Агония
Тянулся жаркий день лета 1930 года. Уполномоченный ОГПУ Исмаил Дауров, облокотившись на плетень в тени фундука, следил за красноармейцами, раскулачивавшими односельчанина Ичрама Дзыбова. В мареве дня извивались горшки на плетне: то обретая уродливые формы, то принимая обычный вид, они словно строили рожицы, злорадствуя над людьми. Проходило раскулачивание под кудахтанье встревоженных кур, блеяние овец и коз, проклятья матери кулака – старухи Ханифы. Она, ошалевшая от горя, металась по двору, бросалась на красноармейцев, колотя их сухонькими кулачками.
За изгородью, на зеленой лужайке, стояли две телеги. В одну, в которой были запряжены два гнедых жеребца, усадили домочадцев Дзыбова. Глава семьи, славившийся в округе ростом и могучим телосложением, сникший в одночасье и осунувшийся, грустно смотрел с телеги на мать. «Голытьба проклятая, – не унималась Ханифа, – чтоб добро мое стало вам поперек горла, чтобы отхаркивали его с кровью и всем содержимым ваших поганых утроб!..»
Розовощекий рыжий красноармеец подхватил старуху и поволок на телегу, а она, отбиваясь, завизжала, как собачонка, которую пнули ногой. Дауров стыдливо отвернулся, невольно надвинул на глаза козырек форменной фуражки. Отвращение к тому, чем руководил, овладело им.
Со двора выгнали коров, овец и коз, птицу погрузили в мешки и забросили во вторую телегу. Только после этого рыжий красноармеец направился к Даурову.
– Товарищ уполномоченный, прикажете отправлять?
– Поезжай, Бадурин, – ответил он, – семью сдай на железнодорожной станции, живность – в местный колхоз.
Телеги заскрипели по пыльной и кривой улочке. Проводив их до ближайшего поворота, Исмаил пошел в противоположную сторону – в окружной отдел ГПУ, разместившийся в желтом кирпичном особняке.
– А-а, Исмаил, входи, – оторвав голову от стола и потерев ладонью глаза, приподнялся начальник отдела Заур Хаджемук, – я вот вздремнул слегка, ночь, понимаешь, не спал, Хаджитечико ловил.
– Ну и как?
– Взяли, – потянулся Хаджемук, – в изоляторе сидит.
– А зачем взяли?
– Как это? – повел плечами Заур.
– Насколько мне известно, Хаджитечико никому зла не сделал. Просто он нелюдимый по натуре, жил сам по себе в лесу. За это ведь не судят?
– Ну, не скажи! – ответил Хаджемук. – Кто же по-твоему воровал в аулах?
– Сами друг у друга, а на Хаджитечико вину валили.
– Предположить все можно, – Заур поднялся и прошелся по кабинету.
– Не предположение это, а факт, – возразил Исмаил. – Помнишь, осенью прошлого года участились кражи. Я в ту пору пять дней за ним следил. Он не выходил из леса в аулы, а добра пропало немало.
– Значит, выходил воровать в другой раз.
– Тебе, конечно, легче кражи на подозрительную личность списать, чем до конца разобраться, – не унялся Дауров. – Судьба человека, справедливость в счет не идут.
– Воровал Хаджитечико или нет, теперь роли не играет, – подытожил Заур. – Я доложил о его поимке в область. И еще. Для меня достаточно того, что он никчемный человек. Там, куда его определят, заставят приносить людям пользу.
– Целые семьи в Сибирь отправляем, десятки людей – в тюрьмы. Не много ли потерь для нашего народа?
– Шире смотри, Исмаил, шире, – представляя руками необозримые горизонты, ответил Хаджемук. – Не в одном народе дело, наше дело судьбу всего мира решает. Мы освободим его от рабства капитала.
– Вряд ли нам это удастся, если будем так действовать…
Хаджемук огляделся вокруг, словно сказанное могли услышать и передать кому-то стены кабинета.
– Ты о чем, Дауров? – надломил он брови.
Исмаил поднял голову:
– Знаешь, я человек не очень грамотный, но разуменье насчет происходящего имею. Нельзя бесконечно куражиться над людьми, пользуясь властью. Мы с тобой прошли гражданскую, работаем бок о бок годы. Кем мы стали? Злодеями!
Хаджемук не понимал Даурова. Последнего это еще больше разгорячило.
– Да посмотри на себя со стороны! – не выдержал он. – Как говорят в народе, будь твоя воля, ты травке, что часок двум овечкам хватило бы пощипать, не дал бы прорасти. Хватит воевать, жизнь надо строить!
– А с врагами советской власти как?
– Конечно, их у нас немало, – продолжил спор Исмаил, – но большинство врагов мы придумываем сами или получаем по разнарядке, чтобы было с кем бороться.
– Тебе ли говорить о человеколюбии?
– Можешь чем-то попрекнуть?
– Да, – Заур откинулся в кресле, – помнишь бой под хутором Молоканским, когда ты разрубил белогвардейца с плеча до бедра? Гордился этим.
– То было на войне. Не я его, он бы меня. Может, я и гордился, все мы тогда гордились умением рубить друг друга. Да, на мне много крови, но бесконечно в этой агонии быть не собираюсь.
– Ну и что надумал предпринять?
– Для начала уйду из ОГПУ.
– Еще чего! – рассердился Хаджемук. – Нет, брат-рубака, коль взялся за дело, имей мужество довести его до конца.
Духота и наступившее смятение чувств теснили грудь, Исмаил расстегнул ворот гимнастерки.
– Ты эти мысли брось! Не время! – пытался урезонить подчиненного Заур. – Классовый враг поднимает голову, коллективизации мешает, а ты допускаешь слабости.
Дауров слышал, но уже не слушал его. Они теперь были не на одной стезе. Заур остался с прежней правдой, Исмаил же искал другую. И не существовало такой силы, которая могла остановить его, ибо он хотел найти то, ради чего можно было жить завтра.
– Дзыбова раскулачили? – спокойно, словно не состоялось прежнего разговора, поинтересовался Хаджемук.
– Да, – ответил Дауров с тем же отвращением, которое испытал, когда красноармеец поволок на телегу старуху.
– Завтра поедешь в область, повезешь Хаджитечико, – закончил Заур. – А пока иди, отдохнуть тебе надо.
Ночью Исмаил проснулся от ощущения, будто его закрыли в тесном и прочно сбитом ящике. Не освободился он от него и тогда, когда открыл глаза. Теперь давило со всех сторон замкнутое пространство комнаты. Довольно просторная, на этот раз она показалась малой и неуютной. Через некоторое время путем простого, но казавшегося сложным умозаключения Исмаил обнаружил, что дело вовсе не в комнате, а в нем. Со вчерашнего дня он обрел душевный непокой, а с ним и тягостное состояние неустроенности. Потом, как бывало на привале перед атакой, Дауров заставил себя уснуть. Во сне побрел по гладкой и большой льдине, она вздыбилась, стала на ребро, а он упал и, крича от ужасающей невозможности ухватиться за что-либо, с пощипыванием в ладонях, поскользил стремительно вниз, в разверзшуюся бездну. Проснувшись вновь, Дауров не спал до утра и, едва забрезжило, поднялся с постели.
Он пришел в отдел, взял ключи у караульного и открыл камеру изолятора. В углу, на нарах, в холщовой рубашке сидел Хаджитечико. Он с безразличием посмотрел на вошедшего.
– Доброе утро! – поздоровался Дауров.
– Где ж оно доброе, – усмехнулся задержанный и с иронией добавил: – Коль считаешь его, Исмаил, таковым, будь гостем.
Они встретились взглядами, в глазах Хаджитечико вновь поселилось безразличие. Дауров же смотрел на него так, словно этот человек, может быть, познал в жизни то, о чем он только начинал думать.
– Странный ты, Хаджитечико, – сказал Исмаил.
– Это почему?
– Потому что даже здесь, в камере, будучи один, можешь держаться особняком.
– Так удобнее. Говорят, со стороны все виднее.
– Это в другие времена можно себе позволить жизнь со стороны наблюдать, в наше время надо быть с кем-то.
– А если я не нашел тех, кто мне по душе, как тогда?
– В тюрьму посадят, обобществлят.
Комиссарствовал Дауров без прежней одержимости. Вчерашний разговор с Хаджемуком, прошедшая ночь наложили на него глубокую печать усталости, он был напуган и сломлен внезапным переосмыслением себя. Хаджитечико заметил эту перемену.
– Похоже, тебе твое место в жизни изрядно надоело. Что сам другого не ищешь, прежде чем кого-то учить.
Уличенный Исмаил провел по лицу ладонью, стараясь стереть с него выражение усталости и растерянности. Он не возразил Хаджитечико, а только сердито бросил:
– Собирайся, в область тебя повезу.
– Это мы быстро, – засуетился задержанный.
Исмаил подождал, пока он наденет старые туфли, накинет телогрейку.
– И все-таки странный ты, – продолжил он, – меня всегда подмывало спросить, почему даже в сухую погоду ты ходил по-над плетнями, словно боялся испачкать на улице обувь в грязи?
– Любопытством, Исмаил, ты вроде никогда не страдал. Какая муха тебя укусила? – усмехнулся Хаджитечико.
– Знать интересно.
– Это от скромности, – ответил он. – И потом, я всегда доходил туда, куда шел, для чего было необязательно занимать всю дорогу, как некоторые.
Исмаил понял намек и согласился. Его покорила независимость суждений этого тщедушного человека, независимость, к которой сам стремился давно и которую только стал обретать.
Хаджитечико связали руки, посадили на тарантас. Исмаил устроился рядом. Воспользовавшись тем, что Бадурин еще не занял место ездового, шепнул задержанному:
– Так, парень, знаю, невиновен ты. Сдать лет на десять – совесть не позволяет. За аулом спрыгнешь, где ближе к лесу. Потом уходи из наших краев. Найдут – дадут больше, жизнь проведешь на каторге.
– А он? – Хаджитечико кивнул на Бадурина, устраивавшегося за вожжами.
– Ты должен успеть!
Они выехали в поле. Исмаил поддел ножом веревку на его руках. Как и было условлено, в одном из оврагов у леса Хаджитечико спрыгнул. Дауров подскочил и стал деланно расстегивать кобуру. Прошла секунда, вторая, третья, беглец пересек овраг, но они недооценили Бадурина. Красноармеец бросил вожжи, проворно схватил винтовку, она глухо рыкнула – Хаджитечико упал на опушке.
– Сидеть! – приказал Дауров Бадурину, а сам помчался к подстреленному. Пуля пробила ему легкие, он исходил кровью.
– Не успел я, – задыхаясь, произнес Хаджитечико.
– Потерпи, парень! – Исмаил попытался поднять его и отнести на тарантас.
– Не надо, дай умереть на траве, – отстранился Хаджитечико. Дауров вскочил на ноги и лишь только потом, признавшись в бессилии что-либо изменить в происходящем, опустил руки.
– Присядь, Исмаил, – тронул его сапог раненый.
Дауров склонился над ним.
– Я домик в верховье реки построил. Пожить не дали, – силясь, продолжил Хаджитечико. – Места там безлюдные, а у меня корова с вечера на привязи, не дай скотине помереть с голоду…
Он вздрогнул и закатил глаза…
Вечером, терзаясь случившимся, Исмаил пришел в отдел, доложил Хаджемуку.
– Бадурин мне уже сказал, – равнодушно ответил тот. – Жаль, конечно, парня, но что сделаешь. Так и доложу в область – убит при попытке к бегству.
– И об этом доведи до их сведения, – Дауров положил на стол рапорт об увольнении.
Заур бегло ознакомился с ним.
– Знаешь ли ты, на что идешь?
– Да!
– Настаиваешь?
– Да!
– Неволить не буду.
Раздраженный тем, с какой легкостью Хаджемук отозвался о гибели безвинного человека, Исмаил решил досадить ему:
– А ведь это я помог Хаджитечико бежать.
– Даже так? – Заур нахмурился и почти крикнул: – Ты совсем уже не в порядке, и я не жалею, что расстаюсь с тобой.
– Может, меня посадишь? Я-то виноват, – зло и в упор спросил Исмаил.
– Будь кто другой на твоем месте, обязательно сделал бы так. Но ты мой боевой друг, к тому же заслуги перед властью имеешь.
– Не Бадурин Хаджитечико убил, а ты! – бросил Дауров.
Хаджемук по привычке откинулся в кресле, ответил:
– Нет, дорогой Исмаил, мы убили его вместе – ты, я, Бадурин, общество, которому он не желал быть полезным.
Они холодно попрощались.
На рассвете, оседлав коня, Дауров выехал к верховью реки. В дороге, пробираясь по тропам, на которые редко ступала нога человека, почувствовал себя наконец свободным. Дикая, нетронутая природа лесов, прохладой и безмятежностью раскрепощала от духоты и напряжения мирской суеты. Над верхушками деревьев, осторожно взмахивая крыльями, словно стараясь не нарушить гармонию природы, парил орел.
Пробираясь все выше и выше, Исмаил нашел дом Хаджитечико, что стоял у истока реки, взирая глазницами окон на водопад. От него веяло тоскою жилища, покинутого человеком.
Но место было замечательное, и Исмаил подумал, что желал бы дожить тут свой век в старости, но только не сейчас. В тридцать лет он осознал, что по-настоящему не нашел себя. Это в чем-то роднило его с Хаджитечико в столь сложное время. Они оба не смогли в нем определиться до конца. Один уже поплатился за это жизнью, другой только выходил на перепутье. Исмаил не любил одиночество, но сейчас оно пошло на пользу, придало душевного равновесия и бодрости. Как неистовый ныряльщик, вырвавшийся из толщи на поверхность воды, он получил желаемый глоток воздуха, а с ним и силы, чтобы снова погрузиться в пучину жизни.
Дауров выгнал корову со двора и только теперь, осматривая копыта коня, заметил бородача среднего роста, открыто следившего за ним. «А места тут не совсем безлюдные», – подумал он.
– Уважаемый, у этой коровы есть хозяин, – окликнул его незнакомец.
– Был, а теперь нет, – давая понять, что он не злоумышленник, ответил Исмаил. – Убит Хаджитечико!
Человек поспешил к дому.
– Когда, кто это сделал?
– ОГПУ.
Незнакомец с осуждением покачал головой.
– Мир его праху! Хороший был парень, отзывчивый. Месяц назад сам вызвался провести меня на Тхаган. Я адыг из Турции, Юсуф Шегуч, если слышал. До изгнания адыгов с Кавказа на Тхагане родовое гнездо наше было. Посмотреть не терпелось пепелище. Эх, Хаджитечико, эх, бедолага!
Незнакомец совсем расстроился.
– Если хотите, я вас проведу на Тхаган, нам по пути, – предложил Дауров.
Юсуф прихрамывал, и Исмаил отдал ему лошадь, а сам повел следом корову. Он прежде много слышал о Юсуфе, знал, что на заре советской власти Шегуч вернулся из-за моря на родину, открыл в аулах несколько школ, активно занимался политикой. В 1922 году Шегуч боролся за провозглашение Адыгеи республикой, чтобы потом добиться возвращения на родину соотечественников. С республикой не получилось, но он не терял надежду, писал письма в Совнарком, терпеливо ждал разрешения вопроса репатриации. Знал Исмаил и то, о чем Юсуф вовсе не догадывался. Несколько дней назад к Хаджемуку пришел приказ из областного отдела о немедленном задержании и препровождении в Новороссийск буржуазного националиста Юсуфа Шегуча.
Через часа два они добрались к Тхагану, острову среди реки. Пышные ивы, словно застывшие клубы синевато-искристого дыма, придавали ему загадочность.
– Он! – обрадовался, как ребенок, Шегуч. – Такой, каким описывал мне дед. На острове стоял наш дом, а там, за рекой, на горных террасах, росли сады. А вот тот правый рукав реки за Тхаганом, особенно буйный, называли потоком Батрая в честь моего прадеда. Он единственный, кто переплыл его на коне в половодье, за что и получил от князя остров во владение.
Исмаил подождал, пока Шегуч налюбуется пепелищем, после сказал:
– Дальше вам идти нельзя!
– Почему? – удивился Юсуф.
– Я бывший уполномоченный ОГПУ Дауров, – представился он. – Благодарите судьбу, что встретили меня, вас обвиняют в национализме, должны арестовать.
– Не может быть! – встрепенулся Шегуч, поправляя пенсне. – Если я хочу счастья своему многострадальному народу, – это значит национализм?
– Так выходит.
– М-да…
– Мне кажется, вам лучше пожить два-три дня на Тхагане, – предложил Дауров. – Я вернусь, проведу к морю, хотя путь не близкий. У меня знакомые в порту, постараюсь отправить вас в Турцию.
Шегучу предложение Исмаила не понравилось.
– А если я сдамся, докажу свою невиновность? – спросил он.
– Не имеет смысла, – ответил Дауров. – Вы им ничего не докажете. Уж я это знаю. Сдадитесь – пойдете по этапу в Новороссийск. Там вас расстреляют или осудят лет на двадцать пять.
Юсуф задумчиво кивнул и согласился.
Когда они через несколько дней пришли в порт, солнце уже коснулось моря и расплылось по гребням волн от горизонта до берега. Было душно, и как нельзя кстати заморосил дождь. Юсуф открыл ему лицо.
– В двадцатом году, когда я впервые ступил на эту землю, полный надежд, вот так же шел дождь, благодатный дождь, – грустно сказал он. – Семнадцатый год мы, адыги в Турции, ждали почти шестьдесят лет. Когда по миру пронеслась весть, что в России сбросили царя, власть взял народ, мы воспрянули духом, радовались революции, как великой победе. Люди собрали меня в путь. С чем я приду к ним теперь? Поверят ли они мне?
Исмаил сожалеюще кивнул.
– Знаешь, дождь на чужбине совсем не такой мягкий и нежный, хлещет и горше, – тихо закончил Юсуф.
– Может, еще устроится, главное – не терять надежды, – попытался ободрить его Дауров.
Шегуч в последний раз посмотрел на долину в которую сползали сумерки, на горы в мрачном безмолвии.
– Устроится, думаю, не скоро, – ответил он, – но я надеюсь, что многие из наших детей, внуков когда-нибудь смогут вернуться на родину. Только этим и тешусь.
Ночью Юсуфа провели на судно. Дождь к этому времени перестал. С моря потянул свежий ветерок. Устроив из веток постель, укрывшись шинелью, Дауров проводил взглядом корабль, пока он, мерцая огнями, не скрылся. Исмаил помог человеку. От прежней взвинченности не осталось в сердце следа, и был он спокоен…
Глубоко же ночью прогремел выстрел и пронесся по горам, окутанным дремой, затем второй, третий. Дауров опрокинулся за ветки, на которых спал. Конь его, пасшийся рядом, поднял голову, насторожился. Через некоторое время выстрелы повторились. Ночь была ясная, и Исмаил увидел человека, выскочившего из кустарника на тропу. Озираясь, он бросился к коню на поляне, запрыгнул в седло, пришпорил. Ичегуаль, привыкший к рукам хозяина, не подчинился. Исмаил же в два прыжка настиг конокрада и выбросил из седла. Они крепко ухватились друг за друга и бились с той поспешной жестокостью, как могут двое сильных мужчин, – один, уходящий от погони, дорожащий каждой секундой, другой, не желающий расстаться с любимцем-конем, что ходил под ним с гражданской, понимал с полуслова. В одно из мгновений схватки они встретились в лунной ночи лицом к лицу, и конокрад внезапно ослабил руки.
– Исмаил? – изумился он.
– Казбек? Осетин? – поразился Дауров.
– Они близко… Неужто сдашь? – торопливо спросил уходящий от погони.
– Вот оно что! Конь твой, дождешься меня в ущелье за портом, – бросил Исмаил.
Казбек вновь вскочил в седло, а хозяин хлопнул коня, и он понес седока по песчаному берегу в ночь.
Дауров затаился. По тропе, переговариваясь, прошли четверо, вероятно из местного ОГПУ.
Утром он встретился с Казбеком в условленном месте.
– Никогда не думал, Исмаил, сойтись с тобой так, как этой ночью, – сказал тот, прикрывая подбитый глаз. – За что воевали? – Не за это, наверное, – выдохнул Исмаил. Осетин открыл глаз: – Славно ты меня уделал. Дауров улыбнулся:
– Извини! Знал бы, не тронул.
Они принялись за скромный завтрак.
– Чем ты, Казбек, ОГПУ насолил? – спросил Исмаил.
– Колхоз в нашем селе собрались организовать, – пояснил осетин. – Я погнал туда телегу, двух коней, овец два десятка. Признаюсь, жалко было отдавать добро. Как-никак один своим трудом наживал, да и не хотел возвращаться после стольких лет с пустыми руками в Осетию. По дороге подвернулся мне первый на селе пьяница и бездельник Ахмед, и кричит: «Что, Казбек, сбылась моя мечта, уравнивает нас власть!». Не выдержал я и ответил сгоряча: «Никакая власть тебя, лентяя, не способна уравнять со мной, но меня, отобрав добро, отбив охоту трудиться, может в два счета сделать таким, как ты». Обиделся Ахмед, пожаловался: так и так, мол, Казбек против коллективизации. За мной пришли, а я огородами, по реке – и в горы, думал ушел, но и здесь достали.
– И куда теперь думаешь податься?
– Домой.
– Надеешься, что там не достанут? – Заберусь под самые облака. Долетят разве что на аэроплане. Он собрался и пошел, но прежде чем скрыться из виду, оглянулся и крикнул:
– А Хаджемуку салам от меня передай. Скажи, помнит тебя боевой товарищ Казбек-осетин, на всю жизнь запомнил.
Вернувшись, Исмаил зашел в ОГПУ, а Заур, взглянув исподлобья, встретил неприветливо.
– Ты почему отдал приказ арестовать осетина? – спросил Дауров.
– Кто тебе сказал об этом? – ответил вопросом на вопрос Хаджемук.
– Люди добрые.
– На него поступило заявление.
– Но ведь тебе хорошо известно, что осетин не враг.
– Он выступил против коллективизации.
– Быстро забыл, как Казбек вынес тебя раненого из-под пуль деникинцев, память коротка стала? – сорвался Исмаил.
– Сядь на мое место, – подскочил Хаджемук, – покопайся в дерьме, воплощай светлое будущее, за которое шашкой махал, а потом учи! Ты захотел – ушел. У меня этой возможности нет. Работай! Не то к стенке или в Сибирь.
– Работать можно по-разному!
– На что намекаешь, Исмаил?
– У тебя во врагах пол-округи ходит. Нельзя так относиться к людям!
– За три года в соседних округах четырех начальников ОГПУ сняли, – разгоряченно продолжил спор Хаджемук. – За что думаешь? Поблажки нездоровым элементам делали. И где эти товарищи теперь? Одни ведут задушевные беседы с аллахом, другие – камни таскают.
– Присмотри себе камеру, пока положение позволяет, – съязвил Дауров. – Не минет и тебя сия чаша, на заслуги не посмотрят, коль перестанешь кого-то наверху устраивать!
– Не будем загадывать наперед. К тому же, успокойся, не взяли Казбека, сбежал он.
Погорячившись, они смолкли. Исмаил присел в углу и прислонился к хранящей прохладу стене.
– Не выходит из головы Хаджитечико, – прервал он молчание. – Странная привычка была у парня – даже в сухую погоду ходил по-над плетнями, словно обувь боялся испачкать.
– Все не как у людей! – бросил Хаджемук.
– Я спросил его перед гибелью, зачем так ходишь. Из скромности, говорит, не хочу занимать дорогу, как некоторые.
– Чушь какая! Дороги для того и делают, чтобы по ним ходили.
– Нет, в его ответе был иной смысл, – произнес Исмаил. – Наша ошибка, Заур, в том, что мы с самого начала заняли всю дорогу – ни пройти, ни продохнуть людям. Так жить нельзя!
– Создается впечатление, что мы уже говорим на разных языках и никогда не поймем друг друга, – заключил Хаджемук.
– Может быть… – ответил Дауров.
А на улице по-прежнему тянулся в зное день лета и плыла в мареве, обезображиваясь, округа.
– Сейчас все бегут, – устало продолжил Заур. – Недавно вот сообщение получил из Златоуста. Бежал хорошо известный нам Бандурко. Будь осторожен, Исмаил, один из моих агентов видел его в Закубанье. Злопамятен этот бандит, на тебя выйдет рано или поздно счеты сводить.
– Я смогу защититься, – ответил тот.
Уволившись из ОГПУ, Исмаил записался в колхоз, несколько дней ездил на сенокос на дальние луга. С непривычки болели руки, зато спал он теперь крепким и здоровым сном. Но прошлое напоминало о себе. Простые колхозники относились к нему с некоторой опаской, начальство – с явным недоверием, и был он одинок.
Однажды ночью кто-то сбросил в его комнате со стола графин, который со звоном разбился вдребезги. Исмаил проснулся. В полумраке стоял человек. Это был Бандурко. Дауров присел в постели.
– Революционную бдительность потерял, дверь не запираешь, наган под подушкой не держишь, – вкрадчиво произнес незваный гость.
– Что тебе нужно? – Исмаил поднялся.
– Сиди! – приказал Бандурко. – Что нужно? Или сам не знаешь? Жизнь твоя!
– Кто же отдаст тебе запросто жизнь, – усмехнулся он. – Я, как и ты, совершил немало ошибок. Время нужно, чтобы исправить их.
– Не предоставится, – ответил Бандурко. – По твоей милости я пять лет баланду хлебал, чахотку заработал, руку правую на лесопилке потерял. Но ничего, справлюсь и левой.
Бандурко поднял револьвер.
– Вокруг дома засада, – соврал Исмаил. – Сам в руки Хаджемука пришел.
– Значит, вместе будем умирать, начальник.
Прошло несколько тягостных секунд. Бандурко не сводил с Даурова глаз.
– Что ж не идут твои чекисты? – спросил он.
– Будут, не сомневайся, будут, – ответил Исмаил, коснувшись увесистой пепельницы на тумбочке.
– Ты у меня, как агнец на заклании, – процедил Бандурко, – ничто не спасет!
– Тогда не стоит тянуть.
– Я не слишком добр, чтоб убить сразу. Помучайся, как я эти годы.
В таких ситуациях Дауров бывал не раз и хорошо знал, что все могут решить несколько секунд. Он сосредоточился, резко и точно запустил в лицо Бандурко тяжелую пепельницу. Тот успел выстрелить, ранил его в плечо, сполз по стенке и свесил голову. Исмаил отобрал револьвер, плеснул на него воду из чайника.
– Живой?
Бандурко невнятно пробормотал в ответ. Дождавшись, пока он придет в сознание, Дауров сказал:
– Каждый получает по заслугам. Ты грабил, а потому и гнил в лагере, бежал. В лучшем случае оставшуюся жизнь будешь скрываться, как затравленный волк. А теперь исчезни и не смей более переступать порог этого дома.
– Ненавижу! – выдавил Бандурко. – Не хочу пощады из твоих рук. Застрели!
– Это уже не по моей части. Убирайся! – приказал Исмаил, прикладывая к кровоточащему плечу лоскут.
– Не узнаю тебя, Дауров.
– Я вышел из игры.
– Вот-вот, – обрадовался с ехидцей Бандурко, – устроили в стране бардак, не так еще запутаетесь, не поодиночке, а скопом скоро в кусты броситесь. Загубили Россию. И ради чего? Ради несбыточной идеи всеобщего равенства.
– Тебе ли об этом судить?
– Каждый человек наделен от бога правом высказывать свое мнение, – ответил Бандуроко. – Насчет грабежей скажу одно: куда еще было пойти мне, бывшему белому офицеру и дворянину, которого вы отовсюду гнали, как не на большую дорогу да с кистенем? Жить была охота, ох, какая охота…
Он вышел. Потом его выследили в камышах за аулом, загнали в плавни, и он утонул. А через несколько недель вздувшееся тело Бандурко всплыло. Рыбаки похоронили утопленника.
Время шло, наступил год 1933. Улица, на которой жил Исмаил, голодала. Голодал и он. Однажды в холодный зимний день Исмаил зашел в сарай, долго смотрел на Пчегуаля, мирно жующего сено, погладил его:
– Старый конь, добрый конь.
Тот отозвался на ласку, ощупал влажными губами ладонь хозяина. Она была пуста. Конь фыркнул.
– Обиделся? – потрепал животное Дауров. – Тут, брат, ничего не поделаешь. Не ты, дети на нашей улице сахара несколько месяцев не пробовали.
Потом Исмаил созвал мужчин-соседей, которые стреножили и повалили коня, а он перерезал горло другу, живой памяти о прошлом… Мясо засушили. Из него готовили жидкую похлебку почти месяц. Весну протянули на подножном корме, а по лету заколосились колхозные хлеба. Это время для голодающих было особенно трудным: сохли под палящим солнцем и отходили травы, закончились скудные запасы кукурузной муки, а брать пшеницу с полей не разрешали.
Исмаил был для этой улицы братом, отцом, лучшим добытчиком. Главной своей человеческой заслугой он считал то, что люди, с которыми пришел в лихую годину, уходили с ним из нее, хоть и изможденные голодом, но живые.
Он всегда недоедал: болела голова, опухли руки, ноги, шея. По утрам не хотелось подниматься с постели, потому что движение стоило сил, которых оставалось меньше и меньше. Как-то к нему наведался Хаджемук.
– Э-э, друг, оказывается, ты совсем плох, – сказал он. – Так и помереть недолго. Неужто не мог обратиться ко мне?
Исмаилу было неприятно сытое лицо Заура.
– Я не один, – ответил он, – разве тебе по силам накормить всех, кто живет со мной рядом?
– Была бы возможность, накормил бы.
Хаджемук принес из тарантаса булку черного хлеба, кусок сыра, положил их на стол.
– Казенный паек, – пояснил он, – поешь. И потом, не сиди без хлеба, заходи, чем смогу, тем помогу.
Едва Заур уехал, через порог переступала и уселась на нем в голодном ожидании маленькая Мелеч, дочь соседской вдовы Кары. Жиденькие волосы, одряхлевшее личико делали ее похожей скорее на старушку, чем на ребенка. Она что-то прошамкала ртом с разрыхленными и кровоточащими от цинги деснами, протянула ручонку. Дауров усадил ее за стол и не прикоснулся к пайку, пока девочка ела.
– Мелеч! – послышался с улицы голос ее матери.
Исмаил открыл окно:
– Девочка у меня. Кара.
Женщина остановилась в дверях.
– В самом еле дух держится, – тихо прошептала она, – а еще с кем-то делишься.
– Мне много не надо, – отрезал полбулки и кусок сыра Дауров. – Возьми детям!
Кара прижала еду к груди и указала на дочь:
– За нее и старшего я не беспокоюсь, с младшей дочуркой горе, совсем ослабла, не дотянет до сбора урожая.
Исмаил изучающе посмотрел на вдову.
– Ты мать, Кара, и должна быть готова на все ради своих детей, не правда ли?
– О чем ты? – спросила женщина.
– Один я много не осилю, пойдем вдвоем, – вкрадчиво предложил Исмаил, – на колхозное поле…
– Упаси, аллах! – испугалась она.
– Тогда я пойду один, – сказал Дауров.
Женщина взяла за руку дочь и, опустив голову, вышла. Но мать есть мать: решившись идти, ночью она вернулась.
Они взяли два мешка и направились за аул. Предательски ярко светила луна. Чтобы быть незамеченными, Исмаил и вдова, ползая по-над клином, осторожно срезали колосья. Чуть позже, перекликнувшись, пошли в обход сторожа. К этому времени воры поневоле уже набрали с полпуда колосьев.
– Пора! – скомандовал Дауров.
Но женщины уже не было рядом. Услышав голоса охранников, она схватила мешок, метнулась на дорогу, попала в колею, выбитую подводами, тихо вскрикнула и присела:
– Кажется, я вывихнула ногу.
Исмаила бросило в жар.
– Нужно идти, Кара…
– Не могу…
Сторожа приближались. И Дауров принял единственно верное, на его взгляд, решение. Он достал револьвер Бандурко, который прихватил для самообладания и приказал:
– Бегом, женщина!
– Не могу…
– Тогда мне придется застрелить тебя! – твердо и без колебаний произнес Исмаил.
Вдова, забыв о боли, с ужасом посмотрела на него, ствол револьвера, поднялась и засеменила к аулу, охая и западая на правую ногу. Дауров подобрал оставленный ею мешок.
Они не вспоминали об этой ночи почти год. Но вот однажды, вернувшись домой с пастбища, куда выгоняли на лето колхозный скот, Исмаил присел в саду. Вслед забежала во двор Мелеч.
– Дядя, дядя, а мне мама платье сшила! – радостно поделилась девочка.
– Вот и хорошо, – улыбнулся он.
Пришла в сад и Кара. В руках у нее была тарелка со свежеиспеченными пышками и кувшин молока.
– Проголодался, небось, покушай, – поставила она их на стол.
– Балуешь меня.
– Что ты, Исмаил! – встрепенулась соседка. – Я и мои дети в таком долгу перед тобой.
Дауров понял, о чем она, попросил:
– Не надо, забудь это.
Кара смолкла, не говорил и он. Оба любовались девочкой в белом платье с красными цветами, порхающей в саду от дерева к дереву, словно бабочка.
– А тогда ты и вправду мог убить меня? – с явным, долго носимым любопытством поинтересовалась женщина.
– Нет, конечно, – ответил Исмаил. – Просто я знал, что страх поможет тебе преодолеть боль.
Подъехал и свесился с коня через плетень Бадурин, позвал:
– Товарищ Дауров, начальник просит вас зайти.
Хаджемука в кабинете не было. Исмаил нашел его за домом. Он стоял у пруда, смотрел на гладь, нервно сминая сорванный с дерева лист.
– Зачем звал? Что стряслось? – спросил его Дауров.
– А то и стряслось, – повернулся к нему Заур, – прав ты был, Исмаил, ох, как прав… Я только вернулся из областного отдела, ездил по вызову начальника нашего Джеджукова. Ошибки грубые, сказал он, в работе допускаю.
– А у кого их не бывает?
– Ошибки ошибками… Выражение его одно сразу не понравилось, обожгло. Предателем назвал меня. Какой же я предатель, с семнадцати лет за советскую власть боролся? Надерзил ему за это и ушел.
– Это серьезное обвинение, – заключил Исмаил. – Уходить надо.
Заур отмахнулся.
– Куда от них уйдешь!
– Скрываются ведь люди и живут.
– Это не по мне…
Налетел ветерок, поднял на глади пруда зыбь, погнал по ней опавшую листву.
– Вот времечко, а! – продолжал Заур. – Надо ли было верить им? Видел же, как они втаптывали в грязь хороших людей. Нет, чтобы чем-то помочь обиженным, найдя свою третью правду, отличную от тех двух, которые столкнули мир, а я все у судьбы в заложниках сидел, палачом служил. Поделом теперь.
Горьким было его раскаяние, поздним.
– Что об этом говорить, жизнь не воротишь назад, – Исмаил взял друга за руку. – Жернова завертелись, не надейся, никто их не остановит. Общество в агонии, понимаешь, в агонии! В ней одному до другого дела нет. Самому о себе, Заур, надо думать. Не возвращайся к ним. Я помогу уйти, к Казбеку проберемся в конце-концов. Он примет, не сомневайся…
– Не для этого я тебя позвал, – прервал друга Хаджемук. – Если меня возьмут, побеспокойся о семье, знаю заранее: житья ей тут не будет.
Заур направился домой. За ним перебежала дорогу и скрылась в зарослях бурьяна большая и толстая крыса. На следующий день ему вменили причастность к националистическому заговору, и он застрелился в своем кабинете.
Поздней осенью Дауров перевез семью Заура к их родственникам в Черкесию. Возвращаясь обратно, встретил повозку с сеном, которую гнал к казачьему хутору невдалеке подросток лет пятнадцати. Она углубилась в долину и загорелась. Видимо, парень нарушил крестьянскую заповедь – не курить на сене. Ездовой снял рубашку и принялся сбивать пламя, но оно, полыхая, охватило повозку. Потеряв всякую надежду одолеть огонь, паренек спрыгнул и стал распрягать лошадей. Исмаил замер. Происходящее чем-то напоминало нынешнюю жизнь, а сам он подростка, метавшегося у пылающей повозки.