Глава 6. Грег
– Ты спросил, не хочу ли я вернуться, – вспомнил Грег.
Они сидели в пустом китайском ресторанчике, из тех, по которым Шибаева в свое время таскал Джон Пайвен. Полутемный небольшой зал, дремлющий за стойкой бара китаец, знающий по-английски три-четыре слова. Не очень чистые столы, не очень приветливый официант. Но еда вкусная и цены доступные. Они заказали сначала китайское пиво, а потом саке.
– Ты когда-нибудь пил саке? – спросил Грег. – Давай закажем. С пивом.
– Саке? У них тут есть саке?
– У них есть все. Суши есть. Сырая рыба, тунец. Хочешь? Скоро пельмени освоят и котлету по-киевски. Конъюнктура.
– Рыбу не хочу. Давай саке, – согласился Шибаев, которому хотелось напиться.
– Знаешь, я читал в книжке одного нашего японоведа, что нет ни одного человека в мире, которому бы нравилось саке. Согласен. Гадость. Но забирает легко и нежно. А пиво – вообще цимес!
Они выпили теплую японскую водку из белых фарфоровых стаканчиков, запили холодным пивом. Шибаев почувствовал, как отпускает сжатая пружина внутри, предметы теряют отчетливость, а углы зала мягко проваливаются в пустоту. Старый китаец за стойкой бара сидел, не шевелясь, как изваяние из слоновой кости. Официант исчез навсегда. Их было здесь только двое. Дымилась саке, пахла китайская еда, пряно и сладко…
– Куда вернуться? – вопросил Грег, глядя на Шибаева. Тот не отвечал, и Грег ответил сам: – Некуда, Саша, пойми, некуда!
Теперь до Александра стало доходить, зачем он вцепился в него мертвой хваткой. Душа Грега жаждала роскоши общения, сладкого полупьяного трепа, когда каждая мысль – и перл, и открытие, и обобщение, когда собеседник – родственная душа, ближе которой никого нет, когда разговор перескакивает с политики на историю и прочитанные книги, вспоминаются старые друзья – иных уж нет, а те далече, – разбросанные жизнью кто куда, когда проводятся фантастические параллели, которые можно объяснить исключительно расторможенностью сознания, вызванного волшебным эффектом саке и пива. Все вышеупомянутое было дома, в России, а здесь этого нет. Здесь все разговоры крутятся вокруг денег, денег, денег, моргиджей, иншуренсов[10], снова денег, моргиджей и иншуренсов. Все!
– Ты не представляешь, Саша, как пусто! – жаловался Грег. – Деньги, жратва. Деньги, жратва. Кэш. Советские газеты писали правду, а мы им не верили. Мы в наше время даже не вспоминали о деньгах. Мы сидели на кухне у Павлика Зварича, пили водку и решали задачи мироустройства. Разве мы говорили о деньгах? Я представлял себе, как приеду в Питер, соберутся ребята… девочки и, как когда-то, двадцать лет назад… больше! Ничего у нас не было – ни денег, ни жилья приличного, я о дубленке мечтал… А какие мы были счастливые! И все было впереди. А сейчас столько перемен, демократия… А Венька лысый! – Грег рассмеялся. – Представляешь, Венька – лысый! И под каблуком у супружницы, идиот. А Павлик Зварич умер, спился. Я собрал, кого смог, поехали на могилу куда-то в пригород, еще подумал – тут, наверное, дешевле. У него никого не было. Деревянный столбик, как у безымянного солдата. Ветер, снег с дождем, замерзли к чертовой матери. Кладбище какое-то выморочное, бедное, линялые бумажные цветы… Я в яму провалился – водой могилу размыло, вообще без опознавательных знаков. А какой был красавец! Девочки проходу не давали. Положили цветы, белые хризантемы, их тут же снегом засыпало. После такого только напиться!
Володька Сац, умница, голова – Дом советов, доктор экономических наук. Директор его из института ушел на повышение в администрацию, советником по экономическим вопросам, и Володьку за собой потянул. Квартира, машины, дача… полный комплект. Квартира шикарная, был я у него, сидели на кухне, пили коньячок. Он говорит, ну, беру я, все берут. Беру и боюсь… Думаю, кончится же эта малина когда-нибудь, призовут к ответу. Знаешь, Саша, они со мной не стеснялись. Я приехал и уехал, и уже до конца жизни вряд ли свидимся. Ты не поверишь, говорит Володька, бывает сижу ночью за своим письменным столом, бутылка коньяку рядом, и вывожу на листке: «Я боюсь… Я боюсь… Я боюсь…» Сверху донизу. Переверну листок – и снова. Крыша едет, а не вырвешься… – Грег замолчал и задумался. Потом сказал: – Не хочу я туда возвращаться, Саша. Некуда. Дружба, любовь, искренность… ничего не осталось. Деньги. Бизнес. Секс. Террористы. И людей я перестал понимать. Вот послушай, – Грег разлил саке, пододвинул стаканчик Шибаеву, чокнулся. Выпил залпом, скривился. – Была у нас одна девочка, так, ничего особенного, серая мышка, за мной бегала. Работала в библиотеке, ее мама как-то привела к нам домой чуть ли не с улицы, хотела познакомить с Юриком. А она в меня влюбилась… Ну, я – ноль внимания, за мной и не такие бегали. А сейчас встретил ее – такая же, почти не изменилась. Бежит куда-то, вся просто светится. Что, спрашиваю, да как, все такое. Оказывается, она безработная, одинокая, квартиру городскую сдает, а сама живет с мамой на даче, в основном, на мамину пенсию, потому как «квартирные» деньги идут брату – у него семья большая. Пишет стихи и даже издала одну книжку. Всякие частушки, рифмованные тосты, поздравления… Ерунда, одним словом. Рифмы, говорит, так и лезут из меня. И еще переводит – из Шекспира, Байрона, Китса. Рассказывает, а сама замерзла, носик покраснел. У меня в горле комок, так ее жалко. Оля, говорю, выходи за меня, а? Она даже не удивилась, отвечает – я в Америку не поеду! Почему, спрашиваю. Когда уезжал, мне завидовали до зеленых соплей. Я не могу без родины, отвечает. Безработная, плохо одетая… И подумал я, Саша, – а может, она права? Родина одна ведь. И чего-то я в жизни, наверное, не понял. А она поняла. Или это типичная русская леность и пофигизм? Мир рушится, а она Байрона переводит. Она в нищете Байрона, а я был плохим режиссером, потом плохим снабженцем, теперь вот, сам видишь… Цветы запоздалые… Стараюсь не думать, а нет-нет да и мелькнет мысль – неужели время собирать камни? Так быстро? Марлон Брандо, старый, толстый и больной, сидел на своем острове в Океании, смотрел свои фильмы, плакал и пил, как лошадь. А я сижу здесь, в дешевой китайской забегаловке, за океаном, пью саке, которое и не люблю даже. А она там… Байрона переводит!
Грег вытер слезы салфеткой, разлил остатки саке в стаканчики. Потянулся чокнуться, и тут подал голос шибаевский мобильник.
Звонила Лиля. Долетела, встретилась с подружкой. Все в порядке. Она замолчала и только дышала. Шибаев натужно выразил радость по поводу благополучного перелета и после паузы сообщил, что был в квартире, убрал и захлопнул дверь. Ключ забрал с собой, как и договаривались. Лиля сказала спасибо. Шибаев мучительно искал какие-то хорошие слова и не находил. Ему казалось, что к его ноге привязан груз, лишающий его маневренности. Он был виноват перед этой девушкой, и это делало его заложником. Чертыхаясь в душе, фальшивым тоном пожелал ей не скучать и хорошо провести время. Запиши телефон, сказала Лиля грустно. Он стал шарить в карманах. Грег подсунул ему шариковую ручку и салфетку. Шибаев вкривь и вкось нацарапал на мягкой бумаге десяток цифр, пообещал позвонить, и сеанс связи, наконец, закончился.
Грег уже разливал саке из нового фарфорового кувшина. Они чокнулись. «За женщин! – сказал Грег. – За совпадения». Они выпили. Потом – за родителей. Грег рассказал, что его отец – счастливый человек – после восьмидесяти трех лет безбожия пришел, наконец, к Богу и повесил на него все свои страхи, тревоги и прошлые обиды. Освободился, ходит в синагогу, беседует с другими стариками о смысле жизни.
– Я тебя с ним познакомлю, – пообещал Грег. – И папа расскажет тебе притчу о маленьком мальчике Довике. Подлинную историю, случившуюся в семействе одного знакомого раввина. Папа всем ее рассказывает, а я завидую и жалею, что я не маленький мальчик Довик…
Они допили саке. «Хорошо посидели, – сказал Грег, – в спокойной обстановке. Люблю эту китайкую забегаловку за покой и честную бедность, в наших шалманах разве поговоришь?»
Шибаев заикнулся было о гостинице. Но Грег и слушать не захотел. «Не свисти, ночуем у меня, – сказал он заплетающимся языком. – Дом пустой! Полно места. Ты знаешь, мы в Питере жили в двухкомнатной хрущевке. Родители в спальне, мы с братом в гостиной. Он на диване, я на раскладушке. Представляешь, Саша, детство и юность на раскладушке!» – «У тебя свой дом?» – спросил Шибаев. «Юрик купил. Он у нас миллионер. За что мне нравится эта страна… – Грег остановился, взял Шибаева за рукав. – Тут, если у тебя есть мозги, – он постучал себя по лбу костяшками пальцев, – ты сделаешь карьеру. Ты вылезешь из дерьма. И тебя не будут бить по рукам и кричать: будь как все, ты что, самый умный? Великая страна Америка…»
…Они шли вдоль канала с пришвартованными вдоль берега яхтами. Было безлюдно и очень тихо, ровно и ясно горели частые фонари. Казалось, лампы помещались в колбах, внутри которых было свободно от тумана. С океана тянуло сыростью и гнилыми водорослями. Погода довольно теплая, но промозглая и зябкая.
Около столба с указателем «Экзетер-стрит» они свернули к океану. Дом Грега стоял в середине квартала – аккуратный нарядный коттеджик из светлого камня, в размыто-готическом стиле, с оградой, увитой гибкими колючими плетями с живыми еще мелкими белыми розами. Он напоминал кондитерское изделие. На крыльце с арочного навеса свисал пушкинский фонарь.
Грег отворил металлическую кованую калитку, и они вошли в крошечный, вымощенный каменными плитами дворик. Высокая черная фигура внезапно метнулась к ним из-под пышного куста справа, задергалась, будто в нервическом припадке, и хрипло захохотала. Шибаев отскочил, хватаясь за пистолет, которого не было…
Грег тоже захохотал и закашлялся, сгибаясь пополам. С трудом выговорил между приступами смеха:
– Извини, Саша, забыл предупредить. Павлик подарил на Хеллоуин… мой сын. Капитан Кук на фотоэлементах. Я тоже в первый раз испугался, думал кранты, сердце не выдержит. Через две недели Хеллоуин, ну Павлик и принес. Мама велела, чтобы забрал этот кошмар назад. А папа сказал, что капитаном Куком можно пугать грабителей, если бы тут они были. А Юрка раз десять туда-сюда, туда-сюда… так он ему понравился. И мама разрешила оставить. Юрочка в нашем семействе – царь и бог.
Шибаев рассматривал капитана Кука со смешанным чувством досады и неловкости – нелепая тощая фигура, закутанная в черный плащ с золотыми эполетами, увенчанная скалящимся черепом в треуголке. В глазницах черепа, как угли, тлели красные огоньки.
– Смотри, – сказал Грег и помотал перед черепом рукой. Капитан Кук снова задергался и захохотал. – Полный абзац!
…Дом спал. В небольшой гостиной, куда Шибаев заглянул по дороге, неярко горел торшер и сидела перед негромко работающим телевизором седая крупная женщина в красном халате. На экране прыгала певица с микрофоном, в трусиках и ботфортах. «Гришенька, почему так поздно? Я беспокоилась», – она поднялась им навстречу, всматриваясь в Шибаева. «Ма, ну что ты придумываешь, – сказал Грег. – Я уже большой мальчик. Это – Саша, мой друг». – «Ты должен был позвонить, – сказала женщина. – Юрочке завтра к восьми нужно быть в офисе, я поставила тебе будильник. Здравствуйте, Саша». Шибаев молча поклонился. «Мы пойдем, ма, устали до чертиков, спокойной ночи», – ответил Грег, целуя мать в лоб и стараясь при этом не дышать. «Вы ужинали?» – спросила женщина. «Ужинали, не беспокойся, ма, – ответил Грег. – Спокойной ночи».
Они поднялись на второй этаж по скрипучей лестнице. Грег открыл одну из четырех дверей, включил свет и сказал: «Комната для гостей, Саша. Будь, как дома. Спокойной ночи». Закрыл дверь, и Шибаев остался один.
Комната была маленькая, какая-то необычная, вероятно, из-за белых стен и белой мебели. Широкая кровать посередине под розовым атласным покрывалом с горой подушек, белые тумбочки с обеих ее сторон, белый комод с золотыми ручками – производили впечатление кукольных. Изящное гобеленовое кресло в углу спальни, круглые китайские, розовые с белым, коврики у кровати и комода, длинная полка над комодом с фотографиями детей в серебряных и золотых рамочках, со стеклянными и фарфоровыми зверушками и темно-розовые шторы на окне завершали картину.
Шибаев с опаской шагнул – бело-розовый мир казался хрупким – и осторожно уселся в кресло. Он чувствовал себя чужеродным в этом жеманном мирке и думал, что в гостинице ему было бы удобнее. Даже досада появилась против Грега. Комната освещалась неярким светом торшера в стиле ретро, разумеется, розового…
В ванной комнате тоже преобладала розовая гамма – полотенца, занавеска для душа, коврик. Даже туалетная бумага была розовой. При виде этой бумаги Шибаев усмехнулся. Он разделся, бросил несвежую одежду на пол и открутил краны душа.
Он стоял под тугими струями, попеременно горячими и холодными, думая, что люди действительно вышли из воды, иначе почему мы испытываем такое чувство комфорта и радости узнавания, возвращаясь в воду? Он вытерся розовым полотенцем, обернул его вокруг бедер. Босиком подошел к окну, постоял нерешительно, не представляя, принято здесь открывать окна или нет, и все-таки открыл. Холодный воздух медленно вполз в комнату – в природе похолодало и прояснилось. Он выглянул и увидел капитана Кука, стоявшего в засаде под кустом. Треугольная его шляпа отбрасывала острую тень на плиты дворика. Конфетные домики спали, ничто не нарушало безмятежной ночной тишины.
Шибаев постоял немного у окна, вдыхая резкий, как сельтерская вода, воздух. Потом снял с кровати покрывало, сложил, как сумел, отнес на кресло. После чего с наслаждением вытянулся на свежих простынях, оказавшихся почему-то белыми, а не розовыми. Электрические часы на комоде показывали два.
Перед тем, как провалиться в глубокий черный колодец сна, он вспомнил сине-зеленую беззубую рекламу матрасов на крыше дома напротив окон Лили…
…Ему снилась Инга… Сон был черно-белый, сумеречный. Инга пыталась открыть дверь, но она не открывалась. Он видел ее почему-то изнутри дома, через толстую стеклянную дверь, видел отчетливо каждую черточку и деталь ее лица – крошечные морщинки в уголках рта, родинку над верхней губой справа, тонкий нежный пушок на щеках… Инга дергала ручку, стучала кулачками, кричала что-то… Волосы ее растрепались, на лице было написано отчаяние. Потеряв надежду войти в дом, Инга села на крыльцо. В поникших плечах, опущенной голове, даже в сумочке, брошенной рядом, было столько горя, что у Шибаева оборвалось сердце. Почему-то он не мог открыть дверь, не мог выйти из дома и впустить Ингу… Только смотрел, отделенный от нее стеклянной стеной. Инга медленно, словно услышав его мысли, обернулась и посмотрела прямо ему в глаза. И Шибаев вдруг понял, что это не Инга, а чужая женщина. Женщина, которой он никогда в жизни не видел…
В четыре очнулся мобильник, предусмотрительно оставленный на тумбочке у кровати. Звонил Заказчик…
Ничего утешительного он Шибаеву не сообщил. Сказал, что «работает по вопросу». Кое-какие зацепки есть, но нужно подождать день-другой. Спросил, как дела. «Жив пока», – ответил Шибаев. «Ты где?» – спросил Заказчик. «Пока на Брайтоне», – сообщил Шибаев. «Ты бы пока, это самое…» – начал было Заказчик, но замолчал. «Утром ухожу, – сказал Шибаев. – Так получилось…»
Заснуть ему больше не удалось. Он лежал, глядя на сереющий прямоугольник окна, заставляя себя не думать об Инге. Ночью человек превращается в пессимиста – видимо, сказывается отсутствие солнца. Тревоги и страхи оживают в темноте, и можно додуматься до чудовищных вещей. Мысли Шибаева были далеко не оптимистичными. Если Инга бросила его – а иначе то, что произошло, не назовешь, то чего он, собственно, ожидает от встречи? Однозначного ответа на этот вопрос у него нет. Вернее, никакого нет. Он подыхал от желания увидеть ее, а там хоть трава не расти. Еще раз увидеть и испытать мгновенную радость, исторгая из себя вопль или рыдание. И дальше что? Александр, сказал он себе, вытри сопли и посмотри на вещи трезво. Ты думаешь, она вернется? Оставит ради тебя Америку? Выберет любовь? А ты согласишься на подобную жертву? И будешь всю оставшуюся жизнь из шкуры вон лезть, чтобы она, не дай бог, не пожалела ни о чем?
Адвокат Алик Дрючин отбил свою вторую жену у одного бизнесмена с немереными бабками, сходил с ума от любви и каждый раз, когда молодая жена вспоминала, как отдыхала с прежним мужем на Канарах или Багамах, рвал на себе волосы, так как не мог обеспечить ей того же. «Ши-Бон, – говорил пьяный Алик невнятно, – не вздумай платить за любовь бабками, этими… Канарами, или брюликами! Это без… без-нрав-стве-нно, понимаешь? Любовь ничего не стоит, ее нельзя купить. У нее, как у пташки крылья… Понимаешь? А то, что можно купить, – туфта, а не любовь! Ты можешь купить секс, комфорт… тело – пожалуйста, покупай и пользуйся на здоровье. Но не называй это святым словом «любовь»! И если ты, Ши-Бон, подыхаешь от любви и платишь ей за любовь бабками и материальными благами – ты, Сашка, пацан! И совершаешь большую ошибку, понял? Лучше сразу сваливай. Делай ноги или уползай – как сумеешь, а то финита! Пропадешь. Я, как последний дурак, последняя сволочь пропал, хотя опыта мне не занимать, сам знаешь. Или она принимает тебя, Саша, таким, как есть, или нет… Ты ей ничего не должен! Любовь – дорога с двусторонним движением, понял?»
История с Дрючиным закончилась тем, что его жена вернулась к прежнему мужу, который ее, правда, поколачивал, но был не в пример богаче Алика. А тот после этого запил. Заходил с бутылкой к Шибаеву и изливал душу.
К сожалению, мы не учимся на чужих ошибках. Или к счастью – так как ошибки часто украшают жизнь. Кого спасли чужие советы? Особенно, когда дело касается любви? Каждый тащит этот крест сам. Разум был против встречи с Ингой. И обида была. А сердце ныло, и надежда тлела.
Так ни к чему и не придя, Шибаев задремал и проснулся снова от стука в дверь и бодрого голоса Грега в коридоре: «Сашок, гет ап! Подъем! Завтрак на столе!» После чего он сам ввалился в розовую комнату и непринужденно уселся на кровать. «Юрку надо отвезти в Манхэттен, у него митинг в офисе. Мама тоже едет. Она всегда с ним ездит. Могу и тебя закинуть».
Шибаев умывался, а Грег стоял в дверях ванной и рассказывал, что мама собирается в Гуггенхейм-музей посмотреть выставку «Россия». Картины из русских музеев. Оттуда они заедут за Юрочкой и – домой.
Шибаев достал из торбы свои новые вещи. Надел бордовый свитер и бежевый пиджак с замшевыми локтями. «Полный абзац, – одобрил Грег. – У Зиновия классные шмотки. Пошли!» – «Слушай, – вспомнил Шибаев, – я даже цветов не купил, не подумал. Где можно купить?» – «Поблизости нигде. По дороге приобретешь». – «Напомни, как зовут родителей?» – попросил Шибаев.
Он вошел в столовую, испытывая неловкость, – свалился людям на голову. Столовая прилегала к кухне – по сути, она была ее продолжением. Середину занимал громадный овальный стол с серой мраморной столешницей и большие плетеные кресла с подушками на сиденьях. Хозяйка возилась на кухне. За столом сидел небольшой, очень худой старик в кипе.
– Доброе утро, папа, – Грег поцеловал отца в щеку. – Это мой друг Саша. Только приехал.
Старик кивнул, рассматривая гостя бледно-сизыми навыкате глазами.
– Иудей? – спросил он, наконец.
– Нет, – ответил Грег. – Православный. Как там ребе Моше? Поправился?
– Слава богу, – ответил старик, – поправился. А вы, молодой человек, надолго сюда? – обратился он снова к Шибаеву.
– Пока не знаю, – ответил тот. – Как получится. Думаю, ненадолго.
– Ма! – позвал Грег. – А Юрка встал?
– Сходи за ним, – попросила Елена Семеновна, появляясь из кухни с большим блюдом картофельного пюре.
Шибаев вскочил с кресла ей на помощь. Она передала ему блюдо и снова скрылась на кухне. Минут через пять появились братья – Грег подталкивал высокого молодого человека с длинными волосами.
– Всем привет, – объявил Грег. – Юрик, это Саша.
Молодой человек, которому от силы можно было дать лет тридцать пять, улыбнулся рассеянно, посмотрел мимо Шибаева и кивнул.
Александр исподтишка рассматривал старшего брата Грега – красивое, очень бледное лицо затворника, темные глаза, полный, что скрадывается ростом – на голову выше немаленького Грега, черные вьющиеся волосы, жидкие на макушке и пышные за ушами, падали на плечи. Юрик сел за стол, уставился в пустую тарелку. Елена Семеновна принесла следующее блюдо – с тушеными цыплятами, насколько мог судить Шибаев.
Конец ознакомительного фрагмента.