III
Когда-то давно уже он выработал для себя стратегию перед совершением действия непременно задавать себе вопрос: а не наврежу ли я кому-либо? Именно эта простая стратегия со временем разрушила в его голове традиционные представления о морали. Столкнуться с ней пришлось буквально сразу же. Тогда ему было пятнадцать, и он в разговоре с одноклассником на тему «что делать и кто виноват» на семейном поприще объявил, что не видит для себя смысла в создании семьи с детьми, что это не входит в его реестр необходимых к выполнению в жизни вещей. Натолкнувшись на вполне предсказуемый и очень глупый традиционный в таких случаях вопрос «как так можно?», он впервые противопоставил другой вопрос: «а кому от этого плохо?».
Оппонент не нашел, что ответить, заикнувшись, правда, что-то про продолжение рода, но и этот аргумент был легко расколот все тем же вопросом: а кому, действительно, плохо, если какой-либо конкретный гражданин не желает продолжить род по каким-то причинам? Этот метод очень помог ему впоследствии решить разные узкие вопросы, в первую очередь об отношении к тому или иному спорному явлению, которое вроде бы как порицается или, как минимум, не находит понимания, но при более детальном анализе никому, оказывается, особо не мешает, ничьих прав не нарушает, ни к каким отрицательным последствиям не приводит. Взрослея и оглядываясь на окружающих, он без всякого удивления констатировал, что сами-то они тоже, в принципе, понимают этот парадокс. Вроде бы ничего плохого нет, но все равно плохо, потому что не укладывается в стандартные для масс приоритеты. Как можно, например, не хотеть того или этого – да так: нет потребности, я и не хочу.
Правда, эта нить тянула за собой и другие нити. Как утверждал один религиозный фанатик в его присутствии, думать опасно, потому что так можно впасть в ересь, и был прав. Правда, если бы фанатику задали вопрос «а чем плоха ересь?», он бы вряд ли смог на него ответить без задействования религиозных догм. А догмы, как известно, до добра не доводят, догмы – это топоры, которыми рубят стволы здравого смысла. Догмы не дают развиваться, не дают осмыслять, созидать, делать выводы, так как являют собой тупую, необоснованную логически инструкцию «что делать», не терпят возражений и критики. Ересь была опасна тем, что уничтожала догмы, наглядно показывая, что отклонение от них не влечет за собой фатальные дурные последствия, а вот следование им как раз-таки отнимает у людей очень и очень много.
Обо всем этом думал гражданин по имени Егор Андреевич Ахмелюк, лежа в постели и наблюдая за мельтешением насекомого неизвестной породы в углу квадрата лунного света на потолке. Думал уже не в первый, не в пятый, а, наверное, в стомиллионный раз. И опять убеждался, что против этой утилитарной философии не попрешь, против нее просто нет разумных аргументов. Этакий супергерой, всадник на боевом коне сомнения с копьем под названием «зачем?». Всадник нещадно валил с ног догмы, стереотипы, штампы и прочую дрянь, которой даже в наше вполне либеральное и разумное время загажен мозг чуть ли не каждого. Сейчас Ахмелюку было уже двадцать три, прошло почти девять лет с того памятного разговора, и он не мог упрекнуть себя в том, что не действовал в соответствии собственной жизненной философии.
Наверное, как раз это позволило однажды Ахмелюку обнаружить, что он совершенно не парится по множеству вопросов, какие, казалось бы, обстановка неустанно взращивала сама. Почему один из лучших друзей упорно не желает общаться с женщинами, не имея в реестре своих изъянов ни парафилий, ни гомосексуализма? Почему, почему, не хочет – была, значит, какая-то на то причина, и нечего человека за уши в рай тянуть, надо будет, сам разберется. Почему он сам однажды отказался от отношений с девушкой, по которой долго, плодотворно и художественно сох, а тут она неожиданно сама пошла ему навстречу? Так надо было, на то у него была причина, и если сейчас ее нет, это не значит, что нужно нестись назад в прошлое. Почему его мало волнует, скажем, какой-нибудь ныне популярный архиважнейший социальный вопрос вроде «пятой колонны»? Потому что его не касается, во-первых, а во-вторых, инакомыслие ему самому было близко и понятно, непонятны ему были скорее позывы противников инакомыслия: неужели люди не понимают, что уравниловка материальная рушит государства, а уравниловка умственная разрушит все человечество в одночасье? Совсем ничему их история не учит. Горько подытоживая в голове этот факт, Ахмелюк сполз с кровати и пошел курить. Все равно не спится, надо бы включить комп, пошастать по интернету.
Запалив на системном блоке компьютера нажатием кнопки включения синюю контрольную лампу, он со вздохом натянул штаны, задернул штору – странная привычка отдергивать шторы на ночь при потушенном свете все так же не заставляла думать о себе, как и прочие дурацкие вопросы, так как были вопросы куда более насущные и важные, – и уселся перед засиявшим белым светом монитором. Глянул на часы. 2:36. В эту ночь Ахмелюк завалился спать неприлично рано, около часа, так как обычно ложился на рассвете, но погода испортилась – в его понимании испортилась, а в понимании других наладилась, во время «райской погоды», типичной для мая-июня, его всегда терзали головные боли, – и соответственно последствия заставили отступиться от типичного графика: лягу спать, может, пройдет, раз таблетки не помогают. От яркого света монитора заныли еще и глаза, привыкшие к мраку, однако было прекрасно известно: это на минуту, а значит, и париться повода нет.
Индикатор входящих сообщений показывал два непрочитанных. Это никоим образом не насторожило бы, писали ему много и часто – Ахмелюк официально нигде не работал, а халтурил «скорой компьютерной помощью» совместно с другом, договорились работать так, что «в первую смену» с девяти до трех работает Мансур, а после трех до девяти вечера – ведущий ночной образ жизни Егор. Занимались всем на свете: установкой операционных систем и программ, наладкой интернета, ковырянием в «железе», подбором нового подходящего железа для тех, кто не слишком петрил в этом, да еще иногда меняли экраны на телефонах и прочими методами поддерживали жизнь на всяких мобильных устройствах. Но он вышел из соцсети в половине первого, прошло всего два часа, пишут явно не по работе. А тех, кто писал бы ночью, было немного. Ахмелюк вообще существовал довольно автономно от общества, и сообщения, пришедшие на исходе ночи, не являлись хорошим предзнаменованием.
Со вздохом щелкнув мышью, он прочитал:
«Не очень бы хотела тебя беспокоить, но встретиться надо. Надеюсь, без глупостей. У меня к тебе серьезный разговор, и мне никто кроме тебя помочь не сможет. Позвони, как сможешь».
Так-то вот. После почти года молчания. Несмотря на затворнический образ жизни, еще не так давно у Ахмелюка была девушка. Если разобраться, то она его, можно сказать, «подобрала», когда, после одной истории, еще юный и глупый, не совсем еще успевший окостенеть в своем одиночестве Ахмелюк приходил в себя после одной тяжелой истории, опять же связанной с девушкой. Девушка долгое время игнорировала духовные знаки внимания, не отказываясь, впрочем, от материальных, а после хорошей эмоциональной встряски с чего-то втемяшила себе в голову, что уже начавший к ней (и вполне закономерно с таким отношением) остывать Ахмелюк – это, оказывается, вполне неплохой вариант, и начала… отвечать, нет, это уже было поздно, пришла пора самой хвататься за хвост уходящего поезда, но тот выскользнул, проявив холодную твердость и жесткость, так как поведение объекта воздыханий уже успело поселить в голове недоверие к женскому полу. После нескольких продолжительных и тяжких выяснений отношений ему наконец удалось оттолкнуть от себя утратившую актуальность мечту, и через буквально пару дней на горизонте появилась Иветта.
Ее уже не надо было завоевывать, скакать вокруг нее, так как она почему-то решила сама делать шаги навстречу. Что ей двигало тогда, Ахмелюку было непонятно и сейчас, так как на интересного мужчину он походил тогда (да и сейчас походит) чуть менее, чем виноград на вентилятор. Но она была рядом, она сама шла к нему, демонстрировала расположенность – не фальшиво-наигранную, а вполне себе живую и теплую, настоящую, и в конце концов Ахмелюк, не имевший иммунитета к невиданному до сих пор женскому теплу, сдался. Нет, нельзя сказать, что его просто схватили за одно место или еще что-то в этом духе, и он однажды понял, что расположен к ней, отношения между ними были теплыми, но природную холодность и недоверчивость Ахмелюка сломить не удалось и ей. Длился этот странный роман почти пять лет, они прошли вместе, можно сказать, огонь и воду, однако льды где-то глубоко все равно не таяли, и она со временем устала.
Мир не рухнул, по крайней мере для Ахмелюка. Чувства радости и облегчения тоже, впрочем, не было, скорее что-то среднее между глухим раздражением и тоской. Поклевало, поклевало месяца три, а потом растворилось. Окончательно убедившись, что смысла подпускать к себе женщин у него все равно нет, Ахмелюк принялся за старое – в свободное от ремонта компов время валялся на кровати, читал книги и смотрел запоем аниме, ходил гулять, рыбачить, изредка виделся с друзьями, изредка отмечая, что хоть и пусто, но зато свободного времени, которое грех не пустить на всевозможное саморазвитие, вагон, все-таки девушка – это затратно не только материально, но и духовно, вполне естественно, что она хочет проводить время с ним, а ему для эффективных размышлений нужно непременно одиночество.
И вот теперь, спустя почти год, девушка, до этого никак не заявлявшая о себе, появляется на горизонте снова.
Что за дела у нее?
Непонятно. Встречаться ли с ней, обсуждать ли ее проблему, или предложить обсудить ее посредством интернета? Да нет, она не согласится. «Это не телефонный/интернетовский разговор» – одна из ее любимых фраз.
Просто проигнорировать? Неудобно. Если бы первым вышел на связь он сам, по какому бы то ни было поводу, она бы не стала его ни игнорировать, ни грубо отвергать – это железобетонно. Но и видеться с Иветтой не особо хочется. Казалось бы, живет он хорошо, чего ему еще надо? Но все равно щемящее чувство утраты начинало шевелиться, накручивая нервы на свою большую колючую катушку, где-то глубоко, стоило о ней вспомнить, неважно как – увидеть ее во сне, увидеть в реальности что-то о ней напоминавшее, просто примерить какую-то ситуацию с параметром «а вот есть у меня подруга» на себя. Подруг, кроме Иветты, у него не было и никогда не будет (ну, по крайней мере, сейчас он в этом уверен, а дальше года вперед в таких вещах смотреть глупо, это нематериальные субстанции и с ними правила, хорошие для материального, не работают).
А тем временем его из раздумий вывел щелчок, которым сопровождалось появление нового сообщения:
«Ну так как? Ты мне позвонишь или ответишь? Увидеться бы надо».
Ахмелюк подвинул поближе клавиатуру.
«Что там такое у тебя, что аж я понадобился?».
Минута ожидания.
«Это разговор не для интернета, я бы тебе при личной встрече подробно рассказала. Но это нужно сделать как можно скорее, ты завтра свободен?».
Нет, ну, конечно, это безумие, но все равно не спится, да и ей, наверное, тоже. Если она одна дома, то план вполне осуществимый.
«Да хоть прямо сейчас, если это возможно, конечно».
Еще полминуты.
«Это возможно, приезжай ко мне. На Высокую.»
Когда они встречались, Иветта жила на границе «студенческого района» и «старого центра» – на улице Высокой на краю глубокого оврага, разделявшего эти два района. Недавно ему довелось узнать, что, найдя новую любовь, она перебралась на «Скобу» – окраинный район на въезде в город со стороны федеральной трассы, которая напрямую через него не проходила. Помимо квартиры на Высокой, которая то ли сдавалась, то ли пустовала, это было уже неизвестно, у Иветты в собственности находилась еще половина деревянного двухквартирного дома буквально в этом же овраге – на улице Подгорной, но эта жилплощадь почему-то стояла запертой, не продавалась и не сдавалась, а почему, он спросить так и не удосужился.
Когда-то давно она ему рассказывала, что в старших классах школы любила гулять по Подгорной (улице в городе не слишком популярной для таких вещей) со своим первым возлюбленным, но возлюбленный не оценил ее пылких чувств, упорно игнорировал, потом начал открыто избегать и зародыш отношений разложился.
Раз она зовет его ночью, то случился явно какой-то форсмажор, проигнорировать который ему будет просто неприлично. Все же она его грела, когда ему это было нужно (или не нужно, но все равно это было приятно), и он считает себя до сих пор в некоторой мере обязанным ей.
Шурша шинами, автомобиль Ахмелюка – забавный метис «Ижа-412» и выдумок работников авторемонтного завода в соседнем городе, которые пытались превратить советскую легковушку в наш ответ иномаркам хотя бы изнутри, но не судьба, – остановился возле высокого узкого домика из красного кирпича. Домики эти строили в самом конце восьмидесятых, раньше здесь были то ли какие-то склады, то ли еще что, вечно запертое и с огромным аншлагом «Посторонним вход и въезд запрещен», с пьяноватым сторожем и злым цепным псом. И было в этих домиках всего по четыре, по три, а то и две квартиры, очень тесных и неудобных, с точки зрения некоторых, и необыкновенно уютных и забавных с точки зрения других: квартиры были двухуровневыми, но с очень маленькой площадью, чуть больше двадцати метров, на каждом этаже. Дом 45 по улице Высокой был в народе прозван «цветником», так как во всех четырех квартирах проживали молодые женщины приятной наружности и без детей. Похоже, что не судьба была поселиться в этом доме мужчине. Не сказать, что у всех его обитательниц была с ними проблема, но однако жить они предпочитали на жилплощади мужчины, а пустовавшая квартира либо сдавалась (конечно же, девушке, в доме охотно селились студентки недалеко расположенного техникума, прознав, что среди соседей нет мужиков и уж точно никто не станет домогаться), либо ее обитательница жила гостевым браком, как Иветта. Ахмелюк в этом доме бывал часто в свое время, но отметил, что уже, несмотря на хорошую память на цифры, успел подзабыть, в какой квартире она обитает.
Отойдя на фасадную сторону – вход осуществлялся через одноэтажную боковую пристройку и был индивидуальным в каждую квартиру, – он попытался разглядеть, в каком из окон мерцает свет, хотя все они были темными, все же удалось заметить слабо мерцавшее окно на втором этаже во второй квартире. Да, все верно: она живет во второй, в первой… да фиг с ними, не возвращаться же сюда он надумал? Он сюда приехал по делу и максимум через часок уедет назад.
Дверь ему она открыла не сразу, может, задремала, пока ждала, – хотя на лице ни капли сонливости, – или другие какие важные вопросы решала.
– Сразу к делу, без сантиментов, – коротко обрубил Ахмелюк, снимая ботинки в прихожей.
– Сразу так сразу. Тебе чай или кофе? – вздохнула Иветта.
Она уже забыла, что он предпочитает, это хорошо.
– Ничего. Только изложение твоей проблемы и как можно скорее.
– Тогда пошли наверх, не хочу на кухне сидеть, тут неубрано у меня.
– Приучил нынешний к порядку?
– Скоро отучусь. Нет у меня больше нынешнего.
– А что с ним?
Поднялись наверх, вошли в уютную небольшую спаленку, Иветта села на кровать, сжав колени, – она абсолютно всегда так сидела, неважно, была ли в безопасных брюках или в опасной короткой широкой юбке, могущей открыть посторонним взорам что-либо излишнее, – и с еще более тяжким вздохом объявила:
– Бросил меня нынешний, потому что я не женщина.
– А кто ты? Мужчина, поменявший пол? Трансгендер? – фыркнул Ахмелюк.
– Нет, просто пустая женская оболочка. Рожать-то я не могу, как ты знаешь.
– Пшшш! И что?
– А ему надо наследников, вот что, – заключила она.
– Ну и искал бы себе сразу мадам с безупречно исправным родильным аппаратом и точной наводкой на продолжение рода. Ты детей мало того что не можешь родить, ты их еще и не хочешь, насколько я знаю. Или захотела?
– Не захотела, ты меня знаешь не хуже и в курсе, что изменить меня не в силах никакой мужчина, я буду делать то, что хочу, и буду собой.
– Знаешь, налей-ка мне все же что-нибудь. Я так соображать не могу. Мне надо загнать в тело либо этанола, либо кофеина. Первое отменяется, ибо я на колесах. Остается второе. Чай, кофе, да хоть какао, неважно, что у тебя есть, лишь бы не бурда со сгущенкой, какой в армии поили.
– У меня есть все. Я сделаю тебе кофе, разговор долгий предстоит.
Она отправилась вниз на крохотную кухню варить ему кофе в турке – растворимого Иветта не признавала и никогда в доме не держала, не говоря уже об употреблении. Ахмелюк почему-то не считал себя правомочным сидеть на двуспальной кровати, на которой когда-то с удовольствием весело кувыркался с хозяйкой этой квартиры и открыл в себе талант вполне, в общем-то, недурного деятеля постели, – и, выйдя из комнаты, сел на лестницу, за чистоту штанов особо не опасаясь: их все равно пора кинуть в стиралку, а свиней, лезущих в комнату в грязных ботинках, Иветта дальше порога не пускала, зная, что насвинячат – ей же мыть, а ей лень.
– Что ты здесь сидишь? – спросила она, поднимаясь с большой кружкой. ЕГО кружкой, со смешным поросенком с электрогитарой наперевес. Она почему-то не выбросила его кружку и не отдала кому-нибудь.
– А ты разве от нее не избавилась? – Ахмелюк показал пальцем на кружку.
– Нет, ты что! Он же такой милый!
– Куда милее меня, это ты права. Ладно, продолжай.
Ахмелюк отхлебнул кофе и подвинулся к стене, Иветта села рядом и уставилась в пол.
– Скажи мне, ты что-нибудь чувствовал, когда я от тебя ушла?
Он едва не поперхнулся.
– Ну и вопросы у тебя. С чего бы это, зачем это?
– Не надо таких вопросов? Но мне нужно это знать.
– Да?
Иветта ласково взяла его за вторую руку.
– Ну, если для тебя это не травмирующие воспоминания, то все-таки скажи… это знание может мне помочь.
Залпом допив кофе, так как глаза начинали слипаться, Ахмелюк с грохотом поставил кружку на пол.
– Что я чувствовал? Ну, я тут, сама понимаешь, не буду истерически орать, что я мира без тебя не смыслил и пытался самоубиться тридцатью девятью разными способами, но все же мне было несколько паршиво первое время. И это не мужицкий инстинкт собственника, а просто как будто что-то от тебя близкое оторвали.
– Близкое?
– Да, близкое. Ты же была мне близка. Разве нет?
– Можно я к тебе прижмусь? Нет, не в пошлом смысле. Голову на плечо тебе положу.
– Ну положи, если это поможет делу, хотя я не представляю себе, как. По логике вещей, ты сейчас должна бы рыдать по свежеиспеченному бывшему, или он уже давно бывший?
– Два дня. И я не рыдала, кстати.
Свою слезливость Иветта считала чем-то вполне естественным, не заслуживающим порицания, и особо не скрывала, довести ее до слез было нетрудно. Особенно в прошлое лето…
– Странно для тебя.
– А знаешь, почему я позвала именно тебя? Потому что я вообще ничего не чувствую. Ни-че-го!
Поймав удивленный взгляд Ахмелюка, она добавила:
– Нет, это не значит, что я к тебе возвращаюсь, и что надо сейчас же позвать меня в постель.
– С чего это ты взяла, что я собираюсь звать тебя в постель?
– Ну а мало ли.
– Вот кем, кем, а самцом, у которого тело – подставка под яйца, я никогда не был. И кому, кому, а тебе грех этого не знать.
– Прости. Так вот. Я о том, что мне как-то совершенно побоку тот факт, что он меня… послал. Ну да, именно послал, без объяснений. Сказал, что я не женщина, что напрасно потратил на меня силы. Что не возьмет меня с собой в Керыль – там он себе сыщет настоящую женщину, способную дать ему то, чего я не могу дать. И на следующий день уехал.
– А он разве не знал, что ты не можешь рожать? Ты ему не сказала?
– Нет… Мы вообще не поднимали этот вопрос. Он пользовался презервативами, конечно, первое время, потом я сказала, что не обязательно…
– И он для себя сделал вывод, что ты тоже хочешь детей.
– Наверное. А как он узнал, я понятия не имею, если честно. Если только рылся в моих вещах и нашел медицинскую карту, где доктор вроде бы как даже разборчиво написал, что беременность мне не грозит.
– Рыться в вещах, брр, какая низость! Слушай, Ветка, а зачем он тебе вообще такой? Он рылся в твоих вещах без спросу. Если бы я был тобой, я бы его придушил собственными носками.
– Да вот и я думаю, зачем он мне такой. Самое главное, что после его ухода я ничего не почувствовала даже в первый день. Есть он, нет, мне без разницы. Грустно, конечно, одной. Хочется кого-то греть. С отдачей, дорогой мой, греть, с отдачей, а не как ты.
– Что поделать. Я свою ледяную крепость в обиду не дам, я без нее дегенератом сделаюсь. Это не нелюбовь была, а инстинкт самосохранения.
– Любил меня, но странною любовью? Так не пойдет… я не чувствовала удовлетворения…
– Уже не пошло, так что можешь не говорить в будущем времени, я к тебе все равно домогаться не стану, успокойся, мне без тебя живется очень даже весело.
– Ладно, не буду. В общем, ты понял? Он каким-то образом узнает, что я не могу иметь детей, после чего спешно бросает меня и уезжает. А мне все равно. Я не любила его? Мне ведь казалось, что любила…
– Вопрос, конечно, интересный. Но давай проведем, так сказать, комплексное расследование.
– Как понять – комплексное расследование?
– Очень просто. Давай все обстоятельства попробуем соединить в кучу, однозначно где-нибудь да нащупаем цепочки.
– Я не понимаю. – Иветта подняла брови. – Что ты расследовать собрался? Это не убийство и не афера. И даже не кража. Чего тут расследовать? Он меня бросил, и все. Потому что я не могу рожать. Есть, конечно, пара вещей, которые я хочу понять в этой истории. Но называть это расследованием…
– Ветка, ты осмотрись получше, и увидишь, что вся наша жизнь – одно сплошное расследование, что все мы детективы. Потому что мы пытаемся понять, что и почему, а здесь требуются методы, которыми в своей работе оперируют сыщики. Каждый из нас немного сыщик, если уж на то пошло.
Она помолчала, покручивая в руках кружку Ахмелюка.
– Пожалуй, в чем-то ты прав…
– Вот. Так что давай. Он тебя бросил сразу после того, как узнал, что ты не можешь иметь детей, это возьмем как ключевое обстоятельство. Дальше возможны несколько сценариев. Прошло всего два дня. Либо он остывает, извиняется и возвращается, а дальше уже смотря что: либо ты лечишься и меняешь приоритеты, либо вы усыновляете ребенка, либо расстаетесь, четвертого не дано. Второй сценарий: он действительно уехал с концами и оборвал все общение с тобой, это просто, как пробка, выкинь его из головы и дело с концом, найдешь себе лучше. В Серых Водах предостаточно чайлдфри. По Кувецкому Полю пройдись, куча домов с хозяевами в возрасте самом детородном, но размножаться не горящих желанием даже не потому, что денег нет и ближайший детский сад на том конце города, а потому, что нафиг надо. Третий сценарий: ты сама растекаешься, приезжаешь к нему, обещаешь лечиться и все-все-все на свете, только бы дорогой Костенька без наследника не остался, и он тебя либо принимает, либо отвергает. Четвертый сценарий: он возвращается, но уже ты его отвергаешь: ушел – ушел, нечего скакать. Пятый, шестой, седьмой – додумай сама, их тут на грузовик.
Она молчала.
– Ну и какой тебе кажется наиболее вероятным?
– Первый или второй.
– А из них?
– Первый. Но я не могу обещать, кстати, что он не превратится в четвертый, хотя, конечно, и утверждать, что превратится, не могу.
– Хорошо, идем дальше. Что предшествовало разрыву? Было что-нибудь необычное?
– Необычного… не было вроде, жили как жили.
– Сколько вы вместе были?
– Семь месяцев, с ноября.
– Он уехал в Керыль?
– Да. Продает квартиру и переезжает.
– Скатертью дорога, одним дураком в городе меньше. Квартиру УЖЕ продал?
– Нет. Квартирой его брат займется. Он меня, кстати, тоже утешал, а Костяну говорил, что он идиот.
– Странный брат. Нормальному брату завсегда дороже брат, чем его подружка…
– Его брат гей.
– Вот, значит, как, ну да ладно, мы сейчас срулим куда-то не в ту степь и потеряем нить расследования. Значит, ты утверждаешь, что стоило твоему любимому отыскать твою карту с твоими проблемами по женской части, как он тут же все бросил и уехал? Но зачем? Жили же у него.
– Собирались уезжать на следующей неделе, я уже объявление о сдаче квартиры собиралась вывесить. Хорошо, что заранее этого делать не стала, – вздохнула Иветта. – Ко мне уже люди заселились, а я возвращаюсь и выталкиваю их с квартиры, хорошо ли?…
– У тебя же еще полдома на Подгорной, кстати – что ж ты ту хату не сдаешь? Я тебя уверяю, девочки-студентки согласятся и на Подгорную, и на Бригадную, и на Вербную, и на Кувецкое Поле, и на что угодно, лишь бы не разориться и при этом там до них не домогались.
– Да, дом в собственности. И жить в нем еще можно. Но я не могу его ни продать, ни даже сдать. Слишком много воспоминаний. Если там поселится чужой человек – они исчезнут. Я не хочу этого.
– Вот оно чего…
– Ты понял, почему я позвала именно тебя?
– Не очень.
– Потому что тебе тоже все как с гуся вода, бросай тебя, не бросай, твои ледышки даже не потрескаются. Ахмелюк, у тебя вообще есть чувства? Ты хотя бы расстроился, когда я от тебя ушла? Есть ли кто-то у тебя, я даже не спрашиваю, мне и так понятно, что нет и быть не может в принципе. Зачем тебе? Тебе в своей сычиной норе хорошо и одному, кота за ухом почесал – и все твои чувства. Неужели я этим заразилась от тебя? Я не хочу такой быть! НЕ ХОЧУ!
Она шумно всхлипнула и зарыдала, уткнувшись в сложенные ладони. Ахмелюк молча сидел рядом, зная, что какими бы то ни было действиями только усугубит положение.
– А ты каждое свое расставание переживала подобным образом? – осторожно спросил он спустя минут пятнадцать, когда Иветта немного утихла и только изредка всхлипывала, не отрывая лица от ладоней.
– Да. И не только расставание. Ты же меня знаешь, я плакса еще та, – неразборчиво промычала она сквозь плотно сжатые пальцы.
– Даже если в нем уже был смысл?
– Да.
– Не думаю, что ты могла чем-то от меня заразиться. Мой пример не настолько прилипчив, ты не стремилась брать его с меня. И мне в тебе нравилось именно это.
– Подпитывался, значит, моей энергией, вампир.
– Нет. Даже если бы я этого хотел, этого бы не вышло. Твоя энергия не конвертируется в мою и это бесполезно совершенно. Ты давай заканчивай реветь, будем дальше в тебе разбираться. А ты не замечаешь, что твой вопрос несостоятелен?
– В смысле?…
– Почему, если я такой холодный и мне не нужен ни бытовой уход, ни секс, ни продолжение рода, я так быстро на тебя клюнул тогда, не разбираясь ни в чем?
– И почему тогда?
– Потому что ты залечивала мне раны. Я не обнаружил обычного отторжения и отвращения от перспективы отношений, и ты была тем, что мне тогда было нужно.
– А если бы я тебя не взяла тогда, ты бы совсем в камень превратился? Да?
– Полагаю, что да.
Ахмелюк почесал подбородок. Отрастить, что ли, бороду? Как-то давно Иветта обмолвилась однажды, что любит бородатых мужиков. Но зачем? Она ему нужна, что ли? Что ему вообще нужно – так это поскорее отсюда сгинуть и завалиться спать в своей «сычиной норе» на далеком Кувецком Поле.
– Что ж, я очень рада, что была тебе полезной и как-то тебе помогла. А ты мне теперь сможешь помочь?
– Чем именно?
– Не стать такой, как ты. Не знаю, как-нибудь. Мне нельзя быть холодной, это буду уже не я.
– Ну а мне нельзя быть в твоем понимании теплым, это буду уже не я, но ты все равно пыталась это из меня лепить! – уже не скрывая раздражения, зарычал Ахмелюк. – Ты не можешь понять элементарных вещей! Нельзя лепить из кого-то что-то под себя! Можно только самого себя лепить, и то лучше не нужно. Скорее всего не получится, а если получится, это будет самообманом и ложью. Двуличием и лицемерием. Причем прежде всего перед самим собой. Потому я не рвался изображать страстного любовника. Да, если бы тебя кто обидел, я при всем своем дрыщизме сварил бы в кипятке эту вошь. Но не более. Я просто был собой и это было для меня естественно. Получается, что четыре с половиной года ты меня терпела?
Иветта вздохнула.
– Нет. Я тебя любила и таким.
– А тот твой размноженец, который критерий «женщина – не женщина» проводит по способности рожать, какой он был с тобой?
– Обычный. Не теплый, не холодный. Иногда невнимательный. Иногда заботился обо мне. И я…
Она умолкла.
– Продолжай.
– Чувствовала, что мне чего-то не хватает все равно.
– Чего же?
– Может быть, холодности, к которой я привыкла и которой уже инстинктивно ожидаю от мужчин? Я всегда готова согревать первой. И если что-то идет не по плану, меня это настораживает и напрягает.
– Ты ее ожидаешь?
– Да. И мне до сих пор кажется, что такого совпадения, как с тобой и еще одним человеком, который вообще не дал истории развиться, у меня не было, нет и не будет.
– А что ты вообще ищешь в мужчинах?
– Я хочу этот вопрос обсудить нормально. Внизу на кухне. Не желаешь покурить, пока я поставлю чайник и переоденусь?
– Зачем такие сложности?
– Какие – такие?
– Ставить чайник, переодеваться…
– Я хочу тебя накормить хотя бы. Ты скоро на своих бичпакетах покроешься соляной коркой. Хоть я и не с тобой уже давно, ты мне все еще нужен, я иногда по тебе скучала. Из этого вытекает, что я хочу, чтобы ты меня видел в приличном виде, а не в этом ужасе…
– Дьявол меня побери, мне совершенно чихать, как ты одета, а тебе должно быть давно уже побоку, что я ем!
– И все же я переоденусь и накормлю тебя. – Иветта улыбнулась. Даже с опухшими от слез глазами, ненакрашенная, в мятой майке и старых джинсах она была очень хорошенькой. – Иди вниз и жди там, пока я тебя не позову, и только попробуй ломиться в дверь.