Годы жизни. В гуще двадцатого века. В спецшколе (Борис Сударов)

Школа, в которой мне предстояло провести следующие два года, была эвакуирована в Чкаловскую область из Киева. Ее первые две батареи комплектовались еще там, на Украине. И по своим моральным качествам украинские ребята резко отличалась в лучшую сторону от ребят нашей, третьей батареи, которая формировалась уже здесь, на Урале. Состав ее был весьма разношерстный: наряду с эвакуированными ребятами в ней было много местных – чкаловских и из других соседних городов, среди которых выделялась небольшая группа шпанистых, жуликоватых парней. С одним из них мне довелось «познакомиться» в первый же вечер после прибытия в Илек.

Тогда, после утомительного восьмидесятикилометрового перехода всех ребят пригласили на ужин. В самом его начале, когда в столовой ненадолго вдруг погас свет, какой-то ловкач стянул у меня кусок хлеба, который лежал рядом с тарелкой.

– Ты, что ли, хлеб взял? – обратился я к соседу – лобастому парню, сидящему рядом.

– Какой хлеб? – удивленно выпучил бесцветные глаза сосед, нагло глядя на меня, – Хм, хлеб кто-то у него взял, – уже явно переигрывая, добавил он, уставившись в свою тарелку и косо поглядывая на меня.

Его по-воровски бегающие глаза говорили о многом, но я не стал больше с ним говорить. Не буду же я тут, в столовой, выяснять отношения из-за какого-то куска хлеба, ставить себя в смешное положение перед незнакомыми людьми.

«Так тебе и надо, – с укоризной подумал я про себя, – В следующий раз рот не разевай!».

После ужина всем были розданы постельные принадлежности. Каждый получил одеяло, две простыни и матрасник с наволочкой, которые предстояло набить соломой. Стог ее стоял у края двора. В лучах заходящего за горизонт огненного солнечного шара он высился в сумерках, словно вылитый из бронзы монумент.

Жить нам предстояло в помещениях местной школы, которую в связи с этим перевели куда-то в другое место. В основном двухэтажном здании разместили первую и вторую батареи. Нашей батарее предоставили оборудованный для проживания спортивный зал: здесь были установлены двухэтажные нары, в углу стояла огромная, до самого потолка, круглая, обитая черной жестью, печь.

Раньше других забежав в свое помещение, я на облюбованное мною место у печки положил одеяло и простыню, а с матрасником и наволочкой направился к стогу соломы. Там уже копошилась толпа ребят. Тесным кольцом окружив стог, пыхтя и фыркая от пыли, они старательно набивали соломой свои матрасы и наволочки.

Подойдя поближе, я в нерешительности остановился: сквозь плотный заслон пробиться к стогу было непросто – места покидавших это живое кольцо, словно оно было из воды или теста, моментально заполнялись другими. Заметив, наконец, в этой сплошной стене человеческих тел появившийся на мгновенье просвет, я юркнул в него, присел на колени и стал заполнять матрасник и наволочку жесткой, колючей мелко нарезанной соломой.

– Потуже набивай, – советовал сидевший рядом на корточках рыжий парень, – через месяц вся эта солома превратится в труху.

Прислушавшись к совету, я затолкал в матрасник еще немного соломы, ногами утрамбовал ее, добавил еще, затем встал, взвалил матрас за спину, взял в руки подушку и пошел в свою батарею.

Войдя в помещение, еще с порога увидел, что мое место уже занято. На туго набитом круглом, как рядом стоящая печь матрасе, возлежал мой недавний знакомый, лобастый блондин, который за ужином в столовой сидел рядом со мною. Заложив руки за голову, он неуклюже вертел задом, пробуя, удобно ли будет ему спать на своем матрасе.

– Что ж ты занял мое место? – Я остановился перед ним, снял с плеча матрас и поставил его на пол.

– Чего-о? – зло нахмурив брови, вызывающе спросил лобастый.

– Здесь лежали мои постельные, – сказал я.

– Ничего не знаю, место было свободное.

Я стоял в нерешительности, не зная, как поступить: уступить или нет.

– … а твои шмотки, – продолжал лобастый, – вон где.

Он кивнул в сторону, где у самого окна на нарах лежали мои вещи.

Мне не хотелось уступать, но и ввязываться в драку я тоже не решался. Лобастый был явно сильнее меня.

Я положил матрас с подушкой на свободное место и вышел во двор: хотелось побыть одному, остыть, успокоиться после неприятного разговора с этим вороватым субъектом.

Был теплый летний вечер. Солнце уже закатилось за горизонт, и на свою космическую вахту заступила луна.

Я бродил по темному опустевшему двору, перебирая в памяти все, что случилось за минувший год со мной, с нашей семьей.

Как там мама с папой, как Ева? Я присел на какое-то бревно у забора, задумался, что ждет меня здесь, в этом чужом для меня окружении?..

Наступил сентябрь. Однако занятия, против ожидания, не начинались, школа готовилась к зиме: утеплялись жилые помещения, на склад завозились продукты, теплые вещи.

А вскоре вся наша батарея во главе с комбатом – лейтенантом Хруцким выехала на лесозагатовки.

Первый день ушел на обустройство. На возвышенном месте, на небольшой сухой поляне разбили палаточный лагерь, в новые зеленые армейские палатки ребята натаскали сухих сосновых веток, прикрыли их брезентом, поверх положили свои одеяла. Оборудовали палатку для хранения продуктов, место для котла, в отдалении за густым кустарником соорудили нехитрый туалет. Были укомплектованы бригады из трех человек, указаны участки, определена норма.

И на следующий день зашумело, загудело вокруг. Заскрипели пилы, застучали топоры, с треском и хрустом падали деревья, тревожно голосили перепуганные птицы.

К вечеру выяснилось – выполнить норму удалось немногим, не под силу она оказалась и мне. В последующие дни ребята стали ловчить: чтобы штабель был выше и дров казалось больше, сучья на бревнах оставляли подлинней, а в середину штабеля запихивали толстые ветки; некоторые таскали бревна из штабелей, сданных уже накануне.

Во всех этих хитростях особенно преуспевала бригада лобастого, Валерия Курдюкина, которая уже к обеду умудрялась выполнить норму, и отправлялась в лагерь на отдых. На вечерней проверке, когда подводились итоги дня, Курдюкину и его подельникам под дружный хохот всей батареи неизменно объявлялась благодарность.

Доверчивый, как ребенок, комбат и мысли не допускал, что его могут обманывать, и поэтому каждый раз в таких случаях с недоумением смотрел на резвившихся в строю юнцов, вопросительно сверля их единственным глазом (второй он успел потерять на фронте).

«Тут что-то не так, – решил он, наконец, – надо будет посмотреть за работой этих шустрых ребят». Последующие дни комбат постоянно находился в бригаде Курдюкина, даже брался за топор, помогая освобождать стволы деревьев от веток. Но выполнить норму к обеду, как ни старались «ударники», так и не могли. Мыльный пузырь лопнул…

Была та ранняя осенняя пора, когда ночи становились уже все более прохладными, но дни еще стояли солнечные и теплые. Когда листья на деревьях кое-где уже желтели позолотой осеннего увядания, но лес не утратил еще свежести и зеленого убранства, а стал еще более привлекательным.

Я по утрам вставал раньше других, с наслаждением вкушая необыкновенную прелесть лесного аромата, который после спертого воздуха в палатке казался еще более приятным – чистым блаженством, – убегал в чащу и там занимался физзарядкой.

Еще в Буланове у Олега Хованского мне на глаза попалось пособие по спортивной борьбе. И вот сейчас, здесь, в лесу, я пытался освоить отдельные простенькие приемы, о которых рассказывалось в этой книжке.

Заканчивалась третья неделя нашего пребывания в лесу, когда однажды в полдень к нам неожиданно нагрянуло школьное начальство во главе с зампохозом. Нам привезли продукты, газеты, письма. Хозяйственники побывали в рабочих бригадах, прикинули, сколько заготовлено дров, и укатили обратно.

Вечером, вернувшись в лагерь, ребята стали разбирать разложенную на самодельном столике почту.

Я не ждал так скоро писем от своих из Новотроицка и был приятно удивлен, когда увидел на конверте знакомый папин почерк.

Папа сообщал, что они втроем живут пока в огромной – на 70 человек – землянке, но им обещали что-то другое, что он получил деньги за проданные мною домашние вещи, которые я послал им по прибытии в Илек. Еще он посчитал нужным напомнить мне про неприглядный случай с блинчиком, который произошел у меня в Буланове.

…В тот день хозяйка нажарила к обеду блинчики с мясом. Огромная, как тазик, полная миска их стояла на столе в столовой. Проходя мимо, я не мог устоять от соблазна попробовать один блинчик. Старик-хозяин стоял во дворе и через окно видел это.

Вечером с папой они сидят вдвоем в столовой, курят махорку, о чем-то беседуют. Я решил выйти погулять во дворе и, проходя мимо них, услышал ядовитый голос хозяина:

– Ну как, блинчик – вкусный?

Я покраснел, ничего не ответил и вышел во двор. Папа сразу понял, в чем дело. И потом в каморке провел воспитательную беседу со мной.

И вот сейчас, в письме, упомянув историю с тем злополучным блинчиком, он выразил озабоченность моим нынешним поведением.

Ах, папа, честнейший человек! – подумал я. – Ты опасаешься, что я могу не выдержать возникшие трудности и встану на скользкую дорожку. Не волнуйся, я не опозорю своим поведением ни тебя, ни себя.

Примерно так я позже и написал папе.

Начинался ужин. Все устремились к батарейному котлу, где повар разливал уже в протянутые алюминиевые котелки картофельный суп.

Затем под общий одобрительный гул всем было роздано по три блинчика с мясом – подарок труженикам леса от заведующей столовой, привезенный сегодня начальством. Подогретые поваром на костре, горячие и пахучие, они буквально таяли во рту. И ребята, почти не жуя, проглатывали их, до конца как следует даже не прочувствовав их вкуса. Некоторые, желая продлить удовольствие, оставляли третий блинчик, чтобы съесть позже или завтра, бросали его в котелок и уносили в палатку.

Расправившись со вторым блинчиком, я взялся, было, за третий, но остановился. – Какая-то сила удерживала меня от величайшего соблазна отправить его в рот, и этой силой была вдруг возникшая мысль – использовать третий блинчик, как… приманку, на которую можно поймать воришку. Благо, поводов было достаточно.

С некоторых пор в батарее участились случи мелких краж. У кого-то стащили кусок хлеба; Веню Горшкова как-то навещала его мать, эвакуированная с сыном из Севастополя в Чкалов, – привезенными ему гостинцами еще до того, как мы уехали в лес, тоже кто-то поживился.

Я интуитивно чувствовал, что ко всем этим неблаговидным делам имеет отношение мой лобастый «друг» Курдюкин и два его дружка – Митя Дроздов и Паша Макаренко. Но доказательств у меня не было, и я ни с кем не делился своими подозрениями.

И вот сейчас решил пожертвовать блинчиком, чтобы, наконец, выявить воришку. Ополоснув котелок, я у всех на виду положил в него нетронутый блинчик и пошел в палатку; взяв в своем вещмешке огрызок химического карандаша и маленький перочинный ножичек в виде каблучка – его мне подарила в свой последний приезд к нам Рита, – я направился в ближайшие кусты и там, развернув блинчик, настрогал в него карандашную пыль; затем сложил его и, вернувшись в палатку, поставил котелок с приманкой у изголовья рядом со своим вещмешком, небрежно, лишь наполовину, прикрыв котелок крышкой. Теперь оставалось только ждать и гадать, кто же попадется в расставленную ловушку. Сидя с ребятами неподалеку на спиленном дереве, я искоса поглядывал за входом в палатку, видел, как Курдюкин и его дружки заходили туда, но проверив, убедился, что блинчик они не трогали.

Утром глянул в котелок – наживка была на месте. «Неужели зря испортил блинчик?» – подумал я с огорчением.

Я вышел из палатки и, как обычно, после пробежки полчаса занимался гимнастикой и отработкой приемов борьбы. А когда вернулся, первое, что бросилось в глаза, – открытый котелок, крышка валялась рядом.

«Эврика! – мысленно воскликнул я. – Попался голубчик!». Я сразу глянул в угол, где спали Курдюкин и его дружки, но никаких признаков, что отличился кто-то из них, я не отметил; все трое лежали с закрытыми глазами, у всех лица чистые, как у новорожденных. Я окинул взглядом лица других, но чернильных следов ни на одном из них не обнаружил.

«Кто-то взял блинчик, но съесть его не успел, – понял я. – Ладно, подождем».

Я сложил свое одеяло, взял полотенце и вышел из палатки.

Повар уже разжег костер и готовил завтрак; в конце поляны разминался комбат. «Надо рассказать ему про блинчик», – подумал я и подошел к лейтенанту.

– Хм, ну что ж, посмотрим, кто попадется в ваши сети», – сощурив в полуулыбке единственный глаз, сказал комбат, выслушав меня.

Вскоре несколькими ударами в висевшую на суку снарядную гильзу дневальный известил о подъеме. Жмурясь после сна от яркого света, ежась от утренней бодрящей прохлады, ребята лениво выходили из палатки и бежали по утренней росе в дальние кусты, а затем тянулись к прикрепленному на дереве единственному умывальнику.

Один из них, Сережа Деточкин, сутулый, нескладный ленинградец, вытянулся перед стоявшим в стороне комбатом.

– Товарищ лейтенант! У меня кто-то блинчик стащил.

– Хорошо, я разберусь, идите, – только и мог сказать комбат. «Кто же это, черт возьми, промышляет тут?» – подумал он.

Он стоял злой, всматриваясь в проходящих мимо ребят, надеясь на лице кого-то из них найти ответ на свой вопрос. Но перед ним вот уже дважды (туда и обратно) прошла почти вся батарея, а малейшего подозрения никто не вызвал.

Комбат хотел было уже оставить свой пост, когда внимание его вдруг привлек пробегавший мимо к умывальнику Паша Макаренко: губы его, щеки были все в чернилах.

«Наконец-то!» – подумал лейтенант и подозвал Пашу к себе.

– Что это у вас лицо в чернилах? – спросил комбат.

– Не знаю, – с искренним недоумением ответил Макаренко. Он провел ладонью по щекам, потом посмотрел на руку.

– Как же это вы не знаете?

– Не знаю, – повторил Макаренко, еще не догадываясь, что же произошло.

– Ну что ж, тогда я вам объясню. Вы только что там, в кустах, съели блинчик, в который был настроган химический карандаш. Все очень просто, как видите.

Макаренко стоял, опустив глаза, подавленный, не зная, что сказать. Проклятый блинчик! И все из-за Валерки!

Маленького роста (в строю он стоял на самом левом фланге), слабого, его опекали физически крепкие Курдюкин и Дроздов. Все трое были из одного города – Орска. Еще там знали друг друга и здесь держались вместе.

Сегодня утром, когда все еще спали, спрятав головы под одеяла (так теплее), Курдюкин решил пошарить по котелкам, и, поживившись двумя блинчиками, один из них удружил рядом лежащему Макаренко.

И вот сейчас ему надо что-то говорить, оправдываться. А что он может сказать?

– Вы только, это самое, не думайте, – блинчика я не брал.

– Вот тебе раз! Блинчика он не брал!

– Не брал, – упрямо твердил Макаренко.

– Как же он попал вам в рот? Вам что – насильно кто-то его впихнул туда?

Бедный Паша ничего вразумительного сказать не мог. Он стоял, опустив голову, весь вспотевший от волнения, с лицом в чернилах и молчал.

– Ну вот что, Макаренко, у меня нет ни времени, ни желания с вами возиться, – терял терпение комбат. – Или вы сознаетесь во всем и скажете мне всю правду, признаетесь, что и блинчик, и все пропадавшее в батарее дело ваших рук…

– Я ничего не брал ни у кого, и блинчика тоже не брал, – дрожавшим голосом лепетал Паша.

– … Или вы будете за воровство отчислены из школы.

Для Макаренко было самым страшным и самым обидным с такой формулировкой в документах уехать домой; его глаза наполнились слезами, но он никак не мог решиться назвать имя того, кто дал ему этот злополучный блинчик.

Лейтенант интуитивно чувствовал, что он действительно не виноват, что блинчиком его кто-то угостил. Тогда кто же? Им мог быть только Курдюкин, его дружок. Но в таком случае Макаренко должен его назвать.

– Я вас последний раз спрашиваю, Макаренко: если не вы взяли блинчик, то кто вам его дал? Не признаетесь, будете отчислены из школы за воровство.

Макаренко продолжал молчать.

– Ну что, нет мужества назвать имя своего дружка? Это ведь Курдюкин вас облагодетельствовал, не так ли?

– Да, – тихо выдавил, наконец, Макаренко.

Между тем, прозвучала команда старшины приготовиться к утреннему осмотру, и батарея потянулась к месту построения. Проходившие мимо ребята не обращали внимания на комбата и стоящего перед ним Макаренко, – мало ли о чем говорят. Я стоял неподалеку, все видел и слышал, но подходить не стал, – надо будет, – комбат позовет.

Курдюкин же, выйдя из палатки и увидев своего дружка, стоящим перед лейтенантом, насторожился и, проходя мимо, замедлил шаг. Комбат заметил его и подозвал к себе.

– Что же это вы, Курдюкин, друга своего подвели, а?

– Я, а что? Я ничего, – большие на выкате бесцветные глаза Курдюкина под белыми выцветшими бровями и столь же почти невидимыми белесыми ресницами бегали, смотрели то на Макаренко, то на комбата.

– Ну, как же ничего? Угостили вот его блинчиком, а в нем оказалась пыль от химического карандаша. Теперь ваш друг никак не может отмыться. Нехорошо получается, Курдюкин, нехорошо.

– Каким блинчиком? Вот еще новости! До конца не сознавая, что попался, Курдюкин делал вид, будто он не знает, о чем идет речь.

И лишь когда Макаренко, виновато глядя на него, тихо сказал: «Валера, он все знает», – Курдюкин понял, что отпираться бесполезно. Он укоризненно посмотрел на друга, дескать, «Эх, ты!».

Комбат заставил его в то утро перед строем батареи извиниться и дать слово, что больше он вещи у ребят таскать не будет.

А вечером, уже уснувшего Курдюкина разбудил дневальный: «Комбат вызывает».

И как только сонный, встревоженный, он вышел из палатки, на голову ему ребята накинули одеяло, повалили на землю и изрядно поколотили.

Но урока из этого он не извлек. Потом в селе он сменил только объект своего воровского внимания, – стал воровать у местного населения.

Сельчане, надо сказать, в большинстве своем жили довольно комфортно. У всех были добротные дома, многие содержали коров, другую живность. Отсюда – молочные, другие продукты. Сложности были только с одеждой, обувью. До города, где можно было что-то приобрести, – далеко, туда не наездишься.

И ребята, получив военную форму, легко сбывали населению на деревенской толкучке свою домашнюю одежду и обувь, что кстати, сделал и я.

Но Курдюкин с Дроздовым на базаре не появлялись. У них была разработана другая тактика сбыта своих вещей. Они заходили непосредственно в дом своей жертвы. И пока Дроздов торговался в комнате с хозяйкой, Курдюкин шарил в сенях. А там можно было поживиться многим. На полках стояли кубатки (такие глиняные емкости) кислого молока, мясо, сало, масло… Курдюкин хватал что-то и убегал.

Сельчане быстро разгадали нехитрую тактику воришек. И как только на пороге появлялся кто-то из наших, хозяин с кочергой выскакивал в сени…

Курдюкин долго ходил с фонарями под глазами.

…Когда в начале октября мы, завшивленные, грязные, вернулись из леса в село, нас сразу направили в баню, при которой работала вошебойка; вся одежда подвергалась термической обработке. Однако температура в дезакамере была недостаточно высокой, чтобы уничтожить паразитов, и те, лишь приятно согревшись после лесного холода, продолжали еще долго терзать ребячьи тела.

Начавшиеся занятия проводились в учебном корпусе, расположенном в полутора километрах от основного здания. Пока стояла сухая погода, преодолевать это расстояние не составляло особого труда, скорее такая прогулка была даже приятна ребятам. Но когда пошли холодные дожди, а затем вдруг наступила зима с ее суровыми уральскими морозами и снегопадами, переход в «учебку» не казался уж столь привлекательным.

Зимой нередко мощный снегопад к утру так запечатывал входные двери, что выйти из помещения нельзя было. А чтобы добраться до учебного корпуса, приходилось одевать валенки, так как снегу наваливало выше колена. Однако валенок хватало только на одну батарею. Как быть? И школьное начальство нашло выход: нас переправляли в учебный корпус поочередно, там ребята быстро переобувались в свои ботинки, а валенки грузили на санки, и старая костлявая школьная лошадь доставляла их в главный корпус, где была уже готова к отправке очередная группа. Пока шли занятия, дорожку расчищали от снега, и возвращались мы уже без валенок, в своей обуви.

В морозные дни в учебных классах царил дикий холод: в чернильницах замерзали чернила, руки коченели, бушлаты в классах мы не снимали до самой весны.

И все же учебный процесс проходил, не прерываясь ни на один день.

Из учебных дисциплин мне больше нравилась литература и, особенно – история, которая, однако, с февраля уже не казалась мне столь привлекательной, как раньше. А причиной тому был случай.

Преподавал историю прекрасный педагог Исаак Аркадьевич Строк, эвакуированный сюда, на Урал, со спецшколой и своей большой многодетной семьей. Небольшого роста, кругленький, толстенький, как бочонок, он был строгим преподавателем, до педантизма любил порядок и дисциплину. Ребята ценили его как педагога и в то же время иронически-снисходительно относились к нему, как к человеку, между собой называя «бочонком» или «Изей».

Исаак Аркадьевич любил периодически устраивать своеобразные контрольные работы: в большом, рыжем, пухлом портфеле он приносил в класс листочки с вопросами, раздавал каждому по такому листку, а через десять-пятнадцать минут дежурный собирал листки уже с ответами на вопросы и клал их преподавателю на стол. Особого восторга у ребят эти блиц контрольные не вызывали, так как после них в классном журнале каждый раз появлялось довольно много неприятных оценок.

В тот февральский морозный день в классе было уж очень холодно, и на уроке истории ребята решили развлечься: стали жечь под партами бумагу, чтоб согреть окоченевшие руки. Возмущенный столь дерзкой нашей недисциплинированностью, учитель прервал изложение нового материала и, приступив к опросу, наиболее «отличившимся» поставил в журнале несколько жирных двоек. Посчитав, однако, это недостаточным, чтобы выразить свое негодование, он открыл затем свой пузатый портфель, извлек оттуда очередные листки с вопросами и раздал их притихшим озорникам.

Контрольная ничего хорошего нам не сулила, писать ее мы не хотели и в свое оправдание стали выдвигать всевозможные доводы: холодно, чернила замерзли, нечем писать… Но преподаватель был непреклонен. По классу пошла гулять записка:

Исаак Аркадьевич заметил ходившую по рукам записку, и когда она оказалась у Паши Макаренко, потребовал:

– Встаньте, Макаренко! Что там у вас? Принесите сюда!

Макаренко не двигался с места. Не зная содержания записки, он стоял, не шелохнувшись, зажав в руке клочок гремучей ртути.

– Макаренко! Вы что – не слышали?

Но тот продолжал стоять.

Исаак Аркадьевич подошел, протянул руку.

– Дайте мне записку.

Бедному Паше некуда было деваться, и он разжал кулак.

Исаак Аркадьевич подошел к столу, развернул записку, пробежал ее глазами.

– Так, – протянул он и небрежно бросил бумажку на стол. – Ну и кто же автор этого бессмертного произведения?

Лицо его покрылось розовыми пятнами. Внешне он был спокоен. И лишь пятна на лице свидетельствовали о его волнении.

Класс настороженно молчал. Никто не знал сочинителя крамольных строк, все смотрели друг на друга.

– Что, нет мужества признаться?

– Я это написал, товарищ преподаватель, – встав и покраснев, признался я.

– Вы?! Вот уж, признаться, не ожидал.

– Извините, товарищ преподаватель, это просто шутка.

– Шутка?

– Да. Глупая шутка.

– Ну что ж, хорошо хоть, что вы так оценили свой опус. Тем не менее, я прошу вас после уроков зайти в учительскую. Там мы продолжим наш разговор.

А сейчас всем десять минут для ответа на вопросы контрольной…

Неприятный разговор в учительской не привел к каким-либо «оргвыводам», но неприязненное отношение преподавателя ко мне я испытывал до конца года, и история не казалась мне уж столь привлекательным предметом.

Но вот немецкий зык давался мне легко, и маленькая сухопарая Агнесса Семеновна, обычно скупая на похвалу, порой даже ставила меня в пример другим.

Помимо учебных занятий нам доводилось выполнять ряд чисто хозяйственных работ: помогать на кухне, ездить в лес за дровами, убирать территорию…

В день поездки в лес мы поднимались обычно в пять часов. На кухне нас плотно кормили, порой нам доставались при этом какие-нибудь деликатесы. Например, те же жареные блинчики с мясом, которые предназначались для начальства. Конечно, кухонные работники не забывали и про себя.

Вообще, на кухне нас жалели, ведь мы уезжали на целый день, в любую погоду.

Облачались мы, конечно, при этом в соответствующую одежду: теплые ватники, валенки, давали нам теплые рукавицы.

Найти в лесу свои, подготовленные нами осенью штабеля, не всегда удавалось: они скрывались под толстым слоем снега. К тому же, подъехать к ним порой не удавалось. И мы брали бревна с чужих штабелей, к которым можно было подъехать. Так же, впрочем, как и нами заготовленные бревна, затем брали другие. Так что в обиде никто не оставался.

Наконец, долгая морозная зима закончилась. Потекли по дороге веселые весенние ручейки. В зарослях на берегу Урала послышались любовные трели соловьев, где-то вдали за рекой неутомимо куковала кукушка…

В конце июня школа торжественно провожала выпускников в артиллерийские училища. Мечта их сбылась: большинству из них довелось еще повоевать на фронте. Кому-то посчастливилось, и они здоровыми и невредимыми дожили до дня победы, кому-то не повезло, и они встретили свой смертный час на поле боя: кто-то на Западе, кто-то на Востоке.

Второй и третьей батарее лето предстояло провести в дотоле никому из ребят неизвестных Тоцких военных лагерях. Но прежде всем был предоставлен месячный отпуск.

В начале июля я выехал к нашим, в Новотроицк.

От Чкалова до Орска – поездом часов пять-шесть езды, а затем до Новотроицка – километров пятнадцать предстояло добираться на попутке или пешком.

Был поздний вечер. Я ехал в воинском солдатском вагоне, пристроившись на нижней полке у окна; вещмешок подсунул под полку, время от времени ногой удостоверяясь, что он на месте. Вагон был полон солдат, на остановках одни выходили, другие заходили. От стойкого запаха человеческих тел и табака меня слегка подташнивало.

Еще при посадке в Чкалове рядом со мной оказался хмурый, неразговорчивый солдат, на вид чуть постарше меня. Мы сидели молча, каждый думал о своем.

Кому далеко было ехать, устроились на второй или третьей полке и там прописались на ночь.

Мне не хотелось спать, но поближе к утру и меня сморил сон. Проснувшись, увидел рядом с собой уже другого пассажира. Машинально ногой ткнул под лавку – пустота! Нагнулся, надеясь все же увидеть свой вещмешок.

Вот он, родимый! Вытащил. Увы, то был вещмешок моего нового соседа. До слез было обидно. В вещмешке у меня был сухой поек, выданный всем нам на дорогу. И еще кое-что сэкономленное мною: сахар, масло, консервы, даже плиточка первомайского шоколада. Я думал – приеду не с пустыми руками. И вот – на тебе.

Какой же бестолковый, укорял я себя. Вспомнил пайку хлеба, которую утащил у меня в столовой Курдюкин. Теперь это. Решил своим не говорить, чтоб лишний раз их не огорчать.

Прохладным ранним утром я вышел из поезда на перрон. Уточнив у местной женщины, как мне попасть в Новотроицк, не спеша пошел по дороге. После душного вагона на свежем воздухе легко дышалось.

Услышав вскоре сзади звук подъезжавшей машины, я обернулся, но, увидев доверху нагруженный чем-то грузовик, голосовать не стал.

Минут через тридцать, оглянувшись и увидев приближавшуюся легковушку, я неуверенно поднял руку. Машина проскочила мимо, но затем остановилась. Ускоренным шагом я подошел и, ни на что не надеясь, спросил:

– До Новотроицка не подвезете?

– Садись, солдат, – сказал водитель и, кивнув головой на место рядом с ним, открыл дверцу.

Я сел, машина плавно тронулась с места.

Заднее сиденье на всю его ширину, как я успел заметить, занимал огромного роста полный мужчина.

«Какой-то большой начальник», – подумал я. – Это он приказал водителю остановиться.

– Вы что. молодой человек, служите в армии? – спросил меня пассажир, смущенный, как я понял, моим возрастом.

– Учусь в специальной артиллерийской школе, – ответил я гордо.

– А в Новотроицк по какому поводу направляетесь? – Не скрывая любопытства, продолжал интересоваться мною пассажир.

– Здесь работают мои родители и сестра, я еду их навестить.

Вскоре мы въезжали в город. Я поблагодарил водителя и пассажира и вышел из машины.

Редкие дома терялись среди многочисленных землянок. Я стал искать нужную мне. У одной из них спиной ко мне стояла женщина. Я подошел, извинился, хотел спросить, где может быть землянка номер пятьдесят. Женщина вздрогнула и обернулась.

– Ой! – вскрикнула от неожиданности мама, узнав меня.

Огромная, человек на семьдесят землянка, в которую мы вошли, была мужской. Папа с мамой и Евой жили здесь в маленькой огороженной клетушке у самого выхода. Здесь были уже знакомые по Сенцовке и Буланову, на всю ширину отсека, полати. На полу, в углу – вещи…

– Ева на работе, она придет только вечером, – сказала мама. – Ты устал с дороги, голоден. У меня нечем даже тебя покормить.

– Ничего мама, я не голоден, не беспокойся. А где Ева работает?

– Официанткой в рабочей столовой. Это здесь недалеко. Если ты не хочешь отдохнуть, сходи к ней, заодно пообедаешь там.

Столовая, куда я вскоре зашел, представляла собою огромный зал человек на сто.

За длинными столами сидели люди в рабочей одежде. С первым они уже справились. И теперь в нетерпеливом ожидании второго негромко стучали ложками по столу, выражая этим свое неудовольствие затянувшейся паузой. Все смотрели в сторону раздачи. Там столпилось с десяток официанток.

Еву я сразу заметил, но подходить не стал, решил подождать окончания обеда.

Наконец, у раздачи началось оживление: официантки стали загружать свои подносы. Чтобы ускорить процесс, они на две рядом стоящие тарелки ставили третью, а иногда такое двухэтажное сооружение превращали в трехэтажное.

Для худенькой, небольшого роста Евы это было непросто, но отставать от других ей не хотелось.

Вечером она мне рассказала, что, однажды споткнувшись, она уронила поднос и с ее зарплаты потом долго высчитывали за нанесенный урон.

Обед заканчивался и вскоре зал опустел.

Я подошел к Еве, мы обнялись.

– Что же ты не предупредил, когда приедешь? – спросила она.

– Считал, что окажусь здесь раньше, чем придет письмо, – оправдывался я.

Официантки с интересом разглядывали меня. Узнав, что к Еве приехал брат, накрыли стол, и мы все вместе пообедали.

Еве надо было убрать столы, подготовиться к ужину, и я собрался уходить.

– Подожди, захватишь мамин обед, – сказала Ева и отлучилась.

Вернувшись, вручила мне бидончик.

Я узнал его, он проделал с нами весь долгий путь, начиная с Мстиславля. Выручал нас, когда мы шли пешком, ехали в эшелоне, потом в Сенцовке, в Буланове… И вот он, родимый, продолжает служить нам здесь, как добрый старый друг.

Я взял бидончик и ушел.

Мама ждала меня у входа в землянку.

– Я думала, вы придете вдвоем. Еву, наверное, не отпустили, – посетовала мама.

– Ну, она же на работе, мама, – сказал я.

– Да, конечно, я понимаю, – согласилась она.

Мы прошли в землянку. Согреть обед было не на чем, и маме пришлось есть его холодным.

– Ты там пообедал? – спросила мама.

– Да, ты ешь, ешь, – сказал я.

Вечером пришла Ева, присела рядом на полатях.

– А ты, я смотрю, за год подрос, выглядишь настоящим солдатом, – глядя на меня, с улыбкой сказала она. – Как ты добирался сюда от станции? Пешком, тебя никто не подвез?

– Меня подобрала легковушка. Судя по всему, в ней ехал какой-то большой начальник. Огромный детина, довольно упитанный, – сказал я.

– Это Сапрыкин, – догадалась Ева, – начальник ОРСа. Он тут царь и бог, всем заправляет – жильем, питанием…

Поздно вечером Ева предложила нам прогуляться.

Уличного освещения тогда в поселке не было, и по вечерам он погружался в сплошную темень.

Тогда-то Ева сообщила мне печальную весть о смерти папы. Рассказала, как она ездила в Чкалов по этому поводу, как беседовала с врачом, медсестрами…

Я не заплакал, как всего год тому назад в Чкалове, прощаясь с родителями. От печали сердце только больно сжалось, и в горле запершило.

Не заплакал не потому, что был готов услышать то, что услышал.

Нет, просто дети во время войны быстро взрослели и могли сдерживать слезы.

Когда мы с Евой вернулись, мама уже лежала, готовая ко сну. Мы тоже легли и вскоре все уснули. Но не надолго. Я проснулся оттого, что меня кто-то нещадно кусал. Неужели клопы, подумал я, и вспомнил, как в Буланове клоп забрался мне в ухо.

Я вертелся, крутился, но уснуть уже не мог.

Проснувшаяся Ева, видя, что я не сплю, включила свет. Полчища этих прожорливых кровопийцев, испугавшись, стали расползаться по сторонам. А с потолка им на смену пикировали другие.

– Я уже не знаю, что с ними делать, – сетовала Ева. – Недавно провели дезинфекцию, но эти твари – живучие, никакая отрава на них не действует.

Постепенно мы успокоились, решили свет не выключать. Но уснуть я уже не мог.

Утром Ева, захватив бидончик, ушла на работу.

– Приходи ко мне, – сказала она уже с порога. – Сам позавтракаешь и заберешь завтрак для мамы. Еще тебе надо будет получить продовольственную карточку. Контора здесь неподалеку.

Мама дремала. Я лежал с закрытыми глазами. После ночного кошмара с клопами хотелось спать. Но сон уже не шел ко мне.

Я встал, умылся под умывальником и решил пройтись, разведать, где эта самая контора, в которой мне предстоит получить продовольственную карточку.

У нас в батарее был такой парнишка – Славик Моргачев. Небольшого роста, щупленький такой, неглупый. Он хорошо рисовал. Ему бы в художественное училище пойти. Но отец – генерал решил иначе и направил его в спецшколу.

Славик как-то с помощью сырой картошки мог перевести с оригинала на пустой бланк любую печать.

И вот он каким-то образом достал бланки отпускных удостоверений и с помощью картошки поставил на них спецшкольную печать. Оставалось только проставить фамилию, имя, отчество отпускника, город, куда он направляется и по этому отпускному удостоверению можно было получить продовольственную карточку. Такие липовые удостоверения Славик раздал всем в батарее.

При этом, не обошлось без происшествия.

Один из наших ребят, получая у секретаря начальника школы отпускное удостоверение, случайно засветил свое «липовое».

Он сразу прибежал в батарею, виновато покаялся. Стали решать, как быть.

О том, что секретарь Генриэтта Михайловна доложит о случившемся начальнику школы, у нас не было сомнений.

Что делать?

Вспомнили, что у начальника школы роман с молодой преподавательницей английского языка.

Решили действовать через нее. И направили на встречу с красавицей нашего старшину Женю Басова.

Англичанка обещала все уладить, просила не беспокоиться. И она слово свое сдержала…

И вот сейчас я пришел из столовой, принес бидончик с маминым завтраком, и мне предстояло решать эту карточную проблему: получить одну карточку здесь, в Новотроицке, другую – в Соцгороде, что в семи километрах отсюда.

Второй карточкой я решил заняться завтра. А пока зашел в контору и получил свою законную.

Выйдя на улицу, я направился, было, в свою землянку. Но остановился.

Еще когда шел сюда, над дверью соседнего подъезда заметил три большие буквы – ОРС и ниже более мелким шрифтом – отдел рабочего снабжения.

Об этом ОРСе и его начальнике – Сапрыкине вчера упомянула Ева.

Я решил зайти к нему и попросить об улучшении жилищных условий мамы с Евой.

– Леонид Максимович занят, у него Хейфец, – сказала в приемной молодая симпатичная секретарша, словно я должен был знать, кто он такой, этот Хейфец, – У вас что-нибудь срочное?

– Да нет, – неуверенно сказал я.

– Ну, тогда можете подождать, – кивнула она на несколько стульев у окна и показала рукой на них.

Я присел и стал думать, как лучше мне выразить свою просьбу.

Сапрыкин наверняка станет говорить о трудностях военного времени, о том, что здесь не курорт, всем трудно: идет война, надо терпеть и т. д. И он по-своему будет прав. По-своему, но не по-моему…

Прошло около получаса, пока, наконец, не открылась дверь кабинета, и оттуда вышел этот самый Хейфец, тоже, судя по всему, какая-то местная «шишка», – подумалось мне.

Я встал, шагнул к двери, но секретарь рукой остановила меня.

– Простите, как мне доложить о вас?

– Моя фамилия Сударов, я курсант специальной артиллерийской школы. Этого достаточно?

– Вполне, – с улыбкой ответила секретарша и скрылась в кабинете начальника. Потом появилась на пороге и, не прикрывая за собою дверь, предложила мне войти.

Мы встретились с начальником ОРСа уже как старые знакомые. Я рассказал ему о нашей семейной эпопее. Как мы уходили из родного города, о гибели Володи, смерти папы, о бессонной ночи в клоповнике…

– И вообще, Леонид Максимович, – сказал я, – это не порядок, когда среди семидесяти мужчин в землянке живет пожилая больная женщина с дочерью…

Еще я посетовал на то, что худенькой миниатюрной Еве приходится таскать многоэтажные тяжелые подносы, что она уже уронила один и с нее высчитали деньги за это.

В общем, я излил ему свою душу…

Конечно, как я и предполагал, Сапрыкин ссылался на трудности военного времени. Но пообещал подумать, чем он может нам помочь.

Я ушел от него с шаткой надеждой на успех моего визита.

Вечером, когда мы с Евой пошли погулять, я рассказал ей о встрече с Сапрыкиным, поведал о нашем разговоре, о том, что он обещал помочь.

– Зря ты ходил к нему, – махнув рукой, сказала Ева. – Переселять нас с мамой все равно некуда, в других землянках та же картина. Может только найдут более действенное средство против клопов. И то будет хорошо.

– Посмотрим, – сказал я, почему-то надеясь, что моя встреча с Сапрыкиным была не напрасна.

Мы шли в темноте, спотыкаясь на неровной дороге. Я подумал о том, что мне предстоит решать вопрос о второй продовольственной карточке.

– Завтра с утра мне надо будет совершить экскурсию в Соцгород, – сказал я.

– В соцгород? Зачем? – удивилась Ева.

Я рассказал ей историю со вторым отпускным удостоверением, в котором указано, что я направляюсь в отпуск в Соцгород, и что таким образом я могу там получить вторую продовольственную карточку…

– Боря, я не хочу, чтобы ты получал эту вторую карточку, – сказала Ева.

– Почему? У нас в батарее у всех по два отпускных удостоверения, и все получат по две карточки, – удивился я возражению Евы.

– Пусть все так делают, а тебе это ни к чему. Не надо, я не хочу, – повторила Ева.

Я вспомнил нравоучительную беседу папы со мной по поводу злополучного блинчика в Буланове, его возвращение к этому в письме. И решил в Соцгород уже не ходить.

Мы вернулись в нашу землянку, там было темно, все уже спали. Мы тоже улеглись и быстро уснули. Но, как и вчера, ненадолго. Клопы не оставляли нас в покое.

Рано утром Ева поднялась, привела себя в порядок и отправилась в столовую.

– Бидончик я взяла, – сказала она мне, – а ты не опаздывай, приходи к десяти часам.

Но к десяти мне не довелось подойти в столовую. Мы с мамой лежали, дремали после бессонной ночи, когда в землянку вошли пять-шесть женщин во главе с самим… Хейфецом! Я еще вчера понял, что здесь, в Новотроицке, это какая-то важная птица. Потом узнал: начальник коммунального хозяйства!

Хейфец бесцеремонно одернул занавеску нашего закутка.

Я вскочил:

– В чем дело?

– Это вы, молодой человек, вчера были у товарища Сапрыкина?

– Ну я, а что?

– Как это ваша мать и сестра оказались в мужской землянке?

– Об этом я вас должен спросить, товарищ Хейфец, – резонно ответил я.

Я ждал, что он спросит, откуда я знаю его фамилию. И был готов ответить, но тут раздался жалобный, испуганный голос мамы:

– Нас поселили сюда, – робко сказала она, натягивая одеяло на грудь.

– Сейчас тут будут проводить дезинфекцию, – сказал Хейфец, не став вдаваться в подробности, как мама с Евою попали в мужскую землянку. Он понял, что это оплошность его самого.

– А вас, гражданка, или вашу дочь, я прошу в течение дня зайти в жилищную контору с паспортами для получения ордера на другое жилье.

Мы с мамой быстро собрали вещи, укрыли их под полатями. Женщины, пришедшие с Хейфецом, уже приступали к работе.

Я вывел маму на улицу, усадил на скамейку у входа в землянку и сказал, чтобы она никуда не отлучалась. А сам пошел в столовую.

– Ты что, проспал? Я уже думала: что-то случилось, собиралась идти к вам, – сетовала Ева.

– Случилось, случилось, сестрица, – сказал я и поведал ей о причине моего опоздания.

– Ордер, говоришь? Это, значит, нас поселят в новый, только построенный дом, а не в землянку. Как же нам быть? Мне сложно будет уйти. У нас и так одна официантка не вышла на работу.

Ева задумалась.

– Ну мы с мамой можем пойти, – сказал я.

Так и решили. Позавтракав, я взял бидончик с маминой едой и ушел.

В нашей землянке, между тем, полным ходом шла работа. Войти туда без противогаза или марлевой повязки, невозможно было.

Мама, сидя на скамейке, стала завтракать. А я, затаив дыхание, шмыгнул в наш закуток, благо он находился у самого входа в землянку, схватил из под полатей кулек, в котором находились паспорта, и пулей выскочил наружу.

Получив ордер, мы с мамой пошли смотреть их новое жилище. В довольно большой комнате трехкомнатной квартиры стояли три металлические кровати. Здесь маме и Еве, вместе с подселенкой, пожилой женщиной, предстояло прожить до конца войны.

А через три дня – новая удача: Еву перевели на работу официанткой в итеэровскую столовую.

Правда, она находилась далековато, в полутора-двух километрах от дома. Но работать здесь было значительно легче и приятней. Приходилось иметь дело с интеллигентными людьми. Да и питание было получше.

Ева быстро познакомилась и подружилась с другими официантками, такими же молоденькими, симпатичными девчонками, как она.

Как-то я неожиданно встретил здесь, в Новотроицке, Юру Шейкина, с которым вместе учились в школе. Его, на несколько дней, судьба забросила сюда, как участника строительного отряда.

Когда Евины подруги узнали об этом, они просили, чтобы я вместе с ним приходил обедать. И мы несколько раз, пока он находился в Новотроицке, так и делали.

Помню, мы как-то возвращались из столовой, и в степи нас встретили два милиционера в штатском. Стали выяснять, кто мы такие, попросили показать документы.

Кого и что они искали, мы так и не поняли. Ева потом сказала, что милиционеры не так давно задержали здесь дезертира, вот и проверяют теперь всех, кто появляется в городе.

После переселения мамы с Евой в нормальный дом и перевода Евы в другую столовую, жизнь их стала повеселей.

Ева дружила здесь с семьей Марины Коэн, отец которой заведовал хлебным магазином. С Евой они были одногодки. У Марины была сестра Мира, симпатичная девочка, моя ровесница. И вот по вечерам мы собирались на квартире этих Коэнов.

Для Евы это была отдушина, когда она могла на время отключиться от повседневных житейских забот.

За ней пытался ухаживать какой-то интеллигентный еврей, старше нее лет на десять, предлагал ей, что называется, руку и сердце. Но Ева отказала ему.

Ее тайным избранником был другой – Яша Симкин. Летом 1941 года он приезжал в Мстиславль к своей сестре, Евиной подруге, и тогда они познакомились. Но затем в водовороте войны они потеряли друг друга. Этой больной для Евы темы я никогда не касался.

Заканчивался мой отпуск, пора было возвращаться, причем уже не в Илек, а в Тоцкие военные лагеря.

Ева насушила мне сухари из черного хлеба. Но везти их не в чем было. Так она обратилась к какому-то работяге из своей бывшей клопиной землянки, который смастерил для меня элегантный по тем временам, фанерный чемоданчик, с миниатюрным замочком даже!

Лесковский Левша, подковавший блоху, да и только!

С этим музейным экспонатом в конце июня я покинул Новотроицк и благополучно прибыл в тогда еще мало кому известные Тоцкие военные лагеря. Но через одиннадцать лет о Тоцком узнает весь мир. В такие же жаркие летние дни 1954 года здесь будут проводиться всеармейские военные учения с применением атомной бомбы, в которых доведется принять участие и нашей артиллерийской бригаде.

А тогда, в июле сорок третьего, с трудом разыскав землянку, в которой расположилась наша школа, я поставил свое фанерное чудо на свободное место на втором этаже двухъярусной нары и вышел в надежде встретить кого-то из нашей батареи, познакомиться с окружающей местностью.

Пространство, которое можно было окинуть взглядом, было сплошь усеяно землянками, каждая человек на сто и больше. Тысячи новобранцев до отправки на фронт проходили здесь основы боевой подготовки.

По окраине лагеря протекал местами довольно глубокий ручей. Там я встретил с десяток загоравших на берегу наших ребят. Половина не вернулась еще из отпуска.

Я снял гимнастерку, расстелил ее на траве и прилег, тоже решив позагорать. Но солнце так палило, что вскоре мне пришлось встать и присесть в тени рядом растущих кустов.

Приближалось время обеда, ребята заговорили про еду. Стали рассказывать какие-то анекдоты на «заданную тему».

– Ты ничего такого не привез? – обратился ко мне добродушный, долговязый украинец Мельников, лежавший рядом.

– Привез, – говорю, – сухари.

– Угостишь?

– Ну, пойдем, – сказал я.

Мы стали одеваться.

– Одного Мельника приглашаешь? – спросил лежавший с закрытыми глазами и, казалось, дремавший, Веня Лавров.

– Могу и тебя.

Стали подниматься и другие. Не вставал только Курдюкин. Укрыв лицо своей белой пилоткой, он словно спал.

Да я и не пригласил бы его. Он это знал.

Мы вошли в землянку. Там кроме дневального никого не было.

Его мы не знали, он был из другой батареи, еще из киевского набора.

Я залез на нары, заранее вытащив из кармана ключик к своему миниатюрному замочку. Но ключик не понадобился, замочек сиротливо болтался на одной петле, вторая была оторвана.

Сухарей, конечно, в чемоданчике не оказалось.

Все были огорчены, стали возмущаться, упрекали дневального.

– Чужие в землянке не появлялись, – оправдывался он, – а на нарах копошился этот ваш фраер с белой пилоточкой.

– Курдюкин, подлец! Это его работа! – догадался Мельников.

– Сухарей было много, – сказал я. – Он не мог их все съесть.

– Где его место? – спросил Мельников, ни к кому конкретно не обращаясь.

Ребята только вернулись из отпуска и точно не знали, где кто устроился.

Стали переворачивать все матрасы подряд, и под одним из них обнаружили Евину холщовую сумочку с сухарями.

Я угостил всех, но ребята не могли успокоиться.

– Надо как следует Курдюку поддать, – сказал Мельников, – а то он так и будет нас обкрадывать.

– И сказать комбату, – добавил Боря Штейн.

Мы пошли к ручью.

Били Курдюкина нещадно. Руками и ногами.

Окровавленный, он спасся от худшего только в ручье, куда ему пришлось ступить в чем был, – в одежде, в обуви. Там его уже никто не стал преследовать.

В начале августа вся школа была уже в сборе. Начались общелагерные режимные дни: подъем, физзарядка, утреннее построение.

Помню, на одном из построений всего многотысячного лагеря на плацу был зачитан приказ Наркома обороны о каком-то дезертире.

И перед строем, под барабанным боем, три автоматчика – один спереди, двое сзади – провели этого несчастного, – в нижнем белье, без обуви.

Эта жуткая картина навсегда осталась в памяти.

Из Тоцка в конце августа в Илек мы уже не вернулись.

Новый учебный год нам предстояло начать в Бузулуке, где в наше распоряжение было предоставлено добротное двухэтажное кирпичное здание со всеми удобствами для жилья и учебы. Хотя в жилых помещениях и там были все те же двухэтажные нары. Но после Илека это казалось не столь уж важным.

Помимо учебных классов, в доме был большой зал, где устраивались всякого рода мероприятия: вечера отдыха, встречи с интересными людьми, даже изредка танцевальные вечера.

На один из таких вечером я как-то пригласил симпатичную девочку, работавшую на телеграфе. Но она, к сожалению, жила далеко за городом, провожать ее пришлось поздно вечером по снежным сугробам, и больше на вечера я ее не стал приглашать. А жаль, славная была девчонка.

На одной из творческих встреч у нас выступал молодой лейтенант – политработник из соседней воинской части. Он прочитал только опубликованное стихотворение К. Симонова «Женщине из города Вичуга». Симонов в ту пору был военным корреспондентом «Красной звезды» и постоянно находился на фронте. Корреспонденции его всегда с интересом читали в тылу, порой это были стихи. Его стихотворение «Жди меня», посвященное Серовой, знала вся страна. Даже Сталин как-то упоминал о нем, – правда иронически.

И вот однажды офицеры полка, в котором Симонов в ту пору находился, показали ему письмо женщины из города Вичуга. Она писала, что вышла замуж, и чтобы друг ее больше не ждал…

Офицер, которому было адресовано письмо, к тому времени был убит. Его товарищи попросили Симонова, чтобы он ответил этой женщине. И он ответил ей этим стихотворением.

Мне оно понравилось, тронуло меня своей искренностью, правдивостью. И я на следующий день пошел в библиотеку, переписал из газеты его в блокнот и выучил. Потом, много позже, уже в Германии, читал это стихотворение на таком же вечере в нашей бригаде. Но это будет спустя пять лет.

А тогда, в сорок третьем году, мы учились и, как в Илеке, занимались хозяйственными делами. Той же заготовкой дров, разгрузкой вагонов на железнодорожной станции.

Помню, нам довелось как-то разгружать на станции вагоны с мукой, мешки тяжелые – килограммов по сто.

Курдюковцы и тут отличились. Они решили, что какая-нибудь сердобольная старушка сможет из муки испечь для них что-нибудь.

Но как вынести ее? Через контрольный пункт охрана ведь не пропустит. Выход нашелся. Курдюкин и его дружки сняли носки, натолкали в них муку, перевязали и перебросили через забор. Потом, выйдя за ворота, подобрали свою добычу.

Что и говорить, голодновато было. Не все справлялись с этим.

Как-то мы со Славиком, нашим «художником», решили пройтись по городу. Оказавшись у рынка, почему-то зашли туда, хотя денег у нас не было. «Не купить, так хотя бы прицениться».

Была ранняя осень, на прилавках полно фруктов, овощей. Какая-то старушка угостила нас морковкой. Мы вышли за территорию рынка, присели на скамейку у ближайшего дома и, почистив кое-как морковку, стали ее грызть.

Вдруг вижу – из калитки выходит мужчина. Я узнал его. Это был отец Евы Кудравицкой, подруги нашей Евы. Сразу не решался его окликнуть, боялся ошибиться: он уже отошел метров на двадцать, когда я все же несмело крикнул: товарищ Кудравицкий!

Мужчина повернулся, мы пошли друг другу навстречу. Кудравицкий меня, конечно, не мог узнать, и я представился, как брат Евы Сударовой.

Он взял меня за руку, и мы вернулись в дом.

– Принимай гостя, – сказал он Еве с порога и ушел.

Ева угостила меня стаканом молока с белым хлебом, чего я давно не видел. Стала расспрашивать обо всех наших…

Второй раз мы встретились с ней уже после войны.

Она жила с мужем – Героем Советского Союза в Подмосковной Малаховке.

Муж ее рано умер. Ева похоронила его там же, у себя в саду. Не представляю, как ей разрешили это сделать. Видимо, звание Героя сыграло свою роль…

* * *

Летом 1944 года, получив очередной отпуск, я уехал в Москву к Рите. Она только вернулась с Софой, Илюша оставался в Саратове, его не отпустили с завода.

В Москве я встретился с Борисом Штейном. Он успел оформить перевод в московскую артспецшколу. И я поступил подобным образом.

Последний учебный год я уже учился в Московской артиллерийской спецшколе.

Жил я не в общежитии при школе, как большинство, а у Риты.

Окончание учебного года, а с ним и школы, руководство решило отметить на зафрахтованном прогулочном пароходе. Некоторые пригласили в поездку своих знакомых девушек. Я тоже пришел не один, пригласил Раю, с которой мы в ту пору, да и позже поддерживали дружеские отношения.

Все бы хорошо, но я здорово тогда опростоволосился: забыл попросить у Риты немного денег. И не мог угостить мою Раечку даже стаканом водички. Ужасно было неприятно. Надеюсь, Рая меня, растяпу, простила.

На дворе был июнь 1945 года, приближалось время исторического военного парада – Парада Победы на Красной площади. Наша школа должна была принять в нем участие, и мы ежедневно занимались строевой подготовкой.

Хмурым утром 24-го июля школа заняла свое место согласно диспозиции у входа на Красную площадь. Неожиданно вдруг пошел мелкий дождик, потом он усилился и превратился в проливной. Мы все промокли, но терпеливо стояли в строю и ждали. Тогда еще, к сожалению, не научились разгонять облака…

Конец ознакомительного фрагмента.