7
Николай третьи сутки, оглушённый, шатался по лесу, не встречая никого живого. Ни души! Птиц он не слышал. Как и далёкого лая собак, прошиваемого изредка (всё реже и реже) железными очередями. Брёл от ствола к стволу, прижимаясь для отдыха к шершавым берёзам. Надрезал штыком кору и сухими губами втягивал в себя сок. Или капли дождя. Голода он не чувствовал. Почему-то. Пока. Только голове становилось всё легче и легче – вот-вот и улетит сквозь кроны к небу! – а ногам – всё тяжелее и тяжелее, как будто кто-то с силой тянул их к центру Земли. По ночам было холодно, и пилотку Ганса Николай давно натянул на себя вместо своей, потерянной, сбитой вихрем какого-то очередного взрыва в том кромешном аду, из которого он теперь шёл. В райской, но пустой тишине! Вдруг он услышал едва различимый стон. «Показалось? Ведь я ничего не слышал до этого стона! Что это?» Стон повторился откуда-то из-за поваленного ствола дерева. Точнее, из-за вставшего стеной наподобие земляной пещеры мощного корневища с вырванным им грунтом, удерживаемым корявыми пальцами павшего деревянного великана. С трудом, словно из последних сил, Николай обогнул кривые корни и увидел лежащего за ними Косачёва. Вернее, то, что осталось от бравого неуёмного Косачёва, боксёра и первоклассного танцора, гуляки, любимца девок, и наших, и эстонских, что он два предвоенных месяца убедительно доказывал, чередуя опоздания из самовольных увольнений с губастой гауптвахтой, когда их с Николаем полк стоял, квартируя, под Нарвой. Теперь бедный Косачёв лежал, облокачиваясь на кривые корни поваленного дерева, без обеих ног, оторванных ниже колен. Но он был жив! С перевязанными с помощью тугих жгутов, свёрнутых из оторванных рукавов гимнастёрки, обрубками ног. Медленно и тихо простонал:
– Николай, ты?
– Косачёв? Андрей! Что с тобой? – чуть ли не впервые назвав друга по имени (тот не любил кажущейся ему излишней «нежности»), Николай, сдёрнув с головы пилотку, невольно выразил этим весь ужас и сочувствие, охватившие его тугим скорбным обручем, словно не давая дышать. Далее тело и сознание Николая шли параллельными непересекающимися тропами, согласовываясь друг с другом словно понарошку, в абстрактной пустоте недостижимого.
– Сейчас. Сейчас я помогу тебе Андрюша. Погоди немного. Ветки для носилок наломаю, – шептали губы Николая, в то время как мысли предательски путались: «Что делать? Что же делать, Господи! Как помочь? Носилки? Но куда его нести-тащить. В госпиталь? В тыл? Где они? Боже. Спаси и помоги. Помилуй!» Николай вспоминал те слышанные им с детства штампы молитв и заклинаний, которые, не проникая в сознание, способны лишь очеловечить животный вой безысходной тоски и бессилия в кромешном крошеве рассыпающегося на глазах мира и его порядка в нём.
– Брось, Коля. Мне не помочь уже. А что у тебя в руке? Пилотка? Немецкая?
Николай посмотрел будто-то бы на чужую, на свою правую руку и увидел сжатую в ней пилотку Ганса.
– Да… немец в окопе потерял, когда нас землёй от взрыва накрыло. Когда откопался, вижу – пилотка в руке. Так и иду с нею…
– Это хорошо, Коля. Дай мне её. Надень на голову. Зябко…
Даже не удивляясь странной просьбе друга, Николай, вернее его руки, торопливо исполнили хоть что-то осязаемое в этом столбняке обстоятельств.
И тут, откуда-то совсем рядом послышался лай собак и гортанные голоса чужой речи. – «Немцы!» – одновременно пронеслось в двух сознаниях, лежащего на корнях раненого и стоящего перед ним бессильного чем-то помочь друга.
– А теперь уходи. Быстро!
– Нет! Я не оставлю тебя одного. Давай, хватай за плечи, – Николай нагнулся к Андрею, но тот неожиданно зло и резко оттолкнул друга.
– Уходи, Колька. Уходи, гад! Оставь меня с «ними».
Собачий лай приближался и становился чаще, а голоса умолкли. Видимо, животные взяли след. Николай, как вкопанный, не двигался, поражённый словами Косачёва.
– Уходи! Богом твоим тебя прошу. Беги, Колька. Прячься, сберегись за теми берёзами, – кивнул Косачёв за спину Николая и, пока тот не повернул голову, разжал руку, в которой словно черенок от лопаты показалась граната, одна из тех, которые швыряли впереди себя шедшие во весь рост немецкие парни. «Это простые палки,» – поучал молодняк замполит Пудов, пока «молодняк» логически не связал взрывы в окопах, рвущие рядом лежащих и стоящих друзей, с падениями за бруствер или даже перед ним этих «безобидных», по уверениям Пудова, для устрашения, мол, только «палок».
Конец ознакомительного фрагмента.