Горм, сын Хёрдакнута. Горм, сын Хёрдакнута (Петр Воробьев)

Глава 1

– Боги нарушили свои клятвы. А на этих клятвах держалось равновесие круга земного, изрезанного заливами, где живет наш народ[1]. И наступила зима великанов, Фимбулвинтер. Мороз сковал землю. Льды погребли под собой реки, моря и озера. Три года продолжалась зима, пока льды не треснули и море не вышло из берегов – это всплыл из глубин великий змей Йормунгард. А за ним по бурной ледяной воде поплыл корабль Нагльфар, сработанный в Хель из ногтей мертвецов.

– Ногти были с рук, или и с ног тоже? – спросил Хельги.

– Я думаю, что и с рук, и с ног. Как известно, ногти у мертвецов под землей могут вырасти до жутких размеров, так что из них вполне можно сработать корабль. Наверное, те что с ног, пошли на киль и шпангоуты, а из тех, что с рук… Тьфу, опять ты меня сбил, – обреченно сказал Горм. – Ладно… На корабле Нагльфар йотуны, родня Йормунгарда, поплыли биться с богами. На мосту Бифрост стоял Хеймдаль, сын Одина, страж богов. Завидев йотунов, он затрубил в свой рог, который назывался Гьяллархорн. Так началась великая битва богов и чудовищ, которую боги накликали на себя своими изменами и распрями.[2]

– А какие еще там были чудовища? – раздался голосок Асы из-под видавшей лучшие времена волчьей шкуры.

– Был змей Йормунгард, волк Фенрир, огненный великан Сурт, пес Гарм… Фенрир и Йормунгард, кстати, были сыновьями Ангрбоды, йотунши из Железного леса. У них еще была сестра Хель, но я не уверен, что она тоже была чудовищем. Хотя половина тела у нее была снежно-белая, а другая половина черно-синяя, вся в трупных пятнах, по которым ползали черви…

– Не надо больше про Хель, – запищала Аса.

– Сама же просила про чудовищ… Ну, будь по-твоему. Едва боги успели собрать свое войско, к мосту Бифрост прискакала рать великанов из Муспельхейма, родичей Сурта. Они вступили на мост, и он рухнул под их поступью. У рухнувшего моста началось сражение между Фенриром и Одином. Вместе с Одином напали на Фенрира два ворона и два волка, служившие Одину. Всех их Фенрир сожрал, а самого Одина не защитило его копье Гунгнир – Фенрир перегрыз Одину горло. Видар, сын Одина, не подоспел вовремя на помощь отцу, но убил Фенрира, обессиленного поединком с Одином. В то же время, Сурт убил Фрейра, Одинова шурина. Фрейра из этой ватаги мне единственного жалко, он был добрый, в распрях богов особенно не мешался, но что ж – с кем поведешься… Хеймдалль и Локи пронзили друг друга мечами, Тор проломил Йормунгарду-змею череп своим молотом, но сам умер от его яда. Однорукий Тир и Гарм тоже друг друга прикончили, в общем, к концу битвы не осталось ни богов, кроме всякой мелюзги, ни чудовищ, Валгаллу, чертог Одина, Сурт своим огненным мечом превратил в головешки… кстати, Хельги, подкинь-ка вон то бревешко в костер.

От добавленного Хельги смолистого бревна поднялся столб искр, ненадолго осветив поляну между сосен, волокушу со шкурами, под одной из которых пряталась Аса, и навес из сосновых веток, под которым сидели Хельги и Горм. В темноте леса на мгновение блеснули три пары красных отсветов, но сидевшие рядом с огнем дети их не заметили.

– Так и случились сумерки богов. Их клятвы – на ветер, их ведовство – в забвение, их чертоги – в пепелище. А удел смертных был ненамного веселее. Столицы великих королевств стерли в песок ледники, земледельцы умерли от голода у пустых амбаров, скотоводы замерзли насмерть вместе со стадами, рыбаков затерли льды. Мало кто пережил сумерки богов, и большей частью те, кто до начала их распрей жил на северной кромке земного круга и был привычен к холодам. И то, без собак, мамонтов, и оленей, и наши предки вряд ли бы выжили. Но верно говорят, пока есть жизнь, есть и надежда. В логове под снегом, у собаки без имени, чьи хозяева замерзли и чьи тела она охраняла, родились щенки. На востоке, тот, кого в Гардаре называют Сварог[3], молотом разбил голову змеенышу, отродью змеев, убитых богами. Кром въехал на рыжем панцирном единороге в Логр, железным мечом перебил волков, и их мясом накормил голодных детей. О, мясо, голодные дети, – Горм встал, и, порывшись в различной ерунде на краю волокуши, извлек горшок, запечатанный блином из липкого теста. – Запечем в горшке или пожарим на прутьях?

– На прутьях, – ответили три голоса.

– Что-то мне нехорошее мерещится, – сказал Горм. – Аса, ты сказала: «На прутьях?»

– Да, в горшке слишком долго.

– Хельги, ты тоже?

– Ха… Я уже не такой маленький, я твои шутки знаю. «Что это мы услышали?» Сейчас ты нам начнешь рассказывать про души пропавших в лесу и замерзших детей, как в тихую ночь можно услышать, как они пищат и просят поесть и согреться. В шесть лет ты меня этими мюлингами[4] так запугал, я две ночи спал со щенками на псарне. А еще брат называется. Пока не придумал что поновее, рассказывай дальше про сумерки богов, а я мясо нанизаю.

Горм подбросил в руке сакс с обухом толщиной в мизинец, и, немного успокоенный привычной увесистостью орудия, обошел поляну. Потрескивал костер, поодаль, в реке кто-то плескался – может, пресноводный дельфин гонял форель, может, сом лопал лягушек. Еще дальше вдруг отрывисто прочистила горло и загудела выпь. Звуки ночного леса были не громче и не тише, чем обычно.

«Может, нехорошее и вправду только мерещится,» – решил Горм, и продолжил:

– Про маленьких плачущих мюлингов вам страшно, а про гибель богов и зиму великанов не страшно? Попробуй расскажи вам что, все время сбиваете…Собака, Сварог, Кром… Пока продолжалась битва у разрушенного радужного моста Бифрост, Хель никто не охранял, и оттуда вернулся Бальдер. Бальдера по случайности убил Хед, когда начались распри богов…

– Копьем из омелы?

– Именно копьем из омелы, Аса, которое ему подсунул кто?

– Локи.

– Хоть кто-то в этой семье будет помнить завет предков. На Хельги у меня надежды мало, ему лишь бы, как йотуну или троллю, нажраться сырого мяса. На прутья, а не себе в брюхо, злопастный ты тролльчонок, ты ж теперь будешь этой овцекоровой три дня вонять… – Горм махнул рукой. – А когда Бальдер простил Хеда, круг земной начал возвращаться в равновесие. Только теперь это равновесие держится не на клятвах богов и их ведовстве, а на правде и законе в делах всех живущих. Пока правда прирастает и закон соблюдается, льды отступают, за зимой приходит весна, у зверей родятся детеныши, потом лето, рожь и ячмень колосятся, за летом осень, урожай, снова зима. Так круг земной и катится вокруг огня Сунны. А если кто живет по лжи, его дела могут вернуть зиму великанов и голод назад, поэтому попуску лжецам и клятвопреступникам давать нельзя.

– А боги и богини? – спросила Аса.

– Кое-какие пережили сумерки, как Видар, Хед, или Магни, сын Тора. Кое-какие появились во время сумерек, как Кром или Собака Без Имени. На востоке, в Гардаре, тоже завелись новые боги – Яросвет, его пламя топит снега, и Свентана[5], невеста надмирного сияния. Некоторые говорят, что они вместе с Семарглом Свароговы дети. Собака помогает детенышу родиться на свет – будь он щенок, олененок, крольчонок, или тролльчонок, как Хельги, Кром дает некоторым из этих детенышей смелость при рождении[6]. Но чем боги тебя наделили, то тебе и дано. Просить добавки или жаловаться бесполезно, и кто хочет от богов нежданной радости, дождется нежданной гадости[7]. Да и не ходят нынче боги по земле, как ходил Один, и до наших дел им дела нет. Кстати, Хельги… Обугленное мясо сырым не считается, так что можешь начинать есть. Что у нас еще было…

– Сушеные яблоки, – Аса откинула край шкуры и подняла в воздух корзинку, – сыр, и хлеб. Кто хочет яблочко?

– Я хофю! – весьма невнятно (ему мешал полный рот мяса) и вполне предсказуемо завопил Хельги.

Горм, уже тянувшийся было к костру за прутком с тремя дымящимися кусками крепко отдававшего мускусом мяса, резко развернулся и встал – выхваченная из костра головня в одной руке, сакс в другой. Второе невнятное «Я хофю!» определенно раздалось со стороны леса. В свете костра и вспыхнувшей головни зловеще зажглись красным огнем чьи-то глаза. Вековая жуть пробрала Горма. У тех, кто умеет говорить и ходит под светом Сунны среди живых, глаза не должны светиться в темноте. С другой стороны, неповадно всякой нежити пугать детей ярла Хёрдакнута и отнимать у них яблоки…

– А ну яви себя, говорящая тварь! – Горм сделал шаг в сторону загадочного голоса, увидел, что его владелец был ростом едва ему по пояс, меньше Асы, и невольно опустил нож.

– А яблофько?

К костру на задних лапах подошел диковинный пушистый зверь, белый, с темными пятнами вокруг глаз, и с темным чепраком на спине. Его большая голова с подвижным черным носом была чем-то похожа на голову то ли торфяной собаки, то ли медвежонка, а лапы казались немного велики для покрытого густой шерстью туловища. Странный зверь протянул одну из этих преувеличенных лап в направлении корзинки, в которую вцепилась Аса, и повторил:

– Хофю!

За первым диковинным зверем на поляну вышли еще два. Второй, с маленькими черными ушками и черными лапами, шел на четвереньках, тоже попытался встать на задние лапы, но толстое пузо перевесило, и он повалился на спину. Третий, такой лохматый, что он был похож на серо-белый шарик, еле увернулся. Толстый зверь некоторое время барахтался лапами в воздухе и дрыгал смешным тоненьким хвостиком, потом перевернулся на живот, понюхал воздух, посмотрел на Горма и сказал, не очень понятно, но очень убедительно:

– Мсяко бю.

– Хельги, убери нож, сиди тихо, и смотри внимательно!

Одно дело, когда из тьмы леса лезут всякие наваждения, другое, когда к костру подходит странник (пусть даже вислоухий и мохнатый) и просит поделиться чем боги послали. Горм сунул сакс за пояс, взял уже было облюбованный прут с тремя кусками мяса и протянул его толстому существу. Существо схватило холодную сторону прута в лапу, напоминавшую маленькую руку, с коготками и черными подушками на пальцах, втянуло носом запах, и прикрыло глаза. Из его полураскрытой пасти с острыми, как иголки, зубами закапали слюни.

– Яблочко хочешь, бедная капелька? – Аса положила сморщенное от сушки яблоко на вытянутую ладонь. Первый зверь запрыгнул на волокушу рядом с Асой, взял угощение в обе лапы, и громко зачавкал.

– Горм, что это? – только и спросил Хельги.

– Тихо, тихо, потом расскажу… А ты чего хочешь? – спросил Горм у третьего зверя.

– Ом ном ном, – сказал третий зверь. От избытка шерсти, его глаз почти не было видно, а голос был отчетливее, чем у первых двух существ. – Дорасскажи сказку.

– Сказку? Ну, сказка уже близится к концу. Льды отступают, жизнь возвращается, из-подо льдов встают новые земли, непохожие на те, какими они были до зимы великанов. А может, земли и похожи, просто позабыты совсем. К северу от нас, за морем, лежит Свитья, к востоку – Янтарное Море и земли поморцев, еще дальше – Гардар. В Янтарное море впадают несколько рек, одна вытекает из огромного озера, которое оставил ледник. На юге озера стоит великий город Альдейгья. За Свитьей – льды и снега, по краю которых живут Само, ездоки на собаках. Еще дальше – снова открытое море, а в нем гористый остров Туле, весь скованный льдом, ушкуи, и ушкуйники, которые на них охотятся. Пить хотите, гости? У нас есть молоко и слабое пиво.

– Дай молока, – сказал серо-белый и лохматый.

Горм налил в деревянную кружку молока из глиняного кувшина. Лохматый тоже взял кружку в обе лапы – утварь была для него великовата – и стал лакать из нее молоко, более или менее по-собачьи. Три странных гостя успели уютно устроиться у костра, и вели себя почти в полном соответствии с правилами гостеприимства, только что не представились. Аса сидела вместе с первым зверем на волокуше, и чесала его за ухом. Горм и Хельги, стоя рядом, принялись есть мясо. Какие бы диковинные дела ни творились, а мясо вещь такая, что будешь моргать – всё сожрут…

– Так кто это? – шепнул Хельги.

– Погоди, и пока не делай резких движений – за нами смотрят.

Горм скорее почувствовал, чем услышал, движение в лесу, за сосновыми лапами навеса. Кто-то споро шел к поляне, да так, что ни одна ветка не треснула под ногой. У Хёрдакнута в дружине были разведчики с таким знанием леса, но чередование шагов в почти неслышной поступи было очень странным. Странным было и направление звуков – как будто ноги шли не по земле, а над землей… уже почти над головами детей и говорящих зверюшек. Горм опустил пальцы к рукояти сакса.

С деревьев спрыгнули и встали по краю поляны восемь пушистых привидений. В их глазах огонь костра тоже отсвечивал красным, и отблески играли на металле причудливых клинков и странного снаряжения. Одно из привидений издало сложный чирикающий звук, его тут же подхватил сосед, голосом пониже. Лохматый зверь рядом с Гормом с явным сожалением перестал вылизывать кружку и ответил похожим чириканьем, с той разницей, что его настрой показался Горму знакомым – Хельги каждый банный день точь-в-точь так же канючил, что ему еще не пора идти мыться.

Один из призраков приблизился к костру. Его семейное сходство с таинственными гостями было очевидно, но этот зверь был размером с матерого волка, с крупной большелобой головой, мощными плечами, и серебристой гривой. Он опирался на вычурный посох, расширенный снизу, сужающийся и трубчатый сверху, с торчащими с боков металлическими выростами, и увенчанный тонким листовидным лезвием слегка побоку от трубчатой части. В матером звере были видны черты не только собаки, но и росомахи и, может быть, барсука.

– Пусть твои сети будут полны рыбы, – вежливо сказал крупный зверь. Его речь была безукоризненно четкой, но звучала неопределенно по-чудному.

– Пусть твое копье разит верно, – так же вежливо сказал Горм и поклонился. Следование обычаю знакомства сильно помогает даже в очень странных обстоятельствах, и гораздо предпочтительнее, чем остолбенелое стояние с разинутым ртом или бегство с воплями ужаса.

– Эти трое еще не всю вашу еду слопали?

– Отнюдь, они чинные гости. Я Горм, сын Хёрдакнута, а это мои кровные брат и сестра, Хельги и Аса. Кто ты, незнакомец?

– Я вижу, ты гостеприимный хозяин, Горм сын Хёрдакнута. Это пригодится тебе в жизни. Вот маленький дар тебе и родичам.

Еще один матерый зверь, этот без гривы и в странной сбруе с притороченными сзади и спереди туесами, подошел к Горму и положил у его ног кожаный сверток.

– У нас может не хватить на всех на вас угощения, но садитесь к огню…

– Не беда, нам пора.

Крупный зверь с посохом выразительно посмотрел на трех детенышей. Любитель яблок с кругами вокруг глаз ткнулся носом Асе в щечку, соскочил с волокуши и ловко запрыгнул вожаку с посохом на спину, ухватившись за гриву. Толстого детеныша бережно взял за шкирку серогривый зверь, и посадил в открытый туес, висевший у него на груди. Лохматый звереныш поставил кружку на землю, учтиво рыгнул, пошел в направлении шести зверей у леса, вдруг остановился, повернулся к Горму, и сказал:

– Хорошая сказка.

Один из шести оставшихся поодаль шагнул серо-белому малышу навстречу и подхватил его обеими лапами. Не обменявшись ни звуком, ни движением, все восемь зверей взвились вверх и затерялись среди ветвей.

– Так кто вы, и как вас зовут? – крикнул Горм вслед.

В ответ, ветер донес голосок лохматого звереныша, сообщавший или «Хючки хычас гыш,[8]» или, может быть, «Саем сию дуб,» или что-то совершенно другое.

Некоторое время дети пребывали в молчании.

– Горм, Горм! – Хельги дернул Горма за рукав. – Так что это было?

– Есть у меня одна догадка, но давайте сначала исключим другие возможности. Никаких стрёмных грибов мы не ели, нет?

– А что такое стрёмные грибы? – полюбопытствовала Аса.

– Стой, никаких грибов мы вообще не ели. Какие к свиньям грибы, колесница Сунны только с весны на лето поворотила. Так. Хельги, это не снова твои выкрутасы с дурман-травой в огне?

– Нет, на тот раз вся и ушла.

– И вроде хлеб со спорыньей нам не попадался. Что еще могло случиться? Бывает, путникам в лесу тролли глаза отводят. Но тогда обычно что-то знакомое мерещится, например, ты пришел на свой хутор, зашел в дом, сел за стол, и стал есть хлеб с медом. А на самом деле ты сидишь в пещере у троллей и мажешь дохлую крысу лягушачьей икрой. Но нам-то увиделось совсем не знакомое?

– А это не могла быть новая порода троллей повышенной пушистости? – усомнился Хельги.

– Знаешь, всяко может быть. Давай-ка посмотрим, что они нам оставили. Если, например, это жаба в старинном золотом венце, или та же дохлая крыса, то точно тролли.

Хельги распутал дратву, которой была связана кожа. По поляне разнесся дивный дух. Внутри оказался свернутый кольцом здоровенный копченый угорь.

– Ну что ж. Если нам до сих пор не мерещится, значит, действительно кто-то принес этого угря, так?

– Так. – ответили Хельги и Аса вместе.

– Раз не жаба, стало быть то были не тролли, так? Тогда глаза нам никто не отвел, и ни с какой дури нам все это не примерещилось. Если так, вот какая у меня догадка. Знаете, жены карлов говорят про лесной народец? Они их еще называют ниссе? Если за дверью на ночь оставить кувшин молока или булку хлеба, кто-то молоко выпьет, хлеб съест, а взамен что-то будет сделано по хозяйству – или у лошади грива заплетена в косички, или у овцебыков шерсть очесана и сложена. Есть, говорят, на выселках карлы, которые с лесным народцем даже торгуют – приносят в лес в тайное место, например, сырную голову или горшок сметаны, кладут на пень, уходят ненадолго, а вернутся – на пне лежит верша не нашей работы, или стальной наконечник для копья. А как лесовики выглядят, толком мало кто знает – они себя так просто не показывают. Это рассказы недавние, в сагах их нет. Сказать правду, я в них не очень и верил, да вот нам они себя вдруг показали.

– Это были их детишки! – обрадовалась Аса.

– Да. Наверное, без спроса к нам пришли, из любопытства.

– Хорошенькие, как щеночки. Хочу такого.

– Вряд ли его отец и мать с ним расстанутся. Еще я слышал, что лесовики никогда не ходят в одиночку – их всегда три или больше. Кто с ними знается, у тех, говорят, меньше скотины пропадает, и охота лучше идет. А чтоб кто лесовика обидел, про это я ни разу не слышал.

– Раз от них удача, зачем же их обижать? – возмутился Хельги.

– Народ-то разный – есть и злыдни, и жадины, которым лучше отнять, чем сменять. Так что я думаю, может, кто лесовика и попробовал обидеть, только некому оказалось рассказать, что из этого вышло.

– Как это?

– Ты сам видел – они ростом с волков, и в стае, как волки. Стал бы ты волчью стаю обижать?

– Нет, но на волков мы же охотимся, если их слишком много разведется?

– А теперь научи каждого волка говорить, дай ему оружие лучше нашего, да сподобь его скакать по деревьям, как рысь. И еще, ты видел, как они все вместе прыгнули? Говорят, что один лесовик подумал, все другие вмиг знают. Так что я думаю, кто с лесовиком не по правде обойдется – дня не проживет.

– Ой… Так то, что жены карлов про мюлингов рассказывают – тоже правда? – ужаснулся Хельги.

– Ну, как тебе сказать… В нашей усадьбе жены карлов еще теперь рассказывают, что в кухне появляется привидение Хьордисы, дочери Эйлима, с переломленной спиной, без головы, и с ногтями, как кухонные ножи, мечется на четвереньках из угла в угол, и завывает.

Хельги гордо выпрямился.

– Столько приготовлений на это ушло. Сначала я собирал и сушил дурман-траву. Потом спер из ларя старый мамин сарафан. Зашил у сарафана ворот. Потом спер с псарни баранью похлебку. Заманил волкодава Хоппа в пустой ларь для муки и набросил на него и миску сарафан, пока женщины ходили за водой. Залез с дурман-травой на крышу. Когда женщины вернулись, высыпал траву в дымоход над очагом. А тут как раз Хопп доел похлебку и вылез из ларя…

– Да, это было сделано с большим вниманием к мелочам. – признал Горм. – Но надо было Хоппу еще чего-нибудь дать, когда ты снимал с него сарафан. Бегать, ничего не видя, в этом наряде сильно ему не понравилось…

– А ты откуда знаешь?

– Если бы понравилось, вряд ли он бы тебе какнул на подушку на следующий вечер… А ты мог бы эту каку заметить и прежде, чем плюхаться с разбегу мордой вниз на полати… Так что Хопп вышел тоже не дурак на розыгрыши. Но это мелочи – визг в тот вечер с кухни был отменный, и главное – никто ничего так и не понял. Добрую ты сработал подковырку, брат. Память на годы.

– Что правда, то правда, но к чему ты сейчас-то про это?

– А вот к чему. Жены карлов просто так про что-то болтать не станут, но могут перепутать, например, собаку в платье с привидением. А может, услышат писк и возню совенка или барсучонка и решат, что это привидение поменьше. Хотя, с другой стороны, может, мы-то сейчас думаем, что это сова ухает, а это черно-синий драугр[9] дерет какую-нибудь еще дохлость когтями и хохочет, перемазав свои гнилые зубы в протухшей крови… – Горм задумался. – Что-то мне расхотелось ночевать в лесу. Давайте-ка мы этого угря съедим, выпьем слабое пиво, и пойдем обратно в Ноннебакке. Кстати, и мать ваша все-таки может вас хватиться. Вы, конечно, сделали очень хорошие чучела на полатях из мешков с крупой, горшков и пакли, но я подозреваю, что она сможет их от вас отличить, если сильно постарается. И про лесной народец, знаете что? Я бы никому ничего не рассказывал. Во-первых, все равно не поверят, а во-вторых, что мы, жены карлов, чтоб языками трепать?

Глава 2

– Никто не помнит, почему поссорились Седна, инуа[10] моря, и Силла, инуа воздуха. Давно это было, и Седну рассердить не так просто. Много бедная вытерпела от отца и от мужа, обаче, мужа она все-таки прикончила, так что есть предел и ее терпению. Помни об этом, потому что Седна посылает нам тюленей и моржей на шкуры и на пропитание. Седна правит китами. Правит она и косатками, которые помогают нам ловить китов. Инуа Седны управляет инуа всех морских существ, потому что когда-то киты, тюлени, и моржи были суставами ее пальцев. И когда Седна посылает охотнику тюленя, охотник должен поблагодарить инуа этого тюленя за то, что тот отдает охотнику свою жизнь. Тогда инуа тюленя вернется к Седне, она вдохнет ее в тюлененка, который вот-вот родится, а жизненная сила тюленя перейдет к охотнику.

– Так может Силла или один из меньших инуа, Силле подвластных, нарушил табу и не сказал благодарности?

– Может, так и было. А может, еще что было. Но Седна вызвала из тьмы тупилека – злого духа, чтобы тот преследовал Силлу, и назвала его Тугныгак. Злые духи заводились и до этого, но их вызывали древние шаманы, и они были гораздо слабее, чем Тугныгак. Некоторые говорят, что шаманы тупилеков не вызывают, а создают из всякой дряни – оленьих рогов, рыбьей чешуи, моржовых внутренностей, мертвых детей, и это нарушение великого табу – сотворить нечто без инуа, которая питается другими инуа. Поэтому тупилек рано или поздно обязательно возвращается к шаману, который его создал, чтобы его убить и перестать быть.

– А ты можешь вызвать тупилека?

– Наверное, небольшого, с тюленя, могу. Но зачем мне это? Убивать кого-то мне незачем, и сила моя не смертью питается, я не ангакок[11]. Но тупилек, которого вызвала или создала Седна был особенный. Могучий ангакок может вызвать тупилека с такой силой, как у косатки или нанука[12]. А тупилек Седны мог косатку пополам перекусить, или нанука проглотить не жуя. Он мог бы победить Силлу, но Силле на помощь пришел Нааръюк, инуа памяти, кто все помнит. Долго бились Силла и Нааръюк с тугныгаком, и битва их бросала мир то в жар, то в холод. Лед наступал, лед отступал, где раньше был пак, приходило море с шугой, и наоборот. Киты бросались на берег, охотники не могли прокормить свои семьи, кто раньше сытый спал на добрых нанучьих шкурах, теперь голодный мыкался без сна на протухших моржовых. Но понял Тугныгак, что не одолеть ему Силлу и Нааръюка, и решил, как все тупилеки, сожрать инуа того, кто его создал.

Но Седна знала про это, да и передумала уже, видно, мстить Силле. И Седна дала знать всем шаманам, чтобы они помогли ей поймать тупилека. Шаманы вместе отправились в мир духов и поймали Тугныгака в сеть из заклинаний. Вот только чего шаманы не рассчитали. Когда они вернулись из полета в мир духов, они притащили Тугныгака с собой. Но это не было большой бедой, потому что он остался в сети. Лед пришел, а с ним тюлени, моржи, белые куропатки, и овцебыки. Порядок восстановился. Но каждое поколение, шаманы должны были передавать своим ученикам знание заклинаний, что держат великого тупилека в сетях. И эти заклинания вмерзли в лед и так стали частью мира. Но теперь приходят странные времена. У воды в океане вкус неправильный, обаче – слишком пресный. Рыбе не нравится, она уходит, а за ней и тюлени. Косаткам есть нечего, они нам в сети рыбу не загоняют, а сами жрут каланов. Это, говорят, потому, что пришли странные мореходы из-за океана, с кожей, как рыбье брюхо, и глазами, как старый лед. От близости их странных заклинаний, сеть, что держит Тугныгака, расплетается, а с ней, расплетается и порядок. Сейчас только первые нити расплелись. Когда сеть больше расплетется, совсем плохие времена начнутся – пак растрескается, нануки тонуть будут, и птицы прилетать перестанут. Я думал, хоть до совсем плохих времен не доживу, но тому, видно, не быть. Сейчас сам увидишь знаки.

– А засветло обратно к лагерю успеем?

– Почти приехали уже, обаче. Собачки только разогрелись. Вон за тем торосом будет остров виден. Помоги толкнуть нарту, чтоб не объезжать.

Утопил Гарпун спрыгнул с нарты и побежал рядом, одной рукой сперва придерживаясь за дугу над передними копыльями, а потом слегка подталкивая нарту. Первая пара собак в цуге перевалила торос. Брат Косатки даже хореем не двинул, а нарта уже заскользила вниз.

– И что же это такое?

– Это и есть первый знак. Прыгай обратно в нарту – здесь все по плоскому.

Довольно долго, путь продолжался по незаторошенному льду, покрытому уплотненным ветром снегом. На востоке показалась и стала приближаться земля – гряда заснеженных холмов.

– Стойте, собачки, – не повышая голоса, сказал Брат Косатки.

Вожак замедлил бег, Брат Косатки прицелился остолом, воткнул его между головками полозьев, и нарта встала у пологого берега острова. Поодаль от берега на возвышении то-то поставил стоймя огромный камень. На поверхности камня, обращенной к воде, были во всю его высоту высечены в четыре ряда какие-то загогулины. Они были похожи на узор, но, в отличие от узора, ни разу в точности не повторялись.

– Много работы ушло, чтобы поставить и украсить этот камень, и по работе видно, не наших соседей дело, – сказал Утопил Гарпун. – Но ведь камень этот не такой большой, чтобы пропащие времена накликать?

– Это только первый знак. Проверь чулки у Недотепы – не слишком ли туги?

Утопил Гарпун прошел вперед, ко второму, сразу за вожаком ряду собак в упряжке. Недотепа грыз тесьму у верха чулка из оленьей кожи, надетого на его правую переднюю лапу. Утопил Гарпун снял варежку и просунул палец в чулок. Палец прошел легко, лапа внутри чулка была теплая и сухая.

– Непохоже на то. А вот на что похоже, так на то, что он собрался этот чулок сожрать.

– Отвадь его.

Утопил Гарпун потянулся рукой к шкирке Недотепы. Недотепа прижал уши и поджал хвост.

– Еще будешь грызть тесьму, точно за шкирку оттаскаю, – сурово наставил пса ученик Брата Косатки.

– Поехали ко второму знаку. Толкни нарту…

После недолгой ездки вдоль берега, глазам генена[13] и его будущего преемника предстало что-то совсем уж непонятное. По общим очертаниям, диковина напоминала умиак[14], но была в разы больше. Еще страннее, если у умиака дерево шло только на каркас, огромная лодка, вмерзшая в лед у берега острова, была вся сделана из длинных полос дерева, не покрытых ни моржовыми, ни тюленьими шкурами. Зато обледеневшие остатки огромной шкуры, натянутые на деревянную же раму, висели почему-то над тем местом, где в умиаке сидели бы гребцы. И уж начисто необъяснимо, над этой рамой скособоченно торчала изряднейшая – почти в длину всей диковины – жердина.

– Видно, как-то это сюда приплыло. На жердине, может, парус был, – решил Утопил Гарпун. – Но как оно могло плыть, если дерево не крыто шкурами?

– Сюда его льды притащили, – поправил Брат Косатки. – Оставим собачек поодаль, я не хочу подъезжать близко. Распряги-ка их.

После недолгой возни с балбашками, Утопил Гарпун распряг всех собак, пресек начавшуюся было драку, и пошел за гененом, уже медленно бредшим в сторону деревянной непонятицы. Она была даже больше, чем поначалу показалось, и идти пришлось довольно далеко, но по плотному снегу путь был нетрудным.

– Сколько дерева! Здесь всему нашему племени на много лет хватит на весла, и на каркасы для нарт и каяков, – обрадовался ученик генена.

– Не спеши радоваться. По этим веревкам можно залезть внутрь, – Брат Косатки протянул руку к месту, где с борта не совсем умиака свисали две веревки, соединенные досками.

Насколько диковинная лодка была странна снаружи, внутри она была еще несуразнее. За мачтой обреталось нечто частично черное, частично блестящее, с огромным котлом посередине, как у племен длинных домов. По бокам от большого котла торчали котлы поменьше, а из них высовывались будто бы рукояти весел, только сделанные из металла. Эти рукояти были присоединены с обеих сторон к блестящему кругу, похожему на изображение Сигник, солнечного инуа. Язычки пламени по ободу этого круга соединялись с такими же язычками на другом, насаженном на еще одну черную штуковину, проходившую вдоль дна совсем не умиака, и упиравшуюся в деревянный короб с крышкой. Еще один короб, длинный и узкий, шел вверх, вдоль мачты. В одном боку большого котла виднелась полуоткрытая крышка.

Утопил Гарпун двинул крышку рукой, и понюхал внутреность закопченного пространства внутри.

– Здесь горел огонь, но пахнет он непонятно – не китовое сало, не тюленье, не рыбий жир, и даже не дерево.

– Вот что здесь горело, – Брат Косатки открыл ларь, встроенный в дно лодки, и вытащил оттуда кусок темного камня. – Сильные заклинания нужны, чтобы камни горели.

– А зачем камням гореть?

– Мне это ведовство незнакомо, но думаю, оно привлекает инуа духов ветров. Огню нужен приток воздуха. Значит, огонь и ветер друзья. Чтобы огонь сжег камень, обаче, сильный ветер нужен. А Силла верховодит духами ветров.

– Какая прорва металла! Всем нартам на подрезы хватит, всем охотникам на ножи, лучше, чем у племен длинных домов!

– Говорю тебе, не спеши радоваться. Посмотрим, что еще здесь есть.

По другую сторону от мачты, пространство внутри деревянного судна было пересечено несколькими подвешенными сетями, похожими на гамаки, в которых спали некоторые жители длинных домов далеко на юге. В одной из сетей спиной к мачте лежало тело, завернутое в волосатую шкуру.

– Смотри, Брат Косатки! Может, это и есть заморский мореход из предсказания?

Утопил Гарпун подошел поближе и взглянул на мертвеца. Он был готов к неожиданности, но не к такой. Взгляд узких темно-карих глаз ученика генена встретился с невидящим взглядом выпученных, покрытых мелкими морщинами и иголками льда кожаных шаров из глазниц без век. Но это было не худшее. Нижняя часть лица покойника была покрыта всклокоченной и смерзшейся шерстью с темными густыми подтеками, из которой торчали под разными углами коричневые зубы, длиннее, чем собачьи клыки. В край волосатой шкуры вцепились руки с изогнутыми грязными когтями.[15]

– Не трогай его!

Утопил Гарпун ни капельки не нуждался в этом предупреждении.

– Ты прав, учитель. Сильное ведовство в этом умиаке-из-дерева, не стоит ничего отсюда брать.

– Обаче, это вообще не умиак. Или не просто умиак. У кита, нипример, или у косатки, есть кости, сердце, легкие, мышцы, мозги… У умиака есть только кости да шкура. А у этого… Где у кита желудок, тут очаг для черных камней. Где легкие, там большой котел. Где мышцы, там тоже не пойми что такое. А вместо мозга – мертвое тело. Сдается мне, это не руками сработано. Это взяли кита или косатку, сказали заклинание, и морской зверь из живых мяса и костей превратился в умиак, да не умиак, из дерева, меди, и мертвечины. Такой нам вот второй знак. Пойдем смотреть третий.

– А может, наоборот? Сработали-то руками, но сказали слова, и к сработанному привязали, например, инуа белухи или кита-горбача?

– Плохое, плохое дело, если и так вышло…

Брат Косатки и Утопил Гарпун дошли до нарты очень быстро. Обычно собаки ждали бы, свернувшись в клубки, но вся свора стояла, подозрительно повернувшись к огромной лодке. Вожак, Драное Ухо, оскалил зубы и низко рычал. Собаки были видимо рады возвращению генена с учеником, и даже не устроили обычной драки, когда Утопил Гарпун и Брат Косатки, каждый со своей стороны, присоединили их алыки к потягу из моржовой шкуры.

Брат Косатки покрутил остол, вытащил его изо льда, освободив нарту, и взмахнул хореем. Утопил Гарпун пробежал несколько шагов рядом с нартой, подталкивая дугу, потом запрыгнул в нее позади каюра. Собаки споро тянули к югу, не нуждаясь в поощрении ни словом, ни тем более хореем. Они тоже были рады покинуть близость второго знака.

Дальше на юг, по приближении к поворачивавшему и поднявшемуся покруче берегу острова, стали попадаться следы чьего-то перехода – брошенная обувь несуразной работы, кухлянка, не сшитая из шкур, а свалянная из шерсти, куски дерева, длиннющее сломанное весло. За поворотом берега открылась замерзшая бухта с каким-то сооружением поодаль – не иглу и не чумом. Негостеприимно скособоченное треугольное укрытие было покрыто такой же огромной замерзшей шкурой, как и верх умиака-из-дерева. Рядом с укрытием виднелось занесенное снегом кострище, и что-то валялось.

– Не распрягай собак, день хоть и долог уже, да ночь все холодна. Быстро глянем и вернемся, – сказал Брат Косатки. – Заодно покажешь мне, как ты читаешь следы.

– Волокли здесь что-то. Тяжелое, на двух полозьях. Костер долго горел, несколько дней. Плавник жгли, и может, еще дерево, что с собой принесли. Вот тело лежит. Думаю, этот замерз. Одежда дрянная. Не нанучья шкура, не тюленья, даже не моржовая. Вообще не шкура. Из шерсти сплетена. Нанук лицо и руки съел, дальше есть не стал. Почему? Этого всего съел. Стой, два нанука было. Дрались, кости раскидали. Котел у кострища лежит, перевернут.

– А в котле что?

– Рука. Наверно, нануки закинули, пока дрались. Нож из металла. Можно я хоть этот нож заберу?

Брат Косатки посмотрел на собак. Насколько позволяли алыки, они устроились поудобнее, свернувшись в уютные клубки. Недотепа опять грыз чулок.

– Недотепа, хорея захотел? Возьми. Этот нож, видно, далеко путешествовал. Ценный предмет. Что еще видишь?

– Укрытие плохо слажено, совсем бы не грело. И крыто не шкурой, и даже не шерстью плетеной, а какой-то корзинкой из нитей.

– Это называется ткань. Кто в длинных домах на юге живет, прядет одежду из нее. Только та одежда красивая, с узорами, бисером, и медными бляшками.

– У того, без лица и рук, тоже есть бляшки, только не из меди, а из серо-белого металла.

– Это серебро. Возьми и бляшки. Может, подаришь кому или выменяешь. Что еще видишь?

– Кости внутри укрытия. Все поломаны.

– Смотри внимательнее.

– Не тюлень, не морж, не олень. Похоже, еще одного покойника звери съели.

– Смотри на эту берцовую кость.

– Вдоль расщеплена. Странное дело – если зверь ее грыз, где следы от зубов? Вот еще топор лежит, из серо-черного металла. Стой! Не этим ли топором…

– И я так думаю. Те двое третьего съели, замерзли, а потом нануки ими полакомились. До этого нануки, видно, еще нескольких покойников разъели, потому последнего не закончили. Обаче, совсем дрянь мореходы пришли из-за океана. Немудрено, что от их ведовства вода опресняется и тюлени уходят. Поехали отсюда. Теперь ты все три знака видел, один другого хуже.

Возвращение к лагерю прошло почти без разговоров. Утопил Гарпун распряг собак, снял с них чулки, и накормил их пеммиканом. В путешествиях по миру духов, ему еще далеко было до Брата Косатки, но значительную часть искусства каюра он уже успел перенять. Утопил Гарпун выскользнул из наружной кухлянки и теплых штанов, вывернул и то, и другое наизнанку, кинул одежду на веревку, натянутую на пару запасных копыльев, воткнутых в снег у входа в иглу, привязал кухлянку и штаны тесемками, чтобы ветер не унес, и посмотрел на круг Сигник, уже висевший низко над окоёмом. Круг был красным, поднимался ветер. От лагеря до стойбища оставался день пути, но этот путь шел по ровной заснеженной земле или многолетнему льду.

Утопил Гарпун нырнул в иглу. Внутри Брат Косатки, сбросивший и внутреннюю кухлянку, уже топил лед в котелке над огнем из плавника. В отблесках огня казалось, что многоцветные узоры под его кожей двигались – киты пускали струи, косатки били хвостами, морские львы задирали шеи.

– Я тут говорил, может кита в лодку превратили. Плохо, – сказал вдруг генен. – А ты говорил, может, лодку сделали, а к ней ведовством инуа кита привязали. Того хуже. А теперь думаю, могли еще хуже сделать. Может, не инуа привязали, а тупилека. А может, этот умиак и есть тупилек, и он заморских мореходов кого сожрал, кого с ума свел, а с кем еще хуже сделал.

– А с чего ты так думаешь?

– Ты помнишь, покойник в умиаке-из-дерева лежал спиной к мачте? – спросил вдруг генен.

– Да. Мне пришлось подойти к нему, чтобы его рассмотреть. А почему ты спрашиваешь?

– Угораздило меня на него глянуть перед тем, как я спустился с борта по двум веревкам. Когда мы по ним залезали, он к нам спиной лежал, а когда спускались, лицом, обаче, был повернут…

Глава 3

– Ты уверен? – Хельги вытащил удочку из воды и проверил наживку.

Насаженный на двойной крючок малек все еще вяло дрыгался. Хельги плюнул на него и забросил удочку обратно в залив.

– Уверен. Дело не только в том, что отец и моя мать не успели пожениться. Он привез ее из набега на Гардар. Так что, некоторые могут сказать, она была рабыней. При Хёрдакнуте, правда, так никто не скажет, а если и скажет, навсегда замолчит.

– А почему так?

– Отец говорит: «Дырявого меха не надуть, а раба не научить.»

– Ха. Или еще: «Хочешь счесть своих врагов, начни со счета своих рабов.» Хотя в давние времена, бывало и такое, чтоб сын рабыни становился ярлом или даже конунгом. Скьефа, говорят, мать-рабыня в люльке положила в лодку, пустила ее по волнам, лодку принесло куда-то к Старгарду, там его воспитал местный ярл, а потом сам Скьеф и в конунги вышел. Только куда чаще от мамонтихи родится мамонтенок, от крысы крысенок, а от рабыни раб. Ну, я и думаю, зачем нашему роду такая печаль и такие шепоты за спиной нового ярла? А с твоей матерью и свадьбу сыграли, и из рода она сильного, так что на тинге, если что, и ее родичи будут за тебя кричать. Стой… – Горм подсек, и вытянул довольно увесистого окуня.

Помогая себе раздвоенной на конце деревянной палочкой, он освободил крючок, прикинул размер рыбы, посмотрел на Хоппа, с надеждой во взгляде и слюнями, висевшими из пасти, сидевшего на настиле, покачал головой, положил удилище, и сунул свободную от окуня руку в воду. Там, привязанная к одной из свай, державших настил, болталась в воде корзина с парой плотиц и одиноким щуренком. Горм размотал веревку на крышке корзины, сдвинул крышку, толкнул окуня вовнутрь, и стал заматывать веревку обратно.

– А я поеду в Гардар.

– В набег?

– Сначала просто, а там, если кто будет собирать дружину, может, и в набег.

– На Вёрдрагнефу?

– Мне кажется, что Вёрдрагнефа – это сказка. То есть, верно, был такой город до Фимбулвинтера, правили в нем конунги, пришедшие на высоких ладьях с лебедиными шеями с Ут-Рёста[16] или еще откуда, но ничего от него не осталось. Это как сам Ут-Рёст – каждый шкипер тебе обязательно расскажет, что он знал шкипера постарше, кто или ходил вдоль берега Ут-Рёста, или шел борт о борт с высокой ладьей и видел воинов Ут-Рёста в серебряных крылатых шлемах, только шкипер этот или зимнего пива перепил и умер, или в море пропал. А выйдешь сам в море, ни тебе там Ут-Рёста, ни лебединых ладей.

– Но хоть Альдейгья – это не сказка?

– Альдейгья – точно не сказка. Мы с ней торгуем. Мы им железо, они нам белок, куниц, и мед. Город окружен стеной из белого камня, посередине капище Сварога с идолом, высоким, как дерево, и окованным золотом, и всяк, кто живет в этом городе, носит рубаху или сарафан из белого льна, перепоясанную поясом с золотой пряжкой, и умеет читать и писать. Это мне мама рассказывала.

– Скажу тебе правду, брат. Я хочу быть ярлом, но не хочу, чтоб это шло поперек нити твоей судьбы.

– Не пойдет. Моей судьбе не в Танемарке решиться, и не до того, как я узнаю, что все-таки за дело вышло у отца в том набеге.

– А спросить его ты не пробовал?

– Пробовал, сколько раз. Молчит, сопит, переводит разговор на другое.

– Знакомо. Вот еще что меня волнует. Ты уже с отцом ходил на нарвалов, в Волын торговать, с лютичами на поморцев янтарный обоз грабить. В Гардаре наверняка еще найдешь битвы, славу, и богатство, а как мне тут в ярлы определиться, ни разу даже в набег не сходивши? Вон Йормунрека, сына Хакона[17], отец уже брал в походы, когда он был на три года меня моложе… – Хельги начал свое рассуждение довольно зрело, но под конец сорвался и все-таки заканючил.

– Йормунрек давеча гостил у нас. Ты мал еще был, может, не помнишь. Он еще приемный сын Торлейва Мудрого. Странные с ним дела творятся, говорят, не пошли ему впрок те походы. Ты лучше погоди пару лет, и сначала пойдешь с отцом разбираться с кем-нибудь, кто, например, дань не платит, а потом он тебя пошлет с дружиной, когда опять будут нелады с соседями. А нелады будут, потому что Гнупа у своих карлов последнее отбирает, они в лес бегут, и то ли его карлы на разбой пойдут, то ли сам Гнупа куда за рабами повадится. Так что будут и тебе битвы и слава. Насчет богатства я не очень уверен, да нам новое богатство не очень и нужно – старого полно.

– А что с Йормунреком за нелады?

– Всякое треплют, но вот что я знаю точно. Это рассказал нашему Краки Стрекалу один из бондов Торлейва Мудрого. Когда Хакон ярл ходил в морские набеги, сам начальствовал первым кораблем, а Торлейву давал второй. Однажды в начале похода, стояли они вместе на якоре во фьорде где-то у Мёра…

– Мёр – это где?

– За Свитьей на северо-запад. Отец мимо того берега за нарвалами ходит. Ты, как обычно, ничего мне не даешь рассказать, не перебивая. Стоят они во фьорде, а тут к ним подходит еще один корабль, Скофти, Хаконова шурина, с новостями. Скофти кричит Торлейву, мол, снимись с якоря ненадолго, у меня для ярла новости есть. Ну, Торлейв послал кого-то поднимать якорь, но тут Йормунрек как закричит Скофти: «Я хочу, чтоб Торлейвов драккар[18] здесь стоял, пусть здесь и стоит, ищи себе другого места.» А где оно, в узком фьорде-то? Ну, Хакон дал Йормунреку оплеуху, и крикнул Торлейву: «Того же получить не хочешь, снимайся с якоря.» Развели свару из пустого дела. Торлейв переставил свой драккар, Скофти передал Хакону вести с южного Мёра, и разошлись.

– Так что за странные дела-то?

– Опять ты перебиваешь… Пару лет спустя, Йормунрек уже жил у Торлейва. Выпросил он у Торлейва драккар на тридцать весельных портов, шатры, дружину, – ты губу-то не раскатывай – говорит, на лютичей пойти. А сам пошел на запад, к Мёру. Там все пути по воде, как чуть отойдешь вглубь земли от берега – лес, горы, ледники, лоси двухголовые… Хакон оставил Мёр шурину, Скофти. И Скофти все время на снеккаре[19] ходил из одного фьорда в другой, от одного поместья к другому – с одним бондом поохотится, у другого попирует, третьему троллей пугнет… Вот, Йормунрек его подстерег и убил, тем же летом, что у нас гостил. Собственного дядю, из-за пустячной ссоры.

– Может, еще что там у них было не пустячное, а мы не знаем?

– Кто знает, это даже не Свитья, это земля за Раумарики. Холод, лед, тролли, зима длится не полгода, а две трети… Дикие они, сами почти как тролли. Некоторые, говорят, даже и не как тролли, а вообще с троллями намешаны.

Хельги снова вытащил удочку. Горм посмотрел на малька и вздохнул.

– Похоже, брат, лов на живца у тебя кончился. Лови теперь на мертвеца.

Глава 4

– Как гром небесный, обрушились они на нас.[20] Двадцать кораблей вошли в пролив, встали у низкого берега напротив Лимен Мойридио[21], и из них вышли дикари в кольчугах поверх шерстяных туник, в штанах, с железными мечами, и стали грабить пригороды.

– А наше войско? – спросил наместник (в давнем прошлом жрец и толкователь знамений), также называвшийся старинным словом «диэксагог».

– Какое войско? Кроме портовой стражи, все, что у нас осталось, это два дромона, келандион, и дворцовая охрана, все двадцать стражей. Портовая стража подняла цепь у входа в гавань, но варвары в гавань и не входили. Их галеры сидят так неглубоко, что гавань им не нужна – дикари их вытаскивают на любой песчаный берег.

– А где ж был келандион-сифонофор[22]? Почему не спалил этих отвратительных животных в штанах вместе с их корытами?

– Келандион не мог выйти из гавани – стража подняла цепь…

– Позор и горе нам, позор и горе.

– Они разграбили пригороды, и всех, кто сопротивлялся грабежу, убили. Кого зарубили, кого утопили, и уже девятнадцать подворий сожгли.

– А город?

– И город пал бы, но видно, Четырнадцать Сил не совсем еще от нас отвернулись. Варвары погрузили награбленное на корабли и уплыли.

– Боюсь я, что это не заступничество Четырнадцати.

– А что же, как не их провидение?

– Скорее, у дикарей место для добычи кончилось. Позор и горе…

– Воистину. Когда я думал, что город падет, я велел достать багряные одежды из сокровищницы. Я привез их сюда. Все, что вблизи от берега, теперь под угрозой разграбления.

Картопатриос поднял руку. Стражники у дверного прохода, ведшего из тронного зала, раздвинули скрещенные копья. Двое в пыльных, запятнанных кровью доспехах внесли в зал на копьях, продетых в массивные кольца на боках, источенный червями древний сундук. Воины с лязгом поставили ношу на мозаичный пол.

Тира наблюдала за происходящим, сидя, поджав ноги, на ступенях трона. Она уже давно знала, что лучший способ спрятаться от вельмож и военачальников – на виду. Чем могущественнее вельможа, тем меньше он замечает прислугу и детей. А даже если и заметит, скоро позабудет, если тихо сидеть, так что можно услышать много занятного. С нянькой, травником, или поваром такое не проходит. Время от времени, впрочем, любопытство требует обозначиться.

– Я хочу лицезреть багряные одежды.

– Кто впустил в тронный зал это дитя? – впервые заметил присутствие Тиры картопатриос в кливанионе[23] из стальных полос с узором, насеченным золотом.

– Да будет воля мегалеи, – сказал наместник, и поклонился.

В его взгляде читалось неодобрение – то ли слишком простой туникой Тиры, то ли тем, что он забыл о ее присутствии, то ли самим обстоятельством ее существования вместо сына, которого приличествовало оставить гегемону.

Лицо военачальника приблизилось цветом к подбою его плаща. Он с лязгом опустился на колено, приложил руку к груди, и склонил голову:

– Да будет воля мегалеи!

Тира подошла к сундуку. На его крышке виднелись полустертые знаки – могучее дерево, венец, дракон.

– Открывайте.

Картопатриос поднялся с колена, сделал два шага, и снова преклонился, теперь перед сундуком. Помимо лязга, его движения сопровождались выделением сложной смеси запахов, в которой присутствовали конский пот, розовое масло, и что-то не совсем хорошее – Тира не могла с уверенностью определить – может быть, волчий жмых.

Предводитель войска, по слову которого в былое время готовы были бы сокрушающей поступью вступить в бой шесть тысяч меченосцев, с головы до пят закованных в сталь, нажал на бок сундука. За поднявшейся на пружине крышкой оказались три выступающих диска с буквами на ободах. Диэксагог склонился рядом с воином, и повернул каждый диск. Что-то зажужжало, но крышка сундука осталась неподвижной. Наместник безуспешно подергал ее. Сундук пискнул. Военачальник взял крышку за углы, потянул… Крышка не открылась, но петли, на которых она держалась с другой стороны, отвалились. Картопатриос встал, поднял злополучную крышку, и с треском опустил ее на пол. Вельможа, воин, и наследница древнего трона заглянули в сундук.

Наместник схватился рукой за ворот туники и завыл. Со дна сундука, из кучи обрывков красной материи и кусков золотого шитья, на него недовольно смотрела здоровенная крыса, прикрывая своим телом нескольких маленьких крысят. Картопатриос потянулся к мечу.

– Нет! – Тира отстранила его руку. – Она защищает свой дом и своих детей. Как наши подданные.

Тира сняла с пояса туники сафьянный мешочек и развязала его. Внутри были найденная накануне странная раковина с приросшей внутри может-быть-жемчужиной, хрустальный шарик, мраморный шарик, и несколько слипшихся вместе засахаренных орешков. «От гавани до загородного дворца день, может, два, пути,» – прикинула Тира. – «Бедная крыса и крысята, получается, все это время ничего не ели, кроме священных багряных одежд, а это вряд ли питательно. Хотя за пять тысяч лет они, наверное, сильно засалились.»

Девочка отломила один орешек и бросила его в сундук. Крыса, до этого стоявшая столбиком над детенышами, обнажив в угрозе резцы, опустилась на четвереньки, обнюхала орех, взяла его в передние лапы и стала истово грызть.

– Велика не по возрасту мудрость мегалеи, – воин озадаченно смотрел на крысу. – Нельзя просто так истребить тварь, упитавшуюся сокровенным.

«Кого бы попросить пристроить крыску, пока ее не прикончили или не сделали священным животным,» – думала Тира. – «Не няньку, не конюшего… а вот повариха скажет травнику, а тот запросто сможет крысу с крысятами выпустить где-нибудь в лесу.»

– Позор и горе нам, позор и горе! – сквозь слезы все повторял диэксагог.

Глава 5

– Лет сто назад, мало кто держал лошадей. Олени, или, к примеру, овцебыки, могут сами перезимовать – роют снег, выкапывают ягель, в пургу в кучу сбиваются. А коню надо на зиму сено запасать, в тепле его держать, выгуливать. Возни много, для скотины, что работает только летом. Теперь теплее стало, можно и зимой верхом ездить, но мало кто понимает, копье ему под ребро, что конь – не просто рабочая скотина. Конь – это оружие.

Так рассуждал ярл Хёрдакнут, пока его вороной, в девятнадцать рук ростом, жеребец Альсвартур шел шагом по отмеченной каменными оберегами тропе, что вилась по склону кургана. Горм ехал, опустив поводья, на пятнистом пятилетке, который брел за жеребцом, изредка останавливаясь, чтобы щипнуть сочной свежей травы, пробивавшейся сквозь сухую старую по обе стороны от тропы.

– Не балуй лошадёнка, прибери поводья. Конь – это оружие. На коне не проедешь в один день сто двадцать рёст, как на собачьей упряжке. Коня не оставишь посреди поля в пургу, как оленя. Но на собачьей упряжке или на олене нельзя прыгнуть через ров, разбить стену щитов, заехать на корабль неприятеля, стоящий у берега, и зарубить враждебного ярла. Мы не для хозяйства держим лошадей, а для войны. Кто первым посадит всю дружину в доспехах на настоящих боевых коней, будет властелином всего Танемарка, и никто перед ним не устоит.

– Вот, может Хельги это и сделает.

– Честно говоря, на тебя у меня больше надежды было бы. Хельги еще совсем мальчонка.

– Дай ему несколько лет.

– Кто ж знает, что за несколько лет случиться может.

– Да разве ж ты, отче, в одночасье стар стал? Кто утром дружинников так загонял, что они падать стали, а сам еще кругами вокруг них бегал, и кричал: «Чем тяжелей в учении, тем легче в набеге?[24]»

– Так-то оно так, только знаешь, что это значит, когда в моем возрасте ты просыпаешься, а у тебя ничего не болит?

– Значит, не перепил накануне?

– Сдох ты, вот что это значит! Тридцать лет назад с лошади упал, все ничего было. Теперь к дождю спина болит. Плечо болит, где поморец рубанул. Нога болит, где дырка была от стрелы. Зубы, и то болеть стали. И потом, никто не знает, когда и какой Норны конец твоей нити отмерят. Может, завтра Гнупа Вонючие Штаны придет, копье ему под ребро, Йеллинг подпалит, и угорим.

– Ну, тогда и всем нашим печалям конец? Только не подпалит он ни Ноннебакке, ни тем более Йеллинг. Его все собаки за пять рёст[25] учуют, когда он опять в штаны опорожнится.

– «Но не со страху, а от лютой ненависти.» Так он и сказал Свигецлейфу ярлу.

Отец и сын вместе засмеялись. Тропа расширилась на прямом участке перед тяжелой дубовой дверью у входа в курган, и их кони шли рядом. Хёрдакнут лихо спрыгнул с коня, тут же спохватился, и горестно закряхтел, схватившись за спину.

– Сунна заходит, туман ложится. Сейчас время между днем и ночью, и оно как раз подходит для того, чтобы открыть эту дверь. За ней – место между мирами живых и мертвых.

Ярл отстегнул от седла тяжелый меховой кошель с медной оковкой, положил его на землю, снял с пояса кольцо с одним увесистым ключом, вставил его в замочную скважину, и обеими руками повернул. В толще дерева что-то лязгнуло.

– Стреножь коней, Горм, я зажгу факелы.

Из-за отворенной ярлом двери потянул холодный ветер.

– Врать не буду, мне не по себе немного, – сказал Горм, мягким ремешком стреноживая жеребца.

– Жены карлов про драугров и привидений рассказывают? – рассмеялся наполовину из-за двери Хёрдакнут. – Даже если из этих рассказов хоть что-то правда, здесь лежат наши мертвые, и если они и встанут, то за нас, а не против нас. Неси кошель, держи факел.

За дверью был высокий проход, венчавшийся вверху не каменной дугой, а парами плит, наклоненных друг к другу под острым углом. Через несколько десятков шагов проход расширился, и показалась палата, потолок которой был подперт четырьмя столбами из цельного гранита. Крытые сланцем полки вдоль стен были пусты.

– Здесь будут лежать твои с Хельги и Асой внуки и правнуки, – объяснил Хёрдакнут.

За первой палатой, проход снова сузился, но теперь вдоль одной из стен шла длинная ступень. Проход два раза повернул, за ним показалась узкая лестница, за ней еще одна зала, с возвышением из осадочного камня, окружавшим единственный восьмиугольный столб из той же породы посередине. На возвышении стояли две домовины, левая – в искусной резьбе, та, что посередине – исполинских размеров, никак не украшенная, и со сдвинутой крышкой. Перед возвышением с домовинами стоял окованный железом ларь,

– За нас, говоришь, встанут? – с сомнением сказал Горм.

– Из этой вставать пока некому. Она моя. Та, что слева – твоей матери. А справа положат Рагнхильд, если после моей смерти она не выйдет замуж снова.

Горм подошел к резной домовине и провел рукой по крышке. Дерево было сухим и холодным.

– Никто не знает, когда и какой Норны конец твоей нити отмерят, – повторил Хёрдакнут. – Идем дальше.

Проход спускался и поворачивал еще по два раза. Дальше вглубь, каменная работа стала еще грубее и тяжелее. За последним поворотом факелы осветили еще одну дубовую дверь, окованную железными полосами. Хёрдакнут запустил руку за обметанный крест-накрест тонкой золотой нитью ворот синей шерстяной туники, и вытащил ключ поменьше первого на кожаной тесьме. Замок открылся легко, но сдвинуть дверь с места оказалось довольно трудно, и Горму пришлось налечь на нее вместе с Хёрдакнутом. Вскоре за дверью кладка кончилась, и дальше проход был то ли высечен в скале, то ли расширен из природной расщелины в камне. Еще через несколько десятков шагов, свет факелов Хёрдакнута и Горма потерялся в пещере, такой большой, что дальней стены и потолка, поддерживаемого природными столбами из лепешек известняковых наростов, не было видно.

Горму то ли явилось, то ли показалось, что на грани видимости, огни осветили кресло, на котором сидел, положив руки на колени, исполин в короне. Его лицо было скрыто тенью.

– А это Кром, – невозмутимо сказал Хёрдакнут, и направился к исполину.

– Кром? – переспросил Горм.

По приближении ярла с уже начинавшим чадить факелом, исполин оказался вместе с креслом грубо вытесанным из камня. Суровое чело украшал железный венец. На его коленях лежал огромный, старой работы меч с рунами, серебром насеченными вдоль лезвия – «Кром победитель.» Перед истуканом стояла колода с кучей бараньих и овцебычьих костей, лежавших там, судя по всему, очень давно. Недалеко от колоды, на полу пещеры стояла полуразвалившаяся высокая корзина с несколькими факелами. Хёрдакнут протянул один свежий факел Горму, зажег другой от своего, и кивнул вправо. Там виднелась полка с еще несколькими домовинами на сланцевых плитах, парой длинных свертков, и блестящим бронзовым подносом на треножнике. На подносе отблескивала золотом и серебром горка украшений.

– Тут отец мой с матерью лежат. Давай кошель.

Ярл высыпал на поднос несколько эмалевых фибул, маленькую золотую шкатулку, и кинжал с черненым узором на серебряных ножнах и серебряной же рукояти.

– Чтоб сокровищ прибывало понемногу. А вон Сигварт Драконий Глаз[26], мой дед, два прадеда, бабка, энгульсейского конунга дочь, и несколько прабабок. В этой домовине Рагнара, моего прадеда, с Энгульсея и привезли, после того, как его там змеиным ядом отравили. Так распух, особую колоду пришлось вытесывать, видишь, какая широкая. Сигварт с братьями за него мстить пошел, а так вышло, друзей нашел и жену привез. Тестя вот, правда, один из братьев его прикончил, секирой позвоночник ему разрубил, от шеи до крестца. Знатный был удар, тот двоюродный дед, говорят, берсерком был, да плохую смерть ему Норны отмерили. Вон там прапрадед и три прапрабабки, одна из них себя зарезала, чтоб ее похоронили вместе с прапрадедом.

– А две другие?

– А они себя резать не захотели, поэтому их задушили. Время было давнее, зимы долгие, забавы простые. К прапрадеду с его задушенными наложницами мы не пойдем, сталь в то время делать толком не умели. А вот у деда твоего кое-что одолжим.

Хёрдакнут поставил факел в держалку, предусмотрительно приделанную кем-то в старые времена с простыми забавами к известняковому столбу, и развернул один из свертков. В нем оказалось несколько мечей и копий, включая длинный меч с очень странным лезвием, слегка изогнутым, и острым только с одной стороны.

– Это не железо, – полуспросил Горм.

– Бронза, но им бриться можно. Не знаю, откуда Рагнар его привез, никогда такого меча не видел. А это что? – ярл поднял в воздух меч с роскошной золотой рукоятью и гардой, украшенной большим красным самоцветом.

Лезвие рассыпалось в прах.

– Тонкая, однако, работа. А вот этим, говорят, отец убил тролля, – Хёрдакнут держал в руках простой, без украшений, меч в полуразвалившихся деревянных ножнах, частично обтянутых ошметками кожи. – Ну-ка…

Ножны развалились при попытке вынуть из них клинок, но извлеченное лезвие издало чистый холодный звон, и на нем блеснули размашистые руны: «Ингельрикмнусковалъ зачодна.[27]» Знаменитый за несколько поколений до Гормова времени кузнец не отличался ни скромностью, ни грамотностью, но оружейное дело знал. Сама руническая надпись была высечена в клинке, а насечки потом заполнены сталью чуть-чуть другого вида, так что клинок был совершенно гладким, а руны проявлялись только в свете пламени под определенным углом. И еще, как поговаривали, начинали светиться при приближении троллей и прочей сверхъестественной пакости.

– Держи. Теперь ты не просто едешь на поиски приключений, как какой-нибудь изгнанник, а несешь родовой меч. Скажи слова.

– Рагнар Сигвартссон, твоим мечом я приумножу богатство и славу нашего рода, а если его не верну, то только потому, что сложил голову в бою.

Горм поймал на себе взгляд Хёрдакнута. Выражение лица ярла было странным – то ли гордость, то ли печаль. Глаза Хёрдакнута и Горма встретились на мгновение, и лицо ярла сделалось обычным, с одним уголком рта, слегка приподнятым в вечной улыбке шрамом от нарвальего бивня.

За Кромом в стене пещеры виднелся узкий проход, закрытый железной решеткой. Горм прошел мимо еще пары возвышений с домовинами по направлению к этому проходу. Из прохода доносились еле слышимые звуки – не то шелест ветра, не то возня, не то шепот. Пламя факела в руке Горма затрепетало, но тут его остановил голос отца:

– Пошли. Возьми еще кошель.

Горм засунул меч Рагнара за ремень и пошел вслед за Хёрдакнутом. Когда ярл запирал замок у входа в пещеру, Горм спросил:

– Можно, мы остановимся ненадолго во второй палате?

– Остановимся.

Во второй зале, Горм снова подошел к резной домовине. Хитросплетенный узор на ней был преимущественно растительным. Горм заметил, что на полу залы, у ног огромного пустого гроба, лежал маленький пыльный сверток.

– Что это? – спросил Горм.

– А, это Дрожко.

– Пёсик?

– Раб. Когда я был совсем мальчонкой, дед мне его подарил. Он уже старый был, но песни мне пел, удочки за мной носил, обереги какие-то бодричские из липы резал, а когда я подрос, дед мне велел его убить. Для воспитания духа, что-то такое. Я деда послушал, конечно, но и Дрожко мне жалко было… Так что, когда мою домовину здесь поставили, я велел выкопать, что от его костей осталось, и сюда принести. Песик, да… Дед запросто мог бы до такой же шутки додуматься не со старым рабом, а, например, со щеночком поморянским. Тогда точно бы сон мне еще на годы испортил. Ладно, – Хёрдакнут снова запустил руку в ворот туники, вытащил кольцо с несколькими маленькими ключами на сыромятном ремешке, и, не снимая ремешка с шеи, встал на колени перед кованым ларем, светя себе под нос факелом. После непродолжительного пыхтения, нескольких не совсем удачных попаданий в замочную скважину, и бормотания: «Кром, чуть бороду не подпалил, копье мне под ребро,» – ярл открыл наконец ларь.

– Повесь кольцо на цепь, и себе на шею. Это тебе память о матери.

В свете факела зажегся теплым светом янтарь, и блеснуло серебро.

– Все, идем.

Снаружи уже почти стемнело. На ясном ночном небе были уже различимы крошечный, но яркий серпик Дагстьярны, и несколько звезд Большой Телеги.

– Помоги запереть, мой факел совсем уже света не дает.

Пока Горм возился с большим ключом, Хёрдакнут тщательно отряхнул колени своих узких штанов, поправил пояс, и сказал:

– Что еще надо сказать, но ты это сам уже знаешь. Жизнь не хольмганг[28], верная рука – это важно, но еще важнее – верный друг, что защищает твою спину. Найди друзей, найдешь славу и богатство. А что за друзей ты найдешь на востоке… По мне, лучше б ты отправился не в Гардар, а в Свитью или на Энгульсей. Дорога короче, родичи есть и там, и там, опять же, весть прислать легче, если ты тут вдруг понадобишься. Да… Хельги мне рассказал про ту несуразицу, что ты ему нес про наследование.

– Не несуразицу. У Рагнхильд… – возмутился было Горм.

– Не перебивай. И за тебя бы на тинге кричали, но может статься, время передумать у тебя есть. Вернешься с добычей, жену-другую найдешь, внуками меня порадуешь, и разводи со мной коней и собак, пока моей нити виться. А может статься, все совсем по-другому будет. Худо было бы, не будь у меня ни одного наследника. Ты в ярлы годишься, Хельги тоже. Дай ей пару лет, и Аса тоже справилась бы, если б девчонок в ярлы брали. Как-то не получается у меня дочку воспитывать, тоже мальчишка выходит, из лука стреляет лучше, чем прядет…

Горм запер наконец дверь и протянул ключ ярлу. Ярл повесил его на пояс и сказал:

– Растреноживай коней. Поедешь впереди с факелом. Не хочу, чтоб ты ехал в Гардар, но не могу тебе приказать, чтоб ты остался. Какой конец меча втыкается врагу под ребра, ты знаешь, с луком управляешься, хотя может выйти, скоро будут говорить, что ты стреляешь хуже, чем девчонка. Наша девчонка, то есть. Да, и над игрой с топором тебе еще надо работать. Она полегче пойдет, когда в тебе силы еще прибавится. Тогда сможешь и вовремя остановить удар, а то, когда сверху по голове бьешь, не зная меры, в зубах может застрять, так, что сразу не вытащищь. Продолжай упражняться с каждым оружием и левой, и правой рукой. Если враг не знает, что ты двусмысленный, этим ты его до смерти и удивишь. Да… Вот что я тебе еще с собой дам. Я прикажу Виги вырезать для тебя рунную дощечку с перечнем моих походов – где и когда я был в набеге или по торговле.

Горм подвел Хёрдакнуту Альсвартура. Тот храпел и пытался цапнуть Горма за плечо.

– Дощечку – это чтоб меня вдохновляли твои подвиги?

– Подвиги, копье мне под ребро, – ярл вставил ногу в стремя и, держась левой рукой за луку, оседлал коня. – Подвиги, да… Дело еще вот в чем. Будешь, например, в Бирке, или в, как они его зовут, Дюпплинне, или даже в Уурасе, приглянется тебе какая дева – так прежде, чем тащить ее на сеновал, узнай, когда она родилась, и не проходил ли я там с дружиной за год с небольшим до того.

– А это еще зачем? – спросил Горм, положил факел на тропу, разбежался, вспрыгнул на пятилетка, повернул его, крутанулся в седле, одной ногой зацепившись за луку, подобрал факел и вставил ноги в стремена.

– Неплохо, – довольно сказал Хёрдакнут. – А затем, чтоб ненароком собственную сестру на уду не завертеть.

– Кром, Собака, и Магни с мйольниром! Сколько же у меня таких сестер?

– Спокойнее, спокойнее, езжай вперед. Может, десяток, может, и два. Некоторые, наверно, братьями оказались, так что парней убивай тоже с разбором. Кстати, Нидбьорг, мельничихина дочка…

– И Нидбьорг? Ха! Ну, это ты Хельги говори!

– Что-о? Этот паршивец! Она ж его на десять лет старше!

– Спокойнее, спокойнее, – пришел Гормов черед сказать. – Пока тебе не о чем волноваться, а потом все-таки скажи ему, а то дева видная, как грудью поведет, может овцебыка с копыт сбить. За год с небольшим, говоришь, проходил? Был бы у тебя небольшой, не пришлось бы Виги рунную доску резать!

– И то, маленький не видно, а большой не стыдно, – Хёрдакнут довольно хмыкнул.

Гормов факел почти не разгонял сгустившуюся темноту. Серп Дагстьярны и полоса Стьорнувегра помогали ненамного лучше, до восхода луны оставалось изрядно, но кони чувствовали тропу достаточно уверенно, чтобы размеренно идти шагом. Горму было слышно, как Хёрдакнут бормочет себе под нос что-то про уд, про Норн, про паршивцев, и про копье под ребро. Стал слышаться лай собак на окраине усадьбы, на лугу чуть ближе к кургану всхрюкнул и заревел старый мамонт Таннгриснт.

– Отец, – Горм вдруг повернулся назад в седле. – А что за решеткой в кургане?

Ярл засопел и ничего не ответил.

Глава 6

По равнине, густо покрытой высоченной, в два роста сильного воина, травой, бежал боевой панцирный слон. К роговым пластинам его природной брони были кое-где приклепаны стальные щитки, сталью был окован перемазанный в полузасохших крови и мозгах левый бивень. Правый бивень сломался почти у основания в битве, которая осталась в пятидесяти или более того рёст к юго-западу. Ноги слона были утыканы стрелами, упряжь изрублена в попытке своротить со спины могучего животного стрельницу для лучников, которая теперь опасно качалась с каждым слоновьим шагом. В стрельнице, держась уже из последних сил за деревянные распоры, чтобы не вылететь, который час тряслись Горм и Кнур, коротая время беседой.

– И мало того, что пастух меня дрыном отходил, прозванок так и прилип, – под смех Горма закончил Кнур свой рассказ.

– Да, не повезло тебе с погонялом. Теперь тебе надо сделать что-нибудь еще более запоминающееся – может, так от него избавишься. Например, «Кнур, убийца семи троллей.»

– Для начала неплохо бы слона остановить. Эта скотина нас скоро до ледников дотащит…

– Дальше едешь, тише будешь, – Горм, насколько позволяла тряска, оглядел окоём.

В том направлении, куда бежал слон, и правда уже проблескивала стена отступавшего к горам льда, чьи талые воды питали рост исполинских трав.

– И угораздило меня влезть в эту граничную распрю. Особенно если учесть, что это было даже и не по дороге… – посетовал сын Хёрдакнута.

– Кто ж знал-то! Добычу Йорунд обещал знатную, обратно ж, не при каждом ярле три слона…

– Не помоги Отрыгу Свароговы жрецы, наше было бы поле. В толк не возьму – как они собрали такую прорву мышей в бочки? И как они знали?

– Жрецы, они не только жрать горазды. Видать, где-то у них записано было, чем слонов напугать. А, что про это говорить. Расскажи лучше, как ты сразу троих зарубил в поединке. Из этого, поди, хороший прозванок бы вышел.

– Кром, уже и до Гардара эта байка дошла. Совсем все не так было, как рассказывают, и когда я поправляю, никто не верит.

– Расскажи, как было. Деваться нам все равно некуда, пока эта тварь не остановится.

– Жалко слона, на самом деле. Они ему не только два бочонка с мышами прямо перед хоботом разбили, а еще и скипидара под хвост плеснули. Ну, будь по-твоему. Было это на переправе через Бларлёкр, к юго-западу от земель поморцев. Пока ждали лодку, пристал ко мне Скап Полтора Уха – кто я, да откуда еду. Я все ему ответил по чести, а он тупую пургу на породу мою погнал. Я ему и говорю: «По обходительности твоей, сам ты, видно, очень редких кровей. Не иначе, как слепой тролль с трехногой болотной жабой совокупился.» Слово за слово, получил он по морде, а тут и окажись, что еще три бонда на переправе – его друзья, и они его подначили вызвать меня на поединок. Слушай, может, слон замедляется? – Горм подтянулся на руках к краю стрельницы.

– Может, и так – трясти меньше стало, – согласился Кнур. – Ты рассказывай.

– Хольмганг устроили там же, на косе у берега, мечи со щитами. У Скапа хоть язык был что помело, а рука оказалась крепкая, и первым ударом он мне пол-щита срубил. Я вторую половину в него кинул, он свой щит поднял, так что открылся снизу. Тут я его мечом и достал, во внутреннюю сторону правого бедра. В колено целил, не хотел его убивать – думал, обездвижу дурня, заплатит он три марки серебра, как заведено, и конец делу. Но тут кровь хлестанула, еще недолго он на ногах держался и продолжал меня и мою бедную маму поносить, потом упал, дернулся пару раз, и околел. Я до этого никого один на один не убивал, и мне на миг не по себе стало – к тому же, кровищи в этом Скапе было немерено, меня всего залило. Точно замедляется!

– Может, скипидар наконец выдохся?

– Хорошо бы. Ну, мне не по себе стало, а Скаповы дружки – я даже не знаю, как их звали всех, один вроде Кьяллак был – Скаповы дружки все на меня как навалились и давай мне руки крутить. Повязали меня, пинков надавали, и стали решать, что дальше делать. Тот, который был Кьяллак, хотел мне глаза выколоть и утопить, но двое других его отговорили – к переправе к тому времени еще бонды подошли, свидетели. Так эти плюгавцы сговорились оттащить меня в ремнях к местному законоговорителю, чтоб тот тинг созвал, и меня судить, за то что я якобы Скапа убил не на хольмганге, а ни с того, ни с сего. Их трое, я один, весь в Скаповой крови, заблеванный, заплеванный, битый весь – кто мне такому поверит? Им еще конь мой и меч, видно, приглянулись. Кьяллак хотел родичем Скапа назваться, чтобы виру за него получить, или, еще лучше, дождаться, чтобы меня объявили изгнанником, и тут же прикончить. Погрузили меня, коня, и Скапа дохлого на их лодку, переправились на другой берег, там городишко был, Порг, Прах, что-то такое, а чуть поодаль замок на горе, Висгард. К тому времени уже стемнело, Кьяллак в замок за законоговорителем пошел, а я лежу в луже, и его клятвопреступные дружки то зимнее пиво из бочонка пьют, то меня пинают, то плюются. Ну, пришел законоговоритель, говорит, расскажи, как было. Я ему сказал, что честно на хольмганге Скапа уложил. Говорю, испытай меня огнем, испытай меня кипятком, увидишь, моя правда. Он ко мне наклоняется, кричит: «Врешь ты все, Кьяллак все мне выдал, как ты родича его без подначки зарезал, как овцетеленка, да при трех свидетелях,» – и трясет меня, будто от гнева, а сам в руки мне нож сует.

– Поди ты!

– Законоговоритель поднялся, Кьяллаку говорит, тинг созовем, судить будем, посвети мне факелом, сейчас на доске с законом прочту, сколько марок серебра виру за родича твоего взять. Кьяллак к нему подошел, а он ему доской с законом так снизу заехал в челюсть, что тот свалился, как подкошенный. Я к тому времени ремни на руках разрезал, подкатился одному из Кьяллаковых дружков в ноги, сбил его, тот пока за мечом лез, я ему нож в висок. В горло хотел, слышал, в черепе нож застревает, и точно – ни туда, ни сюда. А законоговоритель той же доской с законом Кьяллаку череп раскроил. Третий вшивец бежать бросился, я в него мечом второго вшивца бросил, меч попал плашмя, но с шагу его сбил. Он в луже поскользнулся, забарахтался, законоговоритель ему сапогом на шею наступил, стоит, и мне говорит: «Я тебе поверил, а не этим сквернавцам. Лодку видишь? Ее хозяина два дня назад с перерезанным горлом из реки вытащили. А на тинге не видать бы тебе правды – Кьяллака пол-города боялось.» Тут и третий вшивец отправился в Хель за Скапом вдогонку.

– Что у вас на донях говорят? «Той земле не стоять, где закон начнут ломать?» – Кнур рассмеялся. А у поморцев другое присловье – «Не бойся закона, бойся судьи.» Так им, дурням, и надо. Труп утопить, и то не могут. Надо было живот распороть, тогда бы не всплыл. Еще лучше, распороть и камней натолкать.

– А ты откуда знаешь? – насторожился Горм.

– Отцова кузница у моста через Вайну. Он много кому коней ковал, а бывало, привезет кто шлем мятый с кусками черепа внутри, или лапшу из кольчуги, всю от крови ржавую – а он, горемыка, все чини, да слушай, о чем давальцы толкуют. И я с ним заедино. – Кнур на миг задумался о чем-то, выражение его лица сделалось почти мечтательным. – Так про сказ о хольмганге с тремя… Ты хоть знаешь, откуда он взялся и что говорят?

– Вот откуда, я думаю. Законоговоритель мне велел про дело вообще не болтать, а он, мол, всем расскажет, что было так. Я на хольмганге убил Скапа, Кьяллак меня свез на другой берег и там вызвал на бой, отомстить за родича. Законоговорителя, его Роал зовут, кстати, определил в свидетели, а когда поединок начался, его дружки вмешались, и я их всех троих и порешил. Ему, говорит, пустая печаль со Скаповой и Кьяллаковой сворой вязаться, я с глаз долой, и все, а город смердеть меньше будет без этих четырех.

– Поди как вышло. А теперь послушай, мне как это рассказали. Перво-наперво, говорят, Скап, кого ты поначалу убил, на коня твоего блюзгал – масть ему не понравилась. Слушай, а что за масть была у коня-то?[29]

– Да ты сам его ковал два дня назад!

– И то, конь как конь, вороно-пегий. Сейчас на нем, поди, какой-нибудь Отрыгов снузник скачет.

– Скап и конь… Это было перво-наперво. А что второ-навторо?

– Потом, говорят, его друзья все трое вызвали тебя на поединок, а ты им сам и сказал, что если будешь биться с ними по очереди, да первый же тебя убьет, остальным их доля мести не достанется, так что на хольмганг ты выйдешь зараз супротив трех. Вышел, говорят, и всем троим карачуна и задал – одному мечом в висок, другому нижней гардой того же меча в череп сверху, а третьему краем щита в горло. Ты не серчай, но вот что я тебе скажу. Правильно никто твоей правды не слушает – сказ-то крепко лучше. По твоей правде выходит, Скап – мурло, дружки его – булгачи напраслинные, законоговоритель доской с законом черепа мозжит, а ты всего двоих убил, да и тех по очереди. А в сказе все, как положено – честный бой, месть, и кругом молодечество. И еще, не возьми уж в обиду. Скромный поединщик двоих убьет, одного приврет, все и рады. А ты, сдается мне, из тех хвастунов, кто нарочно все преуменьшает. Бросай это, у нас говорят, унижение паче гордости…

– Аааа! Слоновьи вши! – Горм трясущимся пальцем указал на нескольких бледных, щетинистых, членистых, усатых, многоногих тварей, объявившихся на краю стрельницы.

– Бей их! Да не сапогом! Топором руби, вон на петле!

После расправы со вшами, Горм и Кнур некоторое время болтались молча, потом Кнур сказал:

– Плохой это знак, что вши к нам лезут. Слон, видно, много крови потерял. Смотри, спотыкается…

Земля уже довольно давно шла вверх. Неподалеку передовым в отряде предгорных возвышенностей стоял небольшой холм. Слон сделал еще несколько неуверенных шагов, остановился, и зашатался.

– Прыгай! – Горм перевалил ноги через борт. – Я расстегну подпругу, ты пахвенный ремень!

– Зачем? – Кнур вывалился из стрельницы и повис на пахвенном ремне.

– Если слон упадет, он больше не встанет! Надо его разгрузить!

Горм и Кнур недолго возились с чудовищными ремнями, подстеганными войлоком, на которых держалась стрельница. Грудной и подбрюшный ремни расстегивать не пришлось – они были перерублены. Наконец, сооружение качнулось последний раз и с треском ломающихся распорок съехало со спины слона, едва не пришибив обоих молодых воинов. Слон стоял, все дрожа боками и опустив голову. Из некоторых его ран продолжала течь кровь.

– Надо что-то быстро сделать с этой дыркой в правой передней ноге. Зашить он нам ее не даст, дай я ее хоть мхом заткнуть попробую, – Горм обернулся по сторонам в поисках мха.

– Попробуй войлок.

– Тоже дело, – Горм выдрал несколько полос войлока из горы слоновьей упряжи, разлохматил их, и, приговаривая: «Тихо, слоник, тихо,» – прижал войлок к кровоточащему проему между двумя роговыми пластинами.

Слон повернул голову, насколько позволяла закованная в родную роговую и добавленную умельцами пластинчатую стальную броню шея. Светло-карий глаз, размером ненамного больше овцебычьего, печально уставился на Горма.

– А как это будет держаться? Сделай пару дырок в пластинах, пропусти эти ремни через них, и привяжи крест-накрест, – Кнур протянул Горму ремешок, наскоро смотанный с куска каркаса стрельницы.

Слон то ли понимал, что ему пытаются помочь, то ли просто не имел уже сил сопротивляться, но стоял тихо, пока Горм кое-как не замедлил кровотечение.

– Ловко это ты. Видно, не впервой?

– Слону перевязку? В первый раз, Собака мне свидетель. У нас мамонты. Это Гардар – родина слонов. Хотя слон, мамонт… Вся разница – панцирь или шерсть, – сказал Горм, рубя мечом траву.

– Слоник, слоник, поешь травки, – сын ярла поднял на руках охапку великанской травы.

Слон не сразу сообразил, что теперь от него надо мелочи в кольчуге, но все-таки неуверенно взял траву в хобот, отправил ее в рот, забавно открывавшийся вдоль, как кошель, и принялся жевать.

– Дать ему время, может, оклемается. Ему эта трава и еда, и питье, – Горм похлопал слона по колену и вздохнул. У нас вот с едой и питьем худо. У меня с собой ничего, кроме меча, ножа, и этой вот рунной дощечки.

– А у меня три куска утятины сушеной, пара морковок, топор, нож, огниво, да вот молоток.

– А зачем молоток?

– Никогда не знаешь, когда пригодится. Кувалда была б еще лучше, да неловь ее таскать.

– Стрелы у нас есть, все равно их нужно будет из слона повытаскивать. С луками хуже.

– Да, они с лучниками, а лучники, поди, уже воронов да лис кормят. Можно скоро-наскоро сработать луки из стрельничных распоров. Дрянь выйдет, но птиц стрелять, поди, сойдет. Но на что нам птицы, у нас же слон есть?

– Вот тебе и новое прозвище – «Кнур – съел слона.» Одно только плохо…

– Что?

– Никто про него не узнает, потому что где ты съешь слона, там же и сдохнешь. Обратно пешком шестьдесят или сколько рёст через болото, где слон, который тебе жизнь спас, и которого ты намылился тупо сожрать, проваливался по брюхо?

– И то, про болото я не подумал…

– Ты прямо как та крыса, – Горм рассмеялся.

– Какая еще крыса?

– Ну, поймали две крысы слона, спорят, сварить или изжарить, решили сварить, одна пошла за котлом, долго ходила, долго тащила, вернулась, слона нет. Спрашивает другую крысу – слон-то где? А другая крыса сидит такая вся довольная, в зубах ковыряет, и говорит: «Слон? А, слон… Убежал.»

Слон с мрачным сомнением посмотрел на Горма и Кнура, копнул землю передней ногой, чуть не потерял равновесие, уцепился хоботом за траву, вырвал охапку, и, в зряшной слоновьей надежде, что никто ничего не заметил, пихнул траву в рот, всем своим видом стараясь выразить нарочитое слоновье достоинство.

– Чего? – спросил Кнур.

– Не понял?

– Нет, погоди, понял – у нас котла нет, так?

Просмеявшись, Горм ответил:

– Верно, нет у нас котла для варки слонов, так что придется птичек стрелять. Но как мы их поднимем из этой травы? Хотя на холме ее вроде меньше… И что это за холм такой? Глянем?

Холм и вправду выглядел странно – как будто кучей земли засыпало каменный короб, и один угол остался торчать. Более того, в одном месте у подножия, земля недавно просела, и на дне углубления виднелась древняя, полурассыпавшаяся кладка. Горм огляделся – куски камня, кое-где торчавшие из влажной почвы под пологом травы, тоже, видно, были кем-то обтесаны в незапамятные времена, а теперь напоминали мелкие булыжники, сохранявшие намеки на прямоугольность.

– Похоже, здесь что-то было еще до Фимбулвинтера, – сказал сын ярла.

– Почему? – спросил сын кузнеца.

– Эти следы ледник оставил. Он же камни обкатал и кладку вскрыл.

– Верно. Забавно глянуть, что. Вдруг сокровище?

– Я бы сокровище сейчас сменял на лук и пару легавых, но, может, воду там найдем? Земля вроде влажная. Придержи-ка меня, – Горм лег на склон углубления и потянулся к кладке. Кнур схватил его за сапоги. После нескольких попыток, Горму удалось расшатать один из кусков кладки. Камень провалился в пустоту, а за ним – еще три или четыре. Судя по звуку, камни летели недолго, и точно – раздался плеск неглубокой воды. В открывшуюся дыру вполне можно было пролезть. Кнур вернулся к остаткам стрельницы, подобрал несколько кусков дерева, наиболее очевидно непригодных для изготовления чего-либо более полезного, намотал на них войлочную подстежку, содранную с ремней упряжи, и отнес наскоро сделанные факелы, еще один кусок дерева, и пахвенный ремень к яме.

– С нашей удачей, сейчас мы туда спустимся, и будет нам не сокровище, а чудовище, – сказал Кнур, забивая кусок дерева молотком в землю через железное кольцо, вшитое в конец ремня. – Вот, и молоток пригодился.

Слон, медленно дергал хоботом траву, пихал ее в рот, и с явным неодобрением наблюдал, как Кнур зажег первый факел и протянул его Горму. Горм некоторое время пытался сообразить, как можно спуститься по ремню, держа в левой руке факел, а в правой меч, потом засунул меч обратно в ножны, висевшие на поясе, взял факел в зубы, и сел на край ямы, взявшись обеими руками за ремень.

Спуск оказался коротким. На дно подземного хода из трещины в кладке вытекал ручеек, терявшийся под кучей камней и земли в направлении от холма. С другой стороны, кладка выглядела покрепче, и местами на ней еще держалась отделка из другого камня.

– Вода! Еще меня вроде пока не съели, и руны на мече не светятся. – сообщил Горм. – Гляну, что там под холмом, и вернусь.

Кнур у края ямы услышал из глубины удаляющиеся шаги, и сказал себе под нос:

– Сейчас тебе руны на мече Ингельри засветятся. Скорее портянки твои засветятся.

– Ну, что там? – крикнул он громко, когда стало ясно, что Горм медлит с возвращением.

– Спускайся и погляди! Это полый холм альвов! – еле слышно отозвался Горм.

– Полый холм кого? – переспросил Кнур и, не дождавшись ответа, засунул молоток за голенище, топор за пояс, вытащил кремень и кресало, и принялся зажигать второй факел. Войлок, что пошел на первый факел, видно, был суше. Пришлось достать из плотно закрытого кожаного мешочка немного сушеного трутового гриба, чтобы искра принялась, и огонь перешел на факел. Наконец, Кнур выкресал огонь и полез за Гормом.

Подземный ход привел к мраморной лестнице, за ней была двустворчатая дверь из очень странного белого металла, в скособоченной металлической же раме. Одна из створок валялась на полу. За дверью стоял Горм и оглядывал очень странное помещение со стенами, отделанными тесаным камнем вперемешку с тем же странным металлом. Посередине на вычурном возвышении стоял опять же металлический гроб – уже диковина, но что было еще диковиннее, с прозрачной, как из хрусталя, крышкой. За этим гробом стоял поперек еще один, поменьше и на возвышении пониже.

Кнур подошел к гробу и заглянул в него. Сквозь крышку виднелся отличной сохранности покойник, изрядного роста, в доспехах, но без оружия. Во втором гробу, в ногах покойника, под такой же хрустальной крышкой лежал не то белый волк, не то огромный пес.

– Так кто это в гробу? – спросил Кнур.

– Я думал, альв. Но что-то морда эта на альва непохожа.

– Ты думал, кто?

– Альв. Говорят, они жили задолго до Фимбулвинтера. У них была своя страна, Альвхейм. Некоторые считают, что острова Ут-Рёст, Сандфлёс, и Гьофавагр – остатки Альвхейма. Путают, наверное. С Ут-Рёста пришел первый конунг Вёрдрагнефы, а тот точно был не альв, хоть позже их род с альвами породнился. Так ли, не так ли, все альвы были высоки, все хороши собой, долго жили, не старели, великие искусники, чародеи, и так далее. В нескольких семьях ярлов побогаче передают из поколения в поколение вещи вроде как их работы. В совсем давние времена, с альвами даже и торговали, а потом они как-то сошли на нет. Говорят, ушли в полые холмы, и там спят вечным сном.

– А, у нас их китежанами зовут. Так что ж тебе тут не так? Полый холм, вечный сон.

– Посмотри на эту морду! Клыки, уши, как у рыси, нос тоже какой-то не такой, хрень эта в него вставлена, и почему он весь зеленый?

– Потому что дохлый? И не зеленый, а более бурый в зеленых пятнах. Это у него руки нет, и такая штуковина приделана, или просто перчатка?

– Далась тебе перчатка, меня больше клыки беспокоят. Может, это альвский драугр… Тогда идти бы нам отсюда, пока Суннина колесница за окоём не завернула. Дай только глянем, что тут за двери…

Первая дверь была скорее проемом в стене, закрытым куском того же белого металла. Вторая дверь открылась, после того, как Горм и Кнур вместе на нее налегли. За ней было маленькое помещение, большую часть которого занимало не совсем понятное, но замечательной работы изделие, украшенное несколькими круглыми табличками со знаками, вроде часовых досок или роз ветров, и стрелками или рычажками. В стене рядом с изделием виднелась прорезь с надписью над ней, а в прорези рычаг.

– Что за круглые руны такие? – не смог разобрать Кнур.

– Дай-ка гляну… О, я тут про Вёрдрагнефу не говорил?

– Говорил, поди.

– Похоже на их письмена! Мне Виги показывал, хоть и не руны, а мысль та же. Посвети справа… «Аварйгенратр?»

– Что это значит?

– Не уверен, но кажется, это что-то, что дает силы в беде. Дернем?

– Силы, говоришь… Вот только кому – нам или тому буро-зеленому? А, беда идет, беду везет, третья погоняет, ото всех не уйти. Дергай!

Горм нажал на рычаг. Тот не сдвинулся.

– Сильнее дергай!

Горм нажал сильнее, тоже без особого успеха.

– Еще сильнее!

Горм со всей дури потянул за рычаг обеими руками, тот двинулся… и остался у него в руках. Чтобы не упасть, Горм сделал шаг назад, к изделию с круглыми табличками, и задел одну из них, локтем двинув стрелку. В стене что-то клацнуло и зашипело, по верхней части странного изделия запрыгали искры, внутри кашлянуло, заквохтало, и заурчало. Одновременно вокруг Горма и Кнура стало сильно светлее.

– Чудеса, – сказал Кнур в восхищении.

– Полый холм, чудеса в порядке вещей? – осведомился Горм.

– Нет, тут не просто чудеса. Это машина, вроде башенных часов или парового насоса, но она свет дает. Тут тебе и чудо, и не чудо. Знать, как она работает, значит, можно еще такую построить.

– Вправду? – Горм посмотрел на Кнура с уважением.

– Почему нет? Лет двести назад, покажи кому паровой насос – поди, дивились бы. Дымом пышет, огнем горит, воду качает. Вот только сил у меня от этой машины не прибавилось. А у тебя?

– Погоди с силами! Тут гробы с покойниками взлетают! – Горм вытащил из ножен меч.

– Говорил я тебе… Сейчас еще мертвые с косами встанут – и тишина,[30] – Кнур встал рядом с ним, бросив факел и схватив в одну руку топор, в другую молоток.

Гробы, правда, не взлетели, но один из них, с волком или собакой, поднялся на возвышении. Из открывшихся щелей пошел пар. Завоняло псиной. Некоторое время, ничего больше не происходило.

– Кроме рычага, ты больше ничего не трогал? – спросил Кнур.

– Может, задел что на… аварйгенратре… Почему?

– Похоже, машина будит зеленого драугра с ушами.

– Не его, а собаку?

– В том-то и дело, что его. А собаку варит на пару!

– Чтоб ему захавать спросонья?

– Собаку перво-наперво, а нас напосле?

Крышка собачьего гроба поднялась. Шерсть животного внутри была полностью мокрой, но оно выглядело сильно недоваренным – нос и ресницы дрожали. Пес (это точно был не волк, а пес, с вислыми ушами) судорожно дернул мордой, поджал лапы, попытался встать, скатился почти к ногам Горма, перевернулся на живот, полуприподнялся, несколько раз открыл пасть, показывая мощные зубы и издавая исполненные собачьим неудобством звуки – что-то посередине между скулежом и кашлем – и блеванул на Гормовы сапоги.

Горм, может быть, не очень уверенно себя чувствовал, разбираясь с альвскими драуграми и аварйгенратрами, но собака, которой нехорошо – дело гораздо более понятное. Он потряс левой ногой, потом правой, посмотрел на слизистую неприятность, пошлепавшуюся на гладкий пол из мраморных плит с металлическими швами, выбрал место понезаблеваннее, встал на колени, положил меч на пол, опустил одну руку псу на загривок, а другой пощупал ему брюхо. Брюхо не было вспученным – напротив, в нем прощупывалась горестная пустота. Мурлыкая детскую песенку: «Внутри собаки, внутри собаки жуть и мрак[31],» – и успокоительно поглаживая пса, Горм приподнял ему верхнюю губу, и надавил пальцем на десну. Цвет ушел и вернулся не сразу.

– Я принесу ему попить. Ему нужна вода.

– А драугр?

– А драугру вода не нужна, если только ты не собираешься его варить, чтоб дать собаке захавать спросонья…

Кнур пожал плечами и повернулся к урчащему устройству, разглядывая странное сплетение трубок в верхней его части. Горм погладил пса, подобрал и сунул в ножны меч, и пошел к подземному ходу, на ходу расстегивая под подбородком ремешок шлема. Тем временем животное попыталось встать, упало, шатаясь, снова поднялось, сделало несколько шагов, споткнулось, ткнулось мордой в стену рядом с закрытым металлом проемом, и снова упало. Странная вещь произошла тут с проемом. Что-то в стене зажужжало, и металл сдвинулся вбок. Снаружи посыпался песок, шмякнулись несколько комков земли, и проблеснуло небо. Горм глянул в открывшуюся дыру, почти ожидая увидеть холмы и башни Альвхейма, но вместо этого обнаружил траву в две сажени[32] высотой, и слона, хоботом пытавшегося вытащить стрелу из рогового щита над правым передним коленом.

Урчание изделия с табличками неуловимо ухудшилось. Странные лучи, исходившие как будто прямо из потолка, заморгали и погасли. Аварйгенератр квохнул, пискнул, и замолк. Выражение благости на лице Кнура сменилось недоумением и печалью. Зал полого холма был теперь освещен теперь только дневным светом, пробивавшимся из частично заваленного землей проема в стене. Горм перешагнул порог двустворчатой двери, и спустился по ступеням вниз.

Когда он вернулся с шлемом, наполовину полным воды, Кнур возился с отломанным рычагом, пытаясь сдвинуть им часть, все еще торчавшую из прорези в стене. Почуяв воду, пес поднял голову, и Горму не составило большого усилия его напоить. Животное несомненно хотело пить еще, но Горм сказал:

– Теперь не опиться бы тебе, пёса. Кнур, ты не знаешь, что произошло с машиной?

– Не могу уверенно сказать, но знаешь, башенные часы надо заводить, гири вверх таскать? У нее, поди, завод тоже кончился…

– А как ее снова завести?

– Не тямлю, – грустно ответил Кнур.

Пес снова встал, подошел к гробу с покойником в доспехах, ткнулся носом в хрустальную крышку, и заскулил. Тонкий и жалобный звук мало соответствовал огромному размеру животного.

– Видно, хозяин его был. У вас еще хоронят покойников с лошадьми, собаками, рабами, и так далее? – спросил Горм.

– Кое-где хоронят.

– Я думаю, может и здесь такое вышло. С одной разницей. Мой меч одолжен у предка. Дохлую лошадь так не одолжишь. То есть, можно, конечно, одолжить, но не очень понятно, зачем – она отправилась в мир мертвых. А пёсик был, как этот меч – и там, и тут, можно его позаимствовать, если сказать правильные слова. Пошли пока, разгребем эту землю, чтоб снова по ремню не лазить, и попробуем лук сделать, пока свет есть…

Когда Горм и Кнур вернулись с будто бы луком – несмотря на непотребный вид, стрела, выпущенная из него, летела саженей на сорок, – пес лежал в изножье гроба, положив голову на лапы, и всем своим видом выражал намерение на этом месте и умереть. Он попил еще воды, но попытки Горма выманить его наружу, даже с использованием драгоценного кусочка сушеной утятины, были безуспешны.

– Ну, в крайнем случае, мы можем его съесть, пока слон поправляется, – прикинул Кнур.

Горм сокрушенно вздохнул.

– Слонов ты уже ел, теперь за собак принялся, чую, я следующий…

– Ты думаешь, я как тот моряк с Энгульсея?

– Какой такой моряк?

– В наш городишко вернулся Лесан – много лет с ушкуйниками ходил. На Грумант, на Туле даже. Он вот что рассказывал. Раз они шли мимо маленького островка, увидели у берега разбитый энгульсейский кнорр… На Энгульсее много чудных вещей с кноррами делают – вторую мачту ставят, бушприт, вместо рулевого весла руль на створе с рулевым колесом. Теперь еще стали водометы ставить – тот же паровой насос, только воду гонит по ходу кнорра. Вода кнорр толкает, гребцов меньше нужно, груза больше…

– Ты про моряка вроде рассказывал?

– А, увидели они разбитый кнорр, пристали к берегу, а на берегу лодка перевернутая, костер, и куча костей. Выходит к ним моряк, плачет, и говорит: «Один я остался, сиротинушка, всех товарищей моих съел, чтобы выжить.» Они ему: «Плохое дело, но понятное. Сколько ж месяцев ты здесь горем мыкаешься?» Он: «Да в третий день Илира шторм наш кнорр на скалы бросил.» А ушкуйники: «Троллиное ты отродье! Сегодня ж седьмой день Илира!»

Горм улыбнулся и покачал головой. Довольный произведенным впечатлением, Кнур вытащил из кошля на поясе морковку, разломил ее пополам, громко откусил от одной половины, и протянул другую Горму. Услышав этот звук, пес встрепенулся и понюхал воздух. Взяв пол-морковки, Горм отломил маленький кусочек, и кинул – пес поймал кусок в воздухе и захрустел.

– Хочешь еще морковочки, пёса? Пойдем с нами птичек погоняем, морковочки поедим, птичку зажарим, тебе ножки дадим, головку, потрошки, – уговаривал Горм. – На что ты твоему старому хозяину дохлый? А потом вернемся, я тебе обещаю… На кусочек…

Пес думал. Наконец, манимый морковкой, он встал, сделал шаг к проему, другой… перелез через кучу земли и песка и сел перед Гормом в ожидании угощения.

– Как же звать-то тебя, – приговаривал Горм, трепля собачьи уши и прикармливая зверя еще одним кусочком моркови. Он повернул ошейник из серебряных пластин, терявшийся в белой гриве на шее пса. Рядом со вставкой из цепочки, ведшей к кольцу для поводка, виднелись две буквицы Вёрдрагнефы, одна с закорючками для обозначения гласного звука.

– Надо было мне внимательнее слушать Виги… Стольких закорючек я и не помню… Хен? Хоун? Хан?

Пес полувопросительно гавкнул.

– Пойдем, Хан, поможешь нам поймать пару куропаток, или тут гуси еще летали… Дай только скажу слова. Воин древних времен, не знаю твоего имени, я, Горм Хёрдакнутссон, беру этого пса у тебя в долг, и верну его или виру за него в твою могилу, дай только срок. Чудное дело – волшебная белая собака из полого холма, что ведется на морковку… Может, ты еще и говорящий? Хан?

В карих, слегка раскосых глазах зверя, обрамленных густыми белыми ресницами, снова отразилась мысль. Хан тронул передней лапой Гормово колено и оглушительно залаял.

Глава 7

Ладья с опущенной мачтой, уключинами, смазанными тюленьим салом, и веслами, обернутыми размочаленными тряпками, чтоб тише плескали, пряталась за небольшим островом в устье одного из несчитанных фьордов, изрезавших восставший из-под ледников крутой берег западной оконечности Свитьи. Вода во фьорде была гладкой и пронзительно синей – в ней отражалось стиснутое высокими скалистыми берегами небо. По другую сторону от острова, по морю шли небольшие волны.

– Наврал тебе Гуннлауг! Где кнорр, где нарвальи бивни! Третий день здесь стоим, – возмущался Миклот. – Недаром его прозвали «Змеиный язык!»

– «Змеиный язык» его прозвали за то, что кончик языка у него разрезан вдоль. Рубился с кем-то, высунул язык невесть с какой блажи, и получил мечом по языку и по подбородку. Он верно все сказал, просто ветер не по поре слабый, да не туда дует. Кнорр и бакштагом-то идет ни шатко, ни валко, а тут ему вполветра идти надо, – Годлав сплюнул за борт и отхлебнул из меха кислого и изрядно отдававшего козой вина.

– Все, ждем еще день, на следующем рассвете уходим. На островах у доней уже бы двум купцам точно груз облегчили, – Миклот протянул руку к меху.

Годлав оттопырил нижнюю губу и отправил винный мех обратно под лавку.

– На островах у доней, ты бы уже от двух драккаров успел удрать. Если б тебе повезло. Нешто сам не помнишь, как мы проливом ночью шли, без луны, и то этот клятый снеккар с фонарем на щегле[33] чуть нас не приметил, пошли им Погода шквал с ледяной крупой!

– Эй, кнорр с севера идет! – сказал Челодрыг, стоявший у зрительной трубы на подставе.[34]

– Так-то! А здесь один кнорр, тяжело груженый, и чем – топленым китовым жиром и одиннадцатью нарвальими бивнями! Всем тихо, – приказал Годлав. – Челодрыг, дай знать, когда кнорр поравняется с той скалой с двумя соснами. Когда Челодрыг слово скажет, ставьте мачту. Наши будут бивни, в Зверине продадим, будем как сыр в масле кататься, в мехах ходить, доброе вино пить!

На корме кнорра, Кьяр стоял, навалившись на прави́ло[35], и почтительно слушал Хёрдакнута, рассказывавшего про старые времена, когда любое плавание было непременно в шторм с градом размером в утиное яйцо, и галсами под обледенелым прямым парусом, хоть бы и посреди лета, а по рекам приходилось идти против течения в обе стороны. У ног ярла сидел, высунув язычок и пыхтя, Крысодавец Четвертый.

– Теперь представь еще, что тебе надо держать направление не прави́лом, а рулевым веслом из лиственницы, которое весит столько же, сколько и ты, и, кстати, тонет в воде, а весельный порт…

– Ладья нам наперерез! – закричал впередсмотрящий Гьюки.

– Ну копье ж мне под ребро, – сказал Хёрдакнут. – Откуда здесь взялись эти бодричи?[36]

На ладье, Годлав предвкушал легкую добычу, оглядывая кнорр. Семь портов для весел в борту, одна мачта с тяжеленным косым парусом из промасленной шерсти, бочки, видно, с китовым жиром, и какое-то угловатое, прикрытое запасным парусом сооружение ближе к корме. Трое воинов в кнорре возились у этого сооружения, развязывая ремни, проходившие поверх паруса. Мальчишка снимал с форштевня белый щит. На корме, высокий воин в кольчуге, подпоясанной широким и богато отделанным – даже на изрядном расстоянии уже был виден блеск золота – поясом, поднес к лицу рупор.

– Ближе подходите! Бодричи! Кошкоеды! Маму вашу лютичи у конюшни дрючили! Хотели с лошадью спознаться! Сподобилось им обознаться! – зычно закричал шкипер кнорра.

– Лютичи мою маму?! Готовьте крюки! Ты, на корме, мой! – проорал в ответ Миклот, тряся топором.

– Всем вам смерть придет! Ты, у трубы! Трубу спасешь – тебя одного вытащим!

– Чересчур они борзеют, и к бою вроде и не готовятся… – вслух задумался Годлав, всматриваясь в возню на корме кнорра. – Стой, «вытащим?»

Вдруг он закричал рулевому:

– Готовься к повороту фордевинд! У доней камнемет! Трави шкоты!

Годлав ударил зазевавшегося шкотового в ухо, сбив его с ног, и сам отдал шкот, готовясь к повороту.

– Руль на ветер! Выбираю! – Годлав подбирал шкот, с ненавистью смотря на кнорр. Его шкипер, видно, в досаде, хлопнул себя обеими руками по коленям, и что-то сказал воинам у камнемета. Один из них развел руками, и перекинул только что снятый им ремень обратно через парусную ткань.

– Поворот! – крикнул Годлав.

Рулевой положил руль под ветер. Со скрипом, рея передвинулась в новое положение. Ладья легла на курс, прочь от кнорра и убийственных летающих булыжников.

– Гуннлауг, змей лживый, точно смерти нашей хотел! Небось этот же, в поясе и со шрамом, его и подослал! Не верь доням, ни одному из них не верь! – Миклот все тряс топором. – Убью Гуннлауга! Вниз лицом закопаю! Стельную корову на его могилу приведу помочиться!

– На его могилу мочиться такая очередь с коровами соберется, ручей потечет, – Годлав уныло почесался, достал из-под лавки мех, откупорил, и отхлебнул. Удалявшийся кнорр продолжал медлено идти вполветра. С его кормы блеснуло что-то светлое.

– Они нам задницы показывают! – совсем без нужды объяснил Челодрыг у трубы.

На кнорре, Кьяр спросил Хёрдакнута:

– Верно Гуннлауг нас выдал?

– Кому ж еще, копье ему под ребро! Зря я его там же и не убил. Во-первых, от Само, может, меньше был бы откуп за его непотребства, во-вторых, этот сквернавец на своем дырявом снеккаре к бодричам бы не подался. А им, не иначе, до нарвальих бивней охота, – ярл потер шрам на лице.

– Вот что, не повезем мы эти бивни в Бирку, а возьмем мамонта, пару дюжин конников, и берегом пойдем в Зверингард, бодричам их и продадим, за серебро или за янтарь. Лихой народ, нетерпеливый, покупают не торгуясь, а не боятся никакой смерти, кроме утопления. И вот еще утопления посредством камнемета… Двести марок серебра берет кузнец в Хроарскильде за камнемет, но он того стоит. В следующий раз на север пойдем, точно надо будет купить, – сказал Хёрдакнут, заглядывая под парусную ткань, под которой на жердях досушивались пять ушкуевых шкур.

Глава 8

Осенью, лесные кабаны разожрались и обнаглели – некоторые из них не только лопали водившиеся в лесу в обилии дикие орехи и каштаны, но и наведывались в сады и огороды на выселках. Возле одного из садов, за дальним хутором Скулистофт, Хельги и Аса и подстерегли стадо после одного из первых снегопадов. Следы на свежем снегу читались, как руны на рунном камне, и охотникам ничего не стоило приготовить засаду на пути кабанов, пока темнело. Едва зашла Сунна, тут же выкатилась полная луна, освещая заснеженный лес, величествовавший в тишине и безветрии.

Тишина, впрочем, держалась недолго – скоро замершие за деревьями или в наскоро собранных из ветвей схронах свиноловцы услышали шорохи, трески, пыхтение, и хрюканье стада, идущего на жировку. Впереди шла матерая свинья, за ней – три рюхи помельче. За самками увязался, скорее всего, чуя их скорую течку, что бывала раз в два года, здоровенный секач с клыками, друг другу навстречу загибавшимися дугами из мощных челюстей. Хельги пять раза проухал филином, обозначив секача как свою цель. Аса ответила одним криком неясыти: «Кувитт!» – заказав матерую свинью. «Гхук, гхук» сыча раздались из-за дуба, за которыс прятался ловчий Ламби. За ним, молодой гаевщик Карли ни на лепту неправдоподобно трижды свистнул козодоем – козодои еще за три недели улетели зимовать южнее. Кабаны, похоже, были знакомы с повадками козодоев не лучше, чем Карли, и продолжали безучастно брести к засаде. Когда матерая свинья оказалась шагах в пятнадцати от первой схроны, ловчий ху-хуукнул самкой филина.

Трое лучников встали, натянули луки, и пустили стрелы. У Асы не было сил управляться с охотничьим тисовым луком в ее рост, и она выстрелила из самострела. Самострельный болт поразил матерую свинью в глаз, и она упала, как подкошенная. Хельги меньше повезло с его выстрелом – стрела, хоть и попала клыкачу в грудь, только его разозлила. Злобно хрюкая, секач устремился к вязу, у которого стоял средний Хёрдакнутссон, в последний возможный миг, отскочивший в сторону и полоснувший кабана мечом. Густая щетина на боку защитила секача от нешуточной раны. Стоявший чуть за Хельги ватажник Гизур встретил зверя рогатиной. Рогатина, один конец которой был уперт в землю, сломалась под натиском тяжелой щетинистой туши, но Гизур замедлил кабана достаточно для того, чтобы Хельги поравнялся со зверем и погрузил меч ему в ухо. Вепрь завизжал, из его уха и ран на шее, оставленных рогатиной, хлынула кровь, и он упал на землю, судорожно дергая ногами. Свинья, подстреленная Ламби, пробежала к старому дубу, где ловчий добил ее копьем в горло. Предпоследняя свинья со стрелой Карли в боку обратилась в бегство, и за ней пришлось идти с четверть рёсты по казавшемуся черным в свете луны кровавому следу. Третья мелкая рюха, единственная, оставшаяся в живых, благоразумно дала деру.

Первая зимняя охота удалась, охотники никого не потеряли, и единственное ранение было небольшим – отскочивший кусок рогатины рассадил Гизуру ногу. С рассветом, ватага отправилась в Ноннебакке. Карли вел в поводу пару оленей, тащивших волокушу с двумя рюхами. За ним, на грузовых санях, в которые веером были впряжены четыре оленя, ехал Ламби, и вез клыкача и матерую свинью. За санями по умятому следу брели ватажники с Гизуром, гордо опиравшимся на копье и преувеличенно хромавшим, во главе. Впереди победоносного шествия и чуть поодаль ехали верхом Хельги и Аса и о чем-то беседовали.

Карли смотрел им вслед. Дети Хёрдакнута Рагнарссона были непохожи на светловолосого, голубоглазого, широкоплечего, кряжистого ярла. От матери им досталась диковинная порода – тонкая кость, бледная кожа, большие фиалковые глаза, и прямые темные волосы. Но Рагнхильд была невелика ростом, а ее дети выросли гораздо выше своих сверстников. Жены карлов поговаривали, что Хильдигунна, мать Рагнхильд, верно, изменила своему мужу с альвом, и альвовы внуки получились, как им и положено, заговоренные – зараза к ним не пристает, грязь не липнет, беда сторонится, и даже блохи вроде реже кусают.

Карли решил, что Аса и впрямь похожа на хофдингу[37] альвов – только заменить лисью шапку на алмазный венец, – и принялся в который раз думать безнадежную, но сладкую думу. Вот сейчас из леса выбежит медведь-шатун, бросится на лошадь Асы, и Карли сразит его копьем. Медведь из последних сил ударит его лапой, и Карли со смертельной раной от медвежьих когтей умрет на руках у дочери ярла, и она прольет слезу благодарности на его холодеющее чело. Или, например, из леса выскочат разбойники, схватят Асу, похитят ее, а Карли найдет их по следам, одного за другим застрелит из лука или перережет горло, а под конец, в лагере разбойников, вступит с их вожаком в поединок на копьях… Дума Карли дошла до особенно приятной части, каково будет почувствовать этот гибкий и стройный стан в объятиях, когда Аса бросится ему на шею, но тут Хельги поднял руку. Ватага остановилась. Тропа спускалась вниз к реке, и в открывшемся прогале в лесу виднелись три столба жирного черного дыма.

– Кром… Конюшня, маслобойня, обе уже почти дотла сгорели, и что это там с западной стороны? – Хельги встал в стременах, всматриваясь в даль. Как назло ему, начал идти снег.

– Водяная мельница, – Аса нахмурилась. – Надо быстро послать кого-нибудь разведать, чья это работа и здесь ли они еще.

Карли очень хотел сказать: «Пошли меня!» Увы, пока он набирался смелости, Хельги кивнул Ламби, и тот спрыгнул с саней и начал выпрягать самого крупного оленя. Этот олень-учак был обучен ходить под седлом, по образцу верховых оленей саамо. Ламби надел учаку на морду мягкий недоуздок из лосиной ровдуги, провел один ремешок под шеей, другой над глазами, пропустил оба через резную пряжку из мамонтовой кости, и завязал концы ремешков вокруг внушительных рогов, каждый из которых имел более дюжины отростков. Потом он снял с саней и положил оленю на спину у лопаток верховое седло без стремян. Пока Ламби возился с подпругой, Хельги взглянул на Карли и сказал:

– Обмотай оленю копыта тряпками, чтоб тише шел.

Карли бросился выполнять. Скоро Ламби, вооруженный копьем, с разбега запрыгнул в седло, тронул поводья, и олень побежал с тропы в лес, с ловчим, отчаянно раскачивавшимся в седле. Ватага ждала его возвращения, спрятавшись в лесу по обе стороны пути.

Очень скоро, Ламби вернулся, не лесом, а по тропе, и не один, а в сопровождении Виги, ехавшего верхом на почти слепой пятидесятилетней кобыле.

– Виги нам навстречу за помощью ехал! – крикнул Ламби.

– Что было-то? – Хельги подъехал к Виги навстречу и обнял старика.

– Набег, пришли, вроде, с запада, незнамо чьи, но видно, не дураки. Стрелами с огнем зажгли в ночи маслобойню, карлы побежали тушить, тут их ватага конюшню подпалила, и на усадьбу за круговой стеной пошла. Хорошо, в конюшне только Оскадис стояла, – Виги потрепал кобылу по шее, и его суровое морщинистое лицо на мгновение зажглось чем-то подозрительно похожим на нежность. – Я прямо на ней выехал из горящей конюшни, двух налетчиков стоптал, и едва успел въехать в ворота и освободить веревку, что решетку держала. Как они кинулись решетку рубить, тут из главного покоя четыре лучника подоспели. А то они бы и покой разграбили. Вот тех, кто маслобойню тушил, кого изрубили, кого увели. И по дороге мельницу зажгли, чтоб погоню задержать.

– Мельник и семья живы? – Хельги не на шутку озаботился.

– Мельника я видел, он одного налетчика копьем с коня снять успел, но разрубили его от плеча до живота. Мельничиха жива, над ним голосила, ее и дочку в увод взяли, видно. Пока мы зерно от огня спасали, Сунна взошла, а их и след простыл.

– Кто же и как же так наглости-то набрался? – Хельги бросил поводья и сжал руки в кулаки.

– Как – это просто, – голос Асы сочился гневом. – Хёрдакнут с Рагнхильд и дружиной в Зверингарде, с ними все лучшие следопыты, мы на охоте. Они, видно, следили сперва за мостом, а потом, когда дружина на юг и на восток пошла, за Ноннебакке. А вот кто, и куда они пошли… Если это кто со Свитьи, или рароги, сейчас погрузятся на корабль, и только их и видели!

– Надо быстро погоню снарядить, пока они далеко не ушли. Виги, сколько их было? Едем в усадьбу, расскажешь по дороге. Вот что, садись в сани, так скорее будет, а Оскадис привяжи к волокуше. – Хельги с сомнением посмотрел на древнюю кобылу, потом на оленя под седлом. – Ламби, впрягай этого рогатого мыша обратно… Само меньше, чем мы, им верхом на них ездить сподручнее, а с нашим народом даже нелепо как-то выходит – вроде, верхом едешь, а ноги по земле волочатся. И далеко так не поедешь – спина у скотины уже вот-вот переломится. Снег этот еще валить стал некстати… Как мы их догоним теперь, с двумя-то конями?

– С тремя, – возмутился было Виги, привязывая третьего, если можно было так выразиться в отношении полуслепой кобылы с отвислой нижней губой, обнажавшей стертые резцы, сходившиеся под острым углом, коня к волокуше, но счел за лучшее не развивать мысль. – Налетчиков было с две дюжины, и угнали они нашего народу дюжины с полторы, все дев да детей.

– Нидбьорг точно увели? – спросил Хельги.

– Вроде да, если она с мельницей не сгорела, – сказал Виги.

У Хельги от лица отхлынула кровь. Аса дернула его за рукав надетого поверх кольчуги медвежьего полушубка и полушепотом что-то спросила. Хельги поперхнулся, побагровел, положил руку Асе на руку, и так же полушепотом ей ответил. Глаза Асы расширились, ее щеки, до того едва тронутые румянцем от легкого мороза, тоже покраснели. Карли прислушался, и смог разобрать, что Аса спросила брата:

– И давно ты знал?

– Отец предупредил, когда в Зверингард собирался. – развел руками Хельги. – Ладно, ватага! Все готовы? В Ноннебакке! Тушить уже верно нечего, но как-то надо догнать этих сквернавцев, пока след их совсем снегом не завалило…

– Со следом собаки помогут. А вот с нашей ватагой из четырнадцати против двух дюжин идти… – засомневался Ламби, залезая в сани.

– Из пятнадцати, – Аса похлопала по наборному луку в притороченном к седлу налучье.

– Надо бы еще нескольких воинов взять, Но надо бы нескольких воинов и добавить в усадьбу для охраны… – Хельги прибавил голос, чтобы его слышали ватажники за санями. – Гизур, останешься в Ноннебакке!

– Да я в порядке!

– Знаю, что ты в порядке, потому и оставляю! Усадьбе защита нужна! Виги, пойдешь с нами!

– И не жаль тебе старца? – спросила Аса, опять вполголоса, так что ее услышали только Хельги и Карли.

– Старый конь борозды… – начал было так же негромко Хельги, потом посмотрел опять на Оскадис и осекся. – Он нам нужен не мечом махать, а советы давать, и раненых лечить. Да и удаль у Виги еще осталась – кто решетку-то закрыл? Одно меня тревожит – как мы все-таки их догоним? В сани можно еще троих посадить, за покоем в ухоже другие сани есть, остальных-то куда девать? Верхом на олене далеко не уедешь, мамонт в Зверингарде…

– Кх, кх, – Карли пришла в голову мысль, но он сробел и закашлялся.

– Чего ты там кхекаешь, Карли? – спросила Аса.

«Смолчать ли, сказать ли, все одно за дурака сойду,» – подумал Карли, и вслух сказал:

– А если остальную ватагу на лыжи поставить?

– Так это только для охоты или разведки по глубокому снегу, по-ровному медленно, снег липнет, а в гору вообще никак, – Хельги был явно не в восторге от предложения Карли.

– Нет, это на голицах, а к камусным лыжам снег не липнет, а по торенному следу, лыжник может втрое быстрее пешего идти! – ответил Карли, сам дивясь своей речистости.

– А есть у нас достаточно лыж? Ламби?

– Пар шесть камусных, может, найдем… можно еще наскоро из голиц переделать, пара-тройка лосиных шкур на камус тоже найдется.

– Так мы их, может, и догоним! Хорошая мысль, Карли, – Аса кивнула головой.

«Она меня похвалила!» – Карли пришлось приложить изрядное усилие, чтобы не спрыгнуть с волокуши и не пуститься в пляс.

Глава 9

– Странная все-таки с Ханом охота на птиц.

Хан посмотрел на Горма в легком недоумении, наклонив большую кудлатую голову чуть вбок и приподняв одно ухо.

– Мне как раз нравится, – сказал, обернувшись назад, Кнур. – Чем странная-то?

– Обычная охота такая. Идешь ты с собакой, собака чует птицу, встает в стойку, ты готовишь лук, посылаешь собаку вперед, та поднимает птицу, ты стреляешь, собака приносит птицу.

– Так с Ханом гораздо лучше! Идешь с собакой, собака убегает, прибегает, приносит птицу. И никакой возни с луком.

– Он приносит только последнюю, которую не может сожрать, потому что от первой перья у него уже из-под хвоста торчат, но нет, я не жалуюсь, ты умный песик, Хан, – Горм потрепал «песику» белую гриву. – Пропали б мы без тебя. Но кто же и на кого тебя учил охотиться?

– Курган мы затворили справно, не найдет никто, пока я туда не вернусь. Надо мне выведать, как же эта машина работает, а заодно, и кто ее сделал. Если б его еще сподобило какие указания записать, и рядом оставить… Вот он же, поди, и пса выучил – тоже незнамо чему. Я тут думал… Ты, Горм, вроде звериное слово знаешь, скажи – у слона или у собаки больше понятия?

– На разные вещи по-разному. Потом, зависит от того, что за слон, и что за собака. А ты все в печали про Гмура?

– И да, и нет. Вот что я тебе расскажу. Некрыс, эйландгардский тысяцкий лет сорок тому, держал четырех слонов. Зимовали они в слоновнике, печь в нем топилась, все равно, один вдруг кашлять стал. То пробовали, другое, слону все хуже. Наконец, жрец Яросвета сказал: «Дайте твари бочку зимнего пива – пусть хоть подохнет навеселе.» Выхлебал слон бочку, а наутро оклемался и кашлять перестал. Едва Некрыс взвеселился, три других слона кашлять стали!

– Слоны понятие имеют, не чудо, что и до зимнего пива они горазды, – Горм кивнул. – Слоны и морковку любят, почти так же сильно как некоторые еще звери.

Горм порылся в суме, лежавшей рядом с ним на лавке саней, извлек из нее морковчатый корень, взял его в рот, и наклонился вперед. Хан приподнялся, раскрыл пасть и, соприкоснувшись с Гормом носами, осторожно взял овощ. Опустившись, он принялся самозабвенно его грызть.

– Да не про то я, поди, – Кнур поерзал на облучке саней, пытаясь устроиться так, чтобы ветер не задувал ему под шубу. – Альдейгья рёст на сто севернее, чем Эйландгард, а слон и эйландгардскую-то зиму может не пережить. Слон – животное чувствительное, это не ваши мамонты волосатые, которым все одно, что зимнего пива исхлебать, что из камнемета булыжником облобаниться – лишь бы с ног валило. Ты слона не замай, слон – это наше всё!

– Это я уже слышал, как у вас в степях дальше на юг, за ледником, столько слонов слоняется, что окоёма не видно – слоны заслоняют, отдохнуть надо – к слону прислоняешься, снопы в сенокос об слона сосланивают, Сунну и ту слонцем зовут, но к чему ты это все-таки?

– Ах, да… Вот к чему. На кривых нас, конечно, Гмур-жадоба объехал, но куда б мы делись со слоном-то в эту холодину? А тут сани, шубы добрые, четыре оленя, пять марок серебра, наковальня, меха, мед, обратно же…

– Ты только на меха с наковальней-то и купился. Да я не спорю, вообще, теперь тебя послушать, можно подумать, это я намыливался этого слона хавать несколько месяцев назад…

– Но это тебе в Альдейгью надо, а то пошли бы поезд[38] на Самкуш охранять, серебра заработали бы, там же перезимовали, и слон бы при нас остался.

– Будь по-твоему, моя вина, что слона на четырех оленей променяли, но в Альдейгью мне и вправду надо.

– Не во гнев тебе скажу, но с какой грусти тебя в Альдейгью-то так влечет?

– Вот именно что с печали. Матушку мою оттуда отец привез, умерла она давно, но думаю, может, родню с ее стороны найду. Она мне много про Альдейгью рассказывала – про стены белокаменные, про капища богов, про палату, где свитки древние хранятся…

– Спора нет, на Альдейгью и я подивиться горазд. Говорят, там еще есть кран паровой, кнорр в три приема разгружает, и часы на одной башне, каждый час, из двери в стене заводные медведь и коза выходят и песню играют. На водопровод я бы тоже посмотрел. Мне куда угодно теперь, только пока не домой. А родня твоя, поди, окажется кончанский староста или пошлый купец, а то и сам посадник…[39]

Горм, сидевший позади Кнура на ларе со снедью, грел ноги, засунув их под брюхо Хану, который, схрупав морковку, уютно спал за облучком. По Гормовой прикидке, до озера и Альдейгьи оставалось дней восемь хода по зимнику посреди замерзшей реки.

Глава 10

– Совсем Гнупа соображения лишился, – рассуждал Тинд, вертя в руках девятихвостую плеть. – Зачем ему одних рабов в Свитью продавать, а других из Свитьи везти?

– Стыда он лишился, а не соображения. Он нам на всех платит по восемнадцать скиллингов с головы. В Бирке на рынке вот такой мальчишка, – Гаука выудил со дна возил перепачканный кровью, соплями, и сажей, и дрожащий от холода образец. – Не кусайся, гаденыш, а то в связке за возилами пойдешь босиком по снегу… Вот такой шустрый мальчишка, которого любому ремеслу можно научить, стоит сорок пять, если не больше. А эта, например, девка… Ты бы сколько скиллингов дал за такую девку?

Предмет внимания Гауки, связанный по рукам и ногам, безуспешно попытался извернуться в санях, чтобы в него плюнуть.

– За такую, нисколько. Это какая-то росомаха дикая. Вот за эту, – Тинд плетью поднял подбородок пленницы, по личику которой ручьями текли слезы. – За эту дал бы пятьдесят-шестьдесят…

– А двести новых блестящих не хочешь? За одну рабыню – больше, чем нам обоим достанется за весь налет! Перекупщик из Бирки, ему, конечно, меньше даст, и только часть серебром. Гнупа у него сразу заимеет со скидкой десятка три дешевых рабов, годных только стойла чистить или гусей пасти. А ему такие и нужны. Опять, эти рабы, небось, со Свитьи, из Лох Фойла, или еще откуда подальше. Наших рабов тоже далеко свезут. И тем, и другим бежать будет некуда. Гнупе выгода, перекупщику выгода, а нам неблагодарный тяжкий труд.

– А откуда подальше? Из Гардара? – Тинд, стоявший на полке возил, поковырял в носу.

– Из Гардара? Это навряд ли. Тех сколько раз пробовали угонять в рабство, но они как на воле не работают, так и в рабстве работать отказываются. Девки там красивые, их, бывает, покупают. Эх, как бы нам самим напрямую с перекупщиком сойтись…

– Будешь ты ярлом со своей тайной пристанью, будет и с тобой перекупщик дело вести. Видишь, вон у причала снеккар с рабами стоит. Поспешать надо, пока вода высока, в отлив замаемся эту двуногую скотину грузить. Нет, это ярлам серебро ни за что, а наш удел, верно ты сказал – труд тяжелый и неблагодарный, пока рабы сами себя в колодки заколачивать и плетками бить не начнут.

– Ну, есть и у нашей работы достоинства. С вольной девкой, за такое, – Гаука повернулся назад и ущипнул связанную пленницу за грудь. – платить бы мне виру в десять золотников серебра. А с этими, лишь бы товарный вид не испортить, а так, делай, что в голову придет.

Следующее, что пришло ему в голову, была стрела, вошедшая в мозг сквозь правое глазное яблоко. Вторая стрела из того же лука прострелила шею еще одному налетчику, не успевшему даже крикнуть. Тинд успел-таки закричать: «Заса…» – но тут еще одна стрела, намного длиннее первых двух, сквозь меховой полушубок и кольчугу пригвоздила его к возилам.

– Я тебе говорила, что из наборного лука двух завалю, пока ты со своим тисовым с одним будешь возиться? – торжествующе сказала Аса, высматривая следующую цель.

– Зато попробуй из наборного попасть в этих пакостников со снеккара, пока сюда не прибежали, – Хельги прикинул упреждение на даль, на ветер, на движение, и пустил стрелу. Спустя короткое, но ощутимое, время, один из работорговцев, бежавших от пристани к потайному пути через лес, запнулся и упал, пораженный в бедро. Остальным участникам налета тоже пришлось солоно – из леса на лыжах выбежали ватажники, отталкиваясь копьями, кинули копья, которыми уложили еще четверых, сбросили лыжи, и пошли орудовать мечами и топорами. Хельги схватил копье и спрыгнул с ветви дерева, на которой он стоял – в суматохе у двух возил, где налетчики везли более ценных или более слабых пленников, он опасался попасть в своего. Неравные в начале засады силы снова стали неравными, но уже с перевесом нападавшей стороны. Два последних оставшихся в живых пакостника со снеккара бросились было бежать обратно к причалу, но первого из них остановил топор, брошенный Карли, а второго – стрела Асы.

– Мне что ж, никого не оставили? – Хельги крутанул копьем, лезвие которого с гудением рассекло холодный воздух.

По взрытому снегу здесь и там расползались темные пятна вокруг трупов налетчиков и работорговцев. Олени, впряженные в возила, фыркали и воротили от мертвецов морды.

– Гнупа, жлоб, нам трехсот пятидесяти марок пожалел? – спросил у Хельги Тинд, так и полувисевший на стреле побоку возил.

Ламби замахнулся на Тинда топором, но Хельги поднял руку. Тинд закашлялся, плюнул кровью на снег, и продолжил:

– Сколько ж он тебе обещал, чтоб нас извести?

– Гнупа, говоришь? Этого не убивать. Виги, у него стрела в легком?

– Похоже на то. Мне нужны будут пара кусков кожи, деготь, и дратва – попробуем стрелу выдернуть и тут же на дырки кожаные нашлепки с дегтем поставить и по краям прошить, чтоб легкое не спало. Все равно сдохнет – с кусков этой вонючей шкуры всякая зараза уже, видно, в печенку ему залезла.

– Хлебало грязное ему кожей с дегтем зашей! – раздался голос Нидбьорг из саней. – Я все слышала – и этих тварей, и тех, со снеккаром, Гнупа зазвал!

– Жива! – Хельги бросился распутывать веревки.

Другие пленники вышли из оцепенения. Кто в голос плакал, кто смеялся, несколько детишек поменьше, что сидели в возилах, вылезли и обняли ноги Асы, к тому времени тоже спрыгнувшей с дерева. Ватажники резали узы и сбивали колодки. Нидбьорг, стряхнув с себя последние путы, плюнула в невидящий глаз Гауки, приговаривая: «Вот тебе вира в десять золотников,» – опершись на руку Хельги, перелезла через край возил – ноги не совсем ее слушались – и отвесила Тинду такую затрещину, что древко стрелы, на которой он висел, отломилось от застрявшего в дереве наконечника, и налетчик повалился на руки Виги.

– Вот и тебе от росомахи. Идешь на медведя, готовь перевязки, идешь на росомаху, готовь домовину!

– Нидбьорг! – деву обняла женщина постарше и зарыдала. – Как же мы без Соти!

– Ламби, Карли, Гейр! Отрядите трех-четырех ватажников снимать с покойников одежду, пока не закоченели, надо наших утеплить, – сказала Аса, надевая свои варежки одному из освобожденных детей. – Гейр! Гейр?

Гейр лежал вниз лицом между двумя налетчиками. Хельги подошел к телам – все трое были несомненно мертвы, куски Гейровых мозгов протаяли ямки в снегу.

– Положите его на возила. Еще кого мы не досчитываемся?

Все остальные ватажники отозвались.

– Все верно мне Горм говорил про Гнупу, и про рабов… Теперь вот что делать? По-простому, надо бы Гнупу сейчас же в его гадюшнике и разгнупить… – Хельги очень понравилась эта мысль.

– Надо бы, молодой ярл, но ватага сильно больше нужна, – Ламби мечтательно вздохнул, за ноги вытаскивая дохлого Гауки из саней. – Гнупин гадюшник Слисторп не усадьба и даже не треллеборг[40], а замок – ров, частокол, башни.

От «молодого ярла» Хельги засиял, как свежеотчеканенный йорвикский скиллинг.

Извлекая топор из позвоночника валявшегося недалеко от причала работорговца, Карли услышал очень странный звук, доносившийся из снеккара. Это было крайне неприятное для слуха смешение стука зубов и тихого завывания. Карли вступил на причал и заглянул внутрь судна. Там оказалось десятка два сбившихся в кучу полуголых существ в кожаных ошейниках, колодках, и настолько жалкого вида, что если бы они три дня подряд изо всех сил нарочно старались бы изобразить позорных рабов, убедительнее все равно не получилось бы. Еще шестеро позорных рабов, одетых немного получше, были прикованы к весельным скамьям. Ближе к корме, на дне снеккара стоял изрядных размеров и внушительного вида ларь, закрытый на висячий замок, что понравилось Карли существенно больше.

– Хельги, – Карли помахал топором в воздухе. – Корабль, сокровища!

– Когда только Горму смогу рассказать, – Хельги подошел к Карли и тоже заглянул в снеккар. – А эти кто? Из Хель вас, что ли, выгнали за унылый вид и плохой запах?

– Лютичи мы, черезпеняне, – ответил отвергнутый страной мертвых. – Сеть на лосося с берега ставили. Ставили, но тут эти на пяти ладьях пришли и в полон нас взяли. В одну ладью всех покидали и сюда привезли. В начале пути нас сорок пять было, теперь двадцать семь осталось.

– Врешь! Как можно столько народу в снеккар впихнуть?

– Плохо можно, ратники, плохо. Десятеро в первый день от давки задохнулись. Еще трое ранены были, померли, а пятерых эти кровопийцы для потехи забили. Нас вообще три дня не кормили, а сами пиво тройное пили, лутефиском закусывали, – с голодной завистью в голосе протяжно продолжил всклокоченный, тощий, вонючий, полусиний полутруп.

– Это как же надо лютичу оголодать, чтоб его на соленую треску, в щелоке вымоченную, пока не разбухнет, так разохотило? Отец говорил, они и от свежей трески-то нос воротят, одну лососину лопают, – вполголоса сказал Хельги. – Эй, а вы на веслах тоже лютичи?

Один из гребцов отрицательно покачал головой и широко раскрыл рот. Помимо половинной недостачи зубов, там еще чего-то не хватало.

– Магни и мьольнир, у весельных языки повыдерганы! – ужаснулся Карли.

– О приятном, – сменил предмет разговора Хельги. Помоги-ка мне с ларем… Двигайтесь, лютичи!

– А с нами что делать-то будешь? – спросил другой раб. – Может, поесть что дашь, пока новый хозяин за нами не пришел? Те говорили, он до вечера быть должен с охраной…

– Ой! – Хельги треснул себя по лбу. – Только Гнупы с наемниками нам тут не хватало! Что ж делать-то, мы на его земле… Ла-а-амби! Иди сюда-а! Карли, сунь-ка пока топор под петли сзади, да нажми…

Карли нажал на топорище, и крышка слетела с петель. Внутри ларя и точно оказалось сокровище – серебряные и даже золотые кругляши, пара слитков серебра, и здоровенный оберег из мамонтовой кости с янтарем и золотом – круглый снаружи и с несколькими резными кривулинами вроде паучьих лап внутри.

– А это что за ведовство? – Хельги подозрительно повертел оберег в руках.

Несколько лютичей попытались сделать руками какое-то мановение – какое, понять было невозможно, поскольку мешали колодки.

– Это Сварогов знак, – сказал Ламби, перелезая через борт. – Зачем звал?

– Сварог – это который против змея? – попытался вспомнить Хельги.

Лютичи закивали, снова пытаясь сделать что-то руками.

– Ха… Опять Горм не наврал. Ламби, мы сможем всех наших по нашим саням распихать?

– Если всю ватагу высадить… Нет, все равно не выйдет.

– Ну, нескольких детей можно на учаков посадить, к подпругам привязать, – предложил Карли. – А зачем? Есть же возила…

– Возила и олени при них остаются здесь. Уходим снова через лес, следы заметем. Снег вот-вот снова примется, поможет. Покойникам со снеккара – по камню к ногам и в воду. Ламби, иди устрой это дело. И от снеккара избавиться… – Хельги на миг задумался, потом обратился к первому из рабов, заговорившему с ним:

– Как зовут тебя, рыбак-бедолага?

– Домослав.

– Со снеккаром управишься?

– Дай мне поесть, я и с кнорром управлюсь!

– Вот что. Сейчас мы вас освободим, и идите домой, обратно за Лабу, через пень, или еще куда, только чтоб здесь вас не было.

– Взаправду?

– Взаправду. И без глупостей. Лучников видишь?

– Какие глупости, благодетель наш, Сварожий посланник! – Домослав попытался упасть перед Хельги на колени, не ему помешали ножные колодки.

– Стой, чтоб все по закону было… Карли, держи мое копье и топор наизготове, а то серебро, оно странные вещи делает с головами, – Хельги вытащил сакс из ножен, вшитых в голенище сапога, и разрезал кожаные веревки, соединявшие половины колодок на ногах, потом на руках всклокоченного лютича.

– Домослав, бери эти слитки, и давай их мне. Это выкуп за тебя и твоих рыбаков. Как руки-то у тебя трясутся, не урони. Я, Хельги Хёрдакнутссон, при Карли Гейнродссоне и как вас полностью?

– Эйольф Хемингссон, – отозвался с пристани ватажник с луком.

– Краки Кракиссон, – сказал другой.

– При Карли Гейнродссоне, Эйольфе Хемингссоне, и Краки Кракиссоне как свидетелях… Надо бы для порядка еще троих, ничего, те у возил тоже все видят, подтвердят, если надо… Слушай, отец твой корнак[41] – он тоже Краки Кракиссон?

– Да, молодой ярл!

– Ха! При этих свидетелях, я возвращаю рабам моим Домославу, бывшей его ватаге, и шести безъязыким гребцам, взятым мной в бою, свободу за выкуп, – Хельги взвесил в руке слитки и кинул их обратно в ларь. – По пятнадцать марок серебра с головы. Теперь вставай передо мной на колени, да вшей на меня не насыпь…

Хельги засунул между грязной жилистой шеей Домослава и кожаным ошейником сакс и начал пилить, стараясь держаться подальше и против ветра. Когда ошейник был перепилен, лютич схватился за него обеими руками, стащил с шеи, бросил за борт, и плюнул вслед.

– Вот, – Хельги положил рыбаку в руку оберег. – Что-то слабо Сварог вам помог… Эйольф, Краки, держите луки наготове, кабы что не вышло… Карли, давай копье обратно, бери ларь с другого конца, и пошли. Стой, забыл. Дай-ка мне этот бочонок.

Взяв протянутый Карли бочонок, Хельги вышиб из него затычку, понюхал, запрокинул над собой, глотнул, облился, и поперхнулся.

– Эгир и йотуны! Что они называют тройным пивом! Это тройное пиво, что этот весельный порт!

– Что? – переспросили Карли и Домослав.

– Больно близко к воде! Неважно, пей теперь ты, один глоток, и по глотку каждому пленнику. По закону, нам теперь положено вместе сидеть на пиру, пить настоящее тройное пиво, а не эту лосиную мочу, и есть барана, которого ты зарезал в мою честь. Ну ладно, считаем, сегодня рыбный день, за барана и треска сойдет. Что-то еще мне надо было сказать… Аса, может, ты подскажешь?

Аса, подошедшая посмотреть, с чем возился Хельги, снисходительно на него посмотрела и слегка нараспев воспроизвела:

– Я возвращаю тебя как моего вольноотпущенника под защиту закона и обязуюсь быть твоим наставником и покровителем.

– Я возвращаю тебе… Короче, освобождай остальных, трескайте треску, и чтоб с отливом вы были в открытом море! Карли, пошли! – второй сын ярла возгласом вывел гаевника из очередного помрачения, вызванного избытком восторженного созерцания Асы.

– Хельги, милостивец наш! А с безъязыкими что делать? – Домослав тронул одного из гребцов за плечо, тот указал на свои ножные кандалы и сделал пилящее движение рукой.

– Твоя забота. – Хельги переступил через борт снеккара, поддерживая край ларя. – Эйольф, это у тебя нож в драке сломался? Кинь им сломанный, чтоб ремни на колодках резать, сам возьмешь мой. От беды, держите их на прицеле, пока от причала не отойдут. Аса, пошли…

Они шли втроем, Хельги чуть впереди, Карли позади, ларь с сорванной крышкой посередине, и Аса рядом с Хельги.

– Слушай, – спросил вдруг Хельги. – Ты когда первому из них пустила стрелу в глаз, что-нибудь почувствовала?

– Как ты знал? Почувствовала, что терлик в спине жмет, – Аса повела плечами.

В этом движении было столько непринужденного изящества, что Карли снова отвлекся и чуть не выронил ларь.

– Ха… Я не в этом смысле. Все-таки первый бой…

– А… Знаешь, когда на кабанов охотились, вот ту свинью мне жалко было. А этих свиней… только думала, как бы не промазать, – Аса ненадолго замолчала. – Нидбьорг-то знает?

Хельги посмотрел Асе в лицо, потом, когда она встретила его взгляд, выразительно покосился на Карли. Аса два раза моргнула и сменила разговор:

– Ловко ты придумал. Гнупа придет, увидит, наемники его у возил мертвы лежат, снеккара нет, подумает, работорговцы решили, что ни к чему им ему платить за новых рабов, так что наших следов искать и не станет. Стой, а что он подумает, когда этого, кожей с дегтем конопаченного, не досчитается?

– Подумает, что тот был с торговцами в сговоре? Гнупа, он вообще, говорят, не горазд думать…

– А. Тем временем мы через лес, к саням да к волокушам, вдоль моря, вверх по реке, и домой. Хитро, а без вранья.

– Горм и Виги говорили, от вранья, льды вернуться могут. – вспомнил Хельги.

– Может, не только от вранья Круг Земной неровно катится? – призадумалась Аса, оттопырив нижнюю губку.

Карли все не мог взять в толк, радоваться ему или грустить. С одной стороны, он шел вместе с наследниками ярла, неся сокровище, добытое в бою, где он и сам отличился, и мог невозбранно любоваться, как отражаются в дивных фиалковых глазах Асы небо, в котором плывут белые тучки, лес с белым снегом на черных ветвях, птицы в небе… Птицы, здоровенные черные вороны, уже слетелись полакомиться на голые изрубленные трупы налетчиков. Ладно, птицы пусть не отражаются… С другой стороны, если послушать разговор Асы с Хельги, он, Карли, хоть и здесь, да будто и нет его!

Хельги снова что-то вспомнил:

– Не только от вранья, правда. Еще от клятвопреступления.

– Вон Соти убили у Нидбьорг и Унн на виду, а их чуть не угнали в Свитью. Такое, может, еще хуже просто вранья?

– Ха! Мы же их отбили? Мы за наших карлов, они за нас, так заведено! Потом, у нас свидетель есть, если не околеет до равноденствия, на тинге раскажет, что его Гнупа нанял на нас набегом идти, против обычая.

– Верно, но если ты, например, взял у соседа серебра в долг и в срок не отдал, все тебя осудят, да еще на тинге могут наказание назначить. Если ты нанял кого у соседа скотину украсть, тоже наказание есть. Нанять вора не овцебыков, а бондов в угон свести – дело и вправду неслыханное. Но если ты того же соседа в его палате запер и сжег… Раз это, наоборот, в обычае, значит, и осуждения тебе нет?

– Тебя не осудят, но если соседовы друзья и родичи за него не отомстят, им-то как раз от позора ввек не отмыться, так?

– Но тогда выйдет, ты соседа сжег, тебя потом сожгли, кругом одна беда да убыль, правильно ли это?

– Да нет, я ж сперва подумаю, что ж со мной будет, если соседа спалю. Выйдет, и сосед не в обиде, и я цел.

– Так то ты, а Гнупа… сам же говоришь, он думать не горазд…

– Тоже правда, – Хельги ненадолго погрузился в размышление. – Или вот те шестеро немых… Они даже не могут рассказать, в честном ли бою их взяли в неволю, или каким обманом…

– Хельги! Хельги! Хельги-добродей! – закричали вдруг со снеккара Домослав и еще несколько лютичей.

Хельги обернулся и увидел, что гребцы встали и отталкивались от причала веслами. Домослав и двое других возились у мачты, еще один рыбак резал на колодках другого ремни, на носу снеккара у горшка с лутефиском склонились на коленях четверо, руками запихивая себе в рот полупрозрачные вонючие куски.

– Помог, помог нам Сварог-то! – крикнул Домослав. – Тебя послал!

Глава 11

– Плохое это дело, что мне приходится твою кожу прошивать, Белый Ястреб, – приговаривал Брат Косатки, орудуя тонкой костяной иглой, в ушко которой была продета прядка барсучьего волоса, обмакнутая в краску, сделанную из сажи, смешанной с тюленьей мочой.

– Ой, почему? – Белый Ястреб был и рад получить повод в голос ойкнуть, и действительно несколько напуган.

– Это должна делать уважаемая старая женщина. Открывает Глаза, Как Нерпа, вот она умела прошивать кожу такими узорами, что не только молодые женщины из соседних племен к ней приходили – даже живущие в длинных домах знали о ее искусстве. Но ее очаг теперь на острове за небом. Звезды зажигаются, я думаю, обаче: вот она сейчас у одной из них сидит с парой собачек, ест кету с вороникой, может, на меня смотрит.

Изрезанное морщинами лицо Брата Косатки озарилось воспоминанием. Утопил Гарпун тоже напряг память, но в его голове Открывает Глаза, Как Нерпа сохранилась только как хитрющая и вреднющая беззубая старушка, славная не столько замечательным умением наносить узоры под кожу, что правда, то правда, сколько редкими способностями к наговору и к сглазу. Такой старушкой Открывает Глаза, Как Нерпа была на протяжении всей жизни ученика генена, пока наконец одним утром не проснулась. Когда-то должна была и она быть молодой, но Брат Косатки наверняка был единственным, кто еще помнил ее черные косы и белозубую улыбку.

– Но ты не молодая женщина, Белый Ястреб, ты сильный охотник, и тебе узор под кожей нужен не для красоты, а чтобы враждебные инуа не украли твою силу. Сила в тебе выросла, значит, нужно и к узору добавить. Краска из сажи, чтобы отпугнуть духов. Краска из тертого черного камня, чтоб узор брал у инуа камня силу. Краска из тертого красного камня, чтоб получить помощь от инуа огня, и руки-ноги в холод не отморозить. Тюленья моча…

– Ой, моча зачем? У меня от нее уже глаза слезятся! Ой!

– Моча – против мелких инуа всякой заразы, чтобы не вошли с краской тебе под кожу. А топленое тюленье сало – чтобы игла лучше скользила…

– Ой, а я слышал, с плохим узором на теле, не пустят тебя на остров за небом! Правда?

– Правда, но об этом тебе незачем волноваться. Я знаю правильные узоры. Когда Открывает Глаза, Как Нерпа училась своему искусству, я сидел и вместе с ней смотрел, что и как делала Сильная Лосиха, как сейчас Утопил Гарпун смотрит, что я делаю. Кроме меня, все те, кто носил ее узоры, уже или перетягивают веревку, играют в мяч, и пируют на острове за небом, или охотятся на жирных карибу и исполинских ленивцев на равнинах глубоко под землей. Никто не остался мыкаться бесприютным духом и не попал в плохое место, где оказываются все те, кто растратил свои жизни, прожив их без удовольствия и толка. Или бился, как рыба об лед, когда мудрая женщина прошивала их кожу узором. Сиди тихо, сильный охотник, с этим плечом и этой краской мы почти закончили. Сейчас мой ученик повторит узор другой краской.

– Моя краска сделана из черного камня, – объяснил Утопил Гарпун. – Вот этим костяным шилом я буду прокалывать твою кожу, а вот через эту дикобразовую иглу впрыскивать в проколы краску. Мой узор будет в свете солнца черным, а в свете очага красным. Он берет силу у двух инуа. Он укрепит твои кости, чтобы они были крепкими, как черные камни у воды, и твои мышцы, чтобы они были сильными, как у моржей, что греются на этих камнях.

– А есть узор, чтобы от него уд был, как у моржа? – спросил Белый Ястреб.

– По размеру, по крепости, или по вкусу? – осведомился Брат Косатки, сощурясь. – Со вкусом, помочь точно не смогу. С размером, тоже вряд ли. У моржа, у тюленя, у нанука уд поднимает кость-уусик.

Брат Косатки вынул из мешка бубен и положил его у стены иглу поодаль от очага, рядом с которым в его свете и свете пламени, горевшего в пяти жировых светильниках, Утопил Гарпун поочередно пронзал кожу на плече Белого Ястреба шилом и полой дикобразовой иглой с краской внутри. Еще порывшись в мешке, генен достал из него здоровую костяную дудку длиной с вытянутую руку, отер ее рукавом внутренней кухлянки, и заиграл. Звуки волшебной дудки наполнили внутренность иглу, таинственно дрожа на грани между несколькими мирами. Время замедлилось, затем ускорилось, затем вернулось к обычному ходу. Остановив игру, Брат Косатки показал дудку охотнику и объяснил:

– Это уусик моржа. У дудки из него большая сила против злых инуа. У нас такой кости нет, поэтому мы не можем совокупиться с двадцатью женщинами подряд. Тем более с двадцатью моржихами, да еще в ледяной воде на краю пакового льда, где это делает морж.

Белый Ястреб загрустил.

– А вот если с крепостью беда, это дело поправимое, – с прищуром продолжил генен. – У косатки тоже нет уусика, но косатки и Инну сродни тем, что совокупляются не только для продолжения рода, а просто для приятности в общении. Поэтому, если тебе сделать узор в честь косатки внизу спины, у второго поясничного позвонка и вот на столечко вправо[42], а потом косатке в причинное место вот на столько вставить иглу, станет твой уд силен, как у косатки.

Белый Ястреб заревел:

– Сделай, сделай мне как у косатки! Хочу больше приятности в общении!

Глава 12

– Так расскажи мне, прельстивая дева, почему тебя Найденой зовут, – Горм был не очень уверен, что сможет поддержать разговор, или даже что его нужно поддерживать, и в любом случае, почти вся кровь отхлынула у него от головы.

Найдена, оставшаяся в одной льняной рубахе, которую она носила под сарафаном, лежала на боку, восхитительно изогнув стан. Лен, очень высокого качества ткался из таких тонких нитей, что был полупрозрачным, так что взору Горма было на чем отдохнуть. С другой стороны, ласкать этот стан и эти перси через лен или без его посредствия? Тяжел, тяжел выбор возмужалого воина…

– Нашли меня в корзинке, потому и Найдена.

– Прямо здесь у постоялого двора?

– Нет, тогда Барсук двор держал не здесь, а у Корьдно.

– У нас есть предание про найденыша, только его нашли не в корзинке, а в лодке. Он стал великим властителем. Может, ты тоже непростой крови, уж больно хороша, – Горм с сопением провел носом по шее Найдены. Что-то в том, что он сам только что сказал, его слегка обеспокоило. – Что ж двор-то переехал?

– Да дони какие-то с бодричами прошли набегом по Корьдно, торговля завяла… Ах, еще так сделай. Барсук два года терпел, потом съехал, с его счастьем, еще через год торговля… еще… торговля… ах… вернулась.

– А сколько лет назад Барсук переехал-то? – Горм насторожился.

– Двадцать шесть скоро, а зачем тебе?

– Погоди-ка миг, – Горм спрыгнул с полатей, распахнул ларь, и стал рыться в его содержимом в поисках рунной доски. Найдя означенную доску, он поднес ее к пламени масляного светильника, и, сильно не хотя себе верить, увидел руны, складывавшиеся в «Кордингард» в одном ряду. Обреченно сглотнув, Горм начал было разгадывать руническое сокращение года – пятый год, когда в Хроарскильде законоговорителем сидел…

Хан, спавший поперек прохода, вдруг вскочил, вздыбив гриву, и низко зарычал, наморщив верхнюю губу и обнажив клыки. Горм встал и, насколько позволяла проходившая рядом резная потолочная балка, придвинул лицо к окну. За полупрозрачной пленкой рыбьего пузыря двигались какие-то огни. С распахнутым окном то, что происходило снаружи, стало однозначно неприемлемо.

– Кром, наши олени! Хан, вперед!

Горм нырнул в кольчугу, выдернул меч из ножен, кинул ножны вместе с поясом на пол, и покатился вниз. Там у огня Кнур беседовал с каким-то бородатым проезжим. Увидев Горма и пса, бегущих к выходу, сын кузнеца опрокинул лавку и бросился за ними, на ходу вытаскивая из-за пояса топор и молоток.

Те, кто уводил оленей, были слишком хорошо снаряжены для просто воров – шлемы с полузабралами, кольчуги, мечи. Горму, Хану, и Кнуру повезло в том, что круги внимания четырех посетителей были сужены к неровным пятнам света вокруг их факелов, и нападение застало их врасплох. Увы, когда Кнур метнул топор, с броском незаладилось, и лезвие отскочило от шлема последнего оленекрада. От неожиданности, тот выпустил ремень недоуздка, уронил факел в снег, и крайне неприятно завопил на очень знакомом Горму наречии:

– Хед с Бальдером! Морды венедские! Чем вы швыряетесь?

– Отнуду Чернобог гарипов принесе? – пробормотал кто-то за спиной у Горма. Собеседник Кнура, видно, тоже решил принять участие в драке.

«Морды венедские,» – про себя повторил Горм и гаркнул на танском же языке:

– Стойте и бейтесь, воры, отродье жаб! Хан, нельзя!

Хан с явным сомнением остановился, его зубы в нескольких вершках от руки одного из оленекрадов. Вожак воров несколько опешил:

– Мы не знали, что это твои олени. Я Эцур Эсмундссон, прозванный Большеротый, а это Сакси, Торкель, и Ингимунд Хунд.

– Хан, рядом! Ингимунд, ты с Лолланда?

– Да…

– Я Горм Хёрдакнутссон, а это Канурр Радбарссон, – Горм указал на Кнура.

– Так вы тоже от набега отстали?

– От набега? – Горм немного опустил меч.

– Ты не слышал? Йормунрек Кровавый Топор с весны в набеге на Гардар, тому две луны как в Бирке дружину собрал и на Альдейгью пошел! Добычи-то будет!

– Йормунрек сын Хакона?

– Тот самый!

– Знаю я его, гостил он у нас несколько лет назад, прежде чем на восток отправился. – Горм еще немного опустил меч. – Эцур, скажи карлам, чтоб оленей отвели обратно в загон, пойдем на постоялый двор, у Барсука мед есть, расскажешь мне про Йормунрека, про набег…

– Оленей я тебе отдам, – косясь на меч в руке Горма, сказал Эцур. – А вот двор мне надо сжечь.

– Что значит надо? А ночевать нам где? – вмешался в разговор «Канурр.»

– Йормунрек сказал: «Сжигайте все на своем пути, чтобы… чтобы…» – Ингимунд, как там…

Кнуров топор, видно, не всю память отшиб у Ингимунда, потому что тот без промедления гнусаво возгласил:

– «Чтобы подкреплению врага. Пришлось идти. По выжженной земле. Без приюта и пищи.»

– А потерпеть это не может? Тебе самому-то где ночевать? – Горм поднял меч чуть выше.

– У меня крытые сани есть, с печкой…

– Аже рекут нуиты острупелые? – спросил проезжий, что выбежал вслед за Кнуром. Он силился разобрать разговор, но, видно, недостаточно понимал язык. В обеих руках он сжимал обмотанную ремнем из сыромятной кожи рукоять довольно внушительной булавы.

– Годи, Круто, может, без драки отборонимся, – коротко на венедском объяснил Кнур.

– Хотя верно, – продолжил олений вор. – Под крышей, да с медом, оно лучше. Поможешь завалить это чучело с дубиной, нашего языка не понимающее?

– А то вчетвером на одного вы не справитесь?

– Тоже правда… Сакси, Торкель, ведите оленей обратно в загон. Канурр, отвлеки пока бородатое чучело, ты вроде по-ихнему мяучишь…

– Не дело это, – сказал Кнур. – Стой пока тихо, Круто, и слушай. Мы отбрехались, а ты вот крайний остался. Их четверо, нас с Ханом четверо, ты за нас встал, поди, и мы за те…

Из-за одного из холодных ухожей, примыкавших к постоялому двору, раздались треск и кудахтанье. Хлипкое сооружение пошатнулось и рухнуло, и на его месте в туче перьев и вспыленного куриного дерьма появился некто весьма подозрительного телосложения, размером с небольшого, но до кур охочего слона, вставшего на задние ноги, с двумя барахтающимися курами в громадной левой руке, тремя в правой, и шестой курицей, безжизненно свисавшей изо рта.

– О, Кривой тоже здесь, – не по-хорошему обрадовался Эцур. – Не догнал, значит, ту корову… Я передумал, нравятся мне эти олени, да и сани твои тоже хороши.

Горм невесело оценил изменившийся с появлением куроубийственного чудовища расклад сил. Верно говорил Хёрдакнут: «Жизнь – не хольмганг.» Хотя…

– Ты не воин, Эцур Эсмундссон, – нарочито громко и медленно произнес сын ярла. – Да и не Эсмундссон, сдается мне, а Траллссон или Хестрассон. Ты не знаешь своего отца, ты вор и нитинг![43]

Ингимунд, уже закрывавший было вход в олений загон, прогнусавил:

– Он назвал тебя вором. Нитингом. Сыном раба. И сыном жеребца. При пяти свидетелях. Не считая бородатого чучела. Повод для хольмганга!

Кривой выплюнул курицу:

– Этот в кольчуге, почему он без штанов? Может быть, Кривой его съест?

Горм посмотрел на себя и действительно не досчитался штанов.

– Съест, можно. Но я его сначала убью! – Эцур состроил такую рожу, что можно было пересчитать все его зубы, на пальцах двух рук.

«Заработало,» – подумал Горм, а вслух сказал:

– Кто победит, получает постоялый двор, оленей, и сани.

– И оружие побежденного! – Эцур бросил жадный взгляд на рунный меч.

«Увидим, куда ты им получишь,» – решил Горм и кивнул.

– А где мы найдем. Законоговорителя, – справился Ингимунд.

– Двух свидетелей с каждой стороны достаточно, чтоб потом дать присягу, что все было по правилам, – заметил Горм. – Я беру Круто – Кнур, как его по отцу? – Круто Боровича вторым свидетелем. Канурр, втолкуй ему. Согласны?

Оленьи воры кивнули.

– Если ты свидетель, они признали тебя ровней, может, теперь всем гуртом на тебя не кинутся, – объяснил бородатому с булавой Кнур.

– А как место разметить? – вступил в разговор Сакси.

– Что его размечать? Кинули два плаща в снег, и готово? – предложил Торкель.

– И где ты здесь видел плащи? – съехидствовал Сакси.

«Руки у него длиннее моих, ноги короче. Пусть побегает, пока не устанет,» – рассудил Горм и предложил:

– Вон пустая левада. Пойдет?

– Пойдет!

– По старым правилам. Каждому. Полагается по три щита, – напомнил Ингимунд.

– Найдешь их там же, где плащи, гнусло? – полюбопытствовал Сакси.

– Я б не о щитах, я б о штанах радел, – напомнил Горму Кнур. – И шлем бы твой тебе не помешал. Где Барсук корчмарь? Или та дева, что пирог с капустой и яйцами пекла… Я бы сам тебе принес, да…

Кнур посмотрел на Эцура, потом на Кривого. То получил прозвище явно не потому, что был крив на один глаз. Оба глаза имелись в наличии, левый, впрочем, был почему-то желтый, а правый синий. Рожа у Кривого и вправду была вся перекошенная, брови сильно не вровень, нос почти упирался в подбородок, а по углам рта тоже вкривь-вкось торчали небольшие клыки, как у кабанчика, перепачканные в свежей куриной крови.

– Ладно, Кнур, сходи, Хан меня в обиду не даст. Кто твои свидетели, Эцур?

– А… Ингимунд и Торкель. Ингимунд обычай знает. А ты, Сакси, еще мне поизгаляйся.

– До победы. До смерти. Решайте. – Ингимунд и точно знал правила.

– До смерти! – Как получится, – хором сказали Эцур и Горм.

– Как получится, – напыщенно прогнусил Ингимунд.

Пока Кнур ходил за недостающими частями Гормовой справы, Ингимунд, окончательно надувшись от гордости, попытался заставить Горма и Эцура поклясться именем Улльра, что они будут сражаться честно. Это вызвало затруднение, поскольку Ингимунда понесло на богословский спор с самим собой, так как Улльр погиб вместе с Одином, и неизвестно, действительна ли клятва именем мертвого бога. Торкель посыпал снег в леваде пеплом, принесенным из очага корчмы. Кнур вернулся. Найдена и Барсук так и не объявились. Горм воссоединился с штанами, перепоясал кольчугу, и надел свой шлем с полузабралом. Свидетели и зрители воткнули факелы в снег и встали у ограждения левады, Кнур и Круто по обе стороны от Хана, чтобы сдержать его, если тоже полезет в драку.

Наконец, участники поединка перепрыгнули через расщепленные бревна ограждения.

– Так тебе нравятся мои олени, Эцур? – Горм переступил с ноги на ногу.

– Мне нравятся мои олени! – Эцур пару раз крутанул мечом. Руки у него и впрямь были не по росту длинные.

– Хочу тебя предупредить – они все мальчики! Хотя тебе, пожалуй, все равно, оленьих мальчиков или девочек пердолить…

– Ааааа! – Эцур бросился на Горма.

Горм рассчитывал, что Эцур станет рубить мечом наотмашь, но его первое нападение оказалось вполне сносным колющим выпадом, так что сын ярла едва отскочил. Выставив свой меч вперед, как жало змеи, чтобы отражать последующие удары, Горм стал двигаться боком, спиной к ограде и факелам, вдоль края левады. Эцур сделал еще несколько выпадов, без большого успеха, потому что не мог достаточно приблизиться к Горму, и потому что свет факелов был у него в глазах. Горм начал давать Эцуру участливые советы, что делать, чтобы понравиться оленям, и кому из них какие ласковые слова шептать на ухо. Будь Эцур поречистее, он мог бы спросить Горма, откуда он сам-то знает про все эти оленьи нежности, но из широкого рта оленекрада вырывались только пыхтение и клубы пара. За оградой, Хан рычал и скреб лапами, с Круто и Кнуром, вцепившимися в его ошейник. Горм вслух предположил, что может быть, олени нужны Эцуру не для собственного пользования, а потому, что Эцур устал быть кобылой Кривого.

– Этот в кольчуге без штанов решил, что Эцур кобыла Кривого, – обрадовался Кривой и тут же опечалился. – Нет, Кривому бы лучше настоящую кобылу… Пе-е-гую.

Через некоторое время, Горм решил, что еще больше раззадорить соперника ему вряд ли удастся, и, изрядно погоняв вора, перешел в нападение. Беда оказалась в том, что в обороне, Эцур имел преимущество за счет тех же длинных рук, и тремя или четырьмя отработанными движениями он отражал и выпады, и рубящие удары Горма. К тому же, к нему начало возвращаться дыхание. «Чем бы его сбить,» – подумал Горм, перекинул меч в левую руку, и рубанул. Эцур успел прикрыться, но движение было неловким, и он открылся слева. Недолго думая, Горм пошел на сближение и, поскольку вернуть меч после удара не было времени, впечатал стальное яблоко на верхней гарде Эцуру в лицо. Смятое полузабрало отлетело в сторону и упало на снег, оленекрад упал навзничь, как подкошенный. Из обеих его ноздрей хлынула кровь.

Хан оглушительно залаял.

– Аз возгляну, – Круто перемахнул через ограду. – Кнуре, реки нуитам – знахарь аз есмь.

Бородач, подобрав один из воткнутых в снег факелов, наклонился над поверженным, поднес руку к его шее, подержал там, потом открыл глаз и зачем-то посветил в него.

– Жив. Нос сломан.

– Добивать будешь, – скорее посоветовал, чем спросил Ингимунд.

– Все было по правилам, свидетели? – спросил Горм, подбирая со снега Эцуров меч и протягивая его рукоятью вперед Кнуру.

– Да, – сразу ответили Кнур и Торкель.

Кнур перевел вопрос знахарю, тот кивнул.

– Все будет по правилам. Когда ты его добьешь. Или подаришь ему жизнь. За виру. В три марки серебра, – Ингимунд позаботился, чтобы последнее слово осталось за ним.

– Да пусть живет, оленеложец безуспешный, – Горм сказал последние два слова на венедском, чтоб только Кнур и Круто поняли, и тут же не на шутку озадачился, увидев, как Круто набивает Эцуру в ноздри какую-то растительную дрянь. – Что это?

– Мох сушеный. Кровь остановит, и аще потатчик скотский двунадцать дней с ним проходит, в обеих ноздрях дыхание сохранит.

– По мне, так и через хлебало бы дышал, поди не задохнулся б – вон оно у него какое! – указал на разверстое, редкозубое, и слюнявое Кнур.

– Всевед воевода, – пробурчал Круто. – Аз покляшеся, всех в колготе увечных призревать.

Горму показалось, что он понял, что сказал знахарь, и он с новообретенным почтением посмотрел на его большие и только с виду неловкие руки, уже запихавшие с добрую сажень моховых нитей в нос Эцура.

Хан тоже прыгнул через ограду левады и, еще в два прыжка оказавшись рядом с Гормом, Круто, и Эцуром, ткнулся носом в руку первому, понюхал затылок второму, и помочился на ноги третьему.

Кривой то ли ощипывал, то ли рвал на части курицу, не удосужившись предварительно ее как следует умертвить. Кнур рассказывал Ингимунду и Торкелю:

– Эцур ваш – не первый, кто вызвал Горма на хольмганг, но первый, кто его вызвал и сможет об этом рассказать. Это его третий поединок. Впрочем, второй нельзя назвать поединком один на один, потому что после него остались сразу три трупа…

– Барсук! Барсук! – раздался вдруг крик Найдены. Она выбежала из-за риги, стоявшей между развалинами курятника и собственно постоялым двором, с лицом в слезах и руками и передником в крови, споткнулась, и упала в снег.

Горм и Круто поспешили за ригу. Там на снегу лежал Барсук, однозначно уже не нуждавшийся в помощи знахаря – его горло было перерезано от уха до уха.

– Яросвете со Свентаною заступи, бе навью взят! – Круто прикоснулся рукой к двум из многочисленных оберегов, болтавшихся на цепочках, нитках, и ремешках поверх его суконной свиты.

– Кто ж его так, и зачем? – Горм вздохнул.

– Эцур нам показал. Как часового снять. Из-за спины. Бесшумно. – Ингимунд развел руками.

– Надо было добить большеротого. Такого пивовара зазря извел, – сказал Кнур, поддерживая продолжавшую плакать и мокрую от снега Найдену за плечи.

– Стойте, – сын ярла пошел обратно к поверженному вожаку оленекрадов, вяло пытавшемуся принять сидячее положение.

– Теперь его поздно убивать. Пощада дана. Вира назначена, – предупредил Ингимунд.

– Сам знаю, – Горм упер колено в грудь Эцуру, запустил руку за ворот его кольчуги, сорвал с шеи золотую цепь, и начал снимать серебряные и золоченые наручья. – С него не одна, а две виры – вторая за убийство. Двести скиллингов, это выйдет двенадцать с половиной марок серебра. Золото один к шестидесяти… цепь золотников на семь-восемь потянет… моих три марки…

Горм отложил в сторону три серебряных наручья, потом махнул рукой, сгреб золото и серебро в кучу, кое-как подобрал все предметы, встал, подошел к Найдене, которая нюхала какой-то корешок, который держал у ее носа Круто, и плакала еще горше, и сказал:

– Вот вира за убийство.

Обратившись к Ингимунду и Торкелю, он продолжил:

– Забирайте вашего убийцу корчмарей в его крытые сани, и чтоб духу вашего здесь не было.

– Кривой не хочет в сани. Кривой не влезет в сани, да. Кривого опять заставят за ними бежать, – пожаловался Кривой и громко поскреб за ухом, поросшим редким не по красоте волосом, и с кисточкой на заостренном кончике. – Кривой любит пиво. Кривой любит тех, кто варит пиво, да. Кривой не любит тех, кто их убивает. Можно, Кривой останется с этим без штанов?

– Кривой его съесть собирался? – уточнил Кнур.

– Кривой оставит его на потом? – предложил огромный и довольно вонючий ценитель пива и, не совсем понятно в каком качестве, пегих кобыл.

– Где ночует сорокапудовый тролль? – спросил Горм.

– А? – не понял Кнур.

– Да где хочет, там и ночует. Кривой может остаться с нами, если он не собирается есть нас, наших оленей, и нашу собаку. Слушай, Кривой, не возьми в обиду, но кто ты?

– Кривой – это самый младший Кривой из Этнедаля.

«Этнедаль? По звуку похоже, что это где-то в Раумарики. Лед, скалы, тролли… Тролли?» – Горм еще раз посмотрел на Кривого – вот уж зрелище, что не радует глаз – и вслух сказал:

– Кривой из Этнедаля, я Горм Хёрдакнутссон. Да будут твои сети полны рыбы.

– Кривой любит рыбу. Особенно белуг. Они так приятно на зубах хрустят… Кривой не будет есть Хольмганга Горма Без Штанов и его друзей.

– Что ж я без Барсука делать-то буду? – сквозь слезы спросила Найдена. – Он мне был вместо отца с матерью…

– Уходить тебе отсюда надо. Эти двор не подпалили, поди, следующие подпалят, – весомо сказал Кнур.

Горм крутил в голове имена законоговорителей. Хальвдан Лысый, пятый год… двадцать семь лет назад. А вдруг дева обсчиталась?

– Вот что, поезжай с нами, в санях третье место есть. А ты, Круто, куда путь держишь?

– На Альдейгью, тиуне. Знахарскую грамоту везу, – знахарь показал продолговатую суму.

– Нам туда же, непонятно только, что делать с Йормунреком и его осадой?

– Большерот говорил, две луны назад они на Альдейгью пошли? – Кнур покосился на Сакси и Торкеля, несших Эцура, держа его под мышки и под колени, и Ингимунда, шедшего рядом и прерывисто что-то гнусившего. – Альдейгья в устье Аанмо-реки на острове, на башнях камнеметы, им ее не взять, кругом не на что сесть, опричь валунов, нечего съесть, опричь мерзлого камыша да птиц водяных. Да те, поди, разлетелись, так что у них уже дня четыре как еда кончилась. Еще через четыре дня туда придем не торопясь, осада точно снята будет…

– Твоими устами да мед пить, – сказал знахарь.

– Верно, надо будет вперед разведку посылать. Найдена, кто в том ухоже стоит – не конь ли?

– Крутов конь, и Барсуков лось верховой.

– Лось…

– Он меня признает. Только меня да Барсука… – Найдена бросилась Горму на грудь и в голос заревела.

– Ну будет, будет, – Горм погладил ее волосы и поймал себя на том, что думает, как уже изменилась и как еще могла измениться судьба девы за время, когда луна не прошла и четверти своего ночного пути по небу. В начале, все в твоей жизни вроде надолго отмерено Норнами – удел хоть и скромный, но не без приятности. В конце, единственная нить, что с твоей переплеталась, перерезана, и все, что на ней держалось, то ли рухнуло, то ли полетело невесть куда. Ты можешь из приемной дочери корчмаря оказаться дочерью ярла. Или любовницей сына ярла… Предпочтительно, не одновременно, а еще лучше, одновременно, но не одного и того же ярла. А можешь сгореть вместе с постоялым двором. Или оказаться дочерью ярла, беременной от собственного брата. Или еще хуже, беременной от собственного брата, убитого на твоих же глазах, и угнанной в неволю. Хотя опять же, может быть и еще хуже – не угнанной в неволю, а, например, не полностью сгоревшей вместе с постоялым двором и съеденной троллем с подозрительным пристрастием к пегим кобылам… Из размышления его вывел полушепот Кнура:

– «Хольмганга Горм» – добрый прозванок. Вот только чтоб часть про штаны не пристала…

Глава 13

Водопровод, когда-то снабжавший все дома Лимен Мойридио кристально чистой водой, не работал уже несколько тысяч лет. Большинство огромных подземных хранилищ для воды, называвшихся дексаменами, обрушились или были заполнены отбросами. Последняя частично уцелевшая дексамена была заново открыта хранителями мистерий несколько сот лет назад, и поделена между тайными служителями оливкового и гранатового драконов. В нее даже поступала вода, правда теперь ее напора едва хватало, чтобы заставить работать одну клепсидру[44], да за час наполнить водогрейный бак большой мраморной ванны. Эта ванна, наполнившись и переполнившись, начала заливать мраморный же пол, и протекла в меморион гранатового дракона. В воде плавало немолодое и очень жирное тело. Над ним склонились два схоласта в неярких, но ладно сшитых одеждах, опоясанных мечами, со взглядами, как у хищных птиц, если можно представить одну хищную птицу с едва пробивающейся рыжеватой бородкой, а другую – с гладко выбритым подбородком и печально повисшими от часто неуважительного обращения тонкими усами.

– Отец Капро! Отец Капро, – Кирко тряс толстяка за плечи, складки жира содрогались, из раскрытого рта тянулась струйка рвоты со странным острым запахом.

– Брат Кирко, – Йеро приложил руку ко лбу Капро. – Температура воды.

Кирко отпустил плечи мистагога[45], посмотрел на дряблое, неравномерно покрытое багровыми пятнами лицо, и отвесил трупу пощечину.

– Брат?

– Он был последним хранителем мистерии оливкового дракона! Он не оставил учеников! Посмотри на эту тушу! И это мистагог, образ и носитель калокагатии! – Кирко в гневе потянул себя за ус.

– Знаешь, брат Кирко, это не первый служитель оливкового дракона, с которым происходили странные вещи. Наверное, это опасность мистерии, которую они охраняли.

– Она не может быть опаснее мистерии гранатового дракона!

– Но мы-то живы, и наш мистагог жив… Хотя вот брат Фене куда-то запропастился. Но даже если он и совсем пропал, нас двое, мы все помним, и наша мистерия не пропадет, когда отец Плагго предстанет перед Четырнадцатью в залах блаженных.

– Все равно, это непоправимая трагедия. Из четырех мистерий великого дома Алазона, уже три безвозвратно утрачены. Первые две, еще в Кеймаэон, с этим ничего не поделать, но третья сейчас?

– Может, можно еще что-то сохранить?

– Что? Все его знание умерло вместе с ним!

– Смотри! – Йеро отодвинул занавесь, за которой стоял механизм из бронзы, стекла, и керамики. Бронзовые трубки напоминали о клепсидре, бак и печка с еще тлевшими углями – о эолипиле[46]. – Может, это и есть одна из мистерий?

Кирко подошел к механизму. Одна из трубок, свитая спиралью, проходила сквозь стеклянный сосуд, заполненный водой или еще чем, и выходила из него, заканчиваясь краником над глиняной посудиной из-под вина. Кирко взял сосуд в руку и поболтал – судя по звуку, у дна плескалось на несколько пальцев жидкости. От резкого запаха у схоласта закружилась голова.

– Он что же, это нюхал? – спросил Йеро.

– Нет, пил!

– Опять ты, брат, со своим сарказмом. Смотри, свитки. – Йеро указал на открытый спереди ящик с отделениями, стоявший под стеклянным сосудом с медной трубкой внутри. – Может, он что-то записал? Это было бы архи-против-правил, но…

Кирко достал свиток из одного отделения, раздвинул валики, и прочитал:

– «Гидравлика.» Нет, это известный труд. Что здесь еще, «Геометрия.» Знаешь, библиотека по-моему просто здесь в качестве подпорки.

– Все надо собрать и перенести в меморион. Может быть, какой-нибудь будущий схоласт сможет разобраться, что это за механизм.

– Вряд ли, – Кирко снова потянул себя за ус. – Утерянное знание не возвращается. Наши предки служили монархам, слову которых повиновались армии из десятков тысяч всадников и меченосцев. Они могли летать, как птицы, и определять положение своих кораблей одним поворотом рукояти на вычислительной машине. Мы служим девочке-сироте, которой верны пять кораблей и сотни полторы катафрактов, унаследовавших свои доспехи от дедов. Все, что осталось у нас для нее – это крупицы былой учености, и они не спасут от натиска варваров с севера. Но мы исполним наш долг.

Глава 14

Где-то за два дня пути до Альдейгьи, по начальной прикидке Горма, зимник, проложенный по льду Аанмо, стал непроезжим. Судя по следам, посреди реки прошла жестокая битва, с таким скоплением меченосцев и всадников, что они ушли под лед. Вокруг затянутой свежей сморозью полыньи валялись поклеванные птицами и обглоданные волками и лисами кости воинов, оленей, и лошадей, сломанные мечи, копья, и изрубленные щиты. Кривой подобрал местами совсем почти никем не погрызенную лошадиную ногу, чему был очень рад. За полыньей, в темном льду, с которого ветер местами сдул снег, виднелись трещины. Горм и его спутники решили продолжить путь по звериным тропам вдоль западного берега реки. За три дня, они едва добрались до последней деревни перед Альдейгьей. Найдена сказала, что она называлась Порог. От деревни осталось только пепелище, уже частично занесенное снегом. Огонь опалил, но не сжег дотла священный дуб на холмике. На его почерневших ветвях висели обгоревшие и обледеневшие тела собак, овец, и жителей деревни. Вороны так обожрались мертвечиной, что уже брезговали их клевать. За дубом, вскрывшаяся река тащила шугу и ледяное сало. В полосе относительно свободной от движущихся льдинок воды у берега было видно, как течение медленно волокло по дну трупы в кольчугах.

Альдейгья должна была быть видна из-за Шкуриной Горы. Горм, Кривой, Кнур, и Круто спрятали сани, оленей, и коня в лесу недалеко от дороги, отойдя от Порога достаточно, чтобы дерево с трупами скрылось из вида. Найдена вызвалась пройти две рёсты на лосе по лесу, подняться на гору, не выходя на дорогу, и глянуть, что творится вокруг острова в устье Аанмо, на котором стоял великий белокаменный город. Лось Барсука, и вправду крепко недобравший обычной лосиной кротости, имел на редкость подозрительный нрав, и за время перехода уже сподобился укусить Кнура один раз и Кривого – два. Горму удалось найти с лосем общий язык, но насколько за счет «звериного слова» и насколько за счет запаса моркови – сказать трудно.

Найдены не было уже довольно долго. Пришел черед знахаря стоять на страже. Горм и Кнур спрятались за санями от ветра. Кривой развел маленький костерок, перед которым он сидел на корточках, держа лошадиную ногу над почти бездымным пламенем, и время от времени откусывая и с чавканьем жуя куски, которые по его мнению достаточно разморозились. Хан вполглаза наблюдал за действиями Кривого, свернувшись в клубок у ног Горма.

После весьма продолжительного молчания, Кнур сказал:

– То дерево… Ты слышал когда-нибудь про такое?

Горм покачал головой:

– По преданию, Один повесился на дереве мудрости, чтобы узнать тайну рун, и висел на нем девять дней. Для верности еще копьем себя проткнул.

Поэтому до Гибели Богов, жертвы Одину приносились раз в девять лет, и их вешали на деревьях. Но кого нелегкая понесет приносить жертвы мертвому богу с перегрызенным горлом?

Кнур задумался.

– Кто станет приносить мертвые жертвы мертвому богу? А вот поди мертвые как раз встанут, и станут? Может, Йормунрек из них набрал дружину, и теперь они мстят живым?

Горм вспомнил движущиеся в струях течения тела на дне реки, и представил себе вереницу поднимающихся по реке полузатонувших драккаров, с гребцами без голов, или с морскими водорослями, обмотавшимися вокруг ржавых шлемов на обнаженных разложением черепах, и с зелеными огнями в глазницах.

Хан развернулся, потянулся, не по-собачьи выгнув дугой спину, встал, поднял морду и, раздувая ноздри большого черного носа, понюхал ветер. К счастью, причиной этого оказался не флот мстительных мертвецов, а лось с Найденой в седле, вышедший из леса. Дева спрыгнула на снег и перекинула ремни через голову животного. Хоть ее глаза и не горели зеленым, но лицо было ненамного розовее снега, а выражение – веселее в домовину кладут. Горму вдруг примерещилось лицо матери, с глазами, которые, казалось, вот-вот откроются, и губами, застывшими в полуулыбке, и движущаяся по нему тень от тяжелой резной крышки колоды в руках Хёрдакнута. Сын ярла бросился гнать морок, ретиво и безуспешно.

– Плохие вести? – догадался Кнур.

«Всевед воевода,» – благодарно отвлекся Горм.

– Осада? – спросил Круто, стоявший, опираясь на булаву.

– Нет осады. Город… город пал.

Глава 15

Зверинский замок, добротно сработанный из камня и дуба, с крутыми скатами крыш, крытыми резной осиновой чешуей, стоял на невысоком холме, называвшемся Преславовой горой. Сам Зверин распростерся под холмом – срубы в два-три яруса и улицы из утоптанной земли, с водосточными канавами и деревянными поребриками, все за стеной из двух рядов кольев, пространство между которыми было заполнено глиной с камнями, так что поверху стены мог ездить страж-лучник верхом на коне или на лосе. По другую сторону от реки, с холма было видно святилище местного бога, которого звали Сварожич. Идол Сварожича, вырубленный из цельного ствола исполинского дуба, торчал через отверстие в крыше круглого здания святилища, приветствуя четыре направления розы ветров четырьмя бесстрастными ликами, крытыми сусальным золотом. Лик, обращенный к западу, блеснул огнем в последнем закатном луче Сунны. В замке уже зажигали толстые свечи из китового жира, горевшего почти без запаха, внизу в городе – восковые свечи и жировые светильники, жегшие значительно более вонючее топленое тюленье сало.

Нынешнего обитателя замка на Преславовой горе звали не Преслав, а Свинко. Он сидел во главе стола. На столе лежал шлем с личиной в виде оскаленной кабаньей морды. В железо личины были вставлены две пары чудовищных желтых клыков.

– Какого же размера был этот кабан? – спросила Рагнхильд.

Свинко, явно довольный вопросом, погладил бороду, и ответил:

– Да поболе шестидесяти пудов. Двух моих ловчих сбил, четырех псов порвал, тут я его на копье и принял. На двух возах его везли. Яму двадцать землекопов рыли, два дня его в той яме пекли, потом весь город пировал.

– Доброе дело, – учтиво вставил Хёрдакнут. – И от кабана в двадцать пять пудов уже великий ущерб, если в поле или сад повадится…

– Этот не только до яблок и груш охоч был. Поросят домашних ел, кур, еще немного, и за женщинами бы повадился, – Свинко со значением посмотрел на Рагнхильд и отхлебнул меда из кружки с крышкой. Кружка была не серебряная, а из олова альвов, которое блестело, как серебро, но было намного легче по весу.

Хёрдакнут пригубил мед из своего кубка. Напиток был умеренно сладким, с намеком пряностей во вкусе, и таким крепким, что полутора кубков было достаточно, чтобы нахлестаться в дрябаданный дым. Свидетельства этого изобиловали за столами ближе ко входу в пиршественный зал, где пирующие грязно приставали кто к девам, разносившим животворительную влагу, кто уже и друг к другу, вступали в драки, мирились, братались, и засыпали на скамьях или просто на посыпанном нарезанным тростником деревянном полу. Несколько огромных серых псов ждали возможности подъесть полбенную кашу с медом и черникой из опрокинутого горшка, поймать брошенную баранью кость, или подлизать разлитую уху. Уха была дивной, густой, с зеленью укропа и кружками янтарного жира на поверхности, и кусками осетрины в глубине.

За столом рядом с верховным, Годлав отхлебнул из своего стеклянного с оловом кубка, и сказал Миклоту:

– Надо будет ладью силой пара оснастить. Когда он в следующий раз от Само пойдет, мы его против ветра встретим!

Миклот кивнул, его шея не смогла остановить головы, и бодрич пал лицом в тарелку.

– Не поможет, – объяснил Краки, проходивший мимо стола ладейщиков. – Мы тоже водометы поставим, а заодно и таран. Нам это дешево встанет – энгульсейские конунги нашему ярлу родня!

– Краки, ты с какой беды еще тверезый? – Хёрдакнут встал навстречу водителю мамонта.

Тот поклонился ярлу, отвесил еще один поклон в сторону остальных за верховным столом, и что-то вполголоса сказал Хёрдакнуту.

– Ну, то не великая неудача, – ярл рассмеялся. – Садись вот с бодричами. – Не побрезгуете мед пить с моим корнаком?

– Какой разговор, – Годлав придвинулся к Миклоту, освобождая место. – Ловко ты нас обошел у Свитьи, ярл, но кабы не камнемет, день бы наш был!

– Так не было у меня камнемета.

– Как не было? А что ж под навесом стояло?

– Пять ушкуевых шкур – на берегу досушить не успели, – ярл ухмыльнулся, шрам на его лице добавил к выражению толику кровожадности. – Сейчас только вот мы берегом в Зверин пошли, а Кьяр, прави́льщик мой, кнорр в Хроарскильде погнал – киль усилить стальными пластинами и дубом, и камнемет добавить.

Годлав в негодовании толкнул соседа локтем в бок:

– Ты слышал, что он сказал? Под навесом у него ушкуевы шкуры были, а не камнемет!

Миклот, лицо которого приятно грела каша в глазированной глиняной тарелке, повернул голову в сторону Годлава, смахнул на него часть каши, открыл один глаз, и промычал:

– Ннну это просто очень ннизко даже…

Один из псов просунул длинную лохматую морду между бодричами и стал слизывать кашу со щеки Миклота, задевая его треугольным висячим ухом. Ладейщик попытался нежно обнять животное за шею, мыча:

– Ммне ллюба твоя коса, дева…

– Говори тише, – обратился к Годлаву Хёрдакнут. – У нас один нарвалий зуб не продался за полную цену – видно, треснут был, и кривой вырос. Купишь его у меня, никому не расскажу, когда точно вы нас встретили и когда мы камнемет установили.

– Хоть четверть скинь с кривого-то!

– А какая разница, честно, кривой он или нет? – Краки, похоже, не был знатоком торговли нарвальими бивнями.

– А вот какая, – Годлав повернулся к корнаку. – Зуб распилят, куски сотрут в порошок, и ежели твой уд к сапогам тянется, толику порошка выпьешь, и уд твой на подъем. Потому порошок ценится в два раза на вес золота.

– Не дешевле выйдет сапоги на подоконник поставить? – съехидничал корнак.

– А вправду, на уду глаз нет, какая уду-то на уд разница – прямой, кривой? – осенило ярла.

– От кривого криво встанет! И еще, про лютичей и кобылу ты тогда – ну совсем зря, – пожаловался Годлав. – Скинь четверть?

– И кривой смелешь, да еще небось с дрянью всякой смешаешь, чтоб больше было. Ладно, копье мне под ребро, восьмую скину – только за кобылу. По рукам?

– А, дони, воры, губители, как с вами ни ляжешь, все отымеете, – Годлав перешагнул через скамью, вытер руку о Миклотову спину, и протянул Хёрдакнуту.

– Так ты ххоть не подммахивай, – раздался из полбенной каши голос Миклота.

– Добродеи, добродеюшки! – Свинко встал из-за стола. – Пейте, гуляйте, мне старому на покой пора!

Под сопровождение одобрительных воплей и стука опустошенных кубков и кружек по столам, поддерживаемый двумя девами под обе руки и преувеличенно шатающийся хозяин удалился.

Хёрдакнут посмотрел на Рагнхильд. То ли от меда, то ли от тепла огромного очага, пылавшего саженях в восьми позади верховного стола, на ее щеках играл легкий румянец, пламя китовых свечей играло в ее глазах и отражалось в самоцветах украшений.

– Мне, старому, тоже на покой пора, – решил ярл.

Завершив рукопожатие с бодричем, он вернулся к верховному столу. Рагнхильд встала, Хёрдакнут накинул ей на плечи плащ из куньих шкур. Ярл и его спутница слегка поклонились пирующим, и под свою долю кличей одобрения отправились в отведенную им почивальню в гридне[48], прямо над пиршественным покоем. Середину почивальни занимала высоченная кровать с подушками и перинами, пол был устлан в три слоя коврами и шкурами. На стене висела диковина – кусок холста, натянутый на деревянную раму и расписанный красками в несколько цветов. На холсте, то ли жирный бобер с пятачком, то ли свинья с бобровым хвостом, в доспехах, с копьем, и верхом на свинье поменьше, покостлявее, и с веником вместо хвоста, въезжала по жердочке на опрокинутую радугу, из которой торчало несколько утиных лапок. Радуга перерезала пополам косоглазого козла с мечом.

Рагнхильд начала было изучать диковину, некоторые части которой были подписаны творцом, разумно не полагавшимся исключительно на свои изобразительные навыки. Над головой свиньи в доспехах, например, был нарисован ярлычок, а в нем прорисованы руны, «йасвинго.»

– Что ты тут рассматриваешь эту борьбу бобра с козлом, идем-ка лучше в койку? – ярл подкрепил слово делом, подхватив жену на руки.

– Тебе все в койку да в койку, не дашь к искусству приобщиться. Это называется картина. Вот Свинко, он въезжает на корабль Торольва Вшивой Бороды. Двадцать лет назад…

– Это все на картине? Обалдеть! Как эта штука расстегивается?

– Здесь два крючка, потом через голову, да смотри не порви!

– Про двадцать лет назад я все знаю, Торольв пришел грабить Зверин, не успел сходни поставить, как Свин верхом въехал на его драккар и взял его в плен. Два года Свин за Торольва выкупа ждал, половины так и не дождался, так за полцены его и отпустил. Торольв, видать, и вправду крепко завшивел, раз прозвище пристало… Поделом ему, раз родня жадобы. Да, велика сила искусства, все это на бобросвинский перевести. Давай это тоже снимем…

– Порвал!

– Новую подарю, из этого, как он называется, в Серкланде научились делать…

– Шелк. Ты, кстати, в баню ходи еще реже, тоже завшивеешь, еще протухнешь, и до особы моей тебя боле не допущу.

– Что значит реже, вот был же третьего дня! Руки подними… Стой, повернись-ка…

Некоторое время ярл любовался на открывшееся ему зрелище.

– Да, хороша. Иди сюда.

– Погоди, дай косы распущу.

– Косы потом распустишь.

– И то, с тобой и миг не погодить, а если погодишь, так как опомнишься, ты уже опять какую-нибудь корчмаршу пялишь.

– Ну, так все не так было, – обиделся Хёрдакнут, проводя тыльной стороной ладони по бедру Рагнхильд и дивясь одновременному ощущению нежности, гладкости и упругости. – Я проснулся, вижу, ты еще спишь, красивая такая, тебя охота, да будить жалко, а тут корчмаря дочка пироги принесла, ну я и думаю, дай-ка лучше дам тебе поспать…

– Дал поспать, сейчас – засадил этой лошади по самое не балуй, а она с непривычки как завизжит… Сам-то ты, может, еще и не до конца протух, но в портах этих, судя по запаху, точно со щенками на псарне играл. А ну… долой вонючие порты!

– Ну кругом твоя правда, лада моя, копье мне под ребро! Подарил мне Свин пару щеночков. Да и в корчму ту нас больше не пускают…

Глава 16

Со Шкуриного спуска, в свете полуденной Сунны, уже ощутимо повернувшей колесницу на весну, было видно, что Альдейгья действительно огромна – раза в три больше Хроарскильде, с пятиугольной белокаменной стеной и высоченными башнями. Найдена назвала несколько из них по имени – Тайничная и Раскатная у реки, Воротная со стороны ближе к спуску. Дома из камня, дерева, и их сочетания были только двухпрясельные и больше, с крутыми двускатными и щипцовыми крышами. Размеры и явное богатство Альдейгьи делали зрелище ее разрушения одновременно пугающим и удивительным – словно какой-то разгневанный бог взял Стрелочную башню, расколол ее на куски, самые маленькие не больше камня для пращи, самые большие – с воз, и все эти куски в жуткой злобе раскидал вокруг того места, где стояла башня, некоторые на сотни саженей. Обломки пробили крыши на многих домах и складах, а два или три строения превратили в развалины. При разграблении города ватагой Йормунрека в нескольких местах, похоже, начались пожары, но каменные стены домов ограничили распространение огня, и город не сгорел дотла. Единственное место, продолжавшее дымиться, было точно в середине города, где посреди капища должен был стоять огромный позолоченный идол Сварога верхом на коне, поражающий змея. Драккаров ватажников, как и сказала Найдена, и след простыл.

– Знаешь что, сейчас тебе лучше не соваться в город как Горм Хёрдакнутссон. Или даже как Хольмганга Горм, – посоветовал Кнур.

– Я догадываюсь, почему, но все равно объясни, – Горм прибрал вожжи, боясь, чтоб олени не потянули сани под гору слишком прытко.

– После такого набега, ты можешь горожанам крепко не по нраву придтись, они, поди, и не посмотрят, из доней ты, снорг, или нуит. Особо если вся Йормунрекова ватага – такие же любомудрые чаровники, как Эцур.

– Черви, смердящие паче повапленной коросты, – вступил Круто, чей конь рысцой бежал рядом с санями.

– Вот это я и заметил, – сказал Горм. – Им, если ты по-тански не разумеешь, ты сразу чучело. Назвал бы я тебя Кнуром, точно б все кончилось общей дракой. Это что-то новое, сколько я понимаю, и сильно мне не по нраву. Идешь в набег, так иди в набег. Кто с тобой, стой за него, кто против тебя, горе тому, и не важно, как его зовут, лишь бы не был родней. Хотя Йормунрек, он и родню-то не жалует, дядю вон убил… Кривой, придержи маленько сани…

Кривой, стоявший на запятках, опустил поршень[49], на который пошла цельная сыромятная свиная кожа, с полоза и пробороздил пяткой снег. Сани замедлились, бежавший за ними на длинном ровдужном поводу лось врезался в Кривого и укусил его в третий раз. Кривой осторожно, чтоб не убить, ударил лося по морде. Животное отлетело в сторону на сажень, отчаянно перебрав копытами, чтоб не упасть.

– Побыл я Канурром Радбарссоном, теперь тебе надо устричское имя придумать. Например, Кайдан Мехович из Мошнодна?

– Не пойдет. Во-первых, разве я похож на Кайдана Меховича? Это у тебя вышел кто-то маленький, жирный, с волосатыми ногами, и наверняка на руку нечистый.

– И то, поди, по мошнам чужим шастает, кольца ворует, и в кайданах сидит. А второ?

– А во-вторых, зачем врать, если и правда сойдет? Давай меня переведем. Горм от летучего змея, стало быть, Змей…

– Змей – нехорошее имя.

– А, ну да, Сварог, копье. Будь по-твоему, не змей… А что?

– Курум – хорошее имя.

– Курум?

– Это такой камень большой, старый, заветренный. Сильное имя.

– Хорошо. А с отчеством что делать? Хёрдакнут – крепкий узел.

– Будешь Курум Крепковязович, из Зверина. Посадничий.

– Тогда уж давай не из Зверина, а из-за Старграда. Мы как раз западнее Старграда и живем. И не посадничий, а пестун. Старград вообще лет двести как без посадника.

– Вскую с унотом аркудным сверстан? – удивился Круто.

Найдена подумала и объяснила:

– Бывает, медвежонок остается с матерью на второй или третий год, его тогда пестуном зовут.

– На западе у бодричей да мемличей, пестун – второй сверху в ватаге. Все, Курум я.

– С Кривым вот что делать? – спросил Кнур.

– Да ничего. Куда идет сорокапудовый тролль?

– Куда хочет, туда и идет? Я вот думаю, ему нужно настоящее оружие. Как он третьего дня березу с корнем вырвал и тура ей шуганул, на него, поди, берез не напасешься.

– А, опять я знаю, о чем ты, – Горм вполголоса запел:

– Аже за гранесловие?

– Народное творчество.

Копыта оленей простучали по деревянному мосту через замерзший ров. Во рву валялось несколько мертвых лошадей.

– «Тролль и молот тролля здесь,» да! – повторил Кривой, провожая дохлости взглядом. – Кривой хочет знать, там дальше про тролля есть?

– Скажи лучше, с молотом управишься?

– У Кривого был молот. Кривой обменял его на зимнее пиво.

– Это по-нашему, вочунях пропил. Сработаю тебе новый.

– Я вот еще хочу тебя озадачить, – предупредил Кнура Горм. – Можешь ты мне сковать учебный топор?

– Как это учебный? Деревянный, что ль? Дерево, оно какое-то сильно не ковкое…

– Наоборот, стальной, только вдвое тяжелее настоящего, но чтоб с тем же распределением веса.

– Это смогу. Лезвие надо как у колуна сковать, чтоб тяжелее было, а вдоль топорища железные щеки пустить. А зачем тебе?

– Отец мне говорил, топор силы требует, не только чтобы ударить, но чтобы вовремя удар остановить, а у меня скорость есть, а силы вот не хватает. Сделаешь мне тяжелый топор, буду с ним силу нагонять. Между прочим, стража…

Стража откровенно не впечатляла. Во-первых, охраняемые ей ворота, проделанные в боку четырехугольной белокаменной башни, чтобы дорога простреливалась со стены, вдоль которой шел ее последний участок, были сорваны с петель, судя по повреждениям на створах, страшным ударом изнутри. Во-вторых, одному охраннику было на вид лет сто пятьдесят, а возраст другого определить было невозможно, потому от глаз до рта его лицо было скрыто не очень чистой перевязкой. В-третьих, Горм ждал, что жители Альдейгьи встретят его в белых льняных свитах с золотыми украшениями, а не в овчинных кожухах, которыми, судя по их виду и запаху, сперва трубочисты чистили дымоходы, а потом мясник вытирал пол на бойне. Тем не менее, охранники перегородили проход, скрестив совни.[51]

– Кто такие? – не очень внятно спросил перевязанный.

– Аз есмь Круто, балий Яросветов.

– А?

– Знахарь он, грамоту везет в свиткохранилище, – объяснила Найдена.

– Ой горе-то, – сказал старый. – Спалил Йормунрек все свитки.

– Вот зараза, – Кнур сплюнул на снег.

– А остальные кто?

– Новики с завечерья, Кнур да Курум, да Найдена-отроковица, сирота, присных нуиты убиша.

– Сварог защити, – сказал старый. – Проезжайте.

– Стой – а это кто на запятках? – докопался перевязанный.

– Леший, тварь навья, – ответил Круто, спрыгивая с коня. – От кального балвохвальства нуитского в явь пригрядеше.

– Так что не прогонишь? – спросил старый.

– Что ты к нашему лешему привязался? – Найдена возмутилась. – Тебе охота – сам его гони!

– А в санях кто, не волколак часом? – перевязанный все не успокаивался.

– Это мой песик! – пришел Гормов черед возмутиться.

– Вправду, Безнос, что ты к ним пристал, – вступился стопятидесятилетний. – Йормунрековы злодейства – не их вина…

– Тебя-то как величать, отче? – почтительно взыскал Кнур.

– Да величали Селимиром, старым посадником…

Кнур, Найдена, и Круто поклонились, Горм последовал их примеру.

– А теперь зови Селишкой. Какой посад, такой и посадник, – старик прислонил совню к стене и опустился рядом на корточки.

Горм, выбравшись из саней, присел рядом со старым посадником.

– Селимир-посадник, как по отцу тебя?

– Радилович.

– Селимир Радилович, так город Йормунрекова ватага взяла?

– Они, потатчики.

– Но как?

– Черной волшбой. Мертвый бог за них молнии мечет, и дань последним живым дыханием берет.

Горму вспомнилось дерево с повешенными. Старый посадник истово продолжал, словно был рад возможности выговориться:

– На шестидесяти ладьях пришли. Гонец из-за Лещина острова их на собаках по берегу опередил, так что ждали мы незваных гостей, стража на стенах, и у камнеметов, мосты подняли, из посада народ кто разбежался, кто за стены спрятался. Но что нас настигло, такой лютой кручины не ждали… В ночи, их ладьи у берегового льда встали. Зима мягкая, озеро почти не замерзло. Я на Тайничной башне стоял, с Векшем, вторым старым посадником. Стоим мы у трубы зрительной, весла в ладьях считаем. Вдруг в одной ладье свет зажегся, навий, багровый, будто вовсе и не свет…

– Пары развели, – кивнул Кнур.

– И она без весел и паруса на Стрелочную башню пошла, напрямую через лед-склянку. С тех пор, как башню построили, озеро поднялось. В давешние годы, как был я молодой, башня на камне стояла, а стар стал, вода прямо до стен дошла. Вот ладья о стену башни и ударилась. И только от удара по дереву треск пошел, башню громом поразило, да не с неба, а будто из-под воды, через ладью, так что та в щепки разлетелась. Тут же вторая ладья, тоже с навьим огнем, за первой вослед, и снова, едва башни достигла, гром с молнией из-под озера грянул, а вместе с ним, весь первый ярус башни на части рассыпался, и саженей тридцать стены. От молнии да от каменьев раскаленных пожары пошли. Тут все остатние ладьи пошли к пролому. Камнеметчики с Тайничной да Раскатной башен четыре или пять смогли утопить. Кабы Стрелочная башня еще стояла, ни одному татю до стен не добраться бы, только та башня, да камнемет, да камнеметчики, да Томило посадник уж по всему городу горелыми кусками раскиданы были. Первые пять ладей рядом к пролому подошли, весла сняли, поверх камней да огня положили, и Ерманарекова ватага прямо по ним, как по сходням, пустилась. Еще четыре ладьи весла осушили, между первыми пятью встали, все канатами перевязались, остальные ладьи за ними впритык, мечи да секиры наголо, да по кораблям тоже в город. А в городе стражи никого – все на стенах! Плоскиня Волегостич, тысяцкий, с отрядом с Раскатной башни первый их успел встретить. Ерманарека на бой вызвал. Только пока он с Ерманареком бился, почти вся нуитская ватага уже по городу разбрелась. В слоновнике ворота подожгли, два слона там было, от огня обезумели, один до Воротной башни добежал, ворота вынес…

Горм переглянулся с Кнуром, потом еще раз подивился на сорванные с петель дубовые створки, окованные железными полосами в руку толщиной, и переломанную надвое затворную балку в два обхвата.

– Второй в озеро бросился. Плоскиня храбро бился, но Ерманарек ему сперва щит топором расщепил, а следующим же ударом правое плечо разрубил почти до пояса. Как раз к концу поединка, наша ватага с Тайничной башни подоспела, ино мы первые копья в Ерманарековых лиходеев бросили, нуиты, что раньше в город вбежали, сзади на нас насели. Безносу через щеку нёбо копьем проткнули, Векшу Ерманарек сам голову срубил, а меня его ватажник так топором по шлему огрел, что последний глузд едва насовсем не отлетел, – старый посадник снял сильно подпаленную шапку с почерневшими остатками то ли куньей, то ли собольей оторочки, и показал шишку размером с кулак.

– Даждь позорути, – Круто прислонил булаву к стене рядом с совней, снял варежки, и пальцами легко пробежал по голове старика. – Цел череп. Дублий еси, старче!

Горм вполголоса спросил Кнура:

– Ты понимаешь, что он говорит?

– Местами.

– Он вообще по-венедски говорит?

– Если он по-венедски говорит, то я на Само, – Кнур пожал плечами.

– Эн уско синуа[52], – прошептал Горм.

– Ах так? Синула сопули хоусуиса, – прошипел в ответ Кнур.

– Сопули? Хейкко… Виттуйен кевят йа кирпиен такаталви, – злорадно шепнул Горм.

Кнур почесал в затылке. Тем временем, Селимир учтиво, но твердо отстранил Круто:

– Не трать время на старика, цел череп, не цел, сто десять лет мне, могу уже и помереть. Иди от башни прямо через Загородский Конец, перед Свароговым капищем направо поверни. Там чертог Свентаны, в нем раненые, обгорелые, дыма надышавшиеся, молодые совсем, и дети.

– Реснота. Ключим еси, Селимирче, – Круто встал, в пояс поклонился перед Селимиром, подобрал булаву, и пошел обратно к коню.

– Нет, если б он на Само говорил, мы б куда больше понимали. Да, виттуйен – это что? – шепнул Кнур.

– Это куда кирпиен наведываются по большим праздникам, – разъяснил Горм.

– Мог бы и сам, поди, догадаться…

– Обрящете мя во Свентанином чертоге! – знахарь сгреб с саней короб со снадобьями, ткнул дубину в седельную сумку, запрыгнул в седло, вдавил пятки сапог коню в бока, и ускакал, чуть не сбив Безноса.

– Селимир свет Радилович, а дальше что было? – спросила Найдена.

– Дальше? Безнос вот вытащил меня из под кучи трупов, да в подвале под горелыми хоромами купеческими спрятал, пока Йормунрек да его шиши город на поток и разорение пускали. Всех мужей почти перебили, много жен, дев, да детей угнали. Внучка моя Смеяна пропала – не то свезли, не то сгорела. Свитки сожгли, капища разорили, с чуда Сварогова о змие золото сорвали, медь с крыш – и ту своротили. Два дня город грабили, на третий в ладьи сели и ушли. Кто жив остался, вышли из погребов да из леса, стали убитых хоронить.

– Селимир-посадник, ты еще про мертвого бога говорил, – напомнил Горм.

– То совсем лихое дело. С Йормунреком дроттар[53] пришел, слепой, а будто все видит, с вороном говорящим. Молнию из-под озера вызвал. Он же Йормунреку велел на Раскатной башне перевешать всю посадникову семью, до детей малых, с конями, собаками, свиньями, и коровой. Сказал, что это жертва Одину.

– Так загрыз же Одина Фенрир-волчище, и воронов его сожрал? Мы как раз недавно все это вспоминали, – возмутился Горм.

– Загрыз. Но дроттар сказал, его сыновья, Видар и Вали, отнесли тело Одина к ясеню Иггдрасиль, и там повесили. Девятьсот лет Один на ясене висел, пока ростки Иггдрасиля не вросли в его тело. Так древесная кора выросла на месте горла, что Фенрир-волк разорвал. Кора выросла, Один встал, и увидел, что все его забыли, и боги, что пережили Рагнарёк, и смертные. И даже его сыновья. Была у него еще одна обида на одного из сыновей, но какая – я не знаю, сам с дроттаром я не говорил, сперва в беспамятстве лежал, а потом прятался.

– А кто говорил с ним? – ввернул сын ярла.

– Кто с ним говорил, почти все мертвы. Одну старуху он в живых оставил, жрицу Мары.

– А как зовут ее? И кого жрицу?

– Никак не зовут, и незачем. Мара – старая богиня, мало кто ее помнит. Когда-то, говорят, мост между явью и навью стерегла. Теперь ей одни змеи служат, да еще вот одна старуха без имени. Когда та старуха умирает, другая старуха тело первой обмывает, эту воду пьет, имя свое забывает, да начинает Маре служить, – старик закашлялся.

– Тьфу! Без этого жуть до чего полезного знания про старух и воду мы бы, поди, и обошлись, – отметил Кнур и еще раз сплюнул.

– Выпей пивка, Селимир Радилович, – Найдена протянула старому посаднику мех, вытаскивая затычку.

Тот сделал добрый глоток и передал мех обратно. Поймав взгляд Безноса, Найдена протянула мех и ему. Подкрепленный последним пивом, сваренным Барсуком, Селимир продолжал:

– Дроттар все рассказал старухе, и велел, чтоб та другим передала. Осерчал Один и на богов, и на смертных, что его забыли. Тысячу лет готовил он месть богам, что Рагнарёк пережили, и одного за другим, всех их поубивал. Своих собственных сыновей – первыми. А теперь в Круг Земной вернулся, пришел ему черед смертных наказать. Кто всех других богов отверг и ему служить начал, тому он дает тайное знание. А за него требует жертв – повешенных или задушенных.

– А как же Кром, Яросвет, Собака? – снова возмутился Горм.

– Иди в город, говори со старухой. Я посадником был, не ведуном. Старуха твердит: «О́дин оди́н,» – и понимай как хочешь. Безнос, ты к этому меху присосался, что овод к лосю…

Глава 17

Река Меларизо текла с юго-востока на северо-запад. Она была названа в честь мифической реки, по преданию, протекавшей через плодородную долину, в устье которой стоял волшебной красоты город, построенный таинственным народом брадиэфеков за два эона до нынешнего. Новая река Меларизо впадала в море немного к северу от мыса, прикрывавшего от волн и холодных ветров залив Мойридио, и в ее устье была только небольшая рыбацкая гавань. Воды южной Меларизо тоже питали щедрую почву, на которой до Кеймаэона росли финиковые пальмы, оливковые деревья, и виноград, и где даже в гибельные времена родились рожь и голубика в достаточном количестве, чтобы прокормить пару деревень. В пяти днях пути от моря, над рекой на невысокой скале с плоской вершиной стояли развалины чертога. Согласно молве, когда-то он принадлежал пасианаксу, багряному гегемону, чей шаг сотрясает твердь, и был полон чудес – стеклянные окна шириной во всю стену, фонтаны, бассейн с всегда теплой водой, волшебные шары, своим светом превращавшие ночь в день. Местные жители время от времени расчищали бассейн, и вода в нем и вправду круглый год была теплой. Ни окон, ни фонтанов, ни шаров, естественно, не осталось, и по записям, медленно превращавшимся в труху в одном из архивов Лимен Мойридио, на самом деле чертог был построен элефантархом – начальником небольшого подразделения боевых слонов. Чуть поодаль от скалы, но тоже в виду реки, стоял аулион – большой одноэтажный дом, построенный по периметру прямоугольного двора, и крытый черепицей, где раньше жили смотритель, садовники, и прочая челядь. В течение последних ста с чем-то лет, этот аулион был вторым летним дворцом багряной династии, что, как говорили схоласты, представляло печальное свидетельство низости ее падения. Схоласты намеренно забывали, что на протяжении нескольких предшествовавших столетий, у багряной династии вообще не было ни одного летнего дворца.

Последние три года, переезд багряного двора во второй летний дворец происходил до весеннего солнцестояния, а возвращение оттуда в Лимен Мойридио задерживалось до поздней осени. Причиной этого, увы, была опасность набегов варваров с далекого севера. Необходимость на своей же земле прятаться от дикарей в мохнатых штанах была не раз оплакана и вельможами, и схоластами. Последних особенно уязвляло то обстоятельство, что генеалогия багряной династии описывала промежуток времени в несколько раз длиннее, чем вся история и предыстория варваров, чьи боги, и те еще не существовали во времена истинной славы багряной гегемонии, когда ее столицей был ныне обреченный забвению Ипсипургомагдол.

Упадок упадком, а Тире гораздо больше нравилось проводить время в аулионе и его окрестностях, чем в зимнем дворце. Причин этому было несколько. Начать с того, что зимний дворец не был окружен одичавшим садом, где можно было залезть на вишневое или шелковичное дерево и прекрасно провести время, поедая ягоды, читая свиток, например, с историей гегемона Алазона и басиллисы Кудиопартено, и мечтая. Такая история нравилась Тире, в отличие от «истории», занимавшей большую часть зимних уроков и в основном сводившейся к бесконечной зубрежке тысячелетней генеалогии. Кстати, летние уроки часто приходились Тире по вкусу, например, фармакология – наука о ядах, или орхестетика – наука о плясках. Последняя включала и особо сложные пляски с кинжалами и со змеями, что было очень занимательно. Кроме того, за три года, прошедшие с последнего набега варваров на Лимен Мойридио, Тире удалось удрать из зимнего дворца в город ровно один раз, и этот успех очень плохо кончился для архифилакса, начальника дворцовой стражи, который был разжалован наместником, послан на север, и вскорости погиб в очередной стычке с варварами. Сам наместник и словом не обмолвился об этом – о судьбе архифилакса Тире рассказал Плагго, благородного вида и поведения старец, изредка появлявшийся при дворе. Плагго же помог Тире устроить выдачу для семьи погибшего ежемесячного вспомоществования. После этого случая, сбегать из дворца и носиться по городу вместе с детьми ремесленников и купцов, знавших Тиру как Тиро, сына травника Горо и поварихи Нетты, больше просто не хотелось. Все же возможности выйти из дворца с ведома наместника непременно вели к обряжению в одежды с таким количеством золотого шитья, что они не гнулись, глашатаям, трубачу, и отряду стражи в сопровождение. В летнем дворце все эти проблемы просто не возникали. Никто не ждал от Тиры, что она будет сидеть в четырех стенах, расшитый золотом гиматион оставался в Лимен Мойридио (вот бы что крысам съесть), и многие уроки проходили на открытом воздухе. Время от времени, летняя учеба была не просто занятной, но даже таинственной.

– Мегалея, мегалея!

Настойчивый шепот травника наконец разбудил Тиру. Тот стоял у изножья ее кровати. Травника сопровождал молодой страж со стеклянным светильником в руке, судя по его виду, отчаянно нервничавший в присутствие наследницы багряных гегемонов.

– Горо?

– Одевайся, мегалея. Ночь, луна на ущербе, время собирать дурман-траву и белену. Мы ждем за дверью. Да, вот тебе кое-что на зубок от матушки Нетты. – Горо поставил на резной столик с перекрещенными ногами в изголовье кровати серебряный подносик, на котором лежало или стояло что-то небольшое, пахнущее молоком, медом, и земляникой.

Травник и страж скрылись за дверью, оставив светильник на том же столике. В его свете стало ясно, что издавало соблазнительные запахи – стеклянный кубок с парным молоком и разрезанное надвое хлебное кольцо, половинки которого были намазаны медом и земляничным вареньем соответственно. Тира оттолкнула перину, поставила босые ноги на ковер, и впилась зубами в половинку хлеба с медом. Запив проглоченное молоком, она выскользнула из шелковой туники, в которой спала, подошла к зеркалу, наскоро провела несколько раз гребнем по волосам, сгребла волосы сзади обеими руками, уплотнила получившийся хвост, одной рукой подняла его вверх, и, взяв с полки под зеркалом пару длинных стальных булавок с золотыми головками, крест-накрест заколола. Сделав два шага назад, Тира посмотрела на свое отражение, подсвеченное сзади светильником – формы могли бы быть и подраматичнее, но снова сойти за мальчишку, если понадобится, может и не удасться, даже с подобранными кудрями. Тира открыла ларь, вытащила из него тонкую льняную тунику, расшитую красным и зеленым растительным узором, бросила обратно, вытащила другую, белую, с воротом, расшитым жемчугом….

– Мегалея, луна не ждет даже гегемона, – напомнил из-за двери Горо.

Тира нырнула в белую тунику, достала из другого ларя пару носков из тонкой козьей шерсти, натянула их на ноги, встала в красные сандалии, и затянула ремешки. Теперь ей нужно было найти столу, подходившую по цвету к сандалиям, и тоже с жемчугом на вороте…

– Мегалея, мы идем собирать дурман-траву этой ночью или следующей?

Тира наконец нашла правильную столу, надела ее, подпоясала кушачком из того же материала, допила молоко, и, хлебное кольцо с земляничным вареньем в зубах, распахнула дверь.

– Толмо, оставайся здесь, – сказал травник стражу. – Идем.

– Факел или лампа нам не нужны? – спросила Тира, проглотив очередной кусок хлеба.

– Нет. Твоим глазам нужно привыкнуть к темноте. Травы на свету теряют силу, – Горо вел Тиру за руку по темному проходу. – К тому же, луна только на ущерб пошла. Расскажи мне пока, какая польза от черной белены.

– Лист черной белены помогает от судорог. Если семена смешать с кислым крепким вином и выварить, на поверхность поднимется зеленая жидкость. Эту жидкость надо собрать, осторожно смешать с купоросным маслом, взболтать…

– Правильно. И как потом используются кристаллы?

– Если сделать слабый раствор и им промыть рану, помогает от боли. А раствор покрепче можно подмешать в вино, если надо кого отравить.

– Тоже правильно. Для незаметного отравления подходит?

– Нет. Действие очень заметно.

– А если кого, например, отравили беленой, как его спасти?

– Красной марганцевой солью и маковым соком.

Горо и Тира вышли из аулиона. Луна поднималась над холмами по краю долины. Лунная дорожка отблескивала на поверхности реки, лес загадочно шелестел. Если немного прищуриться, можно было представить, как к чертогу на скале во всей его былой роскоши приближается вверх по реке череда кикноптер – речных лодок с носовыми украшениями и обшивкой, сделанными по подобию лебединых голов с шеями и перьев. В первой кикноптере, обхватив тонкой рукой серебристую лебединую шею, стояла бы прекрасная басиллиса, вся в иссиня-черном, с золотой диадемой на бледном челе. В чертоге горели бы огни, яркие как день, и раздавалась бы музыка…

– Что это, вроде свет в развалинах? – сказал Горо. – Наверное, луна отражается в бассейне, отблески на стенах играют. Там еще сохранилось несколько занимательных мозаик, сейчас не разглядеть, но днем как-нибудь можно будет сходить. Слоны южан на осаде Ипсипургомагдола, корабли Алазона в заливе Мойридио…

В чертоге, пусть басиллису ждал бы сам Алазон, высокий, с серо-голубыми глазами и волнистыми темными волосами, готовый бросить к ее ногам только что завоеванную тиару багряной гегемонии. Хотя он практически наверняка никогда не бывал в долине новой реки Меларизо. Во времена до Кеймаэона, и река называлась по-другому, и у басиллис с выбором женихов было скорее всего несколько легче. Тира с печалью подумала о своем долге выйти замуж, чтобы продолжить династию. Количество возможных женихов, по словам наместника, сводилось всего к двум – сыну тирана Килии или племяннику тирана Притеники. И тот, и другой по происхождению были варварами, хотя тираны Килии последние несколько поколений ходили без меховых штанов, в приличных шелковых туниках, и в значительной степени избавились от отвратительных варварских привычек типа поедания студня из лосиных носов с чесноком или, того пуще, питья запузырившейся браги из ячменя с солодом. Хотя в наихудшем случае, если бы и оказалось, что жених пожирает тухлое акулье мясо и бараньи мошонки, непрерывно портит воздух, и храпит, как пьяная свинья, его можно было бы раз-два употребить для производства потомства, а затем отравить. Не беленой, конечно, а чем-нибудь менее очевидным. Например, соком устриц, собранных после красного прилива. Эта мысль сильно приободрила Тиру. Тем временем, она и Горо дошли до пересечения троп – прямо и направо – в лес, налево – к теплому бассейну в развалинах. Откуда-то слева раздавались музыкальные переливчатые звуки – видно, пение ночных птиц.

– Пойдем прямо. Белена должна быть сразу вдоль дороги, а дальше в лесу и дурман растет. Кстати, какую часть белены мы будем собирать?

– Молодые весенние листья?

– Это было совсем легко, а вот скажи… – Горо осекся и посмотрел в сторону чертога. Из оконных проемов блеснул и тотчас погас огонь, яркий, как день.

– Ты тоже видела? – спросил травник вполголоса.

– Что это? Я слышала, челядь говорила, что иногда ночью в развалинах можно увидеть, как пляшут привидения, – так же вполголоса ответила Тира.

– Та же челядь думает, что это развалины дворца гегемона, а не надзирателя за слоновьими погонщиками.

– Посмотрим?

– А стоит ли? Может, это разбойничий костер?

– Совсем непохоже. Смотри – снова блеснуло.

– Может, хуже что?

– Например?

– Например, ламии или стриксы[54]. Украли в деревне ребеночка и едят, – без большой веры в народные пугалки предположил травник.

– А что проблескивает так ярко? Почти как солнце. Это не может быть магический ритуал, враждебный Четырнадцати – тогда огонь был бы багровый или мертвенно-зеленый, – вспомнила Тира. – Может, и правда, тени предков вернулись ненадолго из путешествия за берега заката? Глянем?

– Только издали, осторожно, и если я скажу остановиться, остановимся? – Горо тоже разобрало любопытство.

Тира кивнула. Стараясь ступать неслышно, травник и наследница багряной гегемонии приблизились к чертогу. То, что они увидели, выглядывая из-за поваленной колонны, по-видимому было частью сложного магического или литургического обряда. Остатки одной из комнат были полностью расчищены от растений, земли, и мусора, открыв мозаичный пол. Его неярко, но почти без теней освещали несколько сотен светлячков, ровными рядами почему-то сидевших на прямоугольном подносе, прислоненном к лучше всего сохранившейся стене. Все убранное с пола оказалось загадочным образом перемещено в соседнюю комнату, в открытых ларях из чего-то полупрозрачного.

Участники обряда заполняли освобожденное таким образом пространство в таком количестве, что мозаику на полу трудно было разглядеть. Их вид напомнил Тире сказание о Лелапсе – замечательно умном молоссе[55], который никогда не упускал дичь, за которой охотился. За неимением лучшего имени, она решила назвать примерно два десятка изрядно перепачканных в земле зверей, толпившихся в свете подноса со светлячками, лелапсами.

Их длинные морды заканчивались подвижными темными носами, некоторые из них виляли пушистыми хвостами, уши у кого висели, у кого торчали, у кого почти полностью скрывались в длинной шерсти, но они проводили большую часть времени на задних лапах, пальцы их передних лап ловко хватали различные предметы, а некоторые звери были перепоясаны ремнями, с которых свисали то ли предметы вооружения, то ли хозяйственные принадлежности. Тира заметила и даже смогла опознать кое-какую утварь, лежавшую на носилках, положенных поперех дверного прохода – кисти, щетки, стилосы, все со следами почвы. Лелапсы определенно находились в очень возвышенном состоянии духа. Две или три пары возились, тыкались носами, и таскали друг друга за уши, как сильно переросшие щенки. Один зверь, белый с черными пятнами, сидел спиной к стене и, жмурясь от удовольствия, чем-то упитывался из мешочка, сделанного из блестящей материи, время от времени просыпая часть вкусности себе на толстенькое брюшко.

Внимание остальных лелапсов было сосредоточено на предмете их поклонения, стоявшем в середине помещения и, судя по виду, очень древнем, из покрытого пятнами металла и полуистлевшего дерева. Общей формой он напоминал прямоугольный стол с очень толстой столешницей, у которой один угол почему-то был срезан по красивой кривой с двойным изгибом.

Особенно крупный лелапс с туловищем в длинной сивой шерсти просунул лапу под крышку стола. Оказалось, что она поднималась на петлях, поставленных вдоль длинной несрезанной стороны прямоугольника. Зверь подпер крышку бронзовой спицей и отступил, сложив лапы в благоговении. Внутренняя сторона крышки была покрыта мозаикой, искусно набранной из дерева разных пород, янтаря, и нескольких металлов. По лучше сохранившимся частям, Тира догадалась, что мозаика изображала двух, а может быть, и трех брадиэфеков (последнее было видно по миндалевидным глазам и по форме ушей), хитросплетенных в эротическом объятии. В нижней части столешницы виднелись полоски проволоки на металлической раме, словно кто-то плашмя положил в стол бронзовую арфу, недосчитывавшуюся большей части струн. Сивый лелапс навис над проволокой, пытаясь что-то разглядеть внутри.

Еще несколько зверей пристроились за ним, комично пытаясь одновременно просунуть морды под крышку. Их движение открыло Тире вид на короткую сторону прямоугольника. Вдоль нее в два ряда шли пластинки из потемневшей и растрескавшейся от старости слоновой кости, словно поломанные зубы в челюстях какого-то давно вымершего животного. Над ними, наполовину скрытый разъеденными почвенными солями бронзовыми шестернями, виднелся бронзовый же диск, неравномерно покрытый маленькими выступами. Тиру поразило отсутствие некоторых кусков, например, верхней половины одной из ног, поддерживавших столешницу, которое загадочным образом никак не отражалось на устойчивости всего сооружения.

Лелапс с почти львиной по длине гривой и, видимо, белый в не полностью изгвазданном землей состоянии, возился с металлической коробочкой, стоявшей на треножнике. Белый зверь издал несколько мелодичных звуков, одновременно подхваченных еще тремя из собакоподобных существ. Тира догадалась, что звуки, услышанные ею с тропы, скорее всего тоже были или разговором лелапсов, или строфами из гимна, что они время от времени принимались петь, но тут же останавливались.

Остальные звери расступились, освобождая место между треножником и древним сооружением. Коробочка трижды пискнула, и вдруг из нее выпростался даже не луч, а плоский угол насыщенно-зеленого света, несколько раз скользнувший по древнему устройству вверх-вниз, как взмахи крыла исполинской бабочки-павлиноглазки. В воздухе запахло послегрозовой свежестью. Последовал еще один спорадический обмен мелодичными фразами. Каждый раз, когда это происходило, звук начинал один зверь, а за ним двое или больше вторили в совершенной гармонии. Случись где-нибудь недалеко стриксы или ламии, они наверняка разбежались, разлетелись, или расползлись бы от ужаса, неспособные противостоять магической энергии, насыщавшей воздух.

На треножник была поставлена другая коробочка, звери сбились в кучу вокруг древности, уставившись в ее сторону. Белый лелапс снова запел. Теперь его примеру последовали все остальные звери сразу, задрав морды к небу. Гармония переливчатого многоголосия устремилась ввысь, усложняясь и усиливаясь, пока белый зверь, и с ним все остальные, вмиг не смолкли. Торжественно звенящую тишину нарушил раскатистый пук толстого черно-белого лелапса. Несколько его соседей отодвинулись, морща носы и бросая неодобрительные взгляды на вонючку. Белый зверь с гривой заурчал, обнажив острые зубы, и поднял лапу, указывая в сторону треножника. Лелапсы уставились на коробочку и замерли. Сцену на миг осветила ослепительная, как от молнии, вспышка, отразившаяся в зеленых, желтых, и светло-карих глазах и озарившая мокрые носы, блестящие клыки, и полувысунутые розовые языки.

Когда глаза Тиры снова привыкли к неяркому освещению светлячков, носилки с кистями и стилосами были убраны с прохода, и череда зверей вносила в комнату лари с землей и растениями. Три зверя вспрыгнули на полуразрушенные стены, и каждый положил на верх своего участка стены темную полусферу. Еще один гармонический звуковой перелив, и сферы осветили пространство между ними тысячами лучей. Каким-то образом, пересечения этих лучей в воздухе создали светящиеся очертания кустов, кусков кладки, и различных форм на мозаичном полу и на расстоянии от него. Тира наконец смогла рассмотреть, что изображала эта мозаика – вереницу слонов, с грузами шедших к конической башне, рядом с которой стояла одинокая решетчатая опора. Девять зверей встали вокруг стола-арфы-механизма и бережно разъяли его на части. Трое сразу же положили их на места на полу, намеченные лучами сфер, а шестеро остались ждать, пока их сотоварищи рассыпали по полу землю из ларей. Когда уровень земли сравнивался со светописным образом в воздухе, один из зверей поворачивал часть устройства, пока она не совпадала со светописью, и выпускал ее из лап. Наконец, вся земля была высыпана, кусты расставлены, лари и поднос со светлячками схвачены в лапы, и лелапсы снова столпились перед треножником с металлической коробочкой наверху. Сверкнула еще одна вспышка, затем развалины погрузились во тьму.

На чертог теперь падал только свет звезд и ущербной луны, вышедшей из-за облака. Тира и Горо сидели за колонной в восхищенном безмолвии.

– Это был знак от Четырнадцати, чтобы нас укрепить, а может быть, и наставить, – наконец сказал Горо.

– Укрепить нам что и наставить это куда?

– Наверное, не будет вреда, чтоб тебе уже рассказать. Во времена наибольшего величия багряной династии, тайное знание, дававшее силу гегемону, было отдано на сохранение схоластам. Часть этого знания сохранилась, и будет передана тебе и твоему будущему мужу.

– А почему просто не мне? Я же наследница.

– Гегемона-женщины никогда не было. Обычай, пять тысяч лет. Правильный или нет, не мне, ботанику, судить, хотя я-то тебе как раз все рассказываю. Большая часть тайн была потеряна. Но мне кажется, что нам была явлена часть такой потерянной тайны. В чертоге, видно, был меморион одной из забытых мистерий. Нами забытых – кинокефалы до сих пор помнят и совершают паломничество на поклонение.

– Кто-кто помнит? – удивилась Тира. Она встала из-за колонны и сделала несколько шагов в направлении комнаты, где произошел обряд с мелодичными возгласами и вспышками света.

– Кинокефалы. Они описаны в свитке, названном «Диника,[56]» где рассказывается о жизни на востоке до Кеймаэона. Морды и хвосты у них, как у собак, они живут в недоступных горах, любят охотиться, собирают и сушат сладкие фрукты деревьев. Еще они собирают прозрачный камень, называемый электрон, на который выменивают мечи и копья. Они очень справедливы, а их теология сродни орфической. Они превыше всего ценят гармонию, верят в метампсихоз и его посредством передают память о древних мистериях.

– Электрон, его разве привозят не с севера? Море, по берегам которого живут варвары, даже названо в его честь, – сказала Тира, трогая рукой верх стены, где недавно стояла сфера, испускавшая лучи.

Ее внимание привлекло что-то небольшое, лежавшее под стеной, поблескивая в свете луны.

– Варвары очень ценят этот камень, наверное, поэтому. В «Динике» написано, что источником электрона владеют кинокефалы.

– Так ты думаешь, что мы видели, как кинокефалы поклоняются забытой мистерии? – задав вопрос, Тира наклонилась и подняла смятый кулек из странного материала.

По-видимому, из него чем-то и лакомился один из зверей. Горо, вставший рядом, с благоговением посмотрел на находку.

– Именно. Они пережили Кеймаэон, но только сейчас вернулись к мемориону совершить магический обряд. И я думаю, что неспроста. Это уже второй знак, что ты принесешь нашей династии возрождение.

– А первый был какой?

– Первый был, когда ты нашла в ларе с багряными одеждами крысу с крысятами. Но тот знак был явлен экзотерически, при всех, а этот – эзотерически, только тебе.

– Ты же тоже видел!

– Мне все было показано наверняка исключительно затем, чтоб было кому тебе расказать про кинокефалов.

Тира задумалась. Праведные собакоголовцы востока из рассказа Горо действительно напоминали зверей в развалинах. Она высыпала на ладонь остатки вкусности из кулька – чернослив, пару изюмин, и неизвестный сушеный фрукт. Она показала его Горо и спросила:

– Ты знаешь, что это?

– Нет, – Горо покачал головой. – Но в свитке было написано, что кинокефалы особенно ценят сладкие плоды дерева, называемого «сиптакора.»

– Похоже, что их мы и видели, – согласилась наконец Тира, хотя «лелапсы» по-прежнему казались ей более подходящим именем для зверей-мистиков, чем «кинокефалы.» – Если так, про второй эзотерический знак никому рассказывать нельзя.

Горо кивнул, и добавил:

– Почти жаль. Хотел бы я услышать, что сказал бы диэксагог – ходили мы за дурман-травой, вернулись без дурман-травы, все смурные, зато с рассказом о тако-о-ом видении… – Горо рассмеялся.

Тира улыбнулась и ответила:

– Можно подумать, мы раньше сто раз не слышали: «Позор и горе нам?»

Глава 18

В предвесеннем солнце, вода капала с сосулек по обе стороны от окна на втором ярусе белокаменного покоя. Само окно не было затянуто рыбьим пузырем или заложено выскобленными до полупрозрачности роговыми пластинками. Свет проходил вовнутрь через кусочки настоящего стекла, вставленные в свинцовую рамку на двух петлях. Рамка была открыта. Внутри покоя, маленькая девочка возилась с куском слонового сала на нитке, пытаясь перекинуть его через верх рамки. С четвертой или пятой попытки ей это удалось. Девочка закрыла рамку изнутри, и сало повисло на нитке с наружной стороны стекла.

Кладка покоя была закопчена. Талая вода, стекавшая с крыши, промывала в копоти следы, похожие на следы слез. По другую сторону улицы от покоя стояло выгоревшее изнутри дотла хранилище свитков. Сквозь то место, где была дверь, глядели на разорение внутри Горм и старец Былята. Рядом, прислонившись спиной к полуразвалившейся от жара стене хранилища, сидел на корточках Кривой, пальцем пытаясь выковырять мозг из оленьей кости. Хан внимательно наблюдал за ним.

– Рукописи горят, псица, ох как горят, – сетовал Былята.

Он по крайней мере выглядел как положено жрецу Яросвета – обереги, белая свита до земли, длинная седая борода. Горм попытался вспомнить тяжеловесные слова стихотворения, которое когда-то рассказывала мать…

В стихах, впрочем, нимало не упоминалось собачье-потерянное выражение на суровом длинном лице.

– Точно не случаем хранилище сгорело?

– Каким же случаем. Соседи, кто жив остался, все видели. Пришел нуит в черном, с вороном, с ним четверо притеснителей с факелами приконуряли, бревнами двери затворили, в окна факелы метнули, и пугалами стояли, пока все не сгорело.

– А зачем двери-то затворяли? – не понял Горм.

– Думали, я внутри? А может, боялись, что свитки, как олени, разбегутся?

– А ты-то где был?

– Зване Починковне, Свентаниной вестнице, на подмог побежал. Свентанин чертог от Яросветова как раз по другую сторону от Сварогова капища. Все зря, псица, ноги уж не те, отбегался, всех ее питомок нуиты свели. А обратно прибег, только и увидел, как остатнюю мудрость нашу ветер искрами уносит.

– Альдейгья искони славится медом, мехами, и красивыми женщинами, – заметил Горм. – Вон, например.

Статная купчиха в шубе с воротником и опушкой из харзы шарахнулась от Хана с Кривым, вступила в лужу, потеряла равновесие, и упала бы, не подхвати ее под руки чернавка в шерстяной вотоле[58] поверх свиты и с холщовой сумкой через плечо. Тут хозяйка и служанка увидели Горма и Быляту. Две пары ярко-синих глаз вперились в старца и молодого воина.

– Былята свет Прилукович, что еще за напасть Чернобог на нас послал? – скорее возмущенно, чем испуганно, спросила купчиха.

– Курумов челядин да его же щенок, – жрец указал на Горма.

– Да не в обиду, – Горм поклонился.

– Как, как величать тебя, звероватой челяди хозяин? – немного менее недовольно продолжила купчиха, выбравшись из лужи.

– Курум я, а тебя как величать? Прости, что Кривой тебя с шагу сбил.

– Величай Поладой. Будет время, заходи рассказать, где такое пугалище с таким псищем нашел, да меда испить, – купчиха подошла к двери покоя и четыре раза стукнула. После недолгой задержки, дверь со скрипом полуоткрылась, и Полада проскользнула внутрь. Чернавка грязно подмигнула Горму и проследовала за ней.

– Так что всех красавиц не свезли, – заметил «Курум.»

– Этих двух блудниц светописанных кто б угнал, я б долго не горевал. Угонщик, вот тот бы скоро закручинился. Да ведь нет, нуитов, тех потаскунья в мехах медом не корми, а всегда только дай Свентанину дщерь невинную в увоз. Вот помню, лет тридцать тому было дело. Приходили из доней с ватагой Хер да Кнут…

Горм чуть не поперхнулся. Чтобы не выдать волнения, он принялся разглядывать двух синиц, прилетевших клевать сало, висевшее на нитке перед окном на верхнем ярусе Поладиного покоя. Изнутри, прижав нос к стеклу, на возню кругленьких птичек с маленькими клювиками и цепкими лапками завороженно смотрела девочка. Горм вспомнил Асу и Хельги за подобным же занятием, улыбнулся, и уже спокойнее продолжал слушать.

– Вроде, псица, торговать пришли. Шкуры ушкуевы привезли, кость моржовую, на куниц да соболей меняли… А как ушли, Звана без лучшей ученицы оказалась – дони дряннущие свезли…

Извлечение мозга из оленьей кости шло у Кривого туго – то ли кость была слишком тонкой, то ли палец слишком толстым. Кривой взял кость в зубы и осторожно сжал челюсти. Под давлением, мозг вылетел из кости – в предусмотрительно разинутую собачью пасть. Кривой неодобрительно посмотрел на Хана, порылся под собой, торжествующе вытащил еще одну берцовую кость с изрядным количеством мяса, и принялся шумно грызть. Хан горестно опустил морду на передние лапы.

– А еще что помнишь про тех доней? Кнут да..?

– Хер… Наверняка все записано было, – Былята удрученно развел руками. – Спроси Звану, может, она что скажет. А зачем тебе?

– Праздное любопытство, уж больно имена нелепые. А к Зване надо мне наведаться. Я ведь в Альдейгью со знахарем пришел, с Круто, он тебе грамоту вез, про травы всякие, что в лесах нашел и на себе испытал – от каких запор, от каких понос…

– И куда ж я ее дену?

– Видно, придется хранилище отстраивать.

– Мы отстроим, а они опять сожгут? – рассудил было старец, но вдруг распрямил плечи и воинственно встопорщил бороду. – А вот и нет! Всех дев им не свезть, ни всех грамот не сжечь! Иди в Свентанин чертог за знахаревой грамотой!

– Девочка плохая охотница, – изрек Кривой. – Ни одной птицы не поймала. Ей надо было сало съесть. Кривой бы его съел.

– Сало скорее всего от слона, что утонул в озере. Дня два назад его ветром к берегу у земляного города прибило, посадские уже треть на куски разобрали, – объяснил Былята.

– Надо Кнуру сказать, он ранним летом хотел съесть слона, – вспомнил Горм.

– От тухлой слонятины можно так, псица, окочуриться, что перед смертью о ней неделю просить будешь, – старец нахмурился. – Зерно есть пока, нуиты те склады даже не тронули. Вот олово да серебро китежские – те подчистую свезли.

– Ну, будь здоров, Былята Прилукович, скоро с грамотой вернусь. Кривой, пошли.

Тролль встал во всю косую сажень с лишком своего роста, потянулся, подобрал мешок с костями и потрохами (Горм надеялся, что они принадлежали только животным), и побрел за Гормом в направлении Сварожьего капища. Размашистая иноходь Хана уже разбрызгивала талую воду из луж впереди. Местами из снега вытаивали следы набега – сорванное с кого-то очелье, сломанный меч, мертвый воин со вцепившимся ему в горло мертвым псом с выпущенными кишками… Вслед за Ханом, Кривой обследовал кишки, также признал их недостойными внимания, и побрел дальше, перебирая поршнями, каждый размером с небольшую лодку.

Знаменитое чудо Сварогово о змие больше не существовало. После того, как золото было содрано с идолов бога и его скакуна и вместе с золотой молнией и молотом, разившими змея из черной бронзы, свезены на корабли, Йормунрековы дружинники переставили оставшиеся части местами. Посреди оскверненного капища осталось стоять непотребное чудище с задницей вместо головы верхом на змее, топтавшее поверженного коня, перемазанного калом. Горожане много говорили и об осквернении, и о последовавшем за ним гневе с небес – не просмердив и дня после ухода Йормунрека, чудище загорелось огнем, который не могли потушить ни дождь, ни снег, и было полностью им поглощено.

У слабо дымившихся развалин капища стояло несколько плотников в сукне и овчине с топорами и кузнецов в кожаных свитах, но без молотов. Единственный, у кого за кожаный ремень, перепоясывавший кольчужную рубаху, был заткнут молоток, был Кнур. В руках он держал здоровый, в добрых полсажени, кусок резного, раскрашенного и местами обгоревшего дерева. Рогатая морда с высунутым языком не оставляла сомнений в том, что это было все, что осталось от знаменитой козы с часов на Стрелочной башне. Кузнецы и плотники внимательно слушали, судя по всему, кузнечного цехового старшину, примерно одинакового в высоту, глубину, и ширину, хотя ростом все-таки поменьше Кривого. Еще одной примечательной особенностью этого кузнеца была правая нога, вернее, то, что от колена вниз, вместо ноги была хитровыделанная штука из кожи и стали. Не повышая голоса, старшина говорил так, что его было прекрасно слышно шагов за сто:

– Лучше будет, если все чудо из чугуна отлить. Можно пустолитое сделать, как из бронзы.

– Так опалубку спалим! – перебил его один из плотников, в полушубке поверх затрапезной серой свиты.

– С бронзой твоя опалубка не сгорит? – старшина смерил плотника взглядом. – Гунберн, покажи, что за камень ты из Ервик-города привез!

Один из менее внушительных представителей кузнечного дела пустил по рукам кусок руды с блестящим синим включением, приговаривая:

– Если это в шихту добавить, чугун плавится легче бронзы.

– Так это ж синяя земля! Поприщ[59] сто на юг и в горы, у нас ее полно, – осенило еще одного кузнеца.

– А как чугун-то золотом крыть будешь? – не унимался плотник.

– А в бане под током, чтоб снова воры не содрали.

– Под че-е-ем?

– Ну ты темный… Просто как плотник какой-то! – укоризненно процедил тот же, кто опознал синюю землю.

– А вот кто образец ваять будет? – спросил еще один кузнец. – Ты, Святогор Вепревич?

– Всемила, у нее глаз лучше, – предложил старшина, указывая на одного из цеховиков, который, по внимательном рассмотрении и к приятному удивлению Горма, подошедшего к кузнецам и плотникам почти вплотную, оказался кузни́цей? Кузнечихой? Так или иначе, высокой сероглазой девой.

Кнур помахал Горму и Кривому козой. Пара ремесленников помоложе почтительно расступилась перед Ханом, подбежавшим понюхать Кнура. Горм показал на себя, потом на трехпрясельный чертог Свентаны, видневшийся чуть поодаль. Кнур кивнул.

– И с какой такой кручины мы по девкиному образцу работать будем? – снова возбухнул плотник в полушубке.

Святогор развел ручищами:

– А почему нет?

– Так девка ж! – не унимался плотник, темный, как плотник.

– По разумению, это бы только дев исключило, буде б образцы удами ваялись? – предположил старшина.

– Может статься, так Чурилова-то работа и вершится? – ввернула дева.

– Второпяхом удом ваяше, недоваях, елмаже стояк утратих, и тому сокрушився зело, – не совсем понятно, но с большим чувством изрек молоденький плотник, снова уступая дорогу Хану.

– Да нет, это его рукоделие такое, у Чурилы-дурилы руки только под уд и подлажены! – не сдержался и поддел еще кто-то.

Над площадью раздался могучий регот знатоков ремесел. Горм продолжил свой путь. Подворье жриц Свентаны было обнесено невысокой стеной, но один из резных воротных столбов был выворочен. Уцелевшая створка ворот одиноко висела на втором столбе. На ступенях у входа в терем сидели, беседуя, молодуха с младенцем на руках, и старуха с перевязанной рукой. Трое детей постарше стояли у стены терема, разглядывая искусно высеченное в камне и раскрашенное изображение божественной невесты, спускающейся на увенчанную ледником высочайшую гору земного круга с неба. Внизу ее мирно ждали белый орел с белой голубкой, ушкуй с бельком (как же, наверное, замаялся бедный тюлененок на своих маленьких ластах ползти в гору), и белый северный волк с белым же (кто бы мог подумать) северным зайцем. Горм не к месту вспомнил глупый стишок, который Рагнхильд рассказывала Хельги и Асе:

Белый заяц и белый волк, судя по всему, были существенно духовно богаче своих обыденно серых собратьев, и не пытались друг друга сожрать. На диво красивая, подробная, и, скорее всего, насыщенная тайным смыслом каменная резьба была, увы, испохаблена свежими руническими надписями с предположениями о том, кто, как, и куда употребил божественную невесту. Горм увидел, что одно из чад у стены ведет пальчиком вдоль ряда особенно поносных рун, пытаясь их разобрать, и устыдился.

Окованная железом дверь терема раскрылась наружу. Вышедшая на ступени жрица помогла старухе встать и уже было повела ее в терем, как вдруг увидела Хана и в удивлении остановилась. Взгляд ее упал на белого волка на стене, потом снова на огромного белого (правда, с довольно грязными лапами) пса на дворе, подошедшего к детям. Двое детишек постарше, обрадованные новому развлечению, принялись его гладить, а самое маленькое дитя встало на цыпочки и обняло животное за шею. Внушающего уважение вида жрица (Горм прикинул, что она должна была быть лет на пятнадцать, если не больше, старше Рагнхильд, но при этом отнюдь не старуха) наконец спросила:

– Что и откуда за зверь?

– Хан, песик мой. Я его прошлым летом нашел. – почтительно ответил Горм.

– Где нашел?

– Отсюда рёст триста-четыреста, по Аанмо вверх, на юг, да на запад, у края ледника.

– У гор? А что он там делал?

– Ждал, – Горму было не в охоту вдаваться в объяснения, как и кого именно.

Жрица снова посмотрела на резьбу, под которой дети возились с псом. Тот полуоткрыл рот, слегка высунув язык в собачьей улыбке.

– А ну пойдем, надо Зване все рассказать.

– Я к ней и шел, да еще к Круто, знахарю.

– Круто? Так ты Курум из-за Старграда, что сироту от нуитов спас?

– Круто и сам к тому делу руку готов был приложить, но Эцура я от грабежа отвадил, правда. Поздно вот, Барсука-корчмаря он убил.

– Свентана заступи, это что за лешачище? – женщина увидела, как во двор вошел Кривой. Его голова была вровень с верхушкой воротного столба.

– Его Кривым зовут, – Горм вспомнил, как Былята с легкостью объяснил тролля Поладе, и закончил, – Челядин мой.

В Хроарскильде или Старгарде такое, может быть, и не прошло бы, но в Гардаре, стоило даже сорокапудового тролля определить кому-нибудь в холопы, и он словно растворялся в воздухе. Занятно было бы проверить, что сталось бы с тем же троллем, возведенным в состояние, например, ярла, но Горм благоразумно решил оставить проведение этого опыта на потом.

– А. Челядь пусть во дворе ждет, а тебя с псом Звана Починковна увидеть должна.

– Кривой может здесь меня подождать? – спросил Горм. – Кривой не будет есть маленьких детей?

– Кривой не будет есть то, Кривой не будет есть это… – посетовал словесно низведенный и таким образом растворившийся в воздухе тролль. – Горм скоро вернется, Кривой не будет есть маленьких детей. Горм будет возиться так долго, что дети успеют подрасти, Кривой их съест, и с Гормом даже не поделится.

Горм пожал плечами, взял Хана за ошейник, и пошел вслед за старухой и жрицей. В первой палате от входа, на скамьях сидели еще несколько больных. В свете раскрытого окна, на расстеленном на полу одеяле лежал лысый старикашка, голый, если не считать не первой свежести волосенных гачей. Старикашка скулил от боли, держась левой рукой за предплечье правой. Одно его плечо было странно скривлено. Лицом к нему, на голом полу сидел Круто. С его правой ноги был снят сапог.

– Терпи, отче, – Круто взял старика обеими руками за правую кисть, уперся босой ногой ему подмышку, и потянул. Старик только успел раскрыть рот, готовясь закричать, как раздался щелчок. Лысый сел, пощупал себе плечо, теперь не являвшее заметного перекоса, и пошевелил правой рукой. Его рот снова раскрылся, на этот раз в щербатой улыбке:

– Ай да окудник, чудотворец!

– Плотник, со стропил на Воротной башне упал, плечо вывихнул, – объяснила жрица. Пошли.

– Погоди, матушка. Круто, ты, я вижу, при деле.

Знахарь улыбнулся:

– Ономо, болящих призреваю.

– Грамота у тебя далеко? Я ее взялся Быляте снести. Он будет новые свитки в хранилище собирать.

– Любо! – Круто улыбнулся еще шире, встал, и, взяв с лавки длинную кожаную суму, протянул ее Горму. – Вари суму!

– Что-о?

– Похоже, он тебе говорит, чтоб ты грамоту берег, – предположила жрица. – Так?

– Сице рцу, – с некоторым недоумением подтвердил знахарь, почесывая Хана за ухом. Пес задрыгал задней лапой.

Горм еле сдержался, чтобы не засмеяться. Он спросил:

– Как величать мне тебя, матушка?

– Кукарней Пакоблудовной. А уне матушкой и зови. Сейчас к Зване пойдем, – женщина посадила старушку на скамью и, обернувшись к Круто, продолжила, – Тоже вывих. Палец.

– Будь по-твоему, матушка, – ответил сын ярла, снова еле сдержав смех. – Пошли.

Они прошли еще через один покой, где на крытых льном и шерстью одрах лежало больше дюжины тяжело раненых или больных. В воздухе стоял удушливый запах – как на задворках лавки мясника. Женщина сильно моложе «матушки» смазывала каким-то жиром лицо воина, лежавшего в беспамятстве – во всяком случае, то, что она смазывала, находилось там, где обычно положено было быть лицу. Саму молодую служительницу Свентаны, видимо, не угнали в рабство только потому, что с одним ее глазом, прикрытым красиво расшитой бебряновой повязкой, что-то было сильно не путем. Кукарня (мало того, что отец бедной жрицы, не иначе, блудил направо и налево, он еще над ней прямо-таки по-изуверски простебался с именем) постучала в дверь третьего покоя. Несколько неясных звуков раздалось из-за толстых дубовых досок, потом прозвучал голос:

– Входи.

Окна покоя выходили на север, к площади перед Свароговым капищем. У одного из окон стоял стол, заваленный кусками бересты с письменами, и парой раскрытых книг со страницами из веленя или чего-то вроде. Помимо предметов учености, на столе лежало почти шарообразное от пушистости животное, светло-серое, с полосатыми хвостом и лапами, широко и низко посаженными на пятнистой большой голове скругленными ушами, и желтыми глазами с по-собачьи круглыми зрачками. Увидев Хана, животное хрипло заурчало и встопорщило шерсть, от чего его видимый размер удвоился. Хан, впрочем, не повелся на подначку – его внимание больше привлекло чем-то примечательное место на полу, которое он принялся сосредоточенно нюхать.

– Звана свет Починковна, я Курума привела, а с ним белый волк – говорит, на краю Мегорского ледника чего-то ждал, – жрицу аж распирало. – Может, знамение это, что время пришло Свентане воплотиться?

– Матушка, Свентана воплотится, да не во плоти сойдет, уж сколько раз мы про это говорили. Когда все души, как одна, возжаждут света и отвратятся от тьмы, то и будет ее воплощение, – раздался глубокий и очень красивый голос, не слишком соответствовавший внешности его владелицы.

Говорившая была невелика ростом, уютно упитанна, совершенно седа, и выглядела довольно повседневно: она вполне могла бы сойти за какую-нибудь родственницу мельничихи Унн, приодетую во все дорогое к празднику. Сила чувствовалась только в испытующе-пронзительном взгляде небольшой женщины. Это, похоже, заметил и Хан. Закончив обнюхивать пол, пес подошел к Зване и встал перед ней, опустив хвост и голову.

– Доподлинный такой волк, вислоухий, кудлатый, кареглазый, – вестница Свентаны потрепала псу загривок, – Садись.

Хан с неожиданной кротостью сел.

– Так кого он ждал?

– Хозяина, – Горм опять решил избежать слишком подробного рассказа. – Только хозяин его давно мертвый был.

– Да, чего-чего, а мертвых тел непогребенных у нас последнее время просто таскать – не перетаскать. Садись и ты, новик, в ногах правды нет, – вестница указала на лавку, и сама села напротив стола в дубовое креслице, на скарлатную подушку, разглядывая Горма и словно пытаясь что-то вспомнить. – Да, матушка, как Ртищ? Что-то я его криков боле не слышу…

– Я Огневеде велела ему макового молочка дать.

Звана покачала головой и, обратясь к Горму, объяснила:

– Лихо ему досталось. Он на Стрелочной башне в дозоре стоял, когда Ерманарек на нее ладьи с навьим огнем пустил. Из огня его вытащили, в ожогах, с перебитыми ногами. Ртищ один из Томиловой стражи живой и остался, да и то скорей на беду. Матушка, чем ты ему ожоги мажешь?

– Китовым салом топленым.

– Попробуй к салу малую толику полынного масла добавить. Тогда, может, меньшей мерой макового молочка обойдемся.

– Так и так беда, – сказала жрица и пошла в направлении второго покоя, приговаривая, – От ожогов не счавреет, так от мака, а мак его через Калинов мост не сволочет, так полынь в навь отправит…

Нелюбимая дочь Пакоблуда закрыла дверь за собой. Горм сел на лавку, Хан плюхнулся у его ног. Чтобы отвлечься от волнения, сын ярла попытался понять, чем отличалось место на полу, первоначально привлекшее внимание Хана. Там, между ясеневыми половицами, количество пыли в швах сильно менялось, очерчивая что-то изрядно похожее на почти успешно спрятанную крышку лаза. Что-то или кого-то в лазу пес по-видимому и унюхал.

– Так как тебя по отцу, Курум?

– Крепковязович.

– Давно я не слышала имени Хёрдакнута, да еще так забавно переведенного, – Звана перешла на танский. – Зовут-то тебя как? Крум?

Горм чуть не подпрыгнул. Видя его замешательство, вестница продолжала:

– Ты, да твой отец лет тридцать с небольшим назад – даже походка, и то одна. А с именем, и последнее сомнение ушло. Только песик у него был сильно поменьше – поморянский. Как зовут-то тебя? Угадала?

– Горм, – наконец смог выдавить выявленный сын ярла.

– Да, под таким змеиным именем в Альдейгью сейчас лучше не соваться, особенно после того, как Йормунрековы ватажники поизгалялись над Свароговым истуканом. Откуда только себе Йормунрек набрал дружину – пакостник на пакостнике, висельник на висельнике. Кстати, о висельниках, попался бы только мне этот его дроттар с вороном…

– Он, мне говорили, гиблый чародей, мертвый бог ему силу дает, – начал Горм.

– Темны с ним дела, правда, – перейдя на венедский, Звана положила руки на ручки креслица и вперилась в Горма. – А с богом его, и того темнее. Наша явь не может вместить богов. Явь, она как эта берестяная грамота, а боги, они как эта чернильница или вон как котко. Ты можешь на бересте написать, «котко,» или можешь видимость его нацарапать, но это будет только след от его сущности. Сказано тем, кто был мудрее меня,

Как береста не вместит кота, так явь не вместит бога, только следы от его сущности – у смертных в головах. Я понятно говорю?

– Береста не вместит кота, – повторил Горм, про себя подумав: «Только если из нее лукошко не сделать.»

– Именно! – обрадовалась вестница. – Тот, кто мудрее, сказал: «Нельзя впихнуть невпихуемое.»

«Ну и удина, видно, был у того, кто мудрее,» – решил Горм, вслух попытавшись слегка приземлить беседу:

– Кстати, видел я и раньше котов, да этот на них непохож…

– Это кот, да не тот. Его мне котенком с дальнего востока привезли, из-под Белухи-горы. Они злые, хитрые, приручаются тяжко. Туземцы думают, что это не звери, а полубоги, что священную Белуху-гору охраняют, и молятся им так: «Няяяяя…»

«Полубог» на столе одобрительно приоткрыл желтые глаза, лизнул заднюю лапу, и принялся чесать ей за ухом.

– Дикари, конечно, но кто знает, может и спрятана в их сказке, как в многих, толика правды – боги, они бывают разные. Некоторые правят явями несказанно красивее, чем наша, а некоторые – изгнаны в навь. Сдается мне, что Йормунреков бог – один из тех, и он через земной круг, нашу явь, хочет дыру пробить, чтоб через нее из нави до горних явей добраться. А тех явей много, одна другой краше. У них есть венедские имена, есть и танские, – чуть подумав, вестница продолжила на танском. – Над кругом земным – Идаволль, где Хёд и Бальдер вместе гуляют по зеленым лугам на месте развалин Асгарда, а Моди, Магни, Вали, и их жены вместе сидят за пиршественным столом и вспоминают былые времена. Над этой явью – Нидафьолль, с чертогами из красного золота. Самый прекрасный из них – Синдри, на Горах Ущербной Луны. Там некоторое время был Кром, пока не перебрался в Гимле, самое красивое место. Поодаль от Гимле – Альвхейм, а вверх – яви Яросвета и Свентаны. Так-то вот. А Один, если от него вообще хоть что-то осталось, внизу в Хель ковыряется и козни строит.

– А то, что дроттар рассказывал, как Один из мертвых воскрес и всех остальных богов уже поубивал?

– Врет. Точно врет. Что Один после Рагнарека мог оказаться не убитым, а изгнанным – такое может быть. С Локи отношения он испортил, за Бальдером недоглядел, Рагнарёк – его вина. Есть дерево, что проходит через все миры, может, его с ветви на ветвь этого дерева вниз по веревке в наказание и спустили. Что он может зло на Вали, сына своего, затаить – тоже правда. Вали должен был убить Хёда. Но Бальдер вернулся из страны Хель, простил Хёда, а за ним его простил и Вали. А Один… он и до Рагнарека был богом суровым да злопамятным. Его даже прозывали «предателем воинов.» Но чтоб убить Вали или Магни, ему сначала надо до них добраться, через дыру в земном круге. Опять-таки, явить себя и сам сделать эту дыру он не может, а поэтому все дыры делаются только в мозгах у тех, кто ему служит.

– А что будет, когда он сделает эту дыру?

– Лихо будет. Из дыры навь прихлынет и все поглотит. И сейчас уже из земного круга кровь и страдания просачиваются в нижние круги, и там ими кто только не кормится. Вот все они через дыру и поналезут. Думаешь, зачем Йормунреков дроттар всех вешать велит? Чудищ в нави питает, а они ему в обмен в дырку в мозгах тайное знание кладут. Чародейской силы-то у него нет, чародейство – это, если взглянуть на вещи мудро и беспристрастно, сказки, вот, хоть для Кукарни-матушки. Много таких, как она – сложности и таинств постичь не может, потому сказкам верит, да то и неважно, душа у нее добрая. Трудно доброй да простой душе без сказок. А если без них, то вся сила в нашем круге – в знании[62]. Знание, его кто где ищет. Свароговы жрецы – в горне кузнечном, Яросветовы – в травах лесных да в небе, мы, Свентанины вестницы, свет из горних явей прозреть тщимся… Вот дроттар с вороном, тот, может сдаться, темное вежество из нави тянет.

– Про молнию из-под воды?

– Как знать, может, и про это, – Звана ненадолго замолчала, о чем-то думая. Пользуясь возможностью, Горм снова попытался повернуть разговор в нужное ему русло:

– Звана свет Починковна, так ты отца моего знаешь?

– Еще б мне его не знать, лучшей моей ученице незнамо что на уши навешал и с ней сбежал! А что ж, они тебе ничего не рассказывали?

– Мама моя умерла. А отца я пробовал расспросить, он молчит.

– То-то я слышала, Хёрдакнут вторую жену взял. А от чего умерла?

– Она должна была родить мне сестричку. Сама не выжила, и сестричка умерла.

– Худо-то как… – Звана встала, отодвинула с края стола несколько грамот, достала из ящика глиняную бутыль и две серебряных чары. Откупорив бутыль, она наполнила чары, поставила бутыль на стол, протянула одну чару Горму, другую взяла сама и, не садясь в кресло, опорожнила. Горм пригубил напиток – это был мед, крепко настоянный на смеси каких-то трав. В его вкусе смешались сладость, терпкость, и горечь. Вестница плеснула себе еще меда, закупорила бутыль, и снова уселась в кресло, с чарой в руке.

– Знаю я, почему отец твой молчит. Слушай, что расскажу. Кто богам служит, не может просто так служение ни начать, ни бросить. Если скажет кто: «Буду балием Яросветовым, буду правду искать, раненых лечить, сиротам помогать,» – четыре года должно пройти в учебе и раздумье, прежде чем путь определится. Кто-то может слаб оказаться, да передумает. А если четыре года прошло, стала, например, дева жрицей, да вдруг решит: «Довольно, побыла я жрицею Свентаны, хочу за Сотко-купца замуж,» – сразу уйти нельзя – сперва десять лет Свентане как жрица дослужи. Или, если твоему нареченному невтерпеж, а какому ж втерпеж, он может с тобой вместе при чертоге радеть – тогда, если тебе, скажем, четыре года осталось, вдвоем в два управитесь. Вот пришел Хёрдакнут в Альдейгью, а с ним Виги грамотник. Хёрдакнут нарвальим бивнем торговал, с Векшем посадником встречался, меды пил, – Звана отхлебнула из чары. – посадник ему с Виги все уши прожужжал, как его племянница да во Свентанином чертоге то хромых на ноги ставит, то с шелудивых коросту снимает.

«Кнур-то почти угадал,» – с радостным удивлением сообразил Горм. – «Не дочка посадника, а племянница!»

Звана снова приложилась к чаре и продолжила:

– Двух лет она жрицей не пробыла, а я уж верила, что новую вестницу нашла. Но тут наведался к нам Виги, и отец твой будущий за ним – мол, покажи, чем обморожение лечите. Потом опять пришли, мазь от лишая делать учиться. Из отца твоего, кстати, знахарь бы вышел.

– Он коней и собак разводит, сам их лечит, меня тоже кое-чему натаскал, – обрадованно вставил Горм.

– Вместе Векшева слона от простуды выходили, и скоро говорит моя ученица: «Люб он мне, хочу с ним на дони.» Я в грусть, конечно, но говорю: «Будьте вместе четыре года при чертоге, свадьбу сыграем, поезжайте на дони, а то оставайтесь – ладо твой звериное слово знает, а зверям бессловесным добрый знахарь нужнее, чем карлам на донях ярл.» Вроде к такому концу дело и шло, да только одним утром без пира прощального сели дони на ладью – поминай как звали. А следующим утром, ученица моя на лосе в лес отправилась – за травами будто. День ее нет, два нет, мы уж думаем, все, медведь пещерный задрал, или дятлы насмерть задолбали. Еще через два дня обоз с рыбой в Альдейгью пришел, а при нем – ее лось, а в суме переметной грамота: «Звана-вестница, я с Хёрдакнутом в Роскильду ухожу, не серчай.»

– Так Хёрдакнут ее не увозом увез? – задав вопрос, Горм отхлебнул было из чары и поперхнулся.

– Каким увозом, сама сбежала! – Звана отставила чару на стол, встала, подошла к скамье, и отвесила Горму добрую затрещину по спине. – Прошло? И что тебе так важно, кто за кем сбежал?

– Если б он ее из набега свез, как рабыню…

– Точно, был бы ты не новик, а рабынин сын. Новик ты, путем новик, да годи радоваться-то. Отец твой неспроста все эти годы слова не обронил. После того, как дони ушли, Бушуй, Векшев брат, пол-месяца из терема не выходил, а вышел с рукой на перевязи и со свежим шрамом от виска до подбородка. Что у него за безладица с Хёрдакнутом вышла, про то Бушуй до самой смерти так и не рассказал никому. Горяч был дед твой. И это не худшая часть. Жив был бы, увидел бы внука, авось, остыл бы.

– А что худшая часть?

– Проклятье, что мать твою в могилу свело. И ты за ней проклят.

Глава 19

Утопил Гарпун привязал край полога чума к головному шесту, взял головной шест и еще два, обвязал их верхи ровдужным ремнем, и поставил стоймя на крупный песок. Чуть к югу от его лагеря, Большая Река (другого имени у нее не было) несла весенние льдины, перемолотые водопадом Мускусной Крысы, к морю. Выше по течению от водопада река резко сужалась, и с грохотом падала с высоты десяти ростов сильного охотника в бурлящий круглый котел, окруженный черными скалами. За котлом, река поворачивала с северо-восточного направления на восток и расширялась, постепенно переходя в залив Белого Гуся.

Ученик генена расставил шесты треногой, так что полог из пяти сыромятных шкур олених повисла посередине. Он поднял с земли и добавил еще три шеста, перехлестнув их верхи вторым ремнем поверх первого. Для маленького чума, больше подпорок не требовалось, а свежие шкуры олених должны были привлечь духов. Переход на снегоступах к подножию Горы Духа на северном берегу Большой Реки занял у молодого шамана полтора дня, и времени до захода Сигник оставалось ровно на то, чтобы поставить чум, развести маленькой костерок, да согреть воду. Закатное солнце рисовало странные, неспокойно движущиеся цветные узоры в облаке водяной пыли, поднимавшейся над грохочущим котлом. Утопил Гарпун подумал, что присутствие этой пыли может облегчить видение духов. Некоторое время посмотрев на игру красок и послушав гул водопада, он потянул за край оленьей шкуры, вытаскивая ее наружу шестов. Обойдя шесты, так что полог обернулся вокруг, будущий шаман закрепил вторую часть его узкого края, оставив небольшой кусок свободным, чтобы можно было направлять выходящий наружу дым по ветру. Костерок бы не помешал, только вот готовить или греть на нем, кроме воды, было нечего. Единственным питательным припасом, взятым в поход, был маленький мешочек пеммикана и сушеной рыбы на обратный путь. Брат Косатки объяснил, что первое самостоятельное путешествие в мир духов, откуда шаман должен вернуться с дружественным духом-сопроводителем, лучше предпринимать натощак. «Живущие в длинных домах, они этого не понимают,» – говорил он. – «Там нового шамана накуривают разной травой, пока он не начинает хихикать, напаивают отваром из грибов, пока у него не начинает течь изо всех дыр, и сажают в парильную землянку. Так они из мира духов такое притаскивают – шесть цветов, восемь лап, одна голова от зайца, другая от земляного ленивца, иглы от дикобраза, хвост от бизона…»

Утопил Гарпун откинул нижний край полога. Чум был пуст, если не считать плоского камня с выемкой, вокруг которого были расставлены шесты, и свернутого спальника из нанучьей шкуры. Медный, облуженный внутри оловом котелок, выменянный у жителей длинных домов, пока стоял снаружи, уже наполненный водой из реки. В разогретой воде можно было развести смесь сушеных и толченых ягод вороники, морошки, и можжевельника – не для видения и не для насыщения, а исключительно для вкуса и полезности. Сначала нужен огонь…

Невысокий, но горячий костерок из смолистых ветвей низкорослой сосны разгорелся достаточно легко, и скоро согрел камень и котелок, поставленный на него. Ученик генена снял торбаса, камлейку, кухлянку, штаны, вывернул всю одежду наизнанку, выскользнул из чума, развесил справу на шестах, как обычно привязав ремешками, нырнул обратно в чум, запахнул полог, и с удовлетворенным вздохом залез в спальник. Предыдущей ночью, ему так хотелось есть, что голод гнал сон. Теперь чувство пустоты в желудке было немного приглушено, а после половины котелка обжигавшего губы кисло-сладкого отвара сушеных ягод и вовсе угасло. Сосновые ветви в костре, превратившись в угли, давали ровное тепло. Утопил Гарпун проверил присутствие копья и ножа рядом со спальником и опустил голову на густой мех.

– Хорошо, хоть нож мой кому-то пригодился, – сказал кто-то, сидевший на корточках между огнем и спальником. Свет от углей слегка просвечивал через него, тепло же совсем не чувствовалось. Наоборот, от тени веяло холодом. Дух продолжил:

– Меня вот он не спас. Я пытался отбиться, но мои товарищи зарубили меня топорами, разделали, как тюленя, сварили в котле, и съели. Передо мной, они съели наших собак. У нас была с собой еда, запас на несколько лет, но с ней что-то случилось. Кто ее долго ел, тех начинало тошнить, у них появлялся странный вкус во рту, они слабели, их руки и ноги словно кто-то колол рыбьими костями, а потом они начинали видеть и слышать духов, – сказал анирни́к, призрак заморского морехода. – Когда мы поняли, что дело в наших запасах, большинство из нас уже были слишком слабы, чтобы охотиться.

– Так ты не знаешь, кто заколдовал ваши припасы? – спросил ученик генена.

– Нет. Я не могу перебраться обратно через море. Над этой землей, я вижу остров в небе, и на нем много веселящихся духов. Под этой землей, я вижу еще одну, и на ней – духов, занятых охотой и рыбалкой. Ни туда, ни туда меня не пускают – говорят, у меня нет правильных узоров на теле или на лице. Верно говорят, у меня и лица-то нет, смотри, – призрак повернулся к углям, так что стали видны поломанные лицевые кости его черепа.

– А почему ты пришел сюда, а не скитаешься вокруг твоего последнего стойбища? Может, я зря взял твой нож?

– Да нет, пользуйся. Около стойбища оставались духи тех, кто меня съел. Я ушел от них. Они гнались за мной, пока я не подошел к этой горе. В ней живет сильный дух, они его боятся. Смотри.

Призрак взмахнул правой рукой. Точнее, он взмахнул левой рукой, которая держала вареную и замерзшую, судя по виду, кисть правой руки. Полог чума стал прозрачным, как лед-наслуд[63]. В небе переливались многоцветные огни – на острове за небом, духи играли в мяч. На дальнем берегу Большой Реки, сжимая в когтистых ручищах, висевших почти до земли, кровавые топоры, ждали атшены – духи тех, кто при жизни отведал мяса себе подобных, и не может остановиться и после смерти, продолжая пожирать трупы.

– Что ж тебе с ними делать? Они не могут тебя снова съесть в мире духов?

– Нет, но если они меня догонят, они могут сделать меня таким же, как они. Есть только одно средство мне от них избавиться и найти покой, но для этого мне должен помочь кто-то живущий.

– Какое же, и кто?

– Не простой живущий, а тот, кто может заглянуть в мир духов, как ты, например. Но я не могу тебя просить о помощи.

– Почему?

– Потому что дело слишком трудное. Во-первых, тебе нужно было бы помочь моему духу переправиться обратно за море. Во-вторых, за морем, тебе пришлось бы найти тех, кто заколдовал наши припасы. В-третьих, тебе пришлось бы защищать меня от атшенов. А ты еще даже не настоящий шаман, у тебя нет духа-спутника…

– А ты не хотел бы быть моим спутником?

– Какой тебе прок от товарища, который не только тебя защитить не может, но еще везде за собой вон тех трупоедов тянет? Если я за тобой их приволоку куда-нибудь, где кто-то живет, они и его смогут съесть. А чем больше они съедят, тем сильнее станут. Вот дух, который живет в горе, он бы тебе больше пригодился.

Утопил Гарпун попытался вспомнить, что рассказывали про обитателя горы. Это был очень сильный и свирепый дух, он нападал из-под воды, но мог двигаться и по земле, и даже под землей. Никто толком не знал, как он выглядел, потому что каждая близкая встреча с ним оказывалась последней.

Атшены на дальнем берегу вдруг сбились в темную кучу, завыли, и побежали от берега в сторону леса. Вода в реке забурлила, и из реки на берег выскочил устрашающий зверь с толстыми когтистыми лапами, тяжелым приземистым туловищем, сильной длинной шеей, и странной мордой, сбоку похожей на топор[64]. Один из атшенов споткнулся на бегу, зверь вмиг настиг его, ударил в спину передними лапами, сбил, как лиса зайца, и, поставив передние лапы пожирателю трупов на скрюченный хребет, разинул пасть. Тут стало понятно, почему его морда расширялась к концу – в верхней челюсти сидели два огромных клыка, а по бокам нижней челюсти свисали здоровенные брыли, как ножны. Голова поднялась на мощной шее. Удар – и клыки на всю длину вонзились в поверженного атшена. Очертания его тела утратили четкость, поплыли, и дважды убитый злой мертвец растворился в воздухе, как облачко тьмы, развеянное ветром. Хищник отряхнулся, так что брызги полетели во все стороны с его густой шерсти, черной с желтоватыми полосами, и низко заревел. Убедившись, что остальные атшены обращены в бегство, зверь присел, отставив толстый полосатый хвост, и помочился на песок. Затем он прошел по берегу, понюхал воздух, разбежался, и нырнул обратно в реку. Скоро вода забурлила уже рядом с северным берегом, и клыкастый зверь опять выскочил из воды, отряхнулся, и подошел к чуму. Молодой шаман попытался схватить копье, но его рука почему-то прошла сквозь древко. Тем временем, мокрая черная слюнявая морда просунулась в чум. На призрака и генена-недоучку уставились глубоко посаженные желтые глаза, в которых светились несомненные ум и волшебная сила. Зверь слегка приоткрыл рот и сквозь зубы (иначе, ясное дело, он не мог) голосом, похожим на рычание дюжины росомах сразу, сказал:

– Как тебя зовут, живой?

– Утопил Гарпун.

– Ты утопил гарпун, потому что китенок выпрыгнул из воды перед китом?

– Да.

– Ты не нарушал никаких охотничьих запретов, не охотился на зверей, кормящих детенышей, не бил копьем рыбу, идущую на нерест?

– Нет, никогда.

– А вот тот дух на дальнем берегу много лет назад убил белька. Дубиной по голове. И содрал с него шкуру, а мясо бросил. Он нарушил те табу, которые я охраняю. Ты, Утопил Гарпун, хороший охотник, и будешь сильным шаманом, если сможешь мне помочь. Если ты возьмешься сделать, что я тебе скажу…

Клыкастый хищник уселся перед чумом. Пальцы его задних лап были соединены перепонками. На брюхе шерсть была особенно длиной, под ней угадывались складки кожи. Одна из этих складок вдруг зашевелилась, как будто оттуда кто-то пытался вылезти наружу. Утопил Гарпун оторопел – действительно, из только что плотно закрытого мехового кармана в животе зверя вдруг высунулась пушистая черная мордочка-топорик с маленькими желтыми ушками, за ней последовала длинная и подвижная шея, потом из кармана протиснулись передние лапы и задрыгали в воздухе. Ученик шамана с удивлением смотрел на странные роды (если это были роды). Зверенок требовательно запищал. Его писк был чем-то похож на голос детеныша морской выдры. Самка лизнула поднятую к ее устрашающей морде мордочку огромным черным языком, потом подставила свою переднюю лапу под ищущие опоры лапы зверенка. Маленькое существо (вообще-то оно было ростом с крупного волка) выбралось наружу целиком, без каких-либо следов пуповины и последа, как будто не родилось, а вылезло из спального мешка. «Может, это и есть спальный мешок на брюхе?» – догадался Утопил Гарпун. Котенок хранительницы табу охоты ткнулся в материнскую лапу, потом просунул любопытный нос в чум. Как от анирни́ка исходил холод, так от клыкастого котенка – тепло.

– Если ты возьмешься сделать, что я скажу, Желтые Ушки будет твоим проводником в мире духов. Хочешь такого проводника?

Котенок (или щенок?) обнюхал спальник, лизнул остатки жидкости в котелке, наморщил нос, чихнул, и потряс головой. Утопил Гарпун протянул руку и погладил зверенка. Его шерсть была густой и слегка влажной. Когда рука начинающего шамана коснулась загривка духа-детеныша, он выгнул длинную шею и снова пискнул, на этот раз умиротворенно.

– Хочу, могучий дух, защитница зверят! Но смогу ли я сделать то, что ты мне велишь?

– У меня есть для тебя два задания, шаман. На первое у тебя уйдет много времени, и мой сын тебе с ним поможет – отвадить атшенов от моей горы. Остальные табу не нарушали, я не могу их трогать, но они смердят мертвечиной и оскверняют своей близостью мое логово.

– Может статься, теперь и выйдет у тебя взять меня за море, – с надеждой сказал анирни́к.

– А второе задание тебе нужно будет выполнить прямо сейчас, когда откроешь глаза…

– Так они уже открыты! – возмутился было Утопил Гарпун, но обнаружил, что лежит в спальнике, на боку, и точно – с закрытыми глазами. С некоторым усилием он разлепил веки. В чум пробивалось серебристое сияние предрассветного неба, ни анирни́ка, ни духа-защитницы детенышей нигде поблизости не было, огонь, горевший на плоском камне, давно погас, и угли покрылись золой. Снаружи раздался знакомый писк. Ученик Брата Косатки вылез из спальника, отодвинул полог, вздрагивая от холода, надел штаны и торбаса и, выворачивая кухлянку, попытался определить направление звука, шедшего со стороны реки. Вроде бы, писк раздавался из-за скалы вниз по течению от чума. Там же кто-то крупный громко плескался в воде.

Утопил Гарпун влез в холоднющую, но сухую кухлянку, вытащил из чума копье, и побежал в направлении звука. Скала была не очень высокой, и забраться на нее не составило труда. Со скалы, молодой шаман увидел источник плеска – вверх по реке, из моря заплыла большая косатка. Она тыкалась носом в скалу, пытаясь что-то вытащить из неглубокой расщелины. В воде расплывалось темное пятно – кровь. Из расщелины снова кто-то пискнул, очень жалобно, словно зовя на помощь. Утопил Гарпун приблизился к краю скалы, присел на корточки, и глянул вниз.

Вцепившись коготками в камень и всем своим пушистым тельцем вжавшись в глубину расщелины, на него смотрел детеныш исполинской морской выдры. Малышу, еще покрытому длинным рыжим детским мехом, никак не могло быть больше четырех месяцев. Детеныш отчаянно запищал, зовя мать. От нее, скорее всего, только и остался кровавый след на воде. Косатка не могла просунуть морду в расщелину, но ей всего-то нужно было недолго подождать, пока выдренок не ослабеет. То, что хищница (непонятно почему, Утопил Гарпун решил, что это не кит, а китиха) заплыла так далеко вверх по реке в погоне за добычей, было само по себе уже печально, но ее стремление во что бы то ни стало сожрать детеныша, которого по-хорошему не хватило бы ей и на один укус – это могло свидетельствовать о полном отчаянии или даже о безумии. Выражение круглого черного глаза, злобно уставившегося на молодого шамана, подтверждало последнюю догадку.

Брат Косатки, как свидетельствовало его имя, мог общаться с вожаком стаи косаток, живших у края ледяного поля недалеко от стойбища, и договариваться о незамысловатой взаимопомощи – косатки гнали рыбу в сети, рыбаки делились с ними уловом. Язык косаток был очень сложным – старый генен говорил, что большинство их звуков вообще не было слышно сухопутному уху, и косатки общались с Инну посредством особого наречия, понятного обоим племенам, и состоявшего из свистов и щелчков. Молодой генен знал только свист, зовущий на помощь: «Спасите, тону,» и приветствие: «Доброй охоты.» Польза как того, так и другого была сомнительна в текущих обстоятельствах, да вряд ли и сам Брат Косатки смог бы уломать обезумевшую от голода и запаха крови хищницу развернуться и уплыть. С другой стороны, спасти выдренка было совершенно необходимо, даже если бы об этом и не просила хранительница табу.

Утопил Гарпун попробовал дотянуться до детеныша. Тот еще сильнее прижался к скале, оскалив мелкие острые зубки. Зацепив носки торбасов за неровности в скале, молодой шаман почти смог ухватить выдренка за шкирку, но тут косатка, высунув переднюю треть туловища из воды, схватила его за рукав кухлянки и дернула.

Вода была очень холодной. Воздух в штанах и кухлянке дал ученику шамана толику добавочной плавучести, копье осталось у него в руках, но исход поединка с косаткой в воде был однозначно предрешен в пользу последней. «Может, хоть чуточку наестся, бедная,» – подумал Утопил Гарпун. Косатка повернула голову набок и разинула пасть, видимо, собираясь для начала перекусить его пополам.

– Ты не кусать меня должна, а спасать, – крикнул молодой генен, выставив перед собой копье.

Китиха чуть не напоролась носом на острие, выкованное из звездного помета – куска железа, много лет назад невесть откуда упавшего на лед. Безумие в ее взгляде сменилось на какое-то другое выражение, то ли упрек, то ли недоумение: «Что ж это я делаю?» Утопил Гарпун попробовал вспомнить, как высвистеть зов о помощи, засунул два пальца свободной от копья руки в рот, и, изо всех сил работая под водой ногами, свистнул – раз коротко, два раза длинно. Огромная черно-белая голова еще раз повернулась, на молодого Инну снова уставился круглый черный глаз с голубоватым белком. Из дыхала вырывалось прерывистое сопение. Ученик шамана повторил зов о помощи. На самом деле, еще очень недолго в воде на грани замерзания, и он бы и вправду утонул. Хищница повернула нос в направлении копья и издала звук – что-то посередине между свистом и мяуканьем. Это могло значить как «Я тебя спасу, только перестань тыкать в меня железкой,» так и «Убери железку, без нее ты будешь гораздо вкуснее.» Конечно, никто никогда не слышал, чтобы косатка напала на Инну. С другой стороны, никто никогда не слышал, и чтобы косатка стащила Инну со скалы. Утопил Гарпун невесело прикинул, что он вряд ли будет ходить по стойбищам и рассказывать, кто его сожрал, так что доброе имя косаток сохранится в неприкосновенности. Чего доброго, они вообще глотают охотников направо и налево, просто не попадаются. Хотя если бы было так, какой-нибудь дух наверняка бы разболтал. В любом случае, пальцы правой руки уже онемели настолько, что копье в ней уже не держалось, а кухлянка наполнялась ледяной водой. Выпустив копье, ученик шамана приготовился быть съеденным. Это вообще часть естественного круга жизни, когда одна инуа берет жизненную силу у других инуа…

Пасть, наполненная острыми зубами размером больше нанучьих клыков, раскрылась и нависла над головой Инну. Осторожно, косатка взяла его за ворот кухлянки и, вильнув исполинским хвостом, потащила против течения от скалы к отмели из крупного песка, на которую ночью выскакивала из реки защитница детенышей. Хорошо хоть, у выдренка хватило ума заткнуться и не пищать. Утопил Гарпун услышал какое-то шуршание, и с некоторым усилием понял, что это его торбаса шуршат по песчаному дну. Хватка зубов на вороте ослабла. Не чувствуя ног, он сделал шаг, другой, третий, потерял равновесие, упал на колени в мелкой прибрежной воде, встал, и, шатаясь, поднялся на берег. Следующим его действием было выбраться из одежды. Хищница смотрела за ним из более глубокой воды. Ученик шамана заставил себя перейти с шага на бег, подбежал, отчаянно стуча зубами к чуму, откинул полог, вытащил спальник, и накинул его на плечи. Под спальником лежали кремень с огнивом, берестяной коробок с трутом, и кожаная торбочка с припасами на обратный путь. Утопил Гарпун подобрал припасы и побежал обратно к берегу. Косатка все смотрела на него. Развязав сыромятную тесемку, начинающий (но уже едва безвременно не закончивший) генен размахнулся и бросил торбочку. Китиха поймала ее в воздухе, пару раз двинула челюстями, и проглотила пеммикан и рыбу вместе с ровдугой. Сопя дыхалом и работая хвостом, хищница подалась назад, на глубину, и свистнула. На этот раз, Утопил Гарпун узнал звуки – один повышающийся длинный свист, один высокий короткий: «Доброй охоты.» Насколько позволяли зубы, все норовившие выстучать дробь, и отчаянно мерзнущие пальцы, генен повторил приветствие. Косатка плеснула мощной лопастью хвоста и скрылась под водой. След от ее движения пошел по поверхности реки на восток, к морю.

По-прежнему голый, если не считать спальника, Утопил Гарпун побежал к скале. На счастье, небо было чистым, и Сигник, взошедшая со стороны залива Белого Гуся если еще не грела, то хоть обнадеживала, что в мире время от времени есть тепло. Шаман снова услышал стук зубов. Его зубы вроде бы не стучали… Звук доносился из расщелины, где прятался выдренок. Босые подошвы дали генену возможность зацепиться за камень чуть ближе к расщелине, чем торбаса. Утопил Гарпун не чувствовал пальцев ног, но подозревал, что режет их в кровь. Так или иначе, на этот раз, молодой Инну дотянулся до детеныша и торжествующе схватил его за шкирку. Тот, видно, уже так замерз и избоялся, что даже не попытался его укусить. Зверюшка была очень пушистой и не такой уж маленькой, или по крайней мере довольно длинной.

Что делать дальше, было довольно понятно – или развести огонь, согреться, и высушить одежду, или заняться чем-то еще и заодно замерзнуть насмерть. С выдренком на руках, генен побежал к соснам, где накануне он ломал ветки для костра. Детеныш просительно запищал и ткнулся мокрым носом ему в живот. Утопил Гарпун вспомнил, что молодые исполинские выдры в день могут сожрать столько же рыбы, сколько весят сами. И копье, как назло, унесла река… «То гарпун, то копье… Вот в стойбище все повеселятся, когда расскажу,» – подумал шаман. Чувство наконец вернулось к стопам – острая боль в изрезанных в кровь пальцах. Генен засмеялся.

Глава 20

– Почему такие странные четырехугольные заклепки? – осведомился Горм, вертя в руках утяжеленный учебный топор.

– Темнота! Это болты! Смотри – берешь два ключа, надеваешь на болт и на гайку, один ключ к себе, другой от себя, и раскрутил, – показал Кнур.

– Здорово! А чем болт лучше заклепки?

– Я сковал тебе три пары щек для топорища, чтоб ты мог по мере надобности прибавлять топору вес. Чтоб каждый раз не переклепывать, болты сподручнее.

– Твоя правда. А как такая резьба делается?

– Обстоятельно и с понятием. Начинаешь с прямоугольного прутка, греешь его до светло-соломенного цвета, берешь в обжим, его еще гвоздильней называют, кладешь обжим на наковальню, соединяешь половинки молотком, так что внутри прямоугольное сечение обжимается в круглое…

– А резьба-то когда?

– Да до резьбы еще далеко! Потом надрубаешь брусок на подсечке, чтоб едва осталось железа на головку, поворачиваешь обжим, и сажаешь головку вершником, – Кнур показал Горму орудие на длинной ручке. – А уж потом можно резьбу или нарезать, или накатать.

– Так не легче было заклепки сделать?

– Легче, но я работаю как надо, а не как легче. Потом, четыре болта с гайками – хорошему кузнецу меньше, чем полдня работы.

– Было б можно таких болтов кучу наковать, много для чего б сгодились, – Горм покрутил гайку ключом. – А зачем кожаная прокладка?

– Чтоб не раскручивалось.

– Вон они, – раздался голос Найдены.

В кузнице слегка потемнело – четверо загородили вход. Горм узнал Найдену и молодого кузнеца рядом с ней, Гуннбьорна. Вместе с ними были долговязый подросток в темно-бурой свите и сильно пожилая, но прямая, как палка, богато одетая женщина в мехах, жемчугах, и золоте. Обратившись к Найдене, она спросила:

– Который из них? Стриженый поменьше или русый и длинный?

Найдена указала на Горма.

– А ну-ка, отрок, выйди к нам на свет, – потребовала незнакомая Горму горожанка.

Горм не очень обрадовался «длинному» и «отроку,» но сделал несколько шагов вперед.

– Я Курум, а тебя как мне величать, матушка? – молодой тан поклонился.

– Не матушка, а бабушка! Верно мне Звана говорила, похож, похож на отца… У того, правда, лицо так не краснело…

– Родня твоя нашлась! – обрадованно подтвердил очевидное Кнур. – Что стоишь, поди, обнять бабушку надо-то!

Чувствуя себя крайне неловко, Горм вышел из кузницы и раздвинул руки. Горожанка приблизилась к нему, встала на цыпочки, и троекратно клюнула его холодным носом – в левую щеку, в правую, снова в левую. Горм осторожно заключил новообретенную родственницу в объятия..

– Сразу тебе скажу, дело Бушуево с Хёрдакнутом – что за распря ни была, вся с Бушуем умерла, – при упоминании имени мужа, женщина погладила оправленный в золото черный оберег, висевший на ее шее на золотой же цепочке. – Тебе и роду твоему в моем доме всегда добро пожаловать. Дом вот, правда, отстраивать придется, шиши Ерманарековы мимо не прошли, так что я с челядью, кто жив остался, пока на Векшевом подворье.

Бабушка снова тронула оберег. Горм обратил внимание, что ее ждал стоявший чуть поодаль от входа в кузню, у ряда бочек, седобородый ключник – на ремешке, подпоясывавшем его свиту, висело железное кольцо с дюжиной здоровенных ключей. За тот же ремешок был заткнут кистень. В бочках находились очень разнообразные жидкости, в которых кузнецы ставили опыты с закалкой – от страшно дорогого серкландского оливкового масла до протухшей лосиной мочи. К последней бочке и имел несчастье прислониться ключник. Хуже того, он, похоже, уже угораздился макнуть туда край своей короткой кочи.[65] «Бедная бабушка,» – подумал новообретенный внук. – «Всю челядь с чувством обоняния, не иначе, Йормунрек нарочно ей истребил.» Старая женщина продолжила голосом, в звуке которого читался приказ, неукоснительно подлежащий выполнению:

– Так что к обеду там будь, когда тень от Раскатной башни площадь пересечет. Много ты мне рассказать должен, ох, много.

С этими словами, она развернулась и, коротко кивнув Найдене, пошла в направлении старопосадничьего двора, стоявшего за высоким забором к югу от кузнечного ряда, скорее для вида, чем от необходимости, помогая себе черным посохом с серебряным навершьем. Впечатление крайней степенности от осанки и одежды вдовы Бушуя несколько смазалось тем, как она лихо перепрыгнула лужу с талой водой. Отдающий беременной лосихой ключник поспешил за ней.

– Вот ты какой, Горм-поединщик, – сказал незнакомый Горму долговязый рыжий недоросль в длинной бурой свите, вдоль ворота и рукавов расшитой письменами и подпоясанной широким кожаным поясом с медной клепкой. – Я Найдену послушал, так думал, ты ростом на полголовы выше…

– А сам ты кто? – не вполне доброжелательно справился Горм.

– Я Щеня, знахарь и Яросветов жрец в учении. Мне Круто сказал, ты ватагу собираешь, думаю, не пойти ли с тобой, раны лечить да круг земной смотреть. Вот, Круто мне грамоту для тебя дал, – рыжий протянул Горму кусок бересты, свернутый в трубку и хитро перевязанный лыком.

Горм принял грамоту, вытащил из сапога сакс, разрезал лыко, и попытался постичь содержимое послания, вслух читая:

– Сещенявыченикизострова… воимеяросветабологотвориша… тьфу! Кто-нибудь мне когда-нибудь объяснит, на каком таком языке говорит Круто, и с какой такой печали?

Рыжий засмеялся:

– Он думает, что на венедском!

– Икыйакикметьсошестопером… Но почему?

– Ну, может, лет полтораста назад действительно так говорили. А сейчас, некоторые боятся, что современный венедский слишком на танский похож стал, – объяснил Щеня. – Вот скажи, как по-тански будет «ларь?»

– Да так и будет? – вступил в разговор Кнур.

– «Якорь?»

– «Аккер!» – ответил кузнец.

– А «мачта?»

– Тоже похоже…

– «Враг?»

– «Варг!» – поддержал Горм. – А «мед,» это, кажется, наоборот из венедского в танский перешло. «Котел» – «кеттиль,» «сельдь» – «сильд.» Хотя, например, таны зовут куницу «морд,» а Кнурище не куниц, а белок «мордками» обзывает. Зато вот «уд» будет «кук,» совсем непохоже…

– Так что же, из-за одного слова два разных языка держать? – усомнился Кнур.

– С удом по-венедски в стихах выходит немного складнее. Например… Краснеет чудо в лучах заката, с огромным удом, в руках лопата, – гордо воспроизвел недавно услышанное Горм. – Так причем тут Круто?

– Круто и еще некоторые, они борются за чистоту исконного венедского языка, а то в нем стало слишком много иностранных слов, и все слова используют только кондовые старовременные. Такие старовременные, что все их уже и позабыли, только в летописях остались, – наконец закончил мысль Щеня.

– Действительно, как бы нам един кондовый уд искони не остался, – озаботился Кнур. – Хотя «уд» такое замечательно удобное – ха! – слово… Стой, тебе, Горм, что за предмет ни дай, ты все удами обложишь! Что ты про ватагу-то говорил?

– Ну, ватагу, это громко сказано. Но нескольких добрых сподвижников на опасное дело я бы взял. Ты же вроде домой собирался?

– Рано мне домой! Какое дело-то?

– Звана Починковна мне дала список. Четырех ее учениц Йормунрек угнал. Их надо из неволи в Альдейгью вернуть. Так что я сейчас в Йеллинг ненадолго, оттуда в Роскильду, и на поиск.

– Так с этого тебе начинать надо было, а ты все про топор да про молот для тролля!

– Топор тоже дело важное. В сагах, конечно, никто не рассказывает, как кто-нибудь днями удар ставит, или бросок отрабатывает, но ведь как же без этого? А почему тебе вдруг домой рано? – спросил Горм.

Кнур поморщился:

– Потом расскажу.

– Ну что ж, Кнур да, – Горм с суровым прищуром посмотрел на рыжего знахаря, – Щеня, будь по-вашему, пойдем вместе Званиных учениц искать. Кривой вроде тоже за мной увязался, не знаю уж почему. Нам бы еще разведчика с понятием о лесе… Найдена?

– Горм, нам поговорить надо! – выпалила Найдена, теребя рукой серебряную пряжку в виде змея у горла вотолы.

– И это тоже, – Горм нахмурился. – Пойдем к Святогорову двору, там на скамеечку сядем. Кнур, я скоро вернусь. Познакомь пока Щеню с Кривым, может, он еще передумает с нами круг земной под сапогами катать…

Молодой тан свернул грамоту, толкнул ее в мешок со всякой всячиной, висевший на гвозде у входа в кузню, и пошел за ряды, в направлении двухъярусного терема с белокаменным низом и резным деревянным верхом, где жил кузнечный староста, и куда нагло и непостижимо напросился на постой Кнур. «Скамеечка» была хитро свита из железных полос и прутьев, выкованных наподобие стеблей и цветов. Во время набега, Йормунрековы ватажники попытались ее утащить, проволокли саженей десять, и бросили непомерную тяжесть.

– Садись, Найдена. Кстати, откуда у тебя эта пряжка?

– В корзинке со мной лежала, когда Барсук меня нашел.

– Дай-ка гляну… Все точно, как я и подозревал. – сын не в меру любвеобильного ярла треснул себя по лбу: «Что ж у нас за порода такая – чем пердолим, тем и думаем?» – Кстати, Гуннбьорн, не в обиду, нам с девой один на один поговорить надо…

Небольшого роста танский кузнец стоял у края железной скамьи, держа в обеих руках вязаную шерстяную шапку, отороченную то ли крысой повышенной лохматости, то ли очень сильно пострадавшим прижизненно и посмертно хорьком. Во взгляде его широко расставленных светло-голубых глаз читалось раздумье щенка ездовой собаки, собирающегося жалобным скулежом выпросить у вожака упряжки кусочек хорошо обслюнявленной тюленьей шкуры с салом: что он получит, когда заскулит – сальца или зубами за шкирку?

– О Гунберне разговор и пойдет, – Найдена перестала теребить пряжку, но взамен принялась крутить вокруг указательного пальца правой руки косу. – Люб он мне, а я ему. Тебе я вроде тоже люба, да ты меня от неволи спас, как же мне быть?

«Что она нашла в этом заморыше из Хроарскильде,» – подумал Горм. – «Хоть мозги у него вроде есть… Может еще чем одарен? Как там по этому случаю отец говорил… Молодец думает, дорвавшись до девы, какой он у нее, а дева в тот же черед – какой он у него? Кнур, может, и прав – любой предмет я на уды переведу, весь в отца… Нет, далеко еще мне до него. Круче, чем Хёрдакнут, разве что Эгиль Сын Лысого сможет обложить. Стой, тут-то надо, чтоб все было не как в Эгилевой лаусависе[66] или, того хуже, в ниде[67], а как в саге, ну а если не как в саге, то по крайней мере как в новоделанном слезливом флокке[68], с надрывом, без даже намека на скотоложество, и чтоб ни мышиного уда в виду! Краснеет чудо в лучах заката, а вместо уда торчит лопата…» Задержав дыхание, чтобы подавить совершенно неуместный и глупый ржак, что, как он надеялся, было воспринято Найденой и Гуннбьорном как мгновение значительного и сурового молчания, старший (и то, увы, не совсем наверняка) Хёрдакнутссон протянул к Найдене руку и провозгласил по-венедски (на танском вящая напыщенность далась бы труднее после воспоминания об Эгиле):

– Видишь змея долготелого с глазами багряными? Это отца моего пряжка, наш родовой знак! Люба ты мне, люба, сестра моя Найдена Хёрдакнутовна! Береги ее как зеницу ока, Гуннбьорн Гудредссон, ибо эта красавица – дочь великого ярла и кровная сестра двух могучих воинов!

Гуннбьорн упал на колени. «Для слезливого флокка вполне сойдет,» – обрадовался Горм, поднял его за плечи и заключил вместе с Найденой в объятия, снова давя позыв глупо заржать – «Стоит лопата в лучах заката, а чудо с удом ушло куда-то…»

Глава 21

Их кони шли шагом по густой траве. Горм ехал по правую руку от Хёрдакнута, Хельги и Аса – по левую. Утренний свет Сунны косо отблескивал на серебряных украшениях упряжи и на стали кольчуг и шлемов. Дружина, отобранная для нападения через лес, следовала в почтительном отдалении.

– Я спросил, как это может быть, чтобы такая богиня, как Свентана, может собственную жрицу проклянуть таким страшным проклятьем, – рассказывал старший сын. – Звана сказала, что это не Свентанино проклятье. Тех, кто нарушает клятвы богам, проклинает Мара. Если…

– Кто-кто? – перебил Хельги.

– Тебе с Асой она больше известна, чем Хель. Так или иначе, она из предыдущего поколения сверхъестественых существ, и даже среди ровесников отличалась редкой пакостностью.

– А не может так быть, что на самом деле проклятия нет? – предположила Аса. – Ты кому-нибудь говоришь: «Род твой проклят, женщины, что будут рожать дочерей, будут умирать при родах, и приплоду их погибель.» Смерть при родах случается часто, особенно если родится девочка. Стоит одной бедной капельке взять и умереть, все сразу: «Проклятие!»

– Может быть и так, нам в точности знать неведомо. А что ведомо, так это что я дал клятву найти угнанных жриц, – рассудил Горм. – Найду их и верну, или хоть узнаю, где сгинули, долг нашего рода перед Свентаниным чертогом искуплен. И, если проклятие есть, Свентана за нас перед Марой заступится и его снимет. А если и нет, что за печаль? Девы из неволи возвращены, клятва выполнена.

– Кстати, на нас смертный заговор тоже распространяется? – озаботился Хельги.

– По одному рассуждению, нет, если он передается по матери. По другому, да, если считать что и я тоже проклят, – ярл опустил голову и отпустил поводья. – Но один ли мой сын проклят, или все дети, самое малое, что я смогу сделать, это дать Горму пару-тройку драккаров, дружину, и золота на выкуп. Может, и сам с ним пойду. Ну а если ни я, ни Горм сегодняшнего или завтрашнего дня не переживем, вам, Хельги и Аса, надо будет самим решать…

– Что ж ты раньше-то нам не рассказал? – на этот раз Хельги перебил отца. – Горм себе напридумал еще хуже, чем то, что на самом деле было.

– Его мать, – Хёрдакнут кивнул в сторону Горма, – выходит, я ее любил, я ее и убил. Вот я себя этим накручивал, а о мальчишке и не подумал. Надо было рассказать, копье мне под ребро, но трудно ведь! И главное, наоборот хотел ведь как лучше, чтоб не вышло дело как с нашей энгульсейской родней… Я Бушую: «Вестница Свентанина нам благословение даст, и твоего прошу.» А Бушуй возьми да и упрись: «Нет тебе благословения! Я дочку богам обещал, и конец!» Я ему поперек: «Кто, мол, умер и тебя в волхвы и провидцы воли богов определил?» Он за меч… Я было тоже, да вспомнил, как дедова тестя мой же двоюродный дед от лопаток до таза разрубил. Бывает, конечно, но вообще-то не дело это между родней. Короче, не вдруг отнял я у него меч, пока он боролся, на него ж и напоролся. Так он на меня с раной через пол-лица и с голыми руками опять бросился. Пришлось ему еще и руку вывихнуть. Да… Думал я еще, может, вернуться и все исправить, но сперва Горм родился, потом жена умерла, потом новую взял, потом вас, спиногрызов, родил… Так, говорят, жизни наши и проходят – хочешь как лучше, а выходит как всегда.

Горм подъехал поближе к отцу и положил руку на его плечо, покрытое чернеными пластинками чешуйчатого доспеха.

– По крайности, у тебя получилось не так худо, как у Сигварта и Ивара с энгульсейским конунгом. Вы с Бушуем пол-Гардара не разорили, пока разбирались. И теща вот тебе доброе слово передавала, в гости звала.

– С ее добрым словом может все оказаться не так просто, – ярл поднял голову. – Бушуихин деверь посадником был, теперь она старшая из рода осталась, новый посадник ее слушать будет, а Альдейгье сильные друзья нужны. Против того же Йормунрека. Вот уж на кого неохота мне идти, но может статься, что так и так придется – Гнупа Йормунреку какая-то родня. Не помню вот, по отцу или по матери. По материнской стороне он своих родичей точно не жалует, вспомнить хоть Скофти Новости. Хотя кого он вообще жалует? Отмороженный какой-то вышел у Хакона мальчишка.

– Отмороженнее, чем Гнупа? – попытался выяснить средний Хёрдакнутссон.

– Йормунрек, у него вот такие, – Хёрдакнут показал руками размер, – тараканы в голове, но он отнюдь не дурак, и любой его дружинник за него жизнь отдаст. А вот Гнупа не отмороженный, а как раз удом по лбу битый безладный злой дурак, от которого все карлы, кроме последней дряни, разбежались, – исчерпывающе определил ярл. – Если б не Сильфраскалли с наемниками, они придумали себе погоняло «йомсы[69]», мы вообще могли бы въехать в Слисторп на мамонте, пока Гнупа чухается, расковать сотню рабов, залезть обратно на мамонта, достать бочонок пива, рыбы копченой, и смотреть, как рабы его уделывают.

– Я слышала, в Слисторпе даже кузнецы, сапожники, и мельники – и те рабы? – Аса нахмурилась.

– Точно. Сто с тому лет назад, у бодричей был город Рерик. Гнупин то ли дед, то ли прадед его сжег, и всех бодричей свез в рабство. Их потомки ему коней куют и одежу шьют. Дрянь подковы, дрянь одежа, и на всех портах коричневые пятна, – ярл ухмыльнулся.

– А где был город? – полюбопытствовал Горм.

– На острове, остров лет двадцать уже как под воду ушел. Ладно, скоро доедем, давайте еще раз повторим, кто чем верховодит. Горм, берешь первую сотню на конях с волокушами. Хельги, твоя третья сотня. Помни – на вторую стену не лезть! Твоя доля славы еще до начала боя обеспечена, так что не зарывайся. Моя вторая, с мамонтом. Аса, поедешь со мной.

– А почему в моей сотне всего шестьдесят человек? – начал было канючить Хельги. – У Горма вон девяносто…

– Молчи, у тебя хоть и короткая, а сотня, – Аса одарила брата испепеляющим взглядом. Правда, почему все-таки мне нельзя тоже сотню дать?

– Сама знаешь, не в обычае, – Хёрдакнут развел руками. – Да и нет у нас воинов для четвертой сотни, третью и то толком не наскребли…

– Но бывает же, дева-щитоносица ведет дружину!

– Дева-щитоносица – дело особое. Если в роду мужчин не осталось, тогда она может дружину вести. Лучше б нам без такого, копье мне под ребро, обойтись. Потом, ты тоже не ромашки собирать едешь, тебе я доверяю мою спину защищать. Все, разъезжаемся, – ярл повернул коня и поскакал к мамонту, величественно шествовавшему в середине растянувшейся по размеченному разведчиками хитровыгнутому пути дружины.

Аса выпятила нижнюю губу, фыркнула, подняла своего жеребца на дыбы, и повернула за ним. Горму ехать было ближе всего – его сотня возглавляла поезд. Он тронул пятками бока лошади, чуть прибрав правый повод, и двинулся в направлении передовых коней Ламби и Кнура. На волокушах, состоявших из хомута и пары оглобель, сзади соединенных легкой плетенкой, возили сено в сенокос. Кнур догадался, что если к десятку уже имеющихся добавить еще двадцать наскоро сработанных, да захомутать тридцать добрых (или хоть каких получится) коней, можно сильно огорчить врага, прячущегося за деревянной стеной на валу со рвом. Рядом с каждым всадником шли по два пеших воина, придерживаясь за стремена. Кони, определенные первой сотне, собрались, сказать честно, так себе – все два десятка настоящих боевых тяжеловозов забрал себе ярл. У некоторых же кляч, бредших за коньком Ламби, разве что шкура не была перелицована. Горм занял свое место между кузнецом и ловчим, и пустил кобылу шагом.

– Слушай, если что… – начал он, обратившись по-венедски к Кнуру.

– Да, да, присмотреть за псом, что в Ноннебакке оставлен, и помнить клятву, что ты дал у края Мегорского ледника, уже сто раз тебе поди обещал. Раз уж мы в этом русле, обидно будет, если помру, да не узнаю. К кому ты последние дни в Альдейгье обедать-то ходил, когда не к Бушуихе?

– Откровеность за откровенность. Почему ты домой передумал возвращаться?

– Тьфу, пропади оно! Я думал, несколько месяцев или год меня в деревне не будет, все позабудут, почему я уехал, вернусь, отцу мех паровой куплю, женюсь, например, на старостиной внучке… Так нет! В Альдейгье в корчму зашел, там купец только с запада вернулся, и всем рассказывает: «Переправлялся я через Вайну, так на лодке мне рассказали, что сын тамошнего кузнеца…» Тьфу.

– Да, – Горм покачал головой. – А к кому я обедать ходил? К Поладе вдове, и нечего тебе ухмыляться, умная женщина, мужнино торговое дело ведет, дочку растит.

– Полада – это не она ли за твоим столом на Найдениной свадьбе сидела? Глядел я на ее перси – лепота… Так ты к ней обедать ходил или..?

– Женщине надо первым делом в глаза глядеть, а не на перси, и про это я тебе рассказывать не обещал. Одно скажу – мои дети все отца знать будут…

Заброшенное и заросшее вереском поле сменилось редколесьем. Горм разглядел свет, проблескивавший впереди с одного из деревьев на небольшом возвышении – знак от разведчика с зеркальцем, и повернул лошадь, ненадолго подобрав один из ремней поводьев. Разведка была вверена Карли, очень сообразительному пареньку с одного из дальних хуторов, найденному Хельги и отличившемуся в ответном набеге младших Хёрдакнутссонов на тайную пристань работорговцев. Карли набрал несколько мальчишек и пару девчонок своего возраста или моложе, хорошо знавших лес, и поручил им найти путь к Слисторпу по заброшенным тропам, полям, и перелескам. На проезжих дорогах и поблизости не было прохода от разбойников, «собиравших пошлину» именем Гнупы, и было не исключено, что некоторые из них действительно ему отвечали, а успех набега в значительной степени зависел от внезапности.

Солнечный зайчик скакнул в поле зрения Горма еще дважды и исчез. Внук лихих дедов – Рагнара и Бушуя – попытался разглядеть следопыта, державшего зеркальце, но безуспешно. Тот был слишком хорошо скрыт листвой. Горм принял вправо, бросив через плечо:

– Первая сотня держи вправо, Слисторп за этим холмиком, передай ездоку за тобой.

С вершины холма через деревья стал виден «Гнупин гадюшник.» Его внешняя стена была треугольной, с деревянными башнями по углам и посреди каждой стороны. Стены стояли на невысоком земляном валу, перед которым во рву тускло блестела вода. На дальних сторонах треугольника, стена была пониже и шла вдоль воды. С севера, это был фьорд Слиен, с востока – озеро в устье реки, впадавшей в тот же фьорд. Ближе к углу с восьмиугольным срубом башни, обращенной к лесу, на холме стоял собственно замок, окруженный второй, каменной стеной. Ветер дул в сторону леса. Запахи, которые он доносил, скорее отвадили бы случайного проезжего, чем привадили – в их сложной и неприятной смеси явно вело дерьмо. Впрочем, с дерьмом почти готовы были потягаться за первенство тухлая рыба и то ли дохлая лошадь, то ли что-то мертвое еще похуже. В поле между лесом и городом вереница рабов еле-еле шевелила мотыгами. Два пеших надсмотрщика с дубинками сидели рядом на меже.

– Поезд, стой. Лучника вперед, – сказал Горм, остановив коня и подняв руку.

На его зов вышел один из пеших воинов с тисовым луком, в длинном кольчужном хауберке и с кожаными наручами, покрывавшими руки ниже локтей, на вид ровесник Хёрдакнута.

– Ты Хеминг?

– Я Торкель, Хеминг мой брат.

– С какого расстояния ты сможешь снять этих двоих?

– Шагов с четырехсот.

– Держись за стремя. Ламби, как только я махну, веди сотню к стене, – Горм пустил кобылу рысью, Торкель побежал рядом, одной рукой схватившись за Гормов сапог, другой держа лук и две стрелы. Лошадь была неплохая, но слегка мелковатая для всадника, и не обученная всяким хитростям, про которые Горм слышал в Гардаре. Там говорили, что к югу от Мегорского ледника, в степях вдоль Танаквиль-реки, выращивали коней, способных по приказу, например, сосчитать, отбивая копытом, до десяти, или лечь наземь. Последнее могло бы сейчас пригодиться – стоящий конь в чистом поле сильно заметнее лежащего. С другой стороны, Гнупины надсмотрщики, похоже, не заметили бы и внезапно случившегося стада случающихся мамонтов…

Горм остановился и спрыгнул с коня. Лучник уже натянул тетиву, вдохнул, задержал дыхание, пустил стрелу и, не переводя дух, вынул вторую изо рта и пустил вслед за первой. Тем временем, первая стрела уже нашла свою цель в спине ненаблюдательного носителя посредственной дубинки. Его грязный собрат по тупому ремеслу едва успел понять, что произошло что-то из ряда вон (и окровавленным наконечником из грудной кости) выходящее, и повернуться, как вторая стрела поразила его в грудь чуть ниже горла. Горм прыгнул обратно в седло и поднял руку. На беду, одна из рабынь бросила тяпку и завизжала. Звук еще не донесся до южной башни, а вереница коней с волокушами уже показалась из леса.

– Вперед, ко рву! – закричал Горм и выхватил меч.

Разгнупление Танемарка началось. Первая сотня, кто на конях с волокушами, кто бегом, устремилась от кромки леса к участку стены чуть слева от южной башни, где края рва слегка осыпались. Ламби и Кнур достигли рва первыми. Кнур развернул коня, дернул за веревку, соединявшую половинки хомута, и поскакал на освобожденном от волокуши жеребце обратно вверх по холму. Подоспевший за ним пеший дружинник поднял оглобли и опрокинул волокушу со стожком сена в ней в ров. Веревка на хомуте коня Ламби не развязалась. Ловчий выпрыгнул из седла, вытащил сакс, и принялся пилить им веревку. Стрела с башни пронизала конскую шею. Конь встал на дыбы, захрипел, из его горла хлынула кровь, обдав Ламби, наконец, животное вместе с волокушей упало в ров, расплескав воду. Ламби бросился бежать к лесу. Еще одна стрела отскочила от его шлема.

– Вперед, вперед, заваливаем ров! – Горм торопил остальных всадников, но их лошади уже давали все, что могли. Одна кляча вообще не добралась до стены, попав ногой в нору какой-то зверюшки. Резкий хруст сломанной кости и жалобный крик кобылы на миг перекрыли другие звуки – кличи защитников Слисторпа, пытавшихся собрать побольше лучников на стене, свист стрел, и топот копыт. Наконец, конник бережно погладил кобыле шею, рукой прикрыл ей глаз, а другой перерезал горло. Тем временем, два пеших воина перерубили топорами веревки, крепившие стог к плетенке, и покатили его ко рву.

Когда ров заполнился стогами примерно на треть, Горм вынул из седельной сумки рог, дважды коротко протрубил, и повесил ремень рога себе через плечо. Воины его сотни продолжали сбрасывать сено в воду, гнать коней, или бежать вверх по склону, за пределы досягаемости стрел с башни и со стен. Вместе с сеном, в воде оказалась еще одна мертвая лошадь вместе с умирающим наездником, которому стрела каким-то образом угодила в рот.

Из редколесья раздался ответный двукратный зов рога. За ним последовал могучий звериный рев. Низко опустив голову и на ходу сбивая молодые деревья, на пологий склон выбежал матерый мамонт Таннгриснт. К его спине были приторочены осадные лестницы. На покрытом длинной рыжей шерстью горбу мамонта в резном седле сидел корнак Краки, казавшийся крошечным по сравнению с длиннохоботным исполином. Не останавливая мамонта, Краки потянул за концы веревок, привязанных к железным стержням в пряжках ремней, державших поклажу. Лестницы посыпались на землю у края рва. Вынужденно, этим участие мамонта в бое и исчерпалось – корнак погнал его от стены, к лесу и к воде, пока Таннгриснт не перегрелся.

«По-хорошему выходит, нужно держать стадо мамонтов для войны зимой и стадо слонов для войны летом,» – подумал Горм. – «Забавно, что выйдет, если их скрестить, хотя уже есть шутка о том, что из этого вышло – зверюшки остались довольны…»

Тут объявились и ярл с двадцатью заковаными в железо с ног до головы всадниками на могучих тяжеловозах в длинных кольчужных попонах с кожаными накидками и в цельнокованных из железного листа наголовниках. Они шли медленной рысью, выстроившись в ряд. Всадник рядом с Хёрдакнутом, вооруженный мечом и луком, был поменьше остальных. За конными бежали еще восемьдесят тяжело вооруженных воинов в шлемах и кольчугах, поверх которых были одеты пластинчатые или чешуйчатые доспехи. Каждый второй пеший воин нес широкий прямоугольный щит. Тяжеловозы остановились, сильно не доезжая кромки рва под южной башней. Лучники с башни вотще переключились на новую цель – их стрелы доставали Хёрдакнута и его отборную конницу на излете, и не могли ранить ни ездоков, ни коней, хотя наборный лук в руках спутника (вернее, спутницы) ярла, похоже, достал кого-то на башне, несмотря на неблагоприятную разницу высот. Пешие воины повернули вправо, разобрали сброшенные с мамонта лестницы, перебежали ров по копнам сена, и принялись под градом стрел со стены ставить лестницы, прикрываясь щитами. Один из ставивших лестницы был несуразно велик, и его чугунный шлем подозрительно напоминал большой кухонный котел с приклепанным забралом и подбородочным ремнем из лошадиной подпруги, привязанной к ручкам. Ярл вынул из седельной сумки рог и троекратно протрубил.

– На лестницы! – крикнул старший Хёрдакнутссон, услышав звук рога. Оставляя лошадей на попечение нескольких мальчишек, верховые его сотни спешились и вместе с остальными воинами побежали к стене, Горм с рунным мечом в правой руке впереди. Из леса, за ними с воплями рванула короткая сотня Хельги, и с ними он сам, уже спешенный, с луком и копьем. Где-то в толпе должен был бежать и Щеня со странной венедской палицей под названием «шестопер.» Достигнув подножия стены, Хельги, Торкель, и еще несколько лучников начали обстреливать защитников – те столпились на боевой площадке стены так плотно, что промахнуться было почти невозможно. Горм, Ламби, и еще с десятка полтора воинов первой сотни уже взбирались по лестницам.

С полсотни дружинников Гнупы и йомсов Сильфраскалли набились в узкий проход за зубцами частокола, но гораздо больше толклось внизу. Поднявшись вровень с верхом зубцов, Горм потянул за край щита, висевшего у него на спине, жалея, что у него нет еще одной пары рук, чтобы держаться за лестницу. Щит зацепился за что-то. Сын ярла повернулся и прыгнул на боевую площадку спиной вперед. Его довольно мягкое приземление было сопровождено удовлетворительным количеством криков. К тому же, пара-тройка сбитых им воинов вывернула тетиву ограждения боевой площадки, приземлившись на копья их собратьев внизу. Что оказалось уже не так приятно, усилиями Торкеля со товарищи деревянная выстилка, уже изрядно изгвазданная кровью, была скользкой, и Горму пришлось воткнуть в нее меч, чтобы тоже не вылететь из прохода. Только он подобрал под себя ноги, чтобы встать, как удар по щиту снова сбил его. Раздался треск, брызнула кровь, что-то мокро шлепнулось на дерево, в поле зрения появились знакомые сапоги, потом еще одна пара, потом протянутая рука в кожаной перчатке вместо кольчужной рукавицы. Горм благодарно схватил Хельги поперек запястья и встал, по ходу тыкая кого-то незнакомого мечом в открывшуюся снизу подмышку. В опасной близости от его шлема возникла булава, старший Хёрдакнуттсон присел, наконец стащил злополучный щит со спины, и его заостренным краем тут же щедро оделил владельца булавы. Тот отскочил, насколько позволяла давка, Горм, перехватив щит в левую руку, принял удар, жалом меча уколол врага с булавой в запястье, что само по себе было не смертельно, но отвлекло его от движения копья Хельги – под ребра и это уж насмерть. Неожиданно все лица стоявших вокруг были знакомыми, хотя в разной степени изгвазданными в крови, кто в чужой, кто в своей. Ее тяжелый запах даже слегка освежал застойную вонь Слисторпа.

– Ловко ты со щитом придумал, – сказал Кнур, которому принадлежала первая пара сапог, увиденных Гормом. – Как те трое на копьях своих же споборников задергались, хоть в былине пой.

– Придумал, как же… Это еще что? – спросил старший сын ярла, указывая на красно-серую кляксу на потемневших от крови досках.

– Это мозги того придурка, что лупил тебя по щиту булавой, – объяснил Кнур.

Ошметки того же очень серого вещества падали с лезвия его топора.

– Немного у него их было. Хельги, все Гнупины остолопы здесь толкутся?

– Похоже. Больше трехсот. Пора?

– Пора!

Боевая площадка между южной башней и башенкой посередине стены, обращенной на запад, была захвачена дружиной Хёрдакнута. Нападавшие на них снизу защитники Слисторпа находились в невыгодном положении – им приходилось выходить из башен по одному в проход, где каждого встречали двое, и очень недружелюбно. Трудность заключалась в том, что для развития преимущества, Горму и товарищам пришлось бы захватить одну или обе башни и спуститься во двор, но тогда уже они оказались бы в сходном невыгодном положении, и с численным перевесом не на их стороне. Хуже того, злыдням под стеной могло в любой миг придти в голову, например, что копьями можно не только гневно трясти в воздухе, но и больно швыряться. У Горма, Хельги, и еще нескольких дружинников, впрочем, тоже было припасено чем швыряться – горшки со смесью дегтя, засахаренного меда, опилок, и странной белой дряни, собранной Виги в полузаваленном подполе под старым свинарником. Перетертая с дегтем, эта дрянь горела, как завтра не наступит. Опилки и мед были нужны для дыма, а дым – чтобы подать знак.

Достав горшки и выкресав огонь, Ламби и Хельги зажгли фитили из промасленной веревки, поставили горшки на доски, ткнули в дрянь незажженными концами веревок, и ногами столкнули сосуды вниз. Раздались вопли, дружинники Гнупы или Сильфраскалли попятились, и в воздух поднялись два столба дыма. Изрядно дыма пошло и по двору.

– Как бы они не разбежались… Хельги, ты попадешь стрелой с горящим фитилем в горшок, если он будет стоять у ворот во второй стене? – спросил старший брат среднего.

– Я попаду? Ты еще спроси, медведь в лес до ветру ходит?

– Привязывай и зажигай! – Горм размахнулся и кинул горшок. Тот приземлился почти в нужном месте, разбившись об дверь. Тем не менее, Хельги пустил стрелу с фитилем. Усилия братьев увенчались успехом – дверь загорелась, и вместе с ней два Гнупиных остолопа.

– Надо бы занять южную башню, а то наших еще полно внизу толчется, – посоветовал Ламби.

– Твоя правда.

Старший Хёрдакнутссон двинулся к проходу, который полностью загораживал рыжеволосый и рыжебородый великан, судя по доброй справе, из йомсов, с секирой в каждой ручище. Видимо, где-то по дороге наверх, в давке он потерял шлем. Увидев приближение Горма, здоровяк кровожадно оскалился и со свистом закрутил секиры крест-накрест. Горм покачал головой, опустил щит, вытащил левой рукой из-за голенища сапога сакс, и метнул. Секиры сделали еще по обороту, потом глаза рыжего скосились к рукояти сакса, торчащей из середины лба, и он рухнул навзничь, как поваленное дерево. Из башни раздался крик – похоже, могучее тело сбило кого-то с лестницы. Ламби ринулся в дверной проем, за ним – еще несколько Хёрдакнутовых ратников.

К северо-востоку от башни что-то громко заскрипело. Раздался грохот. Из-за стены прозвучали звуки рога – два коротких, два длинных.

– Это еще почему? – Хельги перегнулся через зубцы.

Нападение, может быть, и застало Сильфраскалли врасплох, но в отсутствии дренгрскапра[70] его никак нельзя было упрекнуть – вождь наемников скакал на шустром коньке впереди еще полудюжины верховых, а за теми тяжелым шагом бежало никак не меньше полусотни отлично оснащенных йомсов. Вылазка из ворот, открывшихся в воротной башенке посреди юго-восточного участка стены и выходивших к пристани, скорее всего преследовала своей целью уничтожение воинов, еще толпившихся у лестниц, но для этого, Сильфраскалли сначала нужно было проехать вдоль стены, обогнуть южную башню, и встретить Хёрдакнута и его двадцать верховых. Хельги неспроста удивился – знак, который подал ярл своим всадникам, был «Стой!» Сам Хёрдакнут с копьем наперевес поскакал навстречу вражескому предводителю. Обычно при встрече верховых воинов с копьями или мечами в поединке, кони разъезжались на расстоянии в ширину ладони, давая ездокам возможность ударить соперника. Сильфраскалли явно полагал, что так и произойдет. Он никак не ожидал, что Хёрдакнутов вороной, весивший раза в два больше его жеребчика, был обучен по-другому. Четвероногий исполин в железном налобнике и кожаной защитной попоне с нашитыми кольчужными кольцами ударил меньшего коня в грудь и, не останавливаясь, стоптал его. Ездок, не иначе, между делом получил копытом в голову, потому что он остался лежать, наполовину придавленный своим конем, без движения. Один из всадников, сопровождавших Сильфраскалли, поехал было ярлу наперерез, но тот высадил его копьем из седла, даже особенно не стараясь.

Наконец, ярл повернул Альсвартура и снова протрубил в рог. Его всадники только и ждали, чтоб пуститься за Хёрдакнутом, плотно выстроившись углом. Аса с луком наизготове заняла место в его вершине, за двумя седобородыми богатырями с двуручными секирами, сомкнувшими ряд чуть впереди нее. Кони перешли с рыси в намет прямо перед столкновением с более редким строем конных и пеших йомсов. У тех все еще было численное преимущество более двух к одному, и падение вождя скорее разозлило их, чем напугало. В воздух поднялись мечи, копья и палицы, раздались гневные кличи… То, что последовало, даже нельзя было назвать стычкой. Самый маленький в строю мчавшихся на дружину Сильфраскалли тяжеловозов был в шестнадцать рук ростом, все они были защищены толстой кожей и кольчатой броней, и на каждом коне сидел один из лучших воинов Хёрдакнута. Защитники Слисторпа смогли оказать их натиску примерно столько же сопротивления, сколько оказывают колосья на току цепам молотильщиков. Топот, лязг, хруст, чей-то отчаянный зов к матери… Побоище закончилось, едва успев начаться.

Глава 22

– А он и говорит: «Это я за меня и за мою лосиху!» Вся ладья до самого берега лежала, кормчий кормило уронил! – Челодрыг закончил рассказ и с надеждой глянул в лица товарищей.

Ответом ему было гробовое молчание.

– Какая неучтивость, портить воздух на переправе, – с преувеличенным осуждением заметил Мстивой, племянник Годлава.

Его дядя так же преувеличенно кивнул и приложился к меху, в котором на этот раз было хоть и не серкландское вино, зато доброе темное пиво.

– Где дым-то? Говорил я тебе, опять дони врут! – Миклот, сидевший рядом с горе-рассказчиком, протянул руку к пиву.

Годлав отдернул было мех, потом сообразил, что под скамьей лежит еще один, и все-таки поделился с младшим бодричем на второй скамье. В их челне всего-то и было две скамьи, и по-хорошему на каждой должен был сидеть один гребец с двумя гребками или одним двухлопастным веслом. Вода в длинном фьорде, на южном берегу которого подымались стены Слисторпа, была почти пресной из-за множества впадающих рек, и гладкой, как зеркало, и бодричи решили посадить в челны столько воинов, сколько влезет, пока края бортов не окажутся на высоте полутора вершков от воды.

– А вот и дым! – Челодрыг взялся за гребок, обшитый бобровой шкурой – последнее слово в скрадывании по воде, якобы еще тише, чем тряпки на лопастях весел.

– И, раз! И, раз! – вполголоса начал Годлав.

Следуя его голосу, бодричи принялись одновременно опускать гребки в воду, стараясь не плескать. Почти бесшумно, челн скользил к Слисторпу. Еще пятнадцать челнов следовало за головным. На дальней стороне городища поднимались столбы дыма и раздавались звуки боя. На северной стене, обращенной к фьорду, не было видно ни одного стражника.

– Лютичи нас не кинули? – озаботился Миклот. – С них, елдыг лихоманных, станется!

– Да нет, вон гребут, просто у них все через пень выходит, – ответил Челодрыг, повернув голову.

Из камышей на северном берегу фьорда показалась еще пара дюжин челнов.

– Они черезпеняне, потому что живут через Пену-реку от хижан, – попытался вступиться за лютичей Мстивой.

– В той реке они пень и утопили! – настоял Челодрыг. – А перед ней живут не хижане, а допняне, которым все до пня![71]

– Суши весла! – Годлав положил гребок на борт.

Остальные трое последовали его примеру. Челн начал терять ход, приближаясь к пологой земляной насыпи с частоколом на берегу.

– Левое греби, правое табань! И суши весла!

Челн встал вдоль насыпи. Годлав опустил в воду якорный камень. Бодричи разобрали два мотка веревок, веревочную же лестницу, мечи, и луки, медленно, чтобы не шуметь, выбрались из челна, и пошли к двухсаженной стене. Мстивой закинул веревку с петлей на один из кольев. Рядом, несколько венедов с других челнов делали то же самое. Шестеро лютичей барахтались во фьорде саженях в тридцати от берега – им каким-то образом удалось утопить свой челн. «Святовит со Свентаной спаси,» – пробормотал Годлав, глядя на недотеп. На их удачу, все шестеро умели плавать лучше, чем управляться с челном. Челодрыг перекинул через плечо петлю на второй веревке и полез по первой на частокол. Добравшись доверху, он снял петлю и принялся втаскивать наверх веревочную лестницу.

Когда с полдюжины лестниц оказалось перекинуто через стену, все венедские воины двинулись вверх – бодричи в кожаных сапогах и штанах, шлемах, кольчужных рубахах и рукавицах, и лютичи – те по большей части в толстинных портах, поршнях, стеганках, набитых пенькой, и в меховых шапках с нашитыми металлическими пластинами. Зрелище, открывшееся им с боевой площадки северного частокола, могло одновременно обнадежить и привести в бешенство. С одной стороны, все защитники Слисторпа явно стянулись к югу – оттуда, из-за каменного замка, шел дым, и продолжали доноситься звуки боя. Раздолбаи Гнупы не оставили часовых даже в башнях, смотревших на север. С другой стороны, пространство между частоколом и песчаниковой стеной замка было занято поселением рабов, от вида и запаха которого даже Годлава, всякого повидавшего и много чего натворившего в походах, взяла оторопь.

С северо-востока дул ветерок, несмотря на который, над подворьем стояла удушающая вонь. В середине невольничьего подворья стоял дуб, на котором висело с десяток покойников в разных степенях разложения. Хуже того, на том же дубу болталось несколько повешенных на веревках за руки и за ноги, и к своему несчастью все еще живых. Тем не менее, и этим повешенным могли позавидовать с полдюжины окончательных бездолей, висевших на железных крюках, вбитых в ствол и сучья. Под деревом стоял деревянный истукан с перемазанной засохшими и почерневшими потеками блестящей личиной, перед которым стоял на треножнике котел, над которым жужжали мухи. Бездарно обтесанное, но весьма большое, бревно, похоже, изображало бога – какого, не столько из-за расстояния, сколько в силу полной убогости резчика, сказать было трудно.

С десятка полтора хижин, стоявших на невольничьем подворье, было почему-то не прямоугольными, а в виде вытянутых восьмиугольников. В паре загонов толклись вялые куры и драные козы. Из хижин выползло и с полста порабощеных двуногих существ. Годлав почувствовал, что на него кто-то смотрит. Под стеной стоял нагой грязный раб. Его кожа была покрыта разноцветными рубцами и кровоподтеками, на лбу – выжжено клеймо, ноги – закованы в кандалы. Тем не менее, во взгляде бедолаги читалось нерабское любопытство. Годлав приложил палец к губам. Раб беззубо улыбнулся и кивнул.

Венеды спускались по лестницам в башне посередине северной стены и на северо-западном углу городища. Небольшие ворота в не ахти как сложенной из песчаника стене, ведшей в замок, начали открываться. Мстивой поднял лук и почти сразу же его опустил. Из ворот вышло несколько женщин с корзинами, на вид почище, но одетых ненамного лучше, чем раб у стены. Движение их ног ограничивали путы из кожаных ремней. Одна из рабынь вскрикнула и уронила плетенку, увидев первых бодричей, приближавихся к воротам.

– Давай за ними, – кинул вождь племяннику и сам побежал к северо-западной башне.

Пока бодричи и лютичи не встретили никакого сопротивления, продвигаясь между приземистых построек подворья – крытые гнилой соломой хижины рабов и хозяйственные постройки то ли были наполовину врыты в землю, то ли их высота позволяла передвигаться внутри разве что на четвереньках. Из одной из хижин чуть повыше, чем остальные, вылез еще один раб (что было очевидно по клейму) чуть поупитаннее, чем прочие, с медным свистком на шее и с деревянной дубинкой в руке. Заприметив толпу венедов с мечами, он выронил дубинку и бросился к замку, на бегу свистя в свисток. Рабыня чуть постарше у ворот кинула в него корзиной. Еще несколько кандальных бросились на упавшего раба-надзирателя и принялись бить его чем попало – от сапожных колодок до ощипанной курицы, исходя из ее обличия и цвета, насмерть затоптанной стадом бешеных овцебыков луны за полторы до дня набега.

За каменной стеной замка пахло немного лучше, чем на рабском подворье. Палаты, хоть и повыше чем хижины рабов, имели весьма пошарпанный вид. Многие внутренние двери, ведшие из узких проходов, были укреплены железом, некоторые из них – заперты.

– Может, сокровища Гнупины тут запрятаны? – Миклот уже насобачился было двинуть рукоятью меча по висячему замку, но Годлав одернул его:

– Не шуми! Сначала убиваем, потом грабим!

Тем временем, Челодрыг, оказавшись в проходе позади вожака лютичей, допытывался:

– Так отчего вас лютичами зовут? Лютики собираете?

– Собираем, венки плетем, бодричам к головам гвоздями прибиваем, – дружелюбно объяснил вожак. – За лютость нашу, например, к бодричам нас так и прозвали…

– Совсем ума решился? Ты сюда за Рерик мстить пришел или червословием старые распри раздувать? – прошипел соплеменнику Мстивой.

– Да это я так, для поддержания разговора, – начал оправдываться Челодрыг.

– Что грустно, я тебе верю… Не серчай, Домославе, за безлепицу!

– Не в обиду, Мстивоюшко, – ответил лютич-верховод. – Боги, они умом траченых жалеют, и нам бы след. Где ж тут вверх на стену-то путь?

Боевая сила венедов оказалась в тупике перед двустворчатой железной дверью, закрытой поперечной дубовой балкой на железных крюках. Пара воинов приподняла балку и прислонила ее к стене, но дверь почему-то была еще и заперта с другой стороны.

– Это еще зачем? Снаружи и изнутри заперта? Видно, тут уж придется пошуметь, – сказал Домослав, берясь за балку. А ну, Мечко, Собко, наляжем?

Три лютича не стали вышибать дверь, а просунули слегка заостренный конец балки между ее нижним краем и полом, и навалились на другой конец поперечины. Железные створки со скрипом поползли вверх и съехали с петель. Лютичи отпустили балку, дверь с грохотом полетела на стертые камни. За дверью оказался один из покоев замка с двумя лестницами – одной в помещения второго яруса, другой – на башню внутренней стены, выходившей на юг. На дощатом столе лежали луки и пучки стрел. Некто в черном, макавший стрелы в ведро с какой-то гадостью, успел схватить один из простых дугообразных луков и пустить две стрелы, пока ему в плечо не воткнулся клевец[72], брошенный Собеславом – рослым молодым лютичем. Первая стрела пробороздила предплечье Мечиславу – второму воину, помогавшему Домославу с дверью, и на излете застряла в кольчуге вождя бодричей. Вторая воткнулась в притолоку.

– В навь, в навь, пугало безблагостное, черный змей тебя захавай и с утеса испражнись, – Челодрыг добил лучника жалом меча в горло и сорвал с его шеи серебряную цепочку с оберегом.

Глава 23

– Отступают, твари! – крикнул Кнур.

Его щит давно разлетелся в куски, и он по очереди гвоздил неприятелей топором справа и молотком на длинной рукояти слева.

– Стой, где стоишь! Или это такой… нам подарок, или… что-то нечисто! – отозвался Горм, отклоняя укол вражеского копья подставленным снизу под острым углом щитом и отвечая прямым ударом с выпадом из-под щита. – Ламби, прикрой!

Ловчий занял место старшего Хёрдакнутссона в проходе, ведшем во двор из первого яруса башни. Предводитель первой сотни зажал меч под мышкой левой руки, вытащил рог, и протрубил четыре раза – два раза коротко, два длинно. Гнупа в шлеме с позолотой, стоявший за зубцом на стене замка, и точно манил своих ратников назад. Какое-то непонятное движение началось вдоль боевой площадки второй стены, возле одной из дверей, ведших вовнутрь замка. Гнупа с ожиданием уставился на эту дверь, спрашивая что-то у одного из стоявших рядом с ним воинов. Тот кивнул, хлопнул по плечу еще одного оболдуя в ржавой кольчуге, и вместе с ним скрылся в замке.

На дворе перед замком установилось относительное спокойствие – защитники отошли к внутренней песчаниковой стене с обгоревшей дверью, которая вела в замок, дружина Хёрдакнута осталась в захваченных башнях и на площадке между ними. Несколько десятков тел валялось на раскисшей от крови земле. Хельги и Торкель время от времени пускали с южной башни стрелы в воинов Гнупы, те прикрывались щитами. Все остальные лучники, добравшиеся до верха стены, полегли.

Наконец, из верхней двери в замок кто-то показался. На Гнупиной роже с несуразно длинной верхней губой, подозрительное ехидство резко сменилось недоумением – этот кто-то был не одним из его оболдуев, а рослым венедом в кольчужном хауберке, заносившим окровавленный клевец для удара. Стоявший рядом карл поднял щит, но острие прошло сквозь дерево и кожу и глубоко рассекло его предплечье. Левая рука карла повисла. Второй удар венедского оружия пробил шлем и череп. На стену хлынули воины Домослава и Годлава. Гнупа и пара холуев уже успели скрыться в дальней двери, ведшей в северо-восточную каменную башню. Деревянные створки с железными заклепками захлопнулась за ними, оставив с пару дюжин злыдней в никудышных кольчугах и с тупыми мечами умирать под натиском лютичей и бодричей. «Рерик! Рерик!» – поднялся клич.

– К воротной башне!

Горм прерывисто дунул в рог несколько раз, перекинул его на ремне за спину, снова схватил меч и, выскочив из-за спины Ламби, побежал вдоль юго-восточного участка стены. Ловчий, Кнур, Щеня, и еще несколько дружинников с первого яруса башни припустились за ним. Какую бы цель изначально ни преследовало отступление Гнупиных оболтусов, оно подарило Горму и его передовому отряду прекрасную возможность добежать до ворот. Вход в городище со стороны пристани был перекрыт подъемными решеткой и мостом. С воротной башенки начали стрелять и кидать копья, но сын ярла и его товарищи уже успели добежать до непростреливаемого пятачка у решетки.

– Ну не дурак ли это строил, – радостно заметил Кнур.

– А ну налегли! – Йокуль, ходивший в походы еще с Рагнаром, вцепился в нижний брус решетки. Рядом с ним, Щеня и Горм уперлись ногами в землю и потянули. Решетка поднялась настолько, что Кнур смог проскользнуть под ней. Сын кузнеца попробовал дотянуться до канатов, державших мост стоймя, но ему недоставало доброй пол-сажени.

– Токи, мы сейчас снова поднимем решетку, катись под нее, подсадишь Кнура, – сын ярла хлопнул по широкой спине дружинника с жизнерадостной толстой мордой, уделанного в крови так, как будто он только что неудачно зарезал барана.

– Высоко поднимайте, чтоб мясниково брюхо не застряло! – добавил Кнур с другой стороны.

– Ииии… взяли! – крикнул Йокуль, снова поднимая решетку вместе с Гормом, венедским знахарем, и еще одним дружинником.

Токи юркнул под нее ужом, заглотившим пару мамонтов.

– Кром, в чем у тебя сапоги, – сказал он Кнуру уже на другой стороне, поднимаясь.

– В том же, в чем у тебя все хлебало, подсаживай давай, пока эти придурки наверху чего не придумали… Аааа! Это еще за пакость?

На Токи и Кнура сверху полилась липкая темная жидкость. В верхнем ярусе воротной башни стоял, как было в обычае, котел с корчажным дегтем, который в случае осады можно было разогреть и вылить на головы врагов через деревянный слив в полу. К большому счастью для мясника, кузнеца, и других воинов на первом ярусе, тоже основательно забрызганных, никто, видимо, не объяснил карлам наверху, что на разогрев большого котла дегтя требуется довольно длительное время. Поэтому они зажгли огонь под котлом, только когда увидели Горма и товарищей, бежавших к башне.

– Лезь, свинья дегтяная, все рукавички мне вывозишь, – Токи безуспешно попытался стряхнуть жидкость с кольчужных рукавиц, с чавкающим звуком прислонился к доскам моста и подставил руки стременем под Кнуров сапог.

Кнур, черный и блестящий, как помесь угря с троллем, попытался залезть мяснику на плечи, поскользнулся, упал в деготь, еще раз обдав всех пахучей темной жидкостью, дегтем же плюнул Токи под ноги и снова полез вверх. Со второго раза взгромоздившись на мясника, кузнец взмахнул топором. Четыре удара – и толстый пеньковый канат был перерублен.

– Что это они сверху не спускаются? – Щеня покосился на лестницу.

– Эй, не подавай им мыслей! – Йокуль осуждающе уставился на знахаря.

– Их там наверху всего трое, – объяснил Горм, – и сдается мне, они не из породы берсерков.

Токи боком прошел вдоль моста ко второму канату, оставляя за собой темный след. Кнур, отчаянно старавшийся не сверзиться с его плеч, всем на удивление преуспел, и снова рубанул топором. Раздался скрип, недорубленный канат лопнул, мост упал, а вместе с ним и перемазанная во вражеской крови и дегте пара.

– В ров, в ров давайте, и под мост! – закричал Горм.

Оба благоразумно последовали его совету. Мясник, правда, успел таки получить по шлему метательным топором, но тот прошел вскользь.

Прозвучал нарастающий топот копыт. Сын ярла и его товарищи в башне прижались к бревенчатым стенам. Первым по мосту проскакал сам ярл, за которым следовали двое седобородых. Четвертой в Слисторп въехала Аса, а за ней остальные конники на тяжеловозах. В большом отдалении, за ними, топоча, как мамонт, бежал Кривой с боевым молотом. Когда он достиг моста, первые верховые уже успели стоптать и изрубить с десяток защитников, сгрудившихся у обгоревшей двери во второй стене. Остальные начали бросать мечи на землю.

– Бейтесь, нитинги! – Хёрдакнут повернул копье, и ударил одного из сдавшихся древком. Тот упал на колени, ярл харкнул и плюнул ему на спину. – Тролля к двери!

– Кривой устал… Кривой хочет пива, да… Кривой не любит бегать… – объяснил запыхавшийся Кривой.

– Все пиво за дверью! – убедительно сказал ярл.

Тролль нагнулся и потянул за железное кольцо. Кольцо осталось у него в ручище. С сомнением, он отступил, замахнулся молотом, и ударил. Дверь разлетелась в куски. За ней был маленький треугольный дворик перед высокой главной башней, с еще одной дверцей на уровне земли. На земле валялось с десяток тел. Горм шагнул через дверной проем. Лестницы на боевую площадку внутренней стены снизу не было – площадка начиналась проходом в главную башню, через который вышли бодричи и лютичи, и заканчивалась дверью в северо-восточную башню, примыкавшую, как поганка поменьше к поганке побольше, к главной. Общее сходство с поганками, обычно несвойственное сооружениям из камня, прослеживалось как в почти повальной (в любом смысле) скособоченности всех стен, державшихся стоймя разве что на добром слове, и то навряд ли, так и в крышах, которые были слишком пологими и широкими для башен, что они венчали.

У ног Горма лежал воин, трясущимися руками пытавшийся запихнуть кишки в распоротый живот. Он по-венедски звал мать: «Мати, мати…» Сын ярла опустился на одно колено, положил щит наземь, приподнял умирающему голову, и уколом меча за ухо помог ему начать переход за Калинов Мост.

– У них отравленные стрелы! – крикнул со стены Годлав. – Мечислав от одной царапины умер! Гнупа собирался лучников на стену послать, мы их на пути порубили!

«Вот почему он своим отступать велел,» – догадался сын ярла.

– Тролля к двери! – снова крикнул ярл. Он спрыгнул с коня, схватился за спину повыше поясницы, и с резким вздохом осел на землю. – Кром, копье мне под ребро…

– Ты ранен? – Горм и Хельги почти одновременно подбежали к Хёрдакнуту, пока Аса спускалась со своего коня.

– Хуже, – выдохнул ярл. – Спина вступила.

– И дышать трудно? – Щеня сбросил с плеч шерстяную епанчу и помог ярлу лечь на нее, на бок.

– Да, – выдавил тот.

– Давайте ему носилки из большого щита, и к мамонту его! Два дня лежать, камнем горячим по спине водить, горчичник ставить, – определил знахарь.

– Какие носилки, – Хёрдакнут попытался встать и снова схватился за спину.

– Пол-луны проваляться хочешь? Лежи тихо, слушай мальчонку, – подоспел с советом Виги. «Мальчонка» обиженно посмотрел на старого грамотника, но ничего не сказал.

– Ярл жив! – закричал Горм дружинникам, обеспокоенно столпившимся вокруг. – Краки младший, Хеминг! Ты-то точно Хеминг? Несите большой щит и пару длинных копий!

– Пусть за этой дверью будет много пива, – приговаривал Кривой, занося молот. – Пива, колбасы, кур. Кривой проголодался.

Перед мощью ударов голодного тролля не устояла бы и скала, не то что дверь из срединных сосновых досок. За дверью, деревянная лестница вела вниз. Оставив Хёрдакнута на попечении Асы, горестно вопрошавшей: «Почему всегда я,» – Хельги и Горм, последний с мечом в левой руке, плечо к плечу устремились по ступенькам.

– Пиво! – Кривой протиснулся за ними в проход и сломал лестницу, приземлившись на плиты пола в сажени без малого под тем местом, где была дверца. Несколько бочонков и верно стояли на козлах. Кроме света из разломанной дверцы, помещение ничто не освещало. Тролль схватил бочонок, выбил дно, понюхал, и принялся пить содержимое, как из кружки.

– Что ж мы, сто воинов положили за погреб и восемь бочек с пивом? – старший брат оглядывался вокруг.

– Семь бочек, – поправил Хельги, наблюдавший за Кривым. – За такую цену, дорогое вышло пойло. Главные ворота в замок на дальней от озера стороне, по другую сторону от ворот в частоколе, но там-то нас бы ждали…

– Стой, здесь опускная дверь в потолке. Кривой, подсади-ка меня! – Горм указал вверх.

– Точно, наверное в погреб лестницу спускают. Здесь туши еще отвисаются и солятся свинячьи, – Хельги вытащил из-за сапога нож, в полутьме собираясь отрезать кусок.

– Опусти нож, это не свинина, – Щеня, только что спрыгнувший вниз, зачем-то вытащил из-за пояса шестопер, потом снова засунул его за пояс.

– Пахнет вполне по-свински, – возмутился Хельги.

– Ребра сосчитай. У свиньи не меньше тринадцати.

– А двенадцать у кого? – сосчитал младший Хёрдакнутссон.

– У нас с тобой.

– Горм, как ты знал? – Хельги почему-то с ужасом посмотрел на брата, который стоял у Кривого на плече и лезвием меча пытался нашарить крючок, закрывавший опускную дверь, сквозь щели в досках.

– Что я знал? – переспросил тот.

– Да ты мне пугалку рассказывал лет десять тому про Слисторп, как у них там на под кухней в погребе мертвецы висят на крюках, и кровь в бочки закатана!

– А, жены карлов говорили, – Горм наконец зацепил крючок, толкнул дверь, оперся руками, не выпуская из левой меча, и поднялся наверх. – И еще в одной пугалке вышла часть правды, но вот про кровь они ошиблись… я надеюсь.

Над погребом и точно оказалась кухня или что-то вроде, с примерно двумя покойниками. Сказать точнее было невозможно, потому что по крайней мере один был порублен на куски – скорее не в целях приготовления пищи, а с досады, так как мясо валялось по всему полу. Зато на другом не было видно ни царапины – он сидел, прислонившись к стене, выпучив глаза и раскрыв рот в последнем вздохе.

– Давайте наверх, – Горм опустил в погреб деревянную приставную лестницу. – Хельги, крикни нашим, чтоб собрали в кухне десятка с два лучших дружинников с мечами. Здесь черный ход в главную башню!

Первым по лестнице поднялся Щеня. Он повел носом, точь в точь как рыжий лопоухий пес в кольчуге поверх стеганого подкольчужника и в черненом железном шлеме с тульей.

– Что за дрянь здесь варили? – знахарь подошел к столу, на котором валялись стрелы, разломанный лук, и стояло ведерко темной, остро пахнущей жидкости. – Яросвете защити, борец-трава!

– Борец-трава? – переспросил Горм.

– Вытяжка из нее. Яд, противоядия нет, съел или в кровь попал – прости и прими, мати сыра земля.

– Этим они стрелы и мазали – то ли хитрость, то ли нид[73]… Худо б нам досталось, не объявись Годлав с Домославом ко времени… Хоть что-то вышло по задумке.

Снизу раздались возня и топот. «По одному, по одному!» – прозвучал голос Ламби. Из опускной двери показалась голова Ньолла, еще одного из дружинников Хёрдакнута, успевших сходить в поход с Рагнаром, в круглом шлеме с полузабралом и кольчужной бармицей. Он с трудом протиснулся в кухню. За ним лез Йокуль.

– Быстрее давай, старый козлина, – поторопил его Ньолл.

– На себя посмотри, лысый, сходи пописай.

– Лохматый, сходи покакай.

Йокуль выбрался из погреба несколько управистее, чем Ньолл, и оглянулся по сторонам:

– Токи не с нами?

– Нет, – ответил первый могучий старец.

– Хорошо, что нет, он бы точно застрял.

«Кривой не пролезет. Как он там внизу напьется, и чего он там нажрется?» – подумал Горм, а вслух крикнул вниз:

– Хельги! Пусть в погреб спустят осадную лестницу для Кривого, охрана у главных ворот во второй стене поляжет, может, он и их высадит?

Когда в кухне набралось с пару дюжин бойцов (Хельги и Кнур поднялись последними), Горм повел отряд по лестнице к запертой двери, судя по всему, ведшей в главную башню. За ними же ломанулись и венеды со стены. Как назло, дверь была полностью обита железом.

– Все как всегда, – пожаловался один венед другому. – Я по одну сторону врат, сокровище по другую, и врата заперты…

– Ну, и как мы с ней управимся без тролля-то? – спросил один из танов.

– Как, как, каком кверху, – начал Кнур. – Разбаловались вы с нашим троллем, уж и дверь сами не откроете. Сейчас петли срубим. Уж мне как надоели эти двери да мосты – вам, поди, только ныть, а мне открывать! А ну, раздайтесь.

Сын кузнеца вытащил из корзины непотребного вида мясницкий топор со ржавым и выщербленным лезвием, подобрал стоявший у стены колун, не менее непотребный (может, дрова им тоже рубили, но подтеки вокруг обуха сильно смахивали на кровь), и поднялся по лестнице. Он сунул топор Горму:

– Держи. Ставь лезвие над ответной створкой.

– Над чем?

Кнур показал. Когда сын ярла поставил топор в нужное место, Кнур взял колун и тюкнул обухом по обуху. Звякнуло, от топора отлетел кусок.

– Сдвинь лезвие.

Горм послушно сдвинул, Кнур повторно тюкнул, железный стержень, соединявший половинки верхней петли, оказался почти перерублен.

– Теперь то же с нижней!

– Стой, – полушепотом (в котором вряд ли уже была нужда после до звона в ушах негромких Кнуровых тюков) сказал Горм. – Кто-то возится за дверью. Кто хорошо мечет топор?

Отозвалось несколько голосов.

– Вагн, Ньолл, и ты, Борислав, вставайте за нами, топоры наготове. Эйнар, Гирд, Сигур вторым рядом. Первый ряд кидает и в стороны, второй ряд кидает, и по двое вовнутрь. Теперь рубим вторую петлю… Кнур?

С двух тюков и второму стержню пришел конец. Прижавшись к стене, Кнур засунул лезвие колуна между дверью и камнем и налег на рукоять. Раздался скрип железа, железная створка грохнулась на пол, топоры первого ряда метателей полетели и, судя по лязгу, чавканью, хрусту, и стонам, попали.

– Я знаю, где Гнупа! Не убивайте! – закричал лысый карл в полукольчуге, без шлема, с поднятыми руками – единственный, оставшийся стоять в пиршественном покое. Перед ним на давно не метенном полу валялись еще двое, четвертый безуспешно пытался остановить поток крови из разрубленного топором плеча, привалившись спиной к резному известняковому столбу. Топот ног свидетельствовал о том, что кто-то еще бежал в вышестоящий ярус башни. Дружинники Хёрдакнута и Годлава обступили лысого нитинга.

– Гнупа наверх побежал? – спросил его Горм.

– Нет, это Храфн и Торбранд, он им приказал убить женщин и…

– Ньолл, узнай, где Гнупа! – уже на бегу бросил старший сын ярла. Кнур, Эйнар, и Гирд устремились за ним. На лестничной площадке перед второй по счету дверью, они настигли будущих женоубийц, занятых попытками проникнуть в помещение. «Все как всегда – я по одну сторону врат…» – вспомнил Горм, вонзая меч в печень левого сквернавца, слегка поворачивая лезвие, и вытаскивая его обратно. Правого сквернавца сбил с ног Эйнар – как раз вовремя, чтобы поднимавшийся по ступеням Гирд успел его обезглавить. Голова прокатилась по обтесанным камням.

– Где Гнупа? – выдохнул Хёрдакнутссон, вбегая обратно в пиршественный покой. Лысый нитинг валялся скрючившись на полу у ног Ньолла.

– В подземном ходу к водяной мельнице, – объяснил Ньолл. – Мельничная плотина на реке перед озером, на юг. У него там конь припасен. Если ты возьмешь моего коня…

– Охрану к лестнице наверх! Никого не впускать и не выпускать! – Горм продолжил бег.

– Слушай, мы-то не обещали этого не убивать, – начал ему вслед Мстивой.

Внук Рагнара махнул на бегу свободной от рунного меча рукой и сбежал по лестнице в кухню, прыгая через четыре ступеньки. Пробегая через погреб, он с благодарностью заметил наличие переносной лестницы и отсутствие Кривого. Пиво тоже было вынесено. За внутренней стеной стоял Ламби, держа под уздцы Альсвартура. Тот развлекался обычным для себя способом, храпя и стараясь укусить тех, кто спереди, или, еще лучше, лягнуть тех, кто сзади. Горм взмыл в седло еще до того, как Ламби начал:

– Хёрдакнут велел его коня пока тебе…

Выхватив у ловчего поводья, Горм изо всех сил ударил огромного жеребца в бока пятками. Вряд ли смягченный броней и толстой кожаной попоной под ней удар был так уж силен, но вороного совершенно не нужно было долго уговаривать встать на дыбы и куда-нибудь помчаться, раздувая ноздри и сотрясая землю копытами. Еще несколько тяжеловозов поскакали за Альсвартуром – может быть, всадники решили поехать за оставленным за главного сыном ярла, может быть, их кони потянулись за вожаком. Подковы гулко простучали по мосту и по настилу пристани, потом звук их ударов смягчился на тропе, ведшей вдоль плотины. За крытым несвежей соломой срубом мельницы, Сунна отблеснула золотом на шлеме всадника, спешившего к лесу. Горм еще раз поторопил коня, отметив положение небесной колесницы – немногим раньше полудня, – и подумав: «Что ж дальше будет, если так день только начинается…»

Никакой возможности обскакать Альсвартура в чистом поле или по верещатнику у лошаденки Гнупы не было и в помине, но вот проскользнуть между частыми деревьями и потеряться в лесу ей запросто могло удаться. Деревья, впрочем, поначалу росли довольно редко, а вот подлесок замедлял Гнупину скотину куда больше, чем вороного, который со всадником и броней разве что малость недотягивал до ста пудов веса.

– Гнупа! Хватит бежать! Тебя ж по запаху за пять рест найти можно! – напомнил Горм ярлу Слисторпа, когда их кони достаточно сблизились. – Так и подохнешь с полными штанами и моим мечом в спине?

Гнупа, не отвечая, все нахлестывал кобылку плетью. Ее круп уже был покрыт кровавой пеной, дыхание прерывисто. Впереди открылась прогалина – еще одно заброшенное поле. Кони поравнялись. Горм перехватил меч в левую руку и нажал пяткой на правый бок вороного. Альсвартур слегка повернул морду. В его темно-карем глазу, на миг обращенном к Горму, явно отразилось злорадное предвкушение. Жеребец повернул и крепко цапнул Гнупу за бедро. Тот одновременно завопил от боли, дернул ногами, и натянул поводья. Для шустрой, но явно непривыкшей ни к зверскому обращению, ни к противоречивым указаниям кобылки это было последней каплей. Она взбрыкнула задними ногами и выкинула Гнупу Вонючие Штаны из седла. Альсвартур заржал, громко и ехидно.

Ярлу Слисторпа в какой-то степени повезло – его ноги не застряли в стременах, и он полетел золоченым шлемом вперед в огромный муравейник на краю следующего перелеска, вследствие чего падение только вышибло из него дух. Кусаемый в губы, нос, и шею челюстями крупных рыжих насекомых, он задрыгал конечностями, кое-как поднялся, и бросился наутек, распространяя поносное зловоние.

– Пешему от конного удирать – только перед смертью запыхаться, – заметил Горм, отрезая Гнупе путь к деревьям.

Тот завизжал и наконец выхватил из ножен меч.

– Давно бы так, – молодой воин отпустил поводья, взялся свободной рукой за высокую луку седла, перенес ногу через мощный круп Альсвартура и спрыгнул на упругую, слегка влажную землю под деревьями, где между прошлогодних палых листьев пробивалась зубчатая зелень земляники.

– Один! – закричал Гнупа.

– Кто поумнее меня, говорят, что он, конечно, много дров наломал перед Рагнареком, – сказал Горм, легко отражая не очень сильный и безнадежно очевидный удар сверху. – Но даже Один, – Горм дал Гнупе пинка в колено, пока тот заносил меч для следующего удара. – Даже Один не заслужил, чтоб его именем божилось такое обдристанное чучело в муравьях, – закончил Горм, снова отразил удар, и пнул Гнупу в другое колено.

Тот взвыл и ушел в защиту, держа меч слегка впереди и под углом. «Хоть чему-то учили поносника,» – решил его менее пахучий соперник и двинулся вперед, нацелив свой меч врагу в лицо. Тот поднял руку, открывшись справа, на что Горм и надеялся – вместо укола в лицо, он рубанул Гнупу по правому боку, сорвав несколько пластинок его доспеха, продолжая прикидывать: «Скорость у него ничего, сила так себе. Главное, он уже сам решил, что проиграл. Осталось его не разубеждать, и все.»

– Скажу тебе, Раскульф, хоть щитом умеючи можно и оборониться, и напасть, без щитов драка выходит занимательнее, – сказал один из всадников, наблюдавших за поединком с западного края прогалины.

– Верно говоришь, Аббе, – ответил другой. – Там один хрясь по щиту, другой хрясь по щиту, пока все зрители не разойдутся. А здесь искусство сразу видно. Спорим, что молодой ярл с десяти ударов его прикончит?

– Не буду спорить, полукровка с мечом горазд.

Раскульф косо посмотрел на Аббе – одного из воинов, в свое время посланных из Свитьи сопровождать невесту Хёрдакнута в Йеллинг. Тем временем, Горму удалось на возврате после выпада полоснуть Гнупу прямо вдоль прорехи справа. Ее края потемнели от крови, и меч в руке ярла Слисторпа задрожал. Горм ударил сверху раз, другой… С каждым последующим ударом, защита его соперника слабела, пока на третий раз Гнупа не опустил меч настолько, что рунное лезвие Рагнара глубоко рассекло его шею у левой ключицы. Из раны хлынула кровь. Гнупа, словно пытаясь что-то сказать, открыл рот, захрипел, и повалился. Разгнупление Танемарка состоялось.

– Красиво, красиво, – крикнул Раскульф. – Теперь скажи что-нибудь, это все-таки ярл был.

«Верно, и не что-нибудь, а лаусавису. Кто поопытнее, наверное, заранее готовит,» – подумал Горм. Стараясь держаться против ветра от Гнупы, он нагнулся, вытер меч о край его плаща, распрямился, повернулся к всадникам на обочине заброшенного поля, и сложил:

– Верно сказал, – согласился Сакси, еще один дружинник сильно постарше изначально со Свитьи. – Гнупина смерть вышла достойнее, чем он того заслуживал.

– Погоди, рыбу и волка-то молодой ярл зачем приплел? – спросил Суни, ровесник Горма, явно не знаток искусства стихосложения.

– Рыба кольчуг – это меч, враг волка – Один, – снисходительно объяснил Сакси. – Кто горазд в кеннингах[74], того, может, и в сагах лишний раз помянут. Вот отстой он зря употребил, это не скальдическое такое слово, но для первого раза простительно.

Альсвартур и бывшая кобыла Вонючих Штанов, будучи предоставлены сами себе, вполне дружелюбно стояли бок о бок и щипали полевую траву. Горм глянул на них, подошел к всадникам, обнаженный меч все еще в руке, схватил коня Аббе под уздцы, и процедил:

– Аббе сын Сверкера, я сын ярла Йеллинга и двоюродный внук посадника Альдейгьи. Если ты хочешь что-то сказать против моих отца, матери, дедов, бабок…

– Не в обиду, молодой ярл, не в обиду, – дружинник подался назад в седле и развел руками. – Ничего плохого сказать не хочу, а если что пришлось не к слову…

Горм отпустил поводья, толкнул меч в ножны, и пошел седлать отцовского жеребца.

– Ты бы против него, может, тридцать ударов продержался, но не больше, – вполголоса сказал Сакси. – Меньше натолкуешь, меньше затоскуешь.

– Мы тут посоветовались, и я решил, – вступил Раскульф, старший из всадников. – Я решил, что Аббе положит Гнупу Вонючие Штаны поперек седла его кобылы и приведет кобылу в Слисторп. Лошадь, оружие, и доспехи – добыча Горма. Убей я этого ярла, я бы его в лесу оставил, чтоб его навозные жуки утащили, но добыча не моя, не мне решать, что с трупом делать, и не мне теперь его нюхать!

Остальные дружинники, кроме Аббе и Сакси, одобрительно засмеялись. Горм уже приближался к плотине, думая: «В сагах здесь обычно все и кончается, а в жизни сколько еще дела предстоит – лошадей расседлывай, пои, корми, мертвых собирай, раненых обихаживай, добычу дели… Хотя это все обычно уже не смертельно. А вот этого ситунского козла Аббе в бою я бы не поставил защищать мне спину.» Он пустил Альсвартура размеренной рысью, которая скоро привела коня обратно в городище. На пару выкаченных откуда-то телег йеллингские карлы помоложе грузили мертвые тела – своих почтительно, с оружием, на первую телегу, слисторпских – на вторую, без доспехов, и как выйдет. У пролома во внутренней стене сидели несколько старых дружинников из Ноннебакке, слушавших Виги. По рукам ходил один из бочонков с пивом. Виги рассказывал:

Конец ознакомительного фрагмента.