6
Наш обоз догнал батальон только на перевале, где тот должен был построить укрепления для горных стрелков. Горная дорога представляла собой сплошной серпантин с пологим подъемом: километр вправо – три километра влево и наоборот. С одной стороны обтесанная гора, с другой – крутой склон до нижнего витка серпантина. Но это была дорога, построенная людьми, а не горная тропа. На ней вполне могли разъехаться без напряжения две повозки, следующие в разных направлениях. Как представишь себе, сколько сюда вбухано ручного труда, так страшно становится.
– Десять лет эту Горно-винетскую дорогу строили, – пояснил мне юнкер Клевфорт, когда перед сном мы вместе любовались красивым горным закатом. – Она имела статус общеимперской стройки под личным патронажем императора. Все для того, чтобы не возить южные товары морем в обход всего континента, да еще чужими кораблями. Хотя бы только для южных районов страны. Да, ты прав, ручками всё, ручками возвели, а горы рвали черным порохом. Поначалу сюда согнали каторжан, но потом поняли, что те будут ее строить до возврата богов. На этой дороге и родились военно-строительные батальоны. Как раз реформа прошла о всеобщей воинской повинности, а требования к человеческому материалу в боевых частях повысилось. Куда-то надо было деть толпу безграмотных призывников, желательно с пользой. Но теперь нас будут использовать не только для строительства таких стратегических объектов в тылу, но и для полевой фортификации – как говорят штабисты, готовить так называемые «заранее подготовленные позиции».
– Осмелюсь спросить, господин юнкер, а какова ваша инженерная специальность? – задал я давно меня интересующий вопрос.
– Я архитектор от фортификации, а товарищ мой будет инженер по возведению военных зданий и сооружений. Через год, когда дипломный проект в академии защитим, – не чинясь, ответил Клевфорт. – Просто пойти производителем работ на стройку мне семья бы не дала. Даже под офицерскими петлицами. Невместно старой имперской аристократии иметь дело с грязной стройкой, как простому купцу-подрядчику. А архитектор – это даже где-то благородно, – засмеялся он. – За́мки там проектировать… Воздушные на песке. Романтика рыцарских времен. Что еще хочешь спросить, я же твой вопрос в глазах вижу?
– На присяге наш маркграф сказал, что мы можем в армии бесплатно обучиться грамоте. Это правда? – выпалил я.
– Истинная правда, Савва. Как обустроимся, так и начнем заниматься с теми, кто желает. Это наша юнкерская обязанность помимо инженерной практики. А когда нет юнкера, то все зависит от желания офицеров роты взять на себя такую дополнительную нагрузку. Как прибудем в расположение, так денька через три-четыре подходи, что-нибудь придумаем. Только учти, вся учеба будет за счет твоего свободного времени, которого у солдата и так негусто. Так что большого наплыва в классы я не ожидаю.
– Тогда не забудьте, господин юнкер, – столбил я халяву, – я первый на очереди за грамотой. Не только рецкой. Желательно было бы мне еще и общеимперский язык освоить.
– Желаешь сделать карьеру после получения гражданства? – поднял юнкер бровь.
– Карьеру? – удивился я. – Не думал пока над этим. Я кузнец, пока меня это устраивает, раз мои изделия востребованы.
– Понимаешь, Савва, – просвещал меня аристократ, – последние десять лет, пока росла армия, все простые фабричные изделия: подковы, пилы, лопаты, топоры – шли только на мобилизационные склады. Но когда-то они заполнятся, и поток фабричных кузнечных изделий хлынет на рынок. И многих кузнецов фабриканты разорят низкими ценами. Такова правда жизни.
– Осмелюсь возразить, господин юнкер, – вставил я свою монетку, – видел я эти фабричные подковы на наших стирхах в обозе. Никакого сравнения с моей работой. Железо мягкое, качество ковки паршивое. Особенно зимних подков, с ввинчивающимися шипами. Мои подковы стоят всего в два раза дороже, но зато ходят минимум в четыре раза дольше. А крестьянин деньги считать умеет.
– Это пока – пока большинство фабричных изделий казна забирает прямо со станка, – возразил юнкер. – А потом, когда дойка казны закончится, фабриканты цены резко снизят. Вот увидишь. И имперское правительство их в этом поддержит. Потому как пока армия на гужевом транспорте, то на случай войны правительству необходимо иметь в стране налаженное производство сразу, а не через некоторое время. По крайней мере, пока не перейдем на другой транспорт.
– А что, есть и другой транспорт?
– Есть, – просветил меня юнкер. – И это не только железная дорога, которая уже разорила многих ломовых извозчиков, промышлявших перевозками между городами. Появились рутьеры – паровые машины, которые ходят по обычным дорогам и везут за один раз груза столько, сколько и дюжине стирхов не потащить. Однако, – обратил юнкер мое внимание на заходящее солнце, – скоро резко стемнеет. Пора нам укладываться, а то в темноте как бы с горки не сверзиться.
Ночевали прямо на дороге, потому как движение по ней в любую сторону прекратилось с момента объявления империи войны со стороны Винетии. А говорят, что оно было достаточно оживленным. И каждую половину дневного перехода в скалах были обустроены «карманы» и гроты для отдыха проезжающих. Чтобы они не мешали движению. Но мы спешили на соединение с батальоном, и не всегда наши стоянки совпадали с такими удобствами.
Кузнец, мой прямой начальник, когда я ему пересказал свою беседу с юнкером, вообще меня озадачил, когда заявил, что эту дорогу построили прямо на древней контрабандной тропе, чем кучу горцев если не разорили, то сильно обездолили.
– Пришлось многим переквалифицироваться в обычных торговцев и платить эти проклятые пошлины, придуманные подземными демонами, – сплюнул Гоц тягучую бурую слюну от жеваного табака.
Первое, что я увидел на отведенном в расположении для кузни месте, когда мы наконец-то догнали батальон, так это кучу поломанного и покореженного шанцевого инструмента, ожидающего ремонта.
– Вот я и дома, – радостно заявил Гоц.
– Не вижу, чему радоваться, – почесал я затылок под кепи, оглядывая будущий фронт работ.
– Тому, паря, что не придется нам долбить камень, пока у нас есть работа по специальности, – Гоц поднял указательный палец в зенит. – Учись, пока я жив, как надо устраиваться в армии. На сегодня у нас только одна забота – обустроить свой быт и разобрать фуру. Но завтра нам уже придется показывать усердие в труде. Повторяю для тех, кто только что с горы за солью спустился: не усердно трудиться, а показывать усердие. Усек?
«Вот, черт… – усмехнулся я. – Миры разные, а армии везде одинаковые».
Начав разбирать на следующее утро нуждающийся в ремонте шанцевый инструмент, немало поразился, как это вообще можно так железо руками погнуть? Ну ладно еще лопаты, хотя они тут еще не штампованные, а кованые. Но кирку?..
Взял, перевернул инструмент неповрежденным концом и, отойдя метров на пять от полевой кузни, воткнул эту кирку в землю. Мдя… Земелька-то, как в горном Крыму. Пополам с камнем, и будто ее еще утрамбовали тяжелым таким асфальтоукладчиком. То-то тут нормальные деревья не растут, только колючие кусты.
Кирка была типа обушка – с обоих концов острая. Подумал – все равно нагревать и ковать – и переделал ее в привычную для русского человека кирку-мотыгу.
Пришел Гоц. Посмотрел на мое изделие. Почесал затылок и спросил:
– А расплющил на кирке конец зачем?
Пришлось объяснять, что острым концом можно в таком грунте только неглубокие дырки наделать, а вот мотыгой все это потом очень удобно отколупывается, и остается только совковой лопатой подобрать.
– Сам придумал? – посмотрел на меня ефрейтор с подозрением.
– А то, – ответил я не без гордости, потому как на бадонском хуторе самолично переделал аналогичный инструмент после похорон брата кузнеца. – Думаешь, на нашей горе земля лучше?
– Ладно, – согласился со мной батальонный кузнец, взявшись раздувать мехи горна. – Хуже не будет. Один же конец остается по-прежнему острым. Работаем. – И тут же выдал нечто обратное: – И не так, как ты взялся, словно тебе сдельно платят, а так, как я сказал вчера. Изображаем… Нам этой кучи ломаного струмента надолго хватит, а там еще подбросят. А служба между тем каждый день идет. Где смысл надрываться?
– Не получится, – ответил я ефрейтору. – Было бы мирное время, я бы со всей душой с тобой согласился, но сейчас идет война. Не построим вовремя укрепления на перевале, вынесут отсюда винетские горные стрелки наши войска, и будем мы с тобой ударно вкалывать, но уже в плену за пайку скудную. Ты этого хочешь?
Кузнец забрался под кепи всей пятерней.
– М-да… Не рассматривал я этот вопрос с такой стороны.
И мы впряглись в починку. Раскалить, выпрямить, конец расплющить, сформовать и закалить. И так двадцать три раза до сигнала горниста, который созывал на обед. Нормальная работа, никакого показного усердия. Глянули на кучу покореженного инструмента, которая и не подумала уменьшаться, махнули рукой, сняли кожаные фартуки, умылись и пошли трапезничать. Святое дело для солдата срочной службы.
Питались мы в батальонной столовой вместе со штабными унтерами. Юнкера с офицерами вкушали отдельно для них приготовленную пищу в палатке комбата. Остальные в ротах, каждая отдельно. Впрочем, кормили неплохо, хотя гороховый суп был не со свежей убоиной, а с отмоченной солониной. Повар батальонный призывался из пафосного ресторана во Втуце, где, несмотря на молодость, трудился уже помощником шефа на кухне. Видать, ушедшие боги отпустили мне и здесь толику везения. Но только на год, потому как гражданство этому талантливому работнику общепита было до одной дверцы, а почти год он уже отслужил.
Ну вот, сглазил.
На третий день приперся в кузню унтер-офицер Прёмзель с претензией. Конкретно ко мне.
– Это ты, что ль, у меня во взводе подснежником числишься?
– Может, и я, – пожал плечами. – Откуда мне знать штабные заморочки, когда работы навал. Только в столовую и в сортир сходить есть свободное время.
– Бросай работу и иди за мной, – сказал унтер. – Тебя командир роты требует поставить пред его ясные очи. И это… в порядок свой внешний вид приведи, а то ротный неаккуратных солдат не любит.
– А он чё, большой начальник? – запустил я русский армейский прикол. С него обычно хохлы офигевали. Наши, российские. С украинскими хохлами послужить мне как-то не довелось.
Но Прёмзель оказался стрессоустойчивым унтером.
– Щас он тебе сам разъяснит, кто тут большой начальник, а кто маленький, – усмехнулся он. – Дам только один совет. Называй его не «господин капитан», а «ваша милость». Он это любит, потому как барон.
– Это с какого такого бодуна? Я ему не крепостной, а такой же слуга императора, как и он, – набычился я.
И очень удивился. Встреченные мною в стройбате инженеры и инженерные юнкера из аристократов снобизмом не отличались.
– Ну, мое дело предупредить, а там как сам захочешь, – осклабился унтер. – Умылся? Пошли… Хотя нет. Сапоги еще раз почисть. Особенно задники. Чтоб блестели, как у кота яйца.
Командир первой роты капитан барон Тортфорт, низкорослый, рано лысеющий толстяк лет тридцати пяти, начал наше знакомство с того, что обозвал меня дезертиром. И минут пять разорялся на недисциплинированность так называемых добровольцев с гор, которые сбегают при первом удобном случае куда полегче, а на линии работать некому.
– Прёмзель, это твой солдат, – заключил капитан, – тебе его и воспитывать. Поставь его на самый трудный участок и дай кайло в руки. Нечего ему при штабе «придурком» околачиваться, раз он у нас в списочном составе.
Так я оказался в стройбате на общих работах, поработав батальонным «придурком» всего-то три дня.
– Тебе все ясно? – ткнул ротный мне в грудь волосатым пальцем, напоминающим сардельку.
– Так точно, господин капитан! – рявкнул я, приняв четкую уставную стойку, как в лагерях учили.
– Ко мне обращаются не «господин капитан», а «ваша милость», – нажал на меня ротный, но ласково так, как на ребенка.
– Никак нет, – изобразил я собой солдата Швейка. – Осмелюсь доложить, что согласно Устава внутренней службы имперской армии младший военнослужащий обращается к старшему военнослужащему исключительно по воинскому званию или чину с прибавлением эпитета «господин».
Капитан обошел меня со всех сторон, как бы разглядывая, потом повернулся к унтеру и заявил:
– Устрой ему жизнь по уставу, Прёмзель. Раз так ему этого хочется.
И лениво так махнул нам рукой на выход.
– Будет исполнено, ваша милость! – гаркнул унтер. И уже мне: – За мной. Шагом марш.
Каблуки Прёмзель стаптывал внутрь. Отец как-то давно мне сказал, что это признак вредного человека.
Указал мне унтер место в палатке, дал время до обеда на перетаскивание вещей и обустройство и ушел.
Гоц встретил меня в кузне с разведенными в стороны руками и весьма удрученной мордой. Он уже успел сбегать с жалобой к батальонному инженеру, но тот сказал ему, что это распоряжение комбата по жалобе командира первой роты и что он тут поделать ничего уже не может.
– Одна беда с этой интеллигенцией, Савва. Дал инженер распоряжение о тебе и забыл, что надо его через штаб проводить, – сокрушался кузнец. – Вот тебя и раскидали со всем пополнением по списку… в первую роту. Не глядя.
Когда я собрал свой ранец, Гоц участливо посоветовал самому отобрать себе инвентарь получше и обязательно его пометить.
– А то что, сопрут? – вот ни на столечко не удивился я такому совету.
– Нет. Спереть не сопрут, но поменяют на плохой или ломаный легко.
Пользуясь дружеским советом, отобрал я себе из отремонтированного шанцевого инвентаря нормальную кирку-мотыгу, штыковую и совковую лопаты. И на каждой ручке нарисовал красивую такую кнопку – отличительный знак. Не думаю, что у других такой же может быть.
На обеде унтер заставил весь взвод три раза заходить в столовую палатку и снова выходить из нее строиться, пока не добился правильного поведения подчиненных согласно Устава.
Солдаты глухо бухтели, но Прёмзель перевел все стрелки на меня.
– Этот крендель по фамилии Кобчик сегодня отказался нашего ротного величать «его милостью», да еще капитану уставом в нос ткнул, что так не положено. Вот теперь мы все вместе с ним и живем по уставу. Приказ его милости. А ты, Кобчик, вон туда садись, за третий стол, в отделение старшего сапера по фамилии Ноль.
– Унтер, он теперь с нами работает? – спросил старший сапер Ноль.
– Нет, – усмехнулся унтер-офицер. – У военного строителя Кобчика, пока он не дорос еще до высокого звания имперского сапера, особое задание будет на правом фланге. Индивидуальный, так сказать, подряд. Особо важный объект от господина инженер-капитана.
Взвод дружно заржал. А я в непонятках остался, только догадался, что взводный мне все же подложил какую-то подлянку.
– Ну и напоследок хорошая новость для вас, – продолжил унтер. – Савва Кобчик – кузнец. И с этого дня он еще и ответственный за рабочее состояние шанцевого инвентаря во всем взводе.
Одобрительный гул был ему ответом.
– А теперь сесть и приступить к приему пищи. Кстати, Кобчик, а зачем ты на своих черенках дырку нарисовал, уже соскучился по домашней лохматке?
Все опять гаденько заухмылялись.
– Нет, господин унтер-офицер, – ответил я, – это обозначение малой механизации.
Народ безмолвствовал. С одной стороны, какая такая механизация может быть в насквозь знакомой лопате, а с другой – кузнец же… колдун по определению…
– Это как? – не выдержал первым мой новый отделенный.
– Каком кверху… Очень просто, господа-товарищи, кнопку нажал – вся спина мокрая, – заявил я с полной серьезностью морды.
– А кнопка где?
– Да на черенке нарисованная, чтобы не промахнуться по месту, – ответил я и заржал.
Вот так вот. Мы-то дураки, а вы-то нет?
Ночью я ждал «темной». Все же весь взвод из-за меня наказали, что «уставщина» хуже «дедовщины». Но пронесло. Как оказалось, если бы я работал с ними рядом и их постоянно из-за меня дрючили, то, наверное, несдобровать было бы моим бокам. А так… только на прием пищи ходили строем перед ротным. И все…
Особое задание для особо борзых военных состояло в обустройстве позиции для пулемета. Охудеть не встать. Магазинных винтовок тут нет, а пулеметы уже есть. Ну и времечко мне досталось в этом мире. Сплошняком сюрпризы поперли, стоило только в армию загреметь.
Техник-фельдъюнкер нашей роты по фамилии Або, худой и мосластый студиозус откуда-то с севера, чуть ли не с островов холодного моря, на которых живут только рыбаки, в маленьких кругленьких очочках-велосипедах и с жиденьким рыжим пухом над верхней губой, привел меня на правый фланг строящихся укреплений и показал вбитые в землю колышки.
– А почему позиция круглая? – искренне удивился я.
– Это чтобы лафет было удобнее поворачивать, – пояснил мне юнкер.
– Лафет у пулемета?! – воскликнул я и подумал, что Штирлиц никогда не был так близок к провалу. – Сколько же он весит?
– Чуть меньше тонны. Это с бронещитом. Расчет восемь человек, – не заметил студент моих оговорок. – Только одна загвоздка для такой позиции: площадка должна быть выровнена если не идеально, то приближенно к тому.
– Тогда нивелир нужен, – ляпнул я.
– Умеешь пользоваться нивелиром? – поднял юнкер очки на лоб, внимательно меня рассматривая.
– Смотря какой конструкции, – уклончиво ответил я. – Но без нивелира ровной площадки не будет. Так что нивелир сюда и чучело с рейкой. И будет тебе ровная площадка. Вот еще… – продолжил я грузить юнкера. – На какой высоте стоит на лафете тело пулемета и какой отрицательный наклон позволяет выставить лафет? Стрелять-то вниз придется.
Удивление прошло быстро. Во мне проснулся башенный пулеметчик БТР, которому в учебке показывали фотографию пулемета времен Русско-японской войны на орудийном лафете. Большая дура…
– Начинай пока, а я нивелир принесу, – бросил юнкер и побежал в расположение батальона, где вся такая тонкая строительная машинерия хранилась у инженера в палатке.
А я посмотрел вниз, куда стрелять придется, и понял, что размеченная позиция просто бездарная. Не знаю, какой горизонтальный угол у этого пушечного лафета с пулеметом, но навряд ли большой. Градусов пять-семь, не больше, а позицию расчертили стрелять хоть и во фланг, но в противника, который будет двигаться гуськом по горной дороге, раскинувшейся перед нами, как сцена в театре. Это, считай, что с фронта по цепи лупить. Что не есть гуд, как говорил нам инструктор по стрелковому делу. Лучший пулеметный огонь – фланговый, когда одной пулей можно задеть сразу нескольких солдат противника. Даже если промажешь, то чуть дальше пуля свою жертву найдет. А по фронту цепи бить, так большинство пуль в «молоко» уйдет.
Походил, посмотрел на этот спускающийся с перевала серпантин дороги и понял, что для себя я бы позицию сместил еще вправо метров на пять и пару метров вперед. И это без разницы, что из совершенного пулемета Калашникова стрелять, что из митральезы с ручкой.
Наметил сектора обстрела, взял кайло, «нажал на кнопку» и стал ковырять лунки под новые колышки.
И еще отметил, что тут никто окопов не копает, не говоря уже о траншеях. Вся фортеция полевая для стрелков строится на ровном грунте вверх, как дома́. Так что понятно стало, где стройбатовцы кирки погнули, – камни добывали для строительства. И носят камень на носилках и возят его на телегах стрехами… а другие туры плетут из вымоченной лозы, что с долины добыли. Эти корзинки камнем и забивают, устраивая в ряд. Ну, просто оборона Севастополя в девятнадцатом веке. Хотя… лично я не сильно желал бы долбить в такой земле траншеи полного профиля. Пуля такой тур не пробьет по определению. Так что еще надо?
Когда прибыл юнкер с коробкой нивелира в руках, солдатом с мерной рейкой на плече и треногой за спиной на лямке и инженер-капитаном на пристежке с папкой под мышкой, я уже все колышки переставил по-новому.
– Так… это что за самодеятельность? – Инженер-капитан был хоть и интеллигентен, но в данный момент грозен. – Кто разрешил отступать от проекта?
– Осмелюсь доложить, господин капитан-инженер, – вытянулся я во фрунт, манипулируя лопатой, как винтовкой. – Определили новую позицию здравый смысл и распределение секторов обстрела.
Далее я подробно объяснил, что пять метров вправо – и можно простреливать часть дороги, которая для нас идет в фас, а фактически по глубокой колонне противника. А со старой позиции ее не видно, увал загораживает. И в то же время всегда можно повернуть сам пулемет влево и обстрелять непосредственно нападающих на наши укрепления вдоль них.
– А по тому куску дороги, что прямо перед нами видно, пусть стрелки в меткости упражняются. А для пулемета будет только лишний расход боеприпаса и мало толку, – закончил я свой спич.
Инженер уже стоял на размеченной мной позиции и одновременно смотрел то на пейзаж, то на свой план в папке.
– Кобчик, покажи мне на плане сектора обстрела, про которые ты говорил, – позвал меня он.
– Господин инженер-капитан, давайте я вам лучше всю позицию нарисую.
Взял я у капитана карандаш и тетрадь, начертал укрепление для пулемета, как я его сам вижу, а потом провел на плане два конуса из одной точки.
– Вот так, господин инженер-капитан, – протянул я ему свой план позиций.
Офицер еще несколько раз кивнул головой и выдал:
– Умно́. И рука у тебя твердая. А ты сам пулемет системы Леве хоть видел?
– Это такой на большом артиллерийском лафете? – переспросил я и тут же ответил: – Вживую – нет, господин инженер-капитан, не видел.
– А как же ты сектора обстрела для него вычислил?
– А чего тут сложного, господин инженер-капитан? – пожал я плечами. – Что с винтовки, что с пулемета сектора обстрела одинаковые и подчиняются только полету пули и ее отклонению от прямого выстрела. А также наличием для нее естественных препятствий.
Техник-фельдъюнкер стоял рядом с отвисшей челюстью. У него был когнитивный диссонанс. Спустился с гор неграмотный неандерталец и дает советы самому батальонному инженеру по фортификации новейшего оружия.
– А… ну да, ты же охотник, – задумчиво проговорил офицер, что-то прикидывая в уме.
– Так точно, – не стал я запираться, – и охотился я в горах.
– Учиться тебе надо, Кобчик, – сделал свое заключение инженер.
– Так я не против…
– Тогда так… Словесность вам юнкера преподадут. А ко мне приходи математикой заниматься. Ну, счетом… – пояснил он для моей понятливости.
– Премного благодарен, господин инженер-капитан. Разрешите приступить к нивелировке местности?