакль, чтобы они продержались подольше, но жизнь они вам все равно не найдут, потому что сотворение жизни – не удел смертных.
– Поспорим? – предложил Лодж.
Ее злость его веселила.
Сью резко повернулась к нему лицом.
– Временами я так жалею, что дала клятву! – выпалила она. – Всего несколько капель цианида…
Лодж подхватил ее под руку и повел к столу.
– Давайте-ка лучше выпьем. Убить меня вы еще успеете.
К ужину они переоделись.
Все всегда переодевались к ужину. Таково было правило. Одна из многих старательно культивируемых привычек, которые, как и Спектакль, помогали им не забывать: все-таки они цивилизованные люди, а не просто беспринципные охотники за знанием. Знанием, от которого бы с радостью отказались.
И вот каждый вечер они откладывали скальпели и прочие инструменты, аккуратно расставляли по местам пробирки, мензурки и чашки Петри, снимали лабораторные халаты и фартуки, выходили из лабораторий и закрывали за собой дверь. В следующие несколько часов им полагалось хотя бы попытаться забыть, кто они такие и чем тут занимаются.
Они переодевались, пили коктейли в так называемом салоне, а потом шли ужинать, делая вид, что они не больше – но и не меньше, – чем обычные человеческие существа.
Стол неизменно был уставлен изысканным фарфором и хрусталем, живыми цветами и горящими свечами. Ужин подавали роботы, и начинался он, как положено, с закусок, а завершался сыром, фруктами и бренди, а также сигарами – для желающих.
Заняв свое место во главе стола, Лодж окинул взглядом собравшихся. На секунду ему показалось, что Сью Лоуренс смотрит на него, не скрывая злобы, хотя это могла быть лишь игра теней от пляшущих свечных огоньков.
Как обычно, ужин сопровождался беседой – малозначимой светской болтовней, свойственной людям беззаботным и праздным. Это было время, когда всем надлежало забыться и отвлечься. Омыть вину с сердца и не замечать оставленный ею след. На этот раз это никому до конца не удалось. Разговор шел о Генри Гриффите и его внезапной кончине; голоса были тихи, лица напряжены и угрюмы. Генри был человеком очень сложным, очень странным, так что ни у кого не сложилось с ним близкой дружбы, однако он пользовался среди коллег большим уважением. Несмотря на старания роботов сервировать стол так, чтобы отсутствие одной персоны не бросалось в глаза, чувство утраты повисло в воздухе.
– Мы отправим его домой? – спросил у Лоджа Честер Сиффорд.
Лодж кивнул:
– Да, патрульный корабль заберет тело и доставит на Землю. Устроим здесь краткую церемонию прощания.
– Кто будет вести?
– Видимо, Крейвен. Он знал Генри лучше нас всех. Я говорил с ним, он согласился произнести пару слов.
– А кто у него остался на Земле? Генри о себе помалкивал…
– Вроде есть племянники и племянницы. Возможно, брат или сестра. Думаю, больше никого.
– Насколько я понимаю, Спектакль продолжится? – уточнил Хью Мэйтленд.
– Совершенно верно, – ответил Лодж. – Такова рекомендация Кента, и я ее поддерживаю. Кент знает, как лучше.
Сиффорд закивал:
– Такова его работа. И он с ней хорошо справляется.
– Это правда, – сказал Мэйтленд. – Все-таки обычно мозгоправы держатся особняком. Мнят себя гласом коллективной совести. А наш Кент не такой.
– Он у нас все равно что полковой священник, – подхватил Сиффорд.
Лодж обратил внимание, что Хелен Грей не участвует в беседе, а ее взгляд застыл на вазе с розами, служащей этим вечером главным украшением стола. «Вот кому тяжело пришлось», – подумал Лодж. Это ведь Хелен нашла Генри в лаборатории. Подумала, что он просто заснул на рабочем месте, и потрясла за плечо, чтобы разбудить.
Элис Пейдж на другом конце стола, наоборот, говорила очень много, куда больше, чем было ей свойственно. Обычно эта женщина, прекрасная неяркой и мрачной красотой, была удивительно сдержанна. Сейчас же она что-то горячо доказывала сидящему рядом с ней Форестеру, понизив голос так, чтобы больше никто не слышал, а Форестер внимал ей, тщательно скрывая тревогу под маской напускного спокойствия.
«Они все выведены из равновесия, – думал Лодж, – и гораздо сильнее, чем я предполагал. Они на грани, в любой момент готовы взорваться».
Смерть Генри ударила больнее, чем следовало ожидать.
«Пусть он был не душой компании, но все же одним из них, – думал Лодж и вдруг одернул себя: – А почему, собственно, «из них»? Почему не «из нас»? И вот так всегда… Я не могу, как Форестер. Это его функции лучше всего выполняются изнутри группы, а я должен постоянно наблюдать извне, должен беречь тонкую, холодную грань отстраненности, залог авторитета, без которого моя работа невозможна».
– Генри был близок к какому-то открытию, – сказал ему Сиффорд.
– Да, Сью говорила.
– Непосредственно перед смертью он что-то писал у себя в блокноте. Может…
– Мы обязательно посмотрим, – пообещал ему Лодж. – Все вместе. Через день или два.
– Да ничего мы не найдем, Байярд. – Мэйтленд покачал головой. – С нашими-то методами, с нашим направлением… Необходим новый подход!
Сиффорд сразу же ощетинился:
– Какой еще новый подход?
– Не знаю, – вздохнул Мэйтленд. – Если бы я знал…
– Господа, – укоряюще начал Лодж.
– Виноват, – отозвался Сиффорд. – Нервы.
Лодж припомнил, что сказала ему доктор Сьюзен Лоуренс, вместе с ним глядя в окно на затерянный в пространстве голый и унылый камень. «Он не хотел жить. Боялся жить».
Как это следовало понимать? Генри Гриффит умер от страха перед познанием? Он боялся существовать – и от этого просто перестал?
Может ли психосоматический синдром в самом деле убить человека?
Когда перешли в театр, напряжение в атмосфере стало еще ощутимей, хотя все прилагали усилия, чтобы это скрыть, – болтали, напускали на себя беспечный вид, Мэйтленд попытался даже пошутить, но шутка повисла в воздухе, упала и загнулась в корчах под натужный смех аудитории.
«Кент ошибся!» – думал Лодж, борясь с подступающим ужасом. Вся эта затея начинена психологическим динамитом. Одно неверное движение, и пойдет цепная реакция, которая накроет всю группу.
А с потерей группы будут потеряны и годы труда – многие годы обучения, долгие месяцы адаптации к совместной работе, бесконечная, ежедневная борьба за то, чтобы они были довольны жизнью и не пытались друг друга передушить. Утрачена будет вера в команду, которая за это время успела заменить им веру в себя, прервется гладкая и безупречная совместная деятельность. Да и немалая часть достигнутых результатов пойдет в утиль, ведь пока еще никому, даже самой талантливой группе не удавалось продолжить работу предшественников с той же точки – какими бы подробными ни были оставленные ими инструкции.
Широкую стену театра занимал вогнутый экран, а перед ним возвышалась небольшая сцена.
Лодж думал о том, что скрывается позади экрана: о трубках и генераторах, акустических устройствах и компьютерах – о частях чуда, превращающего мысли в движущиеся образы. В марионетки разума, наделенные странной, пугающей человечностью, которой деревянные куклы на ниточках всегда лишены.
И разница между ними конечно же – это разница между творениями ума и рук, ведь самый острый нож в самых талантливых руках не вырежет из мертвого дерева куклу, по реалистичности хотя бы отдаленно сравнимую с персонажем, рожденным человеческим разумом.
Сначала Человек творил одними лишь руками – обтесывал камень, резал по дереву, придавал форму глине. Затем он сделал продолжением своих рук механизмы и с их помощью начал создавать вещи, которые прежде были ему не под силу. Теперь же человек мог творить не руками и механизмами, а разумом, хотя разуму все равно требовались надстройки – машины, которые транслировали в вещественный мир плоды его мыслительных трудов.
Лодж подумал, что однажды разум освободится и от этой необходимости, перестанет нуждаться как в руках, так и в машинах.
Экран вспыхнул, и на нем появилось дерево, еще одно, затем скамейка, пруд с уточками, зеленая лужайка, мраморная статуя в отдалении, а совсем далеко, на горизонте – очертания городских небоскребов.
Именно в этих декорациях действие завершилось накануне. Действующие лица решили устроить пикник в городском парке – хотя, конечно, едва ли эта идиллическая картинка продержится долго.
И все же Лодж надеялся, что сегодня пикник останется пикником. «Давайте хотя бы раз не будем мудрить, обойдемся без внезапных потрясений и леденящих кровь поворотов», – думал он. Если кому-то сейчас придется выводить своего персонажа из безумных хитросплетений внезапно изменившегося сюжета, рассудок может не выдержать напряжения.
Сегодня им предстоит играть Спектакль без одного персонажа, и многое будет зависеть от того – без какого именно.
Сцена оставалась безлюдна, подобная живописному полотну – великолепный парк в цветении весны, каждая деталь на положенном месте.
Почему они медлят? Чего ждут?
Они ведь все подготовили к началу. Чего дожидаются?
Кто-то вызвал легкий ветерок, и листья деревьев зашуршали, гладь пруда подернулась рябью.
Лодж представил перед глазами свой персонаж и вывел его на экран, мысленно воспроизводя вихляющую походку, травинку меж зубов, цепляющиеся за воротник нестриженые кудри.
Кто-то же должен был начать…
Провинциальный Хлыщ вдруг развернулся и убежал обратно. Через пару мгновений он снова возник, таща в руках здоровенную плетеную корзину.
– Чуть не забыл покушать взять, – пояснил он с деревенской непосредственностью.
В темноте зрительного зала кто-то хихикнул.
Лодж возблагодарил Бога за этот смешок. Значит, все пока идет хорошо. Ну? Что же остальные?
На экран широким шагом вышел Нищий Философ – обаятельный тип, за фасадом пестрого жилета, пышных респектабельных седин и аристократических повадок скрывавший свое истинное лицо: а был он никчемным тунеядцем и пустым хвастуном.
– Друг мой, – радушно приветствовал он Провинциального Хлыща. – Мой милый друг!
– Не друг я тебе, – огрызнулся Хлыщ, – пока триста баксов мои не отдашь.
«Ну?! – мысленно вопрошал Лодж. – Где остальные?»
Явилась Красивая Стерва в сопровождении Правильного Юноши, которого в любую секунду подстерегало жестокое разочарование.
Провинциальный Хлыщ меж тем уселся на траве, раскрыл корзину и принялся вынимать из нее свое «покушать» – окорок, целую индейку, голову сыра, термос, банку желе, маринованную селедку… Красивая Стерва состроила ему глазки и призывно покачала бедрами. Провинциальный Хлыщ вспыхнул и потупился.
– Давай, соврати мальчонку! – заорал Кент из зала.
Остальные расхохотались.
«Ничего, – повторял себе Лодж, – ничего, все будет хорошо. Если они начнут перебрасываться шуточками – значит, все в порядке».
– Мне нравится ход твоих мыслей, котик, – проворковала Красивая Стерва. – Пожалуй, я так и сделаю.
И направилась прямиком к Хлыщу.
А тот сидел, не поднимая глаз, и все выкладывал на траву разнообразную снедь – в таких количествах, что едва ли уместилась бы и в десятке плетеных корзин. На траве появлялись круги копченой колбасы, горы сосисок, холмы зефира, жареный гусь – и, наконец, бриллиантовое ожерелье.
Красивая Стерва тут же схватила его, пища от восторга.
Нищий Философ уже успел отхватить у индейки ножку и разразился витиеватой речью, то откусывая от ножки, то помахивая ею в воздухе для пущего эффекта.
– Друзья мои! – вещал он с полным ртом. – Друзья мои, как это прекрасно, как это уместно, да-да, повторюсь, уместно в такой погожий вешний день собраться теплой компанией на лоне торжествующей природы, отыскать столь дивный, тихий уголок в самом сердце бессердечных каменных джунглей…
Он мог изливаться так бесконечно – до тех пор, пока его не остановят, а в сложившейся ситуации кто-нибудь просто обязан был это сделать.
В пруду, распугав уточек, вдруг появился довольно миниатюрный, но весьма жизнерадостный кит и принялся резвиться по-дельфиньи, грациозно выпрыгивая из воды и кувыркаясь в воздухе.
На экране нарисовался и тут же юркнул за дерево Инопланетный Монстр. Было совершенно очевидно, что он замышляет какую-то пакость.
– Берегитесь! – крикнули из зала, но актеры и ухом не повели.
Иногда они на редкость туго соображали.
Беззащитная Сиротка объявилась под ручку с Усатым Злодеем – этот расклад также не сулил ничего хорошего, – а следом за ними семенил Посланник Внеземной Цивилизации.
– А где Юная Прелестница? – спросил Усатый Злодей. – Куда же она пропала? Не хватает ее одной…
– Да придет, куда денется, – брякнул Провинциальный Хлыщ. – Я ее видел тут на углу в салуне, вискарем нагружалась…
Нищий философ прервал свои разглагольствования на полуслове, на секунду застыл с воздетой индюшачьей ножкой, а потом накинулся на Хлыща, ощетинив седую гриву.
– Вы хам, сэр! – вскричал он. – Только у самого последнего хама повернется язык такое сказать!
– А мне все едино, я своими глазами видел, – не унимался Хлыщ.
Красивая Стерва тут же кинулась на его защиту, лаская пальчиками ожерелье.
– Отстань от него! – крикнула она Философу. – Он мой дружочек, не смей его обзывать!
– Не надо, крошка, – попытался вмешаться Правильный Юноша. – Не стоит в это вмешиваться…
Но Стерва за словом в карман не полезла.
– А ты рот закрой! – крикнула она. – Вот ведь лживый лицемер! Еще командовать мне будет! Какая я тебе крошка?! Кем себя возомнил, ханжа ты и белоручка?! Видеть тебя не хочу!
Философ решительно шагнул вперед, чуть присел и махнул рукой. Полуобглоданная индюшачья ножка заехала Хлыщу прямо в челюсть.
Хлыщ медленно поднялся на ноги, покрепче ухватив жареного гуся.
– Поиграться хочешь, – заключил он, глядя на Философа, и метко запустил гусем ему в грудь.
Гусь с хлюпающим звуком ударился в пестрый жилет, брызнув жиром во все стороны.
«О господи… – в ужасе подумал Лодж. – Понеслось…»
Зачем Философ так себя повел? Почему нельзя было хоть раз устроить спокойный благочинный пикник без всей этой катавасии? Зачем тому, кто управляет Философом, потребовалось махать дурацкой индюшачьей ножкой?!
А зачем он, Байярд Лодж, заставил Провинциального Хлыща швыряться гусями?!
Лодж похолодел от этого вопроса, а уж когда в голове возник ответ, его внутренности и вовсе болезненно сжались.
Он не заставлял!
Он не давал Хлыщу приказа бросить гуся. Он ощутил вспышку гнева, ощутил ледяную ненависть, но он не давал своему персонажу прямого распоряжения перейти к ответной агрессии.
Лодж продолжал наблюдать за экраном, почти не вникая в происходящее. Его разум панически метался, споря сам с собой в поиске объяснения.
Наверняка это компьютер заставил Хлыща дать Философу сдачи. Машина давно изучает человеческую психологию, знает, что обычно следует за ударом по лицу. Она включила это действие сама, не дожидаясь команды от человека, – видимо, предположила, что реакция может быть только одна. Разумеется, все это логично – и то, что машина знает порядок действий, и то, что она воспроизводит его по умолчанию, не предполагая альтернативы…
Философ отступил на пару шагов назад и принял боевую стойку с обглоданной индюшачьей ножкой наперевес.
Красивая Стерва захлопала в ладоши и заверещала:
– Дуэль! Дуэль!
– Разумеется, мисс, – отозвался Философ, не сводя напряженного взгляда с Хлыща. – Зачем бы еще я его ударил?
С жилета капал гусиный жир, но это не мешало Философу сохранять вид человека, уверенного в собственной безупречности.
– В таком случае вам следовало бросить перчатку, – возразил Правильный Юноша.
– У меня не было перчатки, сэр, – ответил Философ констатацией очевидного.
– Это чудовищно неприлично, – настаивал Правильный Юноша.
Усатый Злодей, взмахнув фалдами сюртука, извлек из задних карманов два пистолета.
– Всегда ношу с собой! – Он жутковато ощерился. – Специально для таких случаев.
«Линию надо прервать, – думал Лодж. – Надо остановить это. Так не может продолжаться!»
Он заставил Хлыща сказать:
– Ну, ну, выдумает тоже! Не хватало еще с пукалками играться. А ну как стрельнут!
– Не отвертишься, – ухмыльнулся Злодей, одной рукой протягивая пистолеты, а другой подкручивая усы.
– Оружие положено выбирать Хлыщу, – заметил Правильный Юноша. – Это ведь он получил вызов.
Красивая Стерва перестала хлопать в ладоши и взвизгнула:
– Не лезь! Ты просто боишься смотреть на дуэль, сопляк!
Злодей церемонно поклонился.
– Прошу Хлыща выбрать оружие.
– Это же нелепо! – тонким голоском воскликнул Посланник Внеземной Цивилизации. – Люди – удивительно нелепый народ.
Инопланетный Монстр высунул голову из-за дерева.
– Не смей им мешать! – взревел он. – Если желают драться – пусть дерутся!
Он свернулся в кольцо, сунув в рот кончик хвоста, и с жуткой скоростью покатился вокруг пруда, скандируя: «Пусть дерутся, пусть дерутся, пусть дерутся!» Сделав так несколько кругов, Монстр снова юркнул за дерево.
– А я-то думала, будет пикник, – жалобно протянула Беззащитная Сиротка.
«Да уж, милая, не ты одна», – невесело усмехнулся про себя Лодж.
Хотя вряд ли кто-то всерьез ожидал, что пикник и правда останется пикником.
– Прошу выбирать, – поторопил Злодей с ядовитой учтивостью. – Пистолеты, ножи, рапиры, топоры…
«Нелепость… – подумал Лодж. – Нужна какая-то нелепость».
– Вилы! – объявил Хлыщ с его подачи. – С трех шагов.
На экран, напевая удалую застольную, нетвердой походкой вышла Юная Прелестница. При виде происходящего – заляпанного гусиным жиром Философа, Злодея с пистолетом в каждой руке, Красивой Стервы, бряцающей ожерельем – она даже слегка протрезвела и воскликнула:
– Что у вас тут творится?!
Философ вышел из боевой стойки, отбросил то, что осталось от индюшачьей лапы, и с самодовольной улыбкой потер руки.
Конец ознакомительного фрагмента.