Годы жизни. В гуще двадцатого века. В городе детства (Борис Сударов)

Как сладко на закате жизни вновь мысленно пережить прожитые годы, вспомнить детство, юность, особенно почему-то детство. Порою, оно кажется мне безмятежным, счастливым, хотя на самом деле, сквозь призму времени, понимаю, сколь трудным и совсем не таким счастливым было оно.

Правда, я еще застал время, когда наша семья жила относительно благополучно. Бабушка, как до революции, несколько лет и при советской власти продолжала заниматься своим маленьким бизнесом. С помощью папы и наемной работницы Варьки, она выпекала хлеб и сама же его продавала.

Бывало, в летнюю пору я подходил к ней, сидящей за столиком на базарной площади, и она давала мне пол-копейки на мороженое.

Но когда в начале 30-х годов в стране разразился голод, а затем была запрещена частная торговля, и бабушкин бизнес был ликвидирован, о прежнем благополучии пришлось забыть.

Помню, холодным зимним вечером, мне было тогда лет шесть, простуженного меня знобило, я лежал на печи. Вдруг вижу, – к нам в дом входят трое незнакомцев. Один в кожаной куртке, двое других – милиционеры в длинных шинелях, на головах буденовки, в руках винтовки со штыками.

Они бесцеремонно прошли в зал и там, поговорив с родителями, ушли, уводя с собой папу.

В милиции, естественно, было известно, что бабушка в прошлом изредка получала из Америки от двух своих сыновей по несколько долларов. Она их не тратила, берегла на черный день. И вот сейчас, когда он наступил, эти сохраненные доллары она должна была отдать государству.

Бабушки в то время дома не было, она гостила у своей дочери – тетушки Жени, в соседнем городе. И папу взяли, как сейчас бы сказали, в заложники.

– Ты не пужайся, хозяйка, – сказал, обращаясь к маме, один из милиционеров. – Приедеть старая, сдасть свои доллары, и хозяина отпустять.

Бабушку срочно вызвали. Она приехала, отдала имеющиеся у нее доллары, и папа через три дня вернулся домой.

Этот эпизод навсегда остался в моей детской памяти. Как и последующие голодные предвоенные годы с их ночными очередями за хлебом, очередями у входа в раймаг, когда туда завозили что-то из одежды или обуви.

Я тогда был еще достаточно мал, чтобы переживать эти трудности.

А вот мои сёстры Рита с Евой – девочки, да и постарше меня, обе были симпатичные; им, конечно, хотелось получше одеваться, приличней выглядеть.

Рита вызывала особый интерес у мужской половины города.

Помню, в гости к нам напросился Семен Каган – высокий, интересный молодой человек. Он хорошо играл на скрипке. Рита ему нравилась. И вот он пришел знакомиться. Но Рите он почему-то не нравился и она, прикинувшись больной, запершись в комнате, оттуда не выходила.

Сценка, скажем прямо, была неприятная.

Гость, по просьбе мамы, поиграв на скрипке, ушел, как говорится, не солоно хлебавши.

А Риту родители решили отправить в Москву. Там она окончила курсы и стала работать лаборанткой в каком-то учреждении, живя несколько лет у наших добрейших великодушных родственников – вначале у тети Сони, потом у тети Жени.

Вскоре затем она вышла замуж за Илюшу – мстиславского парня, с которым была знакома с детства. Он в ту пору работал в Управлении Главного технолога на шарикоподшипниковом заводе. В Москве у него была маленькая однокомнатная квартира без удобств, с печным отоплением. Во дворе, как и у других жильцов дома, был небольшой сарай, где хранились дрова. Туалет, на дверях которого висел маленький замочек, находился как раз под окнами Научно-исследовательского института мясной и молочной промышленности.

Когда в 1944 году я учился в артиллерийской спецшколе в Москве и жил у Риты, я всегда стеснялся входить в туалет. Всякий раз кожей чувствовал на себе нахальные улыбки молодых ученых мужей, стоявших у окна и смотревших, как я ковыряюсь в замочке.

Порой по утрам, когда было время, я совершал пробежки до Рижского вокзала, чтобы посетить там санитарные апартаменты.

Но все это было много позже. А в 30-х годах Рита с Илюшей, а позже с Софочкой приезжали на лето к нам, в Мстиславль.

До сих пор помню вкус «Раковых шеек», которые они привозили. У нас в магазинах их почему-то не было, хотя «Мишки», и другие шоколадные конфеты, были.

Мне как-то Рита привезла такие короткие, чуть ниже колен мальчишеские штаны, которые у соседских ребят вызывали зависть, и коньки.

Но катка у нас не было, и свои «снегурочки» я ни разу не надевал. Ребята как-то приторачивали коньки к валенкам и катались.

Я увлекался лыжами. Своих у меня не было, и я пользовался лыжами старшего брата Володи. Они были длинные, широкие, тяжелые. Володя легко управлялся с ними. На кроссе допризывников в 1938 году, который проводил военкомат, он был одним из первых.

Я же, когда ребята нашего пятого класса сдавали нормы на значок «БГТО» («Будь готов к труду и обороне»), пришел одним из последних, что меня очень огорчило.

На сохранившейся фотографии мы стоим на лыжах после кросса, все в валенках, с противогазами на боку. Рядом – военком и наш вожатый М. Михлин, который потом погиб в период оккупации.

После ликвидации бабушкиного бизнеса, наша семья оказалась в трудном положении, без средств к существованию.

Правда, у папы была хорошая специальность. Он получил музыкальное образование, играл на кларнете. В годы Первой мировой войны, призванный в армию, он проходил службу в музыкальной команде амурской пехотной дивизии, которая находилась на Дальнем Востоке – на случай, если Япония вступит в войну на стороне Германии.

Начальником команды – капельмейстером был у них капитан Агапкин, автор знаменитого марша «Прощание славянки», который до сих пор звучит во время парадов на Красной Площади. После революции Агапкин был главным дирижером Красной армии.

Демобилизовавшись, папа еще с одним музыкантом – И. Минькиным, оказались в Мстиславле, осели здесь и создали духовой оркестр. Его возглавил прекрасный трубач А. Дворин. Музыканты выступали летними вечерами в городском парке, бульваре, как его у нас называли. Там была сцена, танцевальная площадка. Молодежь, да и взрослые любили проводить там время.

Оркестр нередко выезжал в ближайшие села на свадьбы или похороны. Конечно, без него не обходились на всякого рода праздничных городских мероприятиях: демонстрациях, встречах, вечерах.

Но для содержания большой семьи заработка музыканта не хватало, и когда папу пригласили в местную артель, которая специализировалась на выпечке хлебных и кондитерских изделий, он стал работать там.

Помню, летом по утрам я приходил к папе и наблюдал, как он готовил мороженое. Как в большом чане смешивают молоко, яйца, сахар, еще что-то. Кажется, ваниль. Потом эта смесь разливалась в такие круглые бочонки, емкостью килограммов по двадцать, которые устанавливались в ящики со льдом. С помощью специальных приспособлений бочонки надо было вращать, чтобы смесь равномерно густела, постепенно превращаясь в мороженое. На заключительном этапе я порой в этом принимал участие. И когда примерно через час продукт был готов, папа на специальной деревянной лопатке давал мне большую порцию этого лакомства – для пробы.

Совсем недавно узнал, что и мой двоюродный брат Лева частенько заходил к моему папе (своему дяде) и тоже «снимал пробу» с помощью все той же лопатки.

Сейчас, на склоне лет, в памяти всплывают и другие эпизоды из той далекой детской поры.

Зиму я не любил, всегда с нетерпением ждал лета. Уже со второй половины мая мы с соседскими ребятами открывали купальный сезон. Река Вихра, протекавшая по окраине города, в двух километрах от нашего дома, по обоим берегам заросла густым кустарником.

Но в одном месте кустов не было, и там давно образовался песчаный пляж, широтою метров двести. С одной стороны купались женщины, с другой, метрах в ста, – мужчины. Взрослые и дети – все в основном купались нагишом, без плавок – их тогда вообще не было.

У пляжа река была, в общем-то, мелкая. И только у противоположного берега – кусочек метров пять был глубокий. Научившись плавать, мы с ребятами любили преодолевать эту глубину, выбирались на крутой берег и там, на лугу, вдыхая приятный запах трав и полевых цветов, по-детски резвились.

Когда Рита с Илюшей на лето приезжали в Мстиславль, они целые дни проводили на пляже.

Как-то, в очередной раз, перебравшись на другой берег, я нарвал для Риты на лугу букетик полевых цветов, но переплыть с ними обратно мне не удалось. Наглотавшись воды, я чуть было не пошел ко дну со своими цветами. Пришлось мне их бросить.

Кстати, Володя тоже однажды чуть не утонул, хотя и хорошо плавал. Ему у пляжа места в воде не хватало, и он обычно уплывал далеко вдоль по реке.

В тридцать шестом году в том месте, где Вихра впадает в Сож, построили электростанцию. Для населения окрестных городов это было огромным событием. Керосиновые лампы можно было убирать в чулан. Их заменили «лампочки Ильича».

По различным техническим причинам шлюзы на электростанции порой то открывали, то закрывали, и вода в этом случае вела себя соответствующим образом: ее вдруг становилось больше или меньше, прибрежные кусты то оказывались в воде, то сухими стояли на песчаном берегу.

Был конец августа. Володе пора было возвращаться в свою сельскую школу, где он после окончания педучилища учительствовал. Это в семи километрах от города. Погожим солнечным днем он с кем-то из приятелей решил на прощанье пойти искупаться. Пляж был пуст. Москвичи и ленинградцы, приехавшие на лето к своим родственникам, вернулись на «зимние квартиры». Школьников прохладная вода тоже уже не так манила, как в жаркие дни.

Володя разделся и, как обычно, поплыл вдоль по реке. В это время шлюзы на электростанции закрыли, и вода в Вихре стала стремительно прибывать. Володя, увлекшись, сразу не обратил на это внимания. А когда понял, в чем дело, возвращаться было поздно. Ему бы не удалось справиться с сильным встречным течением.

Он глазами стал искать место, где бы можно было выбраться на берег. Прибрежные кусты были уже в воде.

Неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы на берегу не оказался его бывший преподаватель по педучилищу Григорьев, которого в городе знали как заядлого охотника и еще как хозяина длинношерстной, коричневого цвета лайки. Григорьев сидел на берегу и отдыхал со своим верным четвероногим другом.

Уж как он конкретно помог Володе выбраться на берег, и какое участие в этом принимала собака, я не знаю. Слышал только, что дома об этом говорили, знал, что папа навестил Григорьева и поблагодарил его.

В 1938 году Володю призвали в армию. Через три года он должен был вернуться. Мы все ждали его. Ждала его и симпатичная любящая девушка.

Однако в одном из своих последних писем он писал: «Если вы внимательно слушаете радио и читаете газеты, вы, очевидно, догадываетесь, что вернусь я не скоро».

В армии о приближающейся войне знали и готовились к ней. Но, как потом оказалось, готовы не были.

В январе 1940 года Володя приезжал в Москву, встречался с Ритой. Его направляли в авиационное училище. В Москве он должен был пройти последнюю медкомиссию, которую, к сожалению, не прошел.

Еще когда он учился в школе, открывая бутылку газированной воды, он серьезно поранил кисть руки, ему тогда наложили несколько швов. Из-за этого медкомиссия его забраковала.

Володя служил под городом Опочка Калининской области и погиб в самом начале войны.

Осенью 1941 года в ответ на наш запрос в Наркомат обороны мы получили ответ о том, что он «пропал без вести».

О каких-то подробностях его гибели, о предполагаемом месте захоронения мне, к сожалению, ничего не удалось узнать ни в Подольском архиве министерства обороны, ни в московских военных архивах, куда я обращался после войны.

Рита, как обычно, в начале июня 1941 года приехала с маленькой Софочкой на отдых в Мстиславль.

Стояли теплые солнечные дни; благоухала природа, в садах наливались соками яблоки. В июле к нам должен был приехать Илюша.

Но война поломала все планы. Через час после выступления по радио Молотова, от Илюши пришла телеграмма-молния: «Срочно выезжай».

На следующий день папа провожал Риту с Софой в Москву. Прощаясь в Орше на вокзале, они не знали, что им не суждено будет больше встретиться.

Война пришла к нам в город неожиданно быстро. Уже через неделю у нас стали появляться люди, которых называли странным, незнакомым мне словом «беженцы». Это были, в основном, евреи, которым удалось выбраться из захваченных немцами белорусских городов. Они находили временное пристанище у кого-то из горожан, а затем, отдохнув, закупив что-то из продуктов на дорогу, снова отправлялись в путь. У нас, я помню, останавливалась женщина с двумя ребятами примерно моего возраста, с которыми мы быстро подружились и так же быстро расстались.

Много позже, когда мне довелось короткое время преподавать в пединституте историю, и вести курс «Великая отечественная война», я узнал, что на подступах к Мстиславлю тяжелые кровопролитные бои вели в ту пору войска воздушно-десантного корпуса генерала Жадова и стрелковой дивизии полковника Попсуй-Шапки. Им пришлось сдерживать натиск Танковой армии фельдмаршала Гудериана, рвущейся к Смоленску и далее к Москве. Конечно, долго продержаться наши войска не могли.

Вечером тринадцатого июля секретарь горкома партии И. Бейнинсон на совещании в горкоме указал коммунистам-руководителям предприятий на тяжелые бои, которые ведут наши войска на подступах к городу, и рекомендовал коммунистам, членам семей командиров Красной Армии, всем евреям завтра покинуть город и уходить вглубь страны.

Руководителям предприятий разрешалось использовать для этих целей весь имеющийся в их распоряжении транспорт.

В этом смысле, в лучшем положении оказались извозчики, которые смогли вывезти без труда свои семьи, и рабочие винзавода, где работал дядя Давид, – у них в распоряжении была грузовая машина и много лошадей.