Хмель и мёд
II
Желтый лист сорвался с дерева и, кружась, плавно опустился на воду. Лутый небрежно отбросил его пальцами и запустил ладони в бочонок. Вода была студеная, речная, и юноша так растирал кожу, что его уши и щеки покраснели. Судорожно выдохнув, он снова сложил руки чашечкой и плеснул на волосы. Капли потекли вниз – по шее и плечам в желтоватых крошках веснушек. Лутый, конечно, купался в реках вместе со всеми, но лицо мыл только когда оставался один: нужно было снимать повязку.
– А, ты здесь, парень. – Оркки Лис подошел к нему – жухлая трава похрустывала под потертыми сапогами – и хлопнул ладонью по обнаженной спине. – Поторопись. Тойву ворчит, что солнце поднялось, а мы еще не двинулись с места.
Лутый выпрямился, и вода побежала вдоль позвоночника. Взял подвешенную у пояса широкую повязку, аккуратно расправил и закрыл почти всю левую половину лица. И только потом обернулся.
– Батенька, – улыбнулся он, тряхнув мокрой головой. – Ну не оставят же меня, правда?
Оркки Лис цокнул языком, выражая сомнение, и прошел вперед. Будто невзначай, оперся о край бочонка и приблизился к уху Лутого.
– Разговор есть.
Юноша склонил голову, показывая, что слушает. Его правый глаз блеснул, как начищенная золотая монета. Оркки отодвинулся и взглянул в другую сторону.
– Тойву делает вид, что с бабой и словом не обмолвился. Отмалчивается, словно и не уходил шептаться, – при всех нас. Хорош, нечего сказать.
– Шептались о драконьей невесте, – в тон ответил Лутый и поднял сброшенное под дерево льняное полотенце. – Глаз не дам, но зуб – пожалуйста.
О ком женщина откажется говорить при дюжине мужчин? Либо о себе, либо о другой женщине. Но Совьон едва ли резко потянуло на откровения, да и Тойву сейчас заботила лишь драконья невеста. Больше, чем собственная жена и все черногородские красавицы.
– Совьон сообщила что-то важное.
– Ну спасибо, – хмыкнул Оркки, а Лутый, вытершись, перекинул полотенце через шею и улыбнулся еще шире. – Не скалозубь. Из Тойву об их делах ни звука не вытащишь. Совьон и подавно ничего не расскажет… мне-то точно. – Лутый кивнул. – Покрутись рядом с ней.
– Хорошо, батенька. – Лутый покорно склонил голову, а Оркки Лис отвесил ему неощутимый подзатыльник.
– Что за манера разговаривать? – возмутился он, но глаза стали довольными, словно у сытого кота. Оркки был старше Лутого на семнадцать лет и не отказался бы от такого сына, как он. Резвого. Внимательного. Хитрого. Тем более что своих детей у него не было.
– Прости, батенька, – вздохнул Лутый и собрался уходить, но Оркки преградил ему путь. – А разве Тойву не ворчит, что…
– Тойву подождет. – Голос мужчины понизился до шепота. В дороге редко находилась возможность поговорить без лишних ушей, поэтому Совьон и ловила предводителя у походного костра, а Оркки Лутого – у бочонка с водой. – Драконья невеста…
Лутый – задорный, улыбчивый парень, но одна тема заставляла его хмуриться и играть желваками. Сбросив наваждение, он потер выемку под носом.
– Она слепая, – продолжил Оркки. – Странная. И, на мой взгляд, не слишком красивая. Я хотел просить тебя… найти кого-нибудь другого. – Наш путь не лежит ни через одну деревню, но ты ведь изловчишься, Лутый?
– Не надо, – бесцветно ответил он и, словно говорил не с Оркки, посмотрел на синеющие впереди ели и кружащих над ними сорок. На палатку, скрывающую двух мужчин от посторонних глаз.
– Не надо? Ну, как знаешь.
Пастушью дочь это не спасет, но вдобавок погубит какую-нибудь деревенскую девушку. И если за одну невесту их приданого хватит с лихвой, то за двух оно уже не будет выглядеть богатством, достойным величайшего из правителей. Хотя некоторые княжества, такие, как Волчье-Волынское, отправляли Сармату по несколько девиц, правда, редко. Раз в пять лет, семь. Но им хорошо – они сидят глубоко на севере.
– Уверен, что бельмяноглазая калека лучше веселых дочерей кузнецов и сапожников? – мягко спросил Оркки Лис.
Отряду нужно всего лишь довезти дань до Матерь-горы, а Лутому с драконьей невестой дорога дальше, в недра. Юноша, не раздумывая, потянулся к собственному горлу – через три месяца его пережмут широким рабским ошейником. Таким, как у Хавторы из Пустоши.
Сам вызвался. Не заставляли ни князь, ни дружинники. Кому как не хитрому, юркому, веселому Лутому взять на себя эту роль? За свою жизнь он притворялся подмастерьем, лавочником, бродячим дудочником, сыном охотника и побочным отпрыском деревенского головы. Он лгал, извивался, смеялся, выкручивался, слонялся по Княжьим горам вместе с такими же оборванцами. А сейчас он выставит себя рабом, отправленным в дань Сармату-дракону. И будет делать то, что умеет лучше всего: наблюдать.
Оркки Лис верил в приметы и духов, но высмеивал мысль, что Сармат некогда был человеком. Тойву, второй и последний из отряда, кто знал о намерениях Лутого, предпочитал отмалчиваться. Скали захлебывался ядовитой слюной, доказывая, что в Матерь-горе обитает оборотень. И некому было рассказать, как оно на самом деле. Лутый расскажет. Лутый выберется из Матерь-горы, но перед этим отыщет слабые места Сармата. И хоть бы, боги, хоть бы все получилось.
Лутый старался видеть мир глубже и ярче, чем другие. Он не считал Рацлаву-невесту писаной красавицей – да и понятие красоты было для Лутого необъятным. Но ему казалось, что она – сотканное полотно. Бельма, полнота, не очень густые темно-русые косы до лопаток. Молочно-белая кожа, красневшая и лопавшаяся на морозе. Перевязанные ладони, соболиные брови, прямой нос с широкими ноздрями. Плавные, ленивые движения и, конечно, свирель. Драконья невеста не красива и не уродлива: она такая, какой должна быть. И если дать ей зрение, тонкий стан или волосы до бедер, ее образ рассыплется, будто потревоженный хрусталь.
А еще есть в ее свирели то, что заставило Совьон перешептываться с Тойву. И если – когда, это лишь вопрос времени, – Лутый выяснит, что именно, если драконья невеста сможет ему не то что помочь – хотя бы не мешать, – зачем ему красть пугливых, миловидных, обманчиво храбрых и глуповато заносчивых девушек?
– Хорошо, парень, – согласился Оркки. Он понимал, что от этого решения зависит жизнь Лутого, и не настаивал. – Делай как считаешь нужным.
Он поскреб щеку в бороздках морщин – их у Оркки было не в пример больше, чем у Тойву, хотя предводитель был младше всего на год. Под одним из карих глаз пролегла складка, а пальцы начали привычно поглаживать остроконечную пшеничную бородку. Лутый хорош. Лутый ему как сын. Тяжело его отпускать.
Оркки Лис махнул рукой, развернулся и пошел к своему коню. По жухлой траве заскрипели потертые сапоги.
Все. Кончился легкий путь. За их спинами высился синий хвойный лес, а реки делали поворот к югу – оставалось лишь пересечь бурный Русалочий поток. Темная с голубым высверком вода, а на ней – лед, распавшийся на тающие пленки. Граница Черногородского княжества – дальше начинались чужие владения. Русалочья река была глубокая и быстрая, вброд не перейти. И даже не переплыть: говорили, на дне спят белокожие утопленницы, выбирающиеся на берег, чтобы погреться под луной. И увлечь пригожих деревенских парней на мягкое ложе из водорослей.
Сильные пальцы Совьон запутались в черной гриве Жениха. Исполинская грудь коня колыхалась, а из прогалин ноздрей вылетал горячий воздух. Верный, грозный вороной: он чувствовал этот сладковато-гнилостный запах, смешанный с тиной и шелестом камышей.
Прежде чем пересечь реку по деревянному мосту и покинуть княжество, суеверный Оркки Лис спешился и припал к идолу, поставленному почти у самой воды. Вырезанный из потемневшего дерева Римеке, божок-хранитель, ростом человеку по колено. Уходящие обмазывали сажей его искаженное личико и втыкали в землю ветки можжевельника и ежевики. «А девушке ты, значит, попрощаться не давал», – подумала Совьон. Но весь отряд мало интересовала судьба драконьей невесты. Довезти бы – и довольно. А вот их будущее… Воины наблюдали за Оркки Лисом, опустившимся на колено и державшим головешку из костра. Он сделал все как надо, оставил можжевельник и ежевику и, поднявшись, отряхнул руки.
– Едем.
Сказать им? Предупредить, что первый, кто окажется на том берегу, первым и умрет?
Совьон знала, что ничего не скажет. Это ее ноша.
Порой ей открывались чужие судьбы, и она никогда не видела ни богатств, ни радости, ни любви. Только смерть. Первым на мост въехал Тойву – как глава отряда, и за ним медленно потянулись остальные. Совьон прикрыла глаза, а ворон на ее плече закаркал и захлопал крыльями. Оркки Лис, державшийся позади Тойву, резко обернулся и прищурился.
Совьон замыкала шествие и стояла еще у самого синего ельника. Не потому, что хотела, – Тойву приказал. А может, ослушаться? Ударить Жениха в бархатные вороные бока и первой в десяток могучих прыжков оказаться на том берегу? Нет. Совьон чувствовала, что у Русалочьей реки бродит не ее смерть. А значит, нельзя.
Неужели Тойву?
Скали, молодой человек, которого болезнь точила изнутри, тоже ехал по мосту, но не рвался вперед. Он пропустил прихвостня Оркки Лиса и замер. Выглянул за разбухшие перила – на темную воду, лижущую берега. Мост был достаточно широк, чтобы Скали никому не помешал.
– Блажь, – бросил он. Не то всем, не то прихвостню Оркки. Совьон знала, что тот называет себя Лутым, но это – не имя. – Да кто поверит, что здесь водятся русалки? Бабий треп, – и скривился от омерзения. Скали опасался оборотней, а про русалок говорил так потому, что они – женщины. Или когда-то ими были.
Конечно, треп. Но если Совьон снова закроет глаза, то увидит тонкие девичьи ноги под мутной водой. Колышущиеся водоросли, пятна тлена, оборванные исподние рубахи. Ил, вплетенный в косы, рыбьи стайки под ключицами. Острые зубы, ошметки губ.
У седого Крумра была смирная светлая кобылка, но на мосту через Русалочью реку она неожиданно понесла. Старик, охнув, перехватил поводья все еще крепкой рукой – и не сумел ее удержать. Кобылка, вдохнув запах тины, испуганно заржала, забилась и, оттолкнув остановившегося коня Скали, – изо рта мужчины полилась жуткая ругань, – поторопилась к земле. Она обогнала коней Тойву и Оркки Лиса и, перемахнув через последние доски, перенесла хозяина на противоположный берег.
– Стой, дура! – Крумр натянул удила. Седые пряди хлестнули его по сильной спине. – Стой!
Светлая кобылка заржала еще раз – жалобно и тихо. И остановилась, принявшись тревожно перебирать ногами.
– Ох, братцы, ну и дела. – Крумр вытер лоб медвежьей ладонью. И облегченно засмеялся.
Когда переправляли повозку драконьей невесты, за Крумром стояла уже половина отряда. Мост строили под телеги, и поэтому Тойву не выпустил ни Рацлаву, ни рабыню. Скрипели колеса с запутавшимися в них веточками лесной герани, им вторил мост. Совьон видела, как полная рука Рацлавы отдернула занавеску и девушка выглянула наружу. Жадно втянула приречный воздух, подперла кулаком белый с ссадиной подбородок. Сегодня Хавтора одела Рацлаву в платье – красивое, но куда более простое, чем в первый день. И Совьон зацепилась за него взглядом.
У каждого человека есть мелочи, открывающие его, будто свиток. У Тойву – сделанный женой оберег, у Оркки Лиса – потертые сапоги с давней историей, о которой Совьон могла только догадываться. У его прихвостня – повязка на глазу и стебель дикого хмеля, иногда заложенный за ухо. Без сомнений, у драконьей невесты это – свирель, но было и что-то кроме. Совьон настороженно всматривалась. Она ведь почти поняла, почти…
Рукава. Длинные рукава, ниспадающие если не до земли, то хотя бы ниже бедер. Ходила как-то по деревням сказка о юной колдунье: взмахнет одним рукавом – выльется озеро. Взмахнет другим – прорастет дерево, а внутри него – меч-кладенец. Совьон чуть откинулась назад. Ах, вот оно что. Женщина привыкла доверять своим чувствам и, разобравшись, удовлетворенно выдохнула.
Но Рацлава заставляла вспомнить и другие сказки.
Жил в одном княжестве юноша. И он не был ни красив, ни силен, но стоило ему забить в барабан, не то где-то найденный, не то доставшийся в наследство, как все люди рядом с ним теряли разум. И набрасывались друг на друга. Юноша хохотал и, играя на барабане, раздувал распри и войны.
Одному тукерскому хану подарили рабыню. Девушка была хромой, но когда танцевала, браслеты на ее запястьях и лодыжках издавали чистый, ни с чем не сравнимый звон. Суровый хан тут же полюбил хромую танцовщицу и сделал ее своей ханшей.
Но сначала была, конечно, великая женщина, горная колдунья. Время не пощадило ее имя, зато своим прозвищем – Певунья камня – она назвала всех, кто появился после. Голос Певуньи камня мог повторить любой звук в мире – трель соловья, рокот волн или гром. Она пела прекрасно и неповторимо, так, словно снимала кожу. Лоскут за лоскутом обнажала душу и управляла человеческой волей. Подчиняла ветра и пламя, моря, и, если она пела, даже камень не мог остаться равнодушным – так и появилось прозвище.
Все певцы камня были отмечены бессмертным даром, и в историях про них часто упоминалась кровь. Соперница хромой танцовщицы украла ее браслеты, желая сплясать в них и вернуть любовь господина. Но браслеты размололи ее руки и ноги. Купец, наслышанный о волшебном барабане, заполучил его обманом, а пытаясь сыграть, изрезал и переломал все пальцы.
Совьон знала, что дар всегда оставляет следы. Она чувствовала его, как ворон – вкус смерти. Спящая сила клокотала в жилах, пенила воздух. И Рацлава-невеста была совершенно бездарна. Она – это бесталанная соперница танцовщицы. Хитрый купец и десятки других, не отмеченных богами. Тех, кто завидовал умельцам и восхищался ими.
Тойву спросил, кто Рацлава такая, и Совьон нашла ответ. Самозванная певунья камня, которая выменивала на музыку собственные боль и кровь. Кому бы ни принадлежала костяная свирель, она отвергала Рацлаву. Но девушка продолжала играть. Ее ладони – словно перепаханное поле. Совьон видела, что Рацлава с трудом держала чарку и роняла ложку. Сколько у нее было вывернутых суставов и порванных жил? Сколько еще будет? Не то чтобы Совьон переживала: ей лишь следует знать, на что способны искалеченные, но упрямые руки.
Последняя телега переехала через реку, и Совьон легонько стегнула Жениха. Конь ответил утробным горячим рокотом и взлетел на мост. Погарцевал на старых досках, пока Совьон оглядывалась напоследок, – иссиня-темный лес окутал туман, а над верхушками елей кружили сороки. Совьон ехала чинно, но быстро, и, не удержавшись, тоже посмотрела на воду. Под мостом медленно проплывали водоросли и осколки тающих льдинок. А глубже лежало девичье лицо – и озорно усмехалось замыкавшей отряд воительнице. Косы русалки взбухли, мутные глаза не мигали, а из тронутого тленом рта выбегали пузырьки: она смеялась.
Совьон и бровью не повела, но мысленно скривилась, а ворон защелкал у ее уха. «Рехнулась, дура. Солнце еще не село, так куда вылезла?» Женщина повернула голову, удостоверившись, что воины перед ней ехали достаточно далеко. А русалка прильнула к самой поверхности, и теперь вода с трудом закрывала кончик ее курносого носа. Девица смотрела на Совьон с большим любопытством, чем та на нее, – недаром русалка решила показаться.
«Идем к нам, – будто хотела сказать она. – Поиграй, поиграй с нами, грозная, суровая в…»
Если бы Совьон сделала резкий жест, русалка бы с хохотом скользнула обратно на дно. Дразнящие, пугливые, глупые твари. Но воительница посчитала, что может привлечь ненужное внимание. Она села прямо и похлопала Жениха по шее – конь подергивал мордой, пытаясь отыскать источник сладковато-гнилостного запаха. Если дать ему волю, он бросится с моста и разорвет нескольких русалок огромными челюстями. А потом оставшиеся его утопят.
– Ну же, – сухо проговорила Совьон, и Жених, издав новый рокот, подчинился. Он отвернулся от реки, чтобы отвезти хозяйку на противоположный берег, а русалка вдруг подняла лицо из воды – и закричала.
Она пыталась вывести воительницу из себя. Развеяться вместе с сестрами, коротающими век на илистом дне. Совьон стиснула зубы, а крик разнесся над рекой, заставив кровь загустеть в жилах, а ворона – взмыть с плеча в небо.
– Что это? – рявкнул Оркки Лис. – Что это было?
Его прихвостень сощурил единственный глаз и чуть наклонился вбок, перехватив поводья. Драконья невеста вцепилась в занавеску перевязанными пальцами, а воины неспокойно оглянулись. Их руки потянулись к оружию.
– Ветер, – сказала Совьон и заставила Жениха сойти на землю.
Скали натянул удила с такой силой, что его конь взвыл.
– Надо посмотреть.
– Нет, – проскрежетала воительница, хлестнув вороного и преграждая вход на мост. – Не надо.
Многих забирала Русалочья река. Коварством заставляла вернуться, чтобы больше уже не отпустить. У переправы повисло угрюмое молчание, которое нарушали лишь плеск воды да шелест камышей и хруст осоки. Даже Тойву не выдержал и потянулся к оберегу на шее. Стиснул его вспотевшей ладонью и хмуро посмотрел на Совьон. На грозного коня под ней, на взлетевшего ворона. На ее синий полумесяц, будто налившийся приречной тенью.
– В путь, – обронил он. И, видя, что воины неохотно отходят от моста, гаркнул: – Шевелитесь!
На ночь они остановятся ниже по долине, врезающейся в скалистое предгорье. А утром недосчитаются седого Крумра – часовые расскажут, как он, едва не затеяв драку, взял смирную кобылку и поехал на юг от лагеря, к болотам, в которых терялась Русалочья река. Совьон знала, что Крумру почудилось, будто там кричала его дочь Халетта. Что ночью он будет словно пьян или болен, и русалки уволокут его тело туда, где вода быстрее. Зацелуют-обглодают глазницы, вплетут цветы в седые волосы, затянут косы вокруг шеи. Рыбы поселятся в его ребрах, а водоросли опутают грудину.
Совьон срежет у себя тонкую прядь и подожжет ее у рассветного костерка, пока никто не видит.
Первый.