Вы здесь

Глас вопиющего в пустыне. Короткие повести, рассказы, фантастика, публицистические и философские эссе. Божий дар с яичницей. (История одной бесполезной жизни) (Любовь Гайдученко)

Божий дар с яичницей

(История одной бесполезной жизни)

Глава 1

Утро, как всегда, начиналось с чашечки крепчайшего черного кофе марки «Амбассадор», покупаемого на продуктовом рынке у метро «Багратионовская» и завариваемого совершенно особым способом, которому давным-давно ее научила Оля Ермакова, знакомая Манечки (они с Манечкой очень часто гостили у нее в Петербурге во времена оны): две чайных ложки (с верхом и без сахара) заливались стоградусным крутым кипятком прямо в чашке. Потом гуща оседала на дно, и напиток получался что надо: горький, терпкий и очень ароматный, совсем черный, как жопа негра, бодрящий так, что тут же, «не отходя от кассы», тянуло на подвиги. Но подвигов в теперешней ее жизни, увы, не предвиделось, точнее, вся ее жизнь в последние три года была подвигом.


Она и раньше-то не была избалована чем-то таким, что у каждого человека не считается верхом блаженства – ну, назовем это обычными обывательскими радостями, которые нашей героине всегда казались чем-то очень сомнительным: уютный, хорошо обставленный дом, любящий муж и в меру шумные детишки.


Из поколения в поколение в их семье передавалось женское одиночество: прабабушка потеряла мужа не сразу – несмотря на то, что он сделал ей десять детей, он словно бы отсутствовал в своей семье, потому что бабы вешались ему на шею ежечасно и ежеминутно, и в конце концов он ушел к очередной любовнице. Этого «кобеля поневоле» не удержало даже такое страшное количество оставленных им сироток.


Бабушка, можно сказать, вообще не пожила в законном браке, так как вышла замуж за человека вдвое старше себя, который буквально через пять лет сгинул в черной дыре сталинских лагерей. Мать… эта бедолага, повинуясь законам естества, пыталась завести себе мужа, всю свою короткую (она умерла чуть за тридцать) жизнь переходя от одного к другому, но все ее попытки кончались ничем, потому что она, ребенком недоедавшая в войну, страдала тяжелым заболеванием, которое отпугивало всех ее «кавалеров».


Вот и наша героиня, прожив на свете, как говорят некоторые, «большую половину» (выражение стилистически неправильное, но согласитесь – выразительное!), тоже никогда еще не была замужем, а посему эти самые пресловутые «обычные житейские радости» прошли, а вернее, пробежали мимо…


Но пора уже как-то назвать нашего потомка трех несчастливейших женщин – каким-нибудь именем (в самом деле, не alter же ego ее называть?!). Над этим классическим вопросом (как назвать свою героиню) долго ломал голову «наше все» Александр Сергеевич – помните хрестоматийные строчки: «Впервые именем таким страницы нашего романа мы своевольно…» ну и т. д.


Впрочем, не будем отягощать мозги современного читателя, который вряд ли понимает, о чем идет речь, иначе автору будет уготована судьба другого корифея русской словесности (но поневоле прожившего всю жизнь на Западе), чей роман «Ada or ardor» способен прочитать только высоколобый интеллектуал – так он перегружен литературными и прочими ассоциациями. Современному же читателю подавай чего попроще, иначе он пошлет куда подальше…


Итак, она звалась…. Да, не только Пушкину было трудно… Дело в том, что автор, покорный ваш слуга, терпеть не может русских женских имен (вот пунктик у него такой, бзик – ну что тут поделаешь!). У всех свои странности, хоть и признаю, что русские женские имена эти бывают очень даже возвышенные и звучные, например, Екатерина (Вторая!). К тому же, с каждым из женских имен у автора связаны какие-нибудь ассоциации, совершенно не имеющие отношения к нашему повествованию.


Эх, ну да ладно! Разведя все эти турусы на колесах, автор вовсе не имел в виду сильно заинтересовать терпеливого читателя, который уже – это ж надо же! – дошел до этих строк. Короче, звали ее очень даже неизбитым именем Аделаида – была такая лучшая подруга у ее матери, вот она и подсуетилась в момент рождения младенца… Мать подумала-подумала да и решила, что чем называть дочку Наташкой, Танькой или Светкой, лучше уж наградить ее таким красиво звучащим и очень редким именем. (Ну и подруга опять же будет довольна!).


Ну вот, начало нашей повести положено. Значит, сидит Аделаида, пьет черный свежезаваренный кофе и размышляет о своей полностью неудавшейся жизни. Всяк скажет, что в наше-то время, когда кругом сплошной гламур, и каждый умник деньги гребет лопатой, такой глубокий «пессимизьм» характеризует только то, что Аделаида сама во всем виновата. Но разве кто-нибудь спорит?!! Отнюдь, отнюдь… Согласны все – и автор, и будущий читатель, и даже сама героиня, ибо она была человеком в общем и целом неглупым (так, иногда только, вдруг, ни с того ни с сего пускалась в крупные, ничем не оправданные глупости, но это было, надо сказать, нечасто).


Но ведь никому, а тем более, Аделаиде, не легче от сознания того, что все бывают правы, когда утверждают (особенно еще если безапелляционным тоном) бессмертные истины типа «Волга впадает…» Да можно написать здесь и сейчас миллион правильных истин – и кому все это будет интересно?!


Короче, пила она кофе, день начинался, только ничего хорошего не предвиделось. Самое смешное, что папу ее случайно звали Денисом (но мама разошлась с ним, когда Аделаида была совсем маленькой, поэтому она его не помнила, так что папу вообще можно здесь и не описывать даже) – то есть, полностью ее имя звучало, как Аделаида Денисовна. И опять обратимся к классике – все ведь должны помнить «Один день Ивана Денисовича», и мы могли бы назвать это описание Аделаидиной жизни так же, но только, боюсь, одним днем тут не обойдется, даже при всем при том, что личность эта (Аделаида то бишь Денисовна) была, с одной стороны, вроде бы и ничем не примечательная, а с другой… Ну, это как посмотреть, конечно, но что вы скажете о женщине, которая последние пятнадцать лет провела в полном и абсолютном сексуальном одиночестве? Правда, если произвести обыкновенный арифметический подсчет, за свой половозрелый, так сказать, период она поимела – или ее поимели – довольно большое количество лиц противоположного пола, и даже, как ни странно, энное количество своего…


Вы скажете, мой высоконравственный читатель, как в том бородатом анекдоте: «Евонная мать – ****ь» – и будете неправы!


Но не буду спорить, это уж как кому нравится – осудить, оправдать (мало ли какие были обстоятельства?), или вообще не прореагировать – подумаешь, подвиг, про некоторых бывает все известно, а некоторые втихаря еще и не то делают!


Эту тему мы разовьем где-нибудь в конце, непременно опишем всех мужиков и все обстоятельства, а сейчас нас интересуют все нюансы Аделаидиного причудливого настроения. Заодно попытаемся вникнуть и в причины ее глубокого неудовлетворения своей жизнью. Не зря же в наше время при каждой фирме и даже маленькой фирмочке существует штатная единица психолога, а на гнилом (как нам внушали при Советской власти) Западе уже десятилетия (а может, и все сто лет!) имеются в большом количестве практикующие врачи-психоаналитики, безбедно, между прочим, живущие, потому что члены капиталистического общества не жалеют денег на выявление в своей душе малейших психологических изъянов и нонсенсов, и не любят испытывать психологический дискомфорт.


А что же остается нашим людям??? Возьмем, к примеру, визит к адвокату. Пара-тройка слов – и с вас уже содрали, как минимум, тысячу р. Так что наш народ предпочитает экономить хотя бы на психоаналитиках…


Но мы, ей-богу, отвлеклись (хотя и, если опять же обратиться к творчеству и опыту «великих», то они часто вставляли в свои произведения всяческие рассуждения на посторонние темы и называли это «лирическими отступлениями»).


Минуты, которые Аделаида посвящала священному ритуалу поглощения кофе, были самыми приятными за весь день, потому что вскоре просыпалась Аделаидина «обуза» и тяжкий крест по жизни. Манечке было глубоко за восемьдесят, и она уже перешагнула черту, отделяющую взрослого человека от младенца – именно в таком порядке, а не наоборот. Многочисленные Манечкины капризы тоже позволяли причислить ее к существам ясельного возраста. Весь Аделаидин юмор полностью иссякал, и все доводы здравого ума испарялись, когда Манечка, сложив губки бантиком, в тысячный раз возмущенно заявляла: «Неужели ты не знаешь, что я терпеть не могу молока?» (Этот продукт мог быть чем угодно, в зависимости от силы воображения читателя, главное, что Аделаида и не думала предлагать ей и молока, и всего прочего, что Манечка не любила). И после этого «вступления» в стопятидесятый раз рассказывалась история о том, как Манечка сидела в Большом зале консерватории, а какой-то несчастный меломан, расчувствовавшись от музыки и от соседства очень привлекательной девушки, нечаянно положил руку на ее коленку. И его увезли на «Скорой помощи», так как Манечка, недолго думая, заехала ему в физиономию тяжелым биноклем (так как она была сильно близорука, она в театре или консерватории пользовалась своим собственным биноклем с многократным увеличением, а не тем слабеньким, который выдают в гардеробе).


Но Манечка пытала Аделаидины мозги не только одним этим сладким воспоминанием. У нее в запасе были и другие, не менее приятные истории, которые льстили ее душе, напоминая ей о том, как она много десятилетий подряд защищала свою железобетонную девственность, которая была предметом ее страстной и непоколебимой гордости.


В голове Аделаиды начинало закипать ее очень уязвимое серое вещество, и появлялось большое сожаление по поводу – во-первых, отсутствия такого же бинокля в ее руках, во-вторых, она прекрасно понимала, что может сколь угодно долго воображать сцены расправы, но никогда не сможет из виртуальных грез перейти к реальным действиям, как бы Манечка ее ни доставала. В отличие от Манечки, чья непосредственная натура состояла из одних только безусловных рефлексов, Аделаида была существом очень ответственным за свои поступки, а это так мешает в жизни, согласитесь: ведь мало что можно себе позволить «от души»! И это уже выделяло Аделаиду, скажем так, из толпы, поскольку менталитет большинства наших людей состоит наполовину из безответственности, а другая половина – сложный конгломерат простейших желаний: шмотки, вкусная еда, выпивка, ну, конечно, незатейливые удовольствия (сексуальные и иные прочие) и так далее по списку (читатель, поковыряйся в своей душе – далеко забираться не придется!


Манечка требовала материнской заботы целый день, а послать ее к черту Аделаида не могла – элементарно некуда было, никто не брал бедную старушку под свое покровительство. А когда-то давно она имела и элитную поликлинику, и всякие там пайки, поскольку была в прошлом причислена к клану знаменитостей – в качестве совсем даже неплохого театрального критика. Знаменитости нуждались в Манечкином доброжелательном пере, в том смысле, что ее рецензии приносили им лишнюю славу, но теперь она была никому не нужна: ни знаменитостям (многие из которых стали, благодаря Манечке, знамениты выше крыши), ну а про наше «благодарное» Отечество можно и вообще умолчать…


А у Аделаиды рука не поднималась отвезти выжившую из ума и впавшую в глубокий маразм старуху в психушку. Сама психовала, дергалась – и терпела.


Впрочем, Манечка и раньше была далеко не подарок, так что маразм тут был даже как бы и не причем. Один Бог знал, сколько времени еще это будет продолжаться; конечно, Аделаидины нервные ресурсы были уже на полном исходе, но… ситуация-то была тупиковая (а еще говорят, что не бывает безвыходных положений – бывают, бывают, еще как бывают! Вспомни, читатель, наверняка даже напрягаться не придется – и с тобой было?)


Мне так жаль Аделаиду, что я теряю нить повествования. Аделаида с Манечкой, две бывшие интеллектуалки, по воле судьбы попали на житье в глухую маленькую деревушку, населенную такими колоритными «аборигенами», которые могли дать сто


очков любым аборигенам хоть Новой Зеландии, хоть Огненной Земли. Для того, чтобы описать эту публику адекватно, нужен гений Николая Васильевича, не меньше.


Аделаида, пожив в деревне, все поняла: и почему мы так плохо живем, и почему в нашей стране когда-то, почти сто лет назад, была революция, и почему мы никогда не будем жить, как на Западе. Во всем было виновато свойство, названное учеными людьми мудреным словом «менталитет», а проще говоря, русские люди, окружающие ныне двух бывших москвичек, очень любили пить (причем пили они совершенно страшные по своему составу напитки), а также тащили все, что плохо лежало (и «хорошо» тоже). Вот эти два коренных обстоятельства и составляли – фифти-фифти – менталитет русского народа, и не надо было никаких научно-исследовательских институтов, чтобы понять эту примитивную, как пареная репа, истину. Аделаида, когда смотрела телевизор, очень удивлялась многочисленным дискуссиям высокоученых мужей на тему «о судьбах России» и каким она пойдет путем. Этот путь был весьма наглядный – деревня потихоньку переселялась на кладбища, прямо на глазах туда уходили молодые мужики и бабы, не только старики. Кто-то, правда, уезжал в города, но мало, кого-то забирали в армию, но редко, потому что, как правило, медицинская комиссия, обследовав новобранца – последнего в алкогольном роду, признавала его негодным к службе по причине дебильности: вырождение было слишком уж очевидным.


Да, «как веревочке ни виться, конец всегда будет» – деревни пустели со страшной силой. До районного центра, куда Аделаида иногда ездила по каким-нибудь делам на нечетко ходившем автобусе, надо было проехать довольно много деревень, и все они зияли разрушенными избушками с выбитыми окнами. Население земного шара увеличивалось, судя по статистике, стремительно, но явно не за счет деревенских жителей России.


А что касается революции (так называемой Великой Октябрьской) – один из ее главнейших лозунгов был «Грабь награбленное!» Совершенно понятно, что если сейчас кликнуть таким же образом, то все эти алкоголики и (отнюдь не дряхлые) старушки бросятся грабить, как помешанные, потому что их главным лозунгом, как это хорошо стало понятно Аделаиде (на собственном опыте) был – «Тащи – в хозяйстве пригодится!»


Когда-то Аделаида привезла биотуалет (выкинутый потом за ненадобностью – в деревне кругом был «туалет», стоило только сойти с крыльца), так ближайшая ее соседка, которую в деревне звали исключительно по кличке «Баба Бабариха» (она прилипла к ней до такой степени, что никто даже не помнил ее настоящего имени), украла несколько бутылок с жидкостью, которая заливалась в биотуалет, чтобы отбить запах. Видимо, рассчитывала жарить на ней картошку, не иначе.


Кроме маниакальной страсти к воровству Баба Бабариха отличалась еще тем, что была великой барахольщицей. Она подбирала все, что было выкинуто – от грязных рваных носков до вышедших из употребления телогреек и валенок. Возможно, ее род вел свое происхождение от очень знаменитого предка, так ярко описанного тем же Николаем Васильевичем Гоголем в его бессмертной поэме, а может быть, это качество – любовь к собирательству ненужных сломанных или отслуживших свой срок предметов, входило, опять же, в менталитет русского человека, поди разберись в этой психологической каше! (Последний термин – «каша» – уж на то пошло, будет, по крайней мере, хоть понятней и ближе к той же Бабарихе и ей подобным, нежели более уместное здесь выражение, которое часто применяют авторы романов о душе человека – «психологический коктейль»).


Еще Баба Бабариха умела виртуозно ругаться матом, и Аделаида, пожив у нее в соседках несколько лет, переняла это ценное и полезное умение (впрочем, им обладали, без преувеличения будь сказано, все 140 миллионов населения страны, от мала до велика. Однажды Аделаида шла по дороге и увидела маленьких детишек, с увлечением и даже с каким-то садистским наслаждением бьющих бутылки, и попыталась не пройти равнодушно мимо, как поступает большинство взрослых, а как-то воздействовать на малолетних хулиганов, сделав им соответствующее словесное внушение. Когда последовал ответ, у Аделаиды повяли уши, и ей пришлось спасаться молниеносным бегством, иначе уши просто бы отпали от выражений, употребляемых этими, с позволения сказать, «малышами», самое приличное из которых было «старая мандавошка»).


…Покончив с кофе и с дежурными Манечкиными сентенциями, Аделаида принималась за обычные каждодневные дела, например, в холодное время года надо было топить печку. Почему-то все московские знакомые чурались этого приятного занятия. Когда Аделаида приглашала их в гости, они отказывались, говоря: «Ну вот еще, ведь у тебя же там надо с печкой возиться!» Аделаида как раз любила возиться с печкой: просыпаешься утром, на улице мороз, изба вся выстыла так, что не хочется выбираться из-под одеяла, но, совершив над собой волевое усилие, ты уже кидаешь в печурку пахнущие лесом дровишки, разжигаешь поначалу жиденький несмелый огонек – и вот уже полыхает целый костер, а ты кидаешь еще и еще, и избушка наполняется блаженным теплом… Аделаида никогда не умела остановиться вовремя, поэтому температура в домике доходила чуть ли не до сорока градусов, как летом на побережье какой-нибудь мусульманской страны, и приходилось раздеваться чуть ли не догола, потому что пот лил градом от такой очумелой жары.


– Здорово, баушки! – это появлялся еще один «типичный представитель» деревни по прозвищу Гошонок (вообще-то по паспорту он именовался Колей Лебедевым, но папу его звали Гошей – отсюда мама его звалась Гошихой, а он, соответственно, Гошонком).


– Не нады ли чего?


«Нады» -то было не «баушкам» (с одной из которых Гошонок был одинакового возраста, а другая в прошлом была известным московским театроведом, но Гошонку на это было в высшей степени начхать), «нады» было самому Гошонку, потому что пенсия ему еще не светила по причине совсем не старого возраста, а работать в деревне, кроме собственного огорода, было решительно негде, так как все колхозы и совхозы давно развалились (как и все прочие насильственные предприятия товарища Сталина, во имя которых было пролито столько крови и принесено столько жертв!).


А если заводилась какая-нибудь лишняя копейка (например, украв что-то плохо лежащее у одних дачников, Гошонок толкал это другим дачникам за бесценок), она тут же пропивалась, и продолжительность очередного запоя зависела только от количества презренного металла – если бы Гошонок был олигархом, он пил бы, не переставая, – такой удивительный он имел организм.


Аделаида была натурой жалостливой и поначалу угощала Гошонка всякой всячиной – то чаю сунет, то кусок сала, но потом поняла, что хитрые крестьяне жили куда благополучнее, чем она сама, а все, чем она их «одаривала», либо оседало на чердаках (у старух), там же, где ворованное, либо менялось на низкопробный спирт (мужиками). Причем деревенские никогда и никому ничего не делали бескорыстно. Баба Бабариха много лет дружила с бабкой Веркой. Эта «дружба» выражалась в том, что они ходили друг к другу каждый день и всласть, по нескольку часов, сплетничали обо всех обитателях их деревни, а также всех ближайших окрестных деревень. Это продолжалось лет пятьдесят, и вот в один прекрасный момент бабка Верка занемогла. Бабариха стала носить ей воду из колодца, взимая за каждый визит по полтиннику (50 рублей, а вовсе не копеек). Вот тебе и закадычные подруги!!! Впрочем, эта дружба кончилась плачевно: собака Бабарихи – Мухтар – сожрал две Веркиных курицы, Верка пришла требовать у Бабарихи законной компенсации, но та категорически ей отказала, мотивируя это тем, что «я твоих куриц и в глаза не видела!». И бабка Верка возненавидела бывшую подругу лютой ненавистью.


– Чтобы не смела являться на мои похороны!


Этим страшным проклятием закончились полвека, проведенные в сладостном перемывании косточек ближних и дальних…

Глава 2

По натуре Аделаида была склонна к философским размышлениям. Например, она очень часто размышляла на тему о несовершенствах нашего существования, кои представали перед ее глазами на каждом шагу. Обычно люди рождаются, живут, занимаясь какой-нибудь полезной (или вредной) деятельностью, и умирают. Аделаида так не могла, это было не для нее. Сколько она себя помнила, она всегда искала ответы на «проклятые», «вечные» вопросы, и в результате у нее накопилось множество претензий к Господу Богу.


Все Аделаидины друзья и знакомые жили себе нормальной жизнью: заканчивали высшие учебные заведения, женились, выходили замуж, разводились, рожали и воспитывали детей, работали, покупали мебель и шубы и так далее и тому подобное – в общем, жили себе и жили и никогда не ломали голову над тем, что было неразрешимо по определению. И когда Аделаида пыталась поделиться с ними своими мучительными раздумьями, они махали руками: «Зачем тебе это надо?!! Ты что – хочешь свихнуть мозги и попасть в психушку?» Поэтому Аделаиде ничего не оставалось, как замкнуться и продолжать искать «смысл жизни» уже «про себя», ни перед кем не обнаруживая своих тайных и бесплодных мыслей.


Может быть, поэтому и не сложилась так называемая «личная жизнь» В молодости Аделаида была очень симпатичной, с правильными чертами лица и с точеной фигуркой, мужчины начали липнуть к ней уже тогда, когда ей исполнилось лет 16. Но она не понимала, чего от нее хотят, потому что в этом возрасте витала в облаках, как говорится, «в царстве романтических грез». Да и время было совершенно другое, нежели сейчас, когда телевизор и Интернет просвещают детей во всех смыслах чуть ли не с ясельного возраста.


Наконец, когда она закончила школу и находилась перед выбором дальнейшего пути, к ней подвалил один субъект – Вячеслав Филиппович Есаулов, преподаватель физкультуры в той школе, где она раньше училась. Он целый год умело обрабатывал мозги невинной девочки Аделаиды, уговаривая ее «сорвать плод с древа познания», под которым он подразумевал, конечно, исключительно плотские утехи. Напор взрослого опытного мужика кончился тем, что Аделаидино сопротивление в итоге сошло на «нет».


Конечно, Аделаида не испытала ничего, кроме отвращения, а потом… и пошло, и поехало, ей уже было все равно, и не имел ее только ленивый. «И стар, и млад» – «каждый искал в ней любви и забавы, и на груди у нее засыпал». Впрочем, иногда в Аделаиде просыпался запоздалый садизм, и она отказывала очередному претенденту на обладание ее красивым телом. Это тоже случалось неоднократно.


Помнится, она целый день загорала на пляже с каким-то знакомым парнем, потом они пришли к ней домой (Аделаида жила одна, ибо была фактической сиротой, воспитывали ее случайные люди, которые в итоге куда-то исчезали из ее жизни), и парень приступил к «штурму крепости», но был с позором выгнан. Он возвращался несколько раз, все это продолжалось до утра, но Аделаида была непреклонна. Под утро несчастный парень стал лить крокодиловы слезы и туманно намекать на самоубийство (чего только мужик не наврет, когда сильно хочется трахаться!). Но даже это, вроде бы сильнодействующее средство ему не помогло. Парень был отвергнут раз и навсегда (и, как впоследствии узнала Аделаида, очень быстро утешился в объятиях другой и вскоре женился).


Нельзя сказать, что с Аделаидой просто хотели переспать, а потом бросить – вовсе нет. Из тех мужиков, с которыми она имела дело за свою жизнь, может быть, только третья часть была женатых (да и те иногда порывались уйти от своих законных супружниц к Аделаиде), а многие из всех прочих не раз предлагали Аделаиде руку и сердце. Но Аделаиде никто из них не был нужен… Никто. И представить того, что она будет жить с кем-то всегда, готовить ему обед, рожать детей и наводить «семейный уют», она не могла.


А вышеупомянутого садизма в Аделаиде было предостаточно. Она могла провести ночь в бурных ласках, а в результате не позволить овладеть собой. Был еще такой эпизод: как-то она, будучи в гостях у своей тетки в Казани, увидела афишу, извещавшую о выступлении ее знакомого скрипача (надо сказать, что Аделаида была каким-то боком вхожа в музыкальный мир – наверное, потому, что очень любила классическую музыку, это в ней было врожденным, и если бы ее жизнь сложилась как-то иначе, то, может быть, она стала бы настоящим профессиональным музыкантом).


Скрипач пригласил ее после концерта поужинать, но он был не один – оркестром, с которым он выступал, дирижировал молодой, прогремевший тогда на всю страну, победивший на конкурсе в Вене, дирижер. Поужинав в ресторане, они все втроем пошли в гостиницу, где остановились наши гастролеры (а остановились они, разумеется, в самой шикарной – центральной гостинице Казани «Татарстан», но это так, к слову). Там пьянка продолжилась. Под утро Аделаиде пришла в голову «оригинальная» мысль освежиться, и она пошла принять душ. Вслед за ней туда влез и пьяноватый знаменитый дирижер. Он стал сладострастно тереть Аделаиду мочалкой, будто он был не дирижер, а профессиональный банщик, при этом весь горя вожделением. Аделаида поворачивалась в разные стороны, подставляла все части тела, которые дирижер промыл, прямо как симфонией продирижировал – гениально.


Но в тот момент, когда он решил, что пора уже переходить к финалу, и приступил к заключительным аккордам, Аделаида ловким движением ноги пнула его под зад, и он вылетел из душа, не успев даже понять, что, собственно, произошло. Аделаида заперлась на крючок, но это было лишним, так как ошеломленный такой фантастической концовкой, наш гений даже и не пытался к ней ломиться.


Она спокойно домылась, вышла, и они все трое, так как скрипач тоже не спал, ожидая, чем закончится это представление, мирно попили кофе. Скрипач всю дорогу ухмылялся, так как знал ее стервозный и взбалмошный нрав, а дирижер, потерпевший такое, с его точки зрения, незаслуженное фиаско, хранил непроницаемое молчание. Аделаида мило попрощалась и упорхнула.


Потом, через много лет, когда скрипач стал руководителем огромного симфонического оркестра в Амстердаме, они встретились в Москве, куда скрипач приехал с концертом.


– А тебе привет от Вольдемара, – сказал он, когда концерт кончился, и они увиделись – Аделаида, конечно, зашла к нему в артистическую поздороваться, надеясь, что заезжая знаменитость все еще ее не забыла. Так и оказалось.


– А кто это? – не поняла Аделаида.


– Ну помнишь, он тебя еще помыл…


– А-а. Да. Что-то припоминаю, но очень смутно.


– Вот если бы ты ему тогда отдалась, он бы тебя забыл через пять минут, а так – запомнил на всю жизнь…


Впрочем, это все были шалости молодости, «дело молодое», как говорили бабки в деревне, где Аделаида ныне обреталась. Получив такой большой сексуальный опыт, Аделаида так и не встретила человека, достойного ее любви, и поэтому уже лет пятнадцать как отказывала всем подряд. Конечно, молодость давно прошла, и больше ее не домогались так, как раньше – каждый встречный и поперечный, но все-таки случалось и сейчас, что мужики приставали как с ножом к горлу, но Аделаида научилась очень быстро давать им от ворот поворот.


Точеная фигурка постепенно расплылась, став непривлекательно бесформенной – Аделаида отнюдь не страдала отсутствием аппетита, ко всему прочему, она любила поваляться с книжкой или у телевизора, а несколько лет вообще провела, безвылазно сидя на стуле перед компьютером – и такой неподвижный образ жизни не способствовал сохранению стройной фигуры.


А жизнь в бешенном темпе утекала в никуда… как вода в песок (прости, читатель, за банальное сравнение). Пока Аделаида разбиралась с мужиками, в стране начисто сменилась политическая и экономическая формация, да что там – страны, в которой она родилась, попросту не стало. Изменилось все на свете – и не понять, в худшую или в лучшую сторону?


«Что ни делается, все к лучшему», – говорили древние. На первые роли выскочили самые наглые и самые подлые, ограбив безропотную и бессильную массу. Впрочем, роптать пытались – например, в 93-ем году, но подавили это безжалостно. И народ начал вымирать – вымирание шло в страшных количествах (статистика приводила ужасающие цифры – от миллиона до трех миллионов в год).


Все это Аделаида наблюдала в деревне. И ей тоже было трудно выживать, как и всем. Впрочем, она прекрасно понимала, что по большому счету все происходило от ограниченности и убожества этой самой «массы», ведь сто лет назад маленький, злой, картавый мужичонка не смог бы ее раскачать, если бы не вытащил из нее на свет божий все самое худшее и самое низменное.


И сейчас – кто был виноват в том, что «массе» нравилось жить в убожестве? Конечно, крестьянский труд – самый тяжелый на свете, но ведь, имея землю, никогда не останешься голодным, выживешь при любых катаклизмах, при любых революциях и войнах, элементарно посадив картошку и капусту!


Но ведь не только в сытости было дело. Аделаида в молодости, покинув небольшой городок, в котором она родилась, и уехав жить в большие города, в столицы, вращалась в определенном кругу людей, и, поскольку ее всегда тянуло к интеллигентным слоям общества, как-то так получилось, что друзьями ее становились люди довольно-таки незаурядные, в основном, творческие, но не они «определяли погоду» в стране, они были для этого общества, пожалуй, так же нетипичны, как и сама Аделаида.


99 процентов этого общества мечтало только о материальном благополучии – вот что было страшно!!!


Но, может быть, не стоит так уж сильно горевать по этому поводу? Может быть, это вообще изначально присуще человеческой природе?


Займемся лучше Аделаидиными проблемами, ведь судьба одного человека может быть не менее интересна, чем судьба целого народа или описание какой-то исторической эпохи.


Аделаида была брезглива и не выносила запахов, поэтому не могла находиться в толпе, что бы эта толпа из себя ни представляла: очередь ли в магазине, скопище людей в транспорте в час пик или какой-нибудь политический митинг – последнее стало нередким явлением в годы «перестройки». И если Аделаида случайно попадала в такой переплет – вот уж где была мука мученическая! Наверное, поэтому милосердный Господь Бог и решил забросить ее в глухую деревню, проявив к ней крайнее милосердие!!! Но глупая Аделаида не была благодарна ему за это. Свежий воздух и красоты природы уже лезли у нее из всех дырок, ей надоели покой и тишина, и хотелось очутиться в гуще каких-нибудь, пусть даже сомнительных, но событий (хотя она и понимала, что все это сплошные иллюзии – что где-то ей может быть хорошо! Она была уверена, что ей будет плохо везде…)


Так как ее деятельная натура требовала активных действий, а не полусонного деревенского прозябания, Аделаида, в один прекрасный момент бросив Манечку на произвол судьбы, села на поезд и, приехав на Белорусский вокзал, ринулась в самый центр столицы, в фирму, где ей вручили для заполнения анкету, в которой, среди прочих, был и такой вопрос: «Намерены ли вы въехать в страну с целью проведения подрывной или террористической деятельности, или с какими-либо иными противозаконными целями?»


– Эге, – присвистнула Аделаида. – Кретинизм живет и процветает не в одной только моей стране! Он цветет махровым цветом и в самой могучей державе мира!


Но это «прозрение» ничего не меняло, ибо Аделаида рассудила, что чужие дураки гораздо приятней, чем свои. К тому же, она почти не знала языка и рассчитывала, что три четверти дебильной информации, получаемой посредством слуха, пройдет мимо ее ушей.


Правда, это будет еще не скоро. Пока что Аделаида находилась в своей родной стране рядом со своими родными дураками и наедине со своими не очень радостными мыслями.


День проходил за днем, и так пробежало (с ума сойти!) чуть ли не полвека! Аделаида, погрузившись в воспоминания, не заметила, как остыл кофе. Мысли перескакивали с одного предмета на другой, не подвластные упорядочиванию.


Когда она была молодой, то не только занималась сексом (как можно подумать, читая наше незатейливое повествование), но еще и пыталась «грызть гранит науки». Тянуло ее, в основном, на гуманитарные дисциплины, с которыми в то время (всего каких-то тридцать лет назад) дело обстояло довольно плохо: над всем довлело «всепобеждающее учение» – марксизм-ленинизм, высшая стадия кретинизма и дебилизма которого пришлась как раз на расцвет Аделаидиной молодости.


Юная Делечка, поступив в университет в одном из наших Академгородков, очень скоро поняла, что не может позволить засирать себе мозги в таком невероятном количестве морального дерьма, которое ей предлагалось, и вскорости отвалила из «Храма Науки».


Вторичная попытка была предпринята, когда все еще юная Аделаида с блеском (сдав все вступительные экзамены только на «отлично») поступила в институт иностранных языков, и учиться бы ей там и учиться до тех пор, пока она не стала бы блистательным переводчиком, но черт ее дернул на одном из концертов все той же классической музыки познакомиться с женой высокопоставленного чиновника при посольстве Франции (полностью это звучало так: полномочный министр, советник при посольстве), которая пригласила ее после концерта в гости, и Аделаида всю ночь провела у мадам Мэри Делаэ (жена французского министра Ива Делаэ была англичанка). Там находились еще два месье. Ничего особенного не происходило – ее никто не вербовал в шпионки, просто они вкусно пообедали, выпили немного хорошего вина и поболтали о Прусте и импрессионизме, причем французская компания была немало удивлена познаниями Аделаиды, которая, как они поняли, была в общем-то простая девчонка из глухой провинции. К тому же, Аделаиде представился хороший случай попрактиковаться в языке, что было для нее немаловажно – имея абсолютный слух, она прекрасно усваивала правильное произношение, которым не могли похвастаться многие преподаватели.


Придя в институт, Аделаида простодушно поделилась своими впечатлениями о новых знакомых, и через несколько дней ее вызвали на институтское партбюро, где суровая Сарра Исааковна Мулина объяснила ей, что ее исключают из института «за измену Родине».


Аделаида пыталась лепетать, что никакой измены она не совершала – ведь она всего лишь поговорила с французами об искусстве и литературе. Но Сарра Исааковна была неумолима.


После исключения Аделаида несколько лет жила, можно сказать, с «волчьим билетом», но судьба дала ей еще один шанс – она опять поступила в очень творческий вуз, который тоже не смогла закончить, но на сей раз по причине вполне личного свойства: ее закрутила волна увлечения одним пожилым мужичком, а так как Аделаида была, скорее всего, максималисткой, институт просто пошел побоку.


Лет через десять, на каком-то открытии выставки она случайно повстречалась со своими бывшими преподавателями, которые ее тотчас же узнали (Аделаида всегда оставляла глубокий след в душах людей, ее либо очень любили, либо так же сильно терпеть не могли). Они стали охать и ахать, узнав про Аделаидину неприкаянность, и тут же предложили ей восстановиться – это через десять-то лет!.. Но Аделаида понимала, что это невозможно – поезд давно ушел…


Так что образования у Аделаиды набиралось где-то курсов 8—9, и она, как Максим Горький, вполне могла сказать: «мои университеты». И, как у Горького, ее единственным настоящим «университетом» оказалась сама жизнь.

Глава 3

Аделаида не только «витала в эмпиреях», она еще и любила готовить. Ее самым любимым блюдом были голубцы. Теперь очень модно помещать в книжках, совершенно не имеющих отношения к кулинарии (например, в любовных романах или детективах), всяческие кулинарные рецепты. Некоторые авторы-женщины (а они давно обогнали мужчин хотя бы по количеству написанных ими романов) даже издали целые сборники кулинарных советов – так не будем же отступать от современных канонов написания популярных книг, тем более, что, в отличие от всяких неприятных тем (бандиты, обогащение, наркотики, торговля людьми и прочий криминал, который заполонил страницы наших книг), эта тема будет приятна абсолютно каждому – ведь наверняка нет такого человека, который не любил бы вкусно покушать. А голубцы стоят того, чтобы их увековечить.


Итак, читатель, настоятельно рекомендуем выполнить следующие действия: сходите на рынок (желательно, конечно, не на самый дорогой) и закупите изрядный кусочек говядинки, а к нему в пару – кусочек свининки с ма-а-люсеньким жирком. Все это добро перекрутите на мясорубке, добавьте соли и специй, а также мелко покрошите в фарш большую луковицу.


В большой кастрюле вскипятите воду, чуть подсолите, и киньте туда большой кочан капусты. Отдельно отварите еще и рис, и добавьте его в фарш. Когда капустные листья сделаются мягкими, начинайте их отрывать по одному, но очень осторожно, не порвите – они должны быть целенькими, тогда голубцы завернутся аккуратно и будут очень красивыми.


И так вы оторвете от кочана лист за листом (кроме самых последних, мелких), в кои упакуете фарш, наделав таким образом изрядное количество красиво завернутых голубчиков. Теперь смело кидайте их на сковородку и обжаривайте с обеих сторон. И на заключительном этапе, вылив в кастрюлю банку сметаны, добавив немного майонеза для придания пикантного вкуса вашему блюду, а можно еще и молочка подлить – тоже не будет лишним, положив туда полпачки сливочного масла – тушите, тушите и тушите ваши голубцы на медленном огне! И совсем уж высшим пилотажем будет, если вы покидаете в кастрюлю, где тушатся голубцы, предварительно нарезав, остатки мелких листьев капусты, и потрете туда еще пару морковок для вкуса.


Уверяю вас – в результате вы проглотите свой язык! Аделаида много чего умела делать на кухне, но почему-то ей свое не казалось таким уж вкусным, а вот голубцы… Наготовив их в страшных количествах, взяв самую огромную кастрюлю, ей никогда не казалось, что голубцов слишком много. Она съедала их чуть ли не за сутки с большим, даже можно сказать, отменным, аппетитом, поэтому, зная за собой эту свою особенность, она готовила их чрезвычайно редко, так как очень комплексовала из-за своего избыточного веса.


Любимым же алкогольным напитком ее был по молодости ликер «Vana Tallinn», но впоследствии, когда Советский Союз развалился, и эстонцы перестали поставлять этот божественный нектар, Аделаида перешла на шерри-бренди, который, как ни странно, иногда мелькал на витринах наших магазинов, и даже отнюдь не по заоблачным ценам.


Шерри-бренди, как явствует из названия – это обыкновенный вишневый ликер, и если ты его никогда не пробовал, мой терпеливый читатель, в благодарность за то, что ты читаешь столь непоследовательное сочинение (начали за здравие, кончили за упокой), автор настоятельно рекомендует тебе его попробовать, не пожалеешь!


Вот так прихотливо соединялись в душе Аделаиды любовь к возвышенному (ее частые размышления на всяческие философские темы) и любовь к чисто земному, можно даже сказать, утробному. Ну и что?!! Все это так понятно! Кто из вас не любит пожрать – первый бросьте в Аделаиду камень!


В людях же Аделаида категорически не признавала только одного – непорядочности. Со всем остальным она согласна была примириться. И как раз-то от людской непорядочности она и страдала всю свою жизнь. Ее все время надували и обманывали, хотя, вроде бы, Аделаида была и не дура, и наивностью особо не отличалась. Но на каждом шагу она терпела всяческие убытки – от моральных до материальных. В крупные дела Аделаиде лучше было бы и не лезть, но пришлось, и неоднократно – жизнь заставила.


Сначала они стали сдавать Манечкину квартиру в центре Москвы. Первые их «постояльцы» платили им довольно мало, но однажды Аделаида случайно подняла с пола какую-то бумажку, из которой стало понятно, что эти неприметные люди, ездившие в потрепанном замызганном автомобиле, миллионеры, поскольку занимаются крупным ростовщичеством и имеют до ста тысяч долларов в день! Аделаиду это открытие ошеломило, поэтому со следующих своих арендаторов она запросила гораздо больше, чем с первых. Те не отказали, но вскоре пришлось отказать им. Однажды, придя к своему (то есть, к Манечкиному) дому, Аделаида обнаружила во дворе огромное скопление народа. Оказывается, фирма, помещавшаяся в их квартире, обещала всем, кто по дешевке купит их акции, ни больше ни меньше как квартиру в Москве!!!


– Люди! – не выдержала Аделаида. – Бесплатный сыр бывает только в мышеловке!


Ее чуть не побили. Фирма называлась «Программа „Жилье“» и показывала свою рекламу на фоне Белого Дома. Манечка сразу же переделала это название, и оно стало звучать чуть-чуть иначе: «Программа „Жулье“». Тысячи дураков несли им свои денежки, жулики их, можно сказать, гребли лопатой (к сожалению, дураков у нас много, что-что, а они никогда не закончатся!!!). Эти прохиндеи на гребне такой высокой волны обнаглели до того, что поставили железную дверь (хотя ценностей внутри наверняка не было никаких, кроме пустых бумажонок, называемых громким словом «акции»), перестали платить арендную плату и готовились, видимо, к тому, чтобы отобрать квартиру, но Аделаида решительными действиями пресекла мошеннические поползновения – ей удалось отобрать у жуликов ключ.


Потом они с Манечкой засели в своей квартире, как в осажденной крепости (благо, железная дверь наличествовала), поменяли замок… И «Жулье» убралось восвояси – ясно, что эти люди все-таки боялись какого бы то ни было скандала. Их реклама еще какое-то время мелькала по телевидению, но вскоре пошел слух, что они сбежали за границу, награбив у доверчивых россиян много-много денег…


Еще очень долго жаждущие жить в московской квартире, купленной за пять копеек, обрывали телефон, терзая Аделаидины нервы, но месяца через два ажиотаж, слава тебе, Господи, сошел на нет.


Следующими были жириновцы. Чем они там занимались – покрыто мраком, но они очень «облагородили» помещение, которое не ремонтировалось уже лет пятьдесят: налепили подвесные потолки, установили ложные стенки, скрывавшие прежние облупленные (дом был старинный – 18-го века), поставили несколько компьютеров и завезли красивую офисную мебель, а также завели глупую, но очень эффектную, с броской внешностью, девку-секретаршу.


Они тоже попробовали тихой сапой завладеть квартиркой – глава этого заведения Сергей Альбертович стал приглашать Манечку пожить у него на даче, но у Манечки хватило ума отказать хитрому жириновцу, и она отделалась только потерей старинного рояля, который он у нее выпросил. Но что такое рояль по сравнению с жизнью!


Когда же Аделаиде пришлось выдворить и жириновцев, они обставили свой уход вполне в буйном духе своего вождя – квартира была разгромлена подчистую, но, видимо, жириновцы все-таки решили оставаться в границах относительного приличия (опять же, по их понятиям), так что все удалось восстановить с более или менее небольшими затратами.


Но самым оборотистым и хитроумным «постояльцем» оказался бывший кандидат физико-математических наук Александр Федорович Мурьяков. Он устроил в квартире обменный пункт, в который «черным налом» (налоги, естественно, он не платил) текли доллары и прочая валюта. И с этого «обменника» начался его путь к бешенному богатству – вскоре он захватил весь дом.


Ему не составило большого труда обвести блаженную Манечку вокруг пальца, и даже Аделаида ничего не могла с ним поделать. Она в течение четырех лет ездила к Мурьякову за «милостыней»: он обставил дело так, что каждый месяц давал ей (а часто и заставлял приезжать по нескольку раз в месяц, и все напрасно) по 200—300 долларов, пока не выплатил ту мизерную сумму, которая была проставлена в договоре, при этом он себя считал жутко честным человеком – он ведь мог отказаться платить и вообще послать двух не деловых наивных теток куда подальше!!!


Что теперь говорить о том, что в наше сумасшедшее время Аделаида с Манечкой, имея квартиру в центре Москвы, стали бы миллионершами, не встреться им на пути акула бизнеса Александр Федорович Мурьяков, который проглотил их, как последних мелких рыбешек – кем они в действительности и являлись, в нашей суровой действительности, где нет места честности и порядочности, которых так ждала и не дождалась никогда от людей Аделаида!


Самое удивительное, что она совсем не жалела о том, что не стала миллионершей. Почему-то ей казалось, что люди с большими деньгами очень плохо кончают в этой жизни, не говоря уж о «мирах иных» (что касается «миров иных», то наверняка все помнят известное евангельское изречение Иисуса Христа: «Легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богачу попасть в Царствие небесное!»).


В жизни Аделаиды было три монстра, с которыми никто не мог сравниться по подлости, это: ее соседка по деревне Баба Бабариха; крутой мерзавец Александр Федорович Мурьяков; но страшнее всех оказалось Аделаидино чадо – девица Катерина, в которой мать души не чаяла.


Лет пятнадцать они жили душа в душу (естественно, Аделаида, при ее отношении к мужикам, воспитывала дочь одна). Аделаида крутилась, как могла, но Катерину баловала сильно – она вообще давала людям по максимуму, так была устроена, что не умела давать вполовину, а уж родной дочери…


Сначала они жили в небольшом городе, и соседка по подъезду Вера Николаевна всегда упрекала Аделаиду за то, что она балует девчонку. У самой Веры Николаевны было пятеро детей, поэтому она считала себя вправе отчитывать Аделаиду, впрочем, та не обижалась, зная, что Вера Николаевна очень хорошо к ней относится и делает все из самых лучших побуждений.


– Вот увидишь, Аделька, хлебнешь ты с ней горя! – часто говорила Вера Николаевна, увидев у Катеньки новую дорогую игрушку.


Но Аделаида в Катюшке души не чаяла. Как-то раз дорогу ей преградили какие-то люди – пожилая супружеская пара.


– Мы хотим с вами поговорить. Мы часто наблюдаем, как вы гуляете с девочкой. Дело в том, что…


И они поведали удивленной Аделаиде, что они бездетны и что до потери пульса влюбились в пухленькую кудрявую Катерину и очень хотят ее удочерить, но не бесплатно. За Катерину они предлагали несколько тысяч рублей, что по тем временам было громадной суммой, учитывая то, что средняя месячная зарплата составляла 120 рублей.


– Вы что, спятили? – Аделаида еле пришла в себя от изумления.


– Но вы же воспитываете девочку одна, вам же трудно… – Продолжали упорствовать в своем диком для Аделаиды намерении супруги.


– Об этом и речи быть не может. – Отрезала Аделаида, и они с Катериной пошли дальше, тут же забыв о такой «дичи», ведь разлучить их было невозможно – они были тогда одним существом.


Аделаида пожертвовала всей своей «личной жизнью», когда появился ребенок. Она старалась, чтобы девочка росла здоровенькой, и почти каждое лето возила ее на море, усиленно подрабатывая целый год на нескольких работах. Как-то, в один из таких приездов на Черное море, в электричке с ними познакомился интеллигентный мужчина, оказавшийся врачом, а также – вдовцом. Аделаида ему очень понравилась, и он пригласил их в гости.


Познакомившись, они поняли, что подходят друг другу. Врач сделала Аделаиде предложение, и она уже решила согласиться – в первую очередь, ради той же Катерины, ведь одной воспитывать ее было действительно тяжело. Но Катерина устроила скандал – она не желала делить мать с каким-то чужим, пусть и симпатичным, дяденькой.


Аделаида, конечно, пошла у дочери на поводу, и знакомство вскоре сошло на нет.


Когда Катерина подросла, она стала предъявлять матери всяческие претензии. Например, ее не устраивали тряпки, которые та ей с таким трудом покупала.


– У тебя совершенно нет вкуса! – говорила дочь.


Все ее прихоти немедленно удовлетворялись. Если на рынке покупалась первая, самая дорогая клубника, она доставалась только Катерине, которой даже в голову не приходило поделиться вкусненьким с матерью.


По настоянию дочери они продали квартирку в небольшом городке, и последний школьный год Катерина провела в Петербурге в самой дорогой гимназии, где учились детки богачей (как раз тогда Аделаида с Манечкой стали сдавать Манечкину квартиру, поэтому заплатить за обучение Катерины в этом «элитном» учебном заведении не составило большого труда). Директора этой школы прочили в пресс-секретари к самому Ельцину, а классом ниже Катерины учился сынок Чубайса.


Катерина ездила из Санкт-Петербурга в Москву исключительно на «Красной стреле» и в «Интуристе», имела мобильный телефон (они тогда только начали появляться) и даже каталась за границу – и не один раз.


Ради нее Аделаида переехала в Петербург, но, пока они ждали, когда построят новый дом, в котором она купила квартиру, шустрая дочь укатила в Москву, по Интернету познакомившись с какой-то теткой, которая устроила ее на высокооплачиваемую работу. Так прошло года два: Аделаида жила с Манечкой в новой квартире в Питере, дочь снимала квартиру в Москве.


Естественно, Катерина начала уговаривать ее продать квартиру и переселиться в Москву. И понятно, что Аделаида недолго думала – ведь надо было помочь родному дитяти, для кого же мы тогда живем, как не для своих детей?!!


Когда сделка купли-продажи была совершена, прикатила Катерина и, пересчитав доллары, небрежно сунула их в свою сумку. Аделаида ничего не имела против – она ведь собиралась жить вместе со своей любимой девочкой и полностью ей доверяла.


И как оказалось, зря, потому что с этого момента она прошла все круги ада. Катерина, купив квартиру по своему вкусу, оформила все документы на себя, и стала всеми силами отделываться от ставшей ей не нужной матери.


Аделаида (вместе с Манечкой) очутилась в чудовищной ситуации – без денег, без квартиры, без дочери… Они голодали, потому что работать Аделаида не могла: ее каждый день трясло и колотило, она была близка то ли к инфаркту, то ли к психушке. Так продолжалось очень долго – больше года. Как раз тогда случился крупный теракт: террористы захватили мюзик-холл на Дубровке. Аделаида в тот день куда-то поехала, и, спустившись в метро, позвонила знакомой.


– Деля, вернись домой! Террористы захватили людей. – Знакомая была очень встревожена.


И тут Аделаиду прорвало.


– А мне плевать! Я уже год как в заложниках у собственной дочери, я могу умереть, и никому нет до меня дела!


Но Аделаида не умерла – выкарабкалась. Вот тогда-то они и попали в деревню, где Манечка, всю жизнь прожившая в Москве «среди народных артистов», очень быстро деградировала без привычной среды, а Аделаида познала все прелести тяжелого крестьянского быта.


С тех пор ее дочь числилась в тройке самых подлых личностей, встреченных Аделаидой в своей довольно длинной жизни. Но это на ней не отразилось: она нашла еще более крутую работу и купила себе шикарную квартиру. Живя припеваючи, она никогда не вспоминала о своей матери – Аделаида могла заболеть, окочуриться, и все, что угодно: дочери до этого не было никакого дела.


Очевидно, в дальнейшем жизнь расставит все по своим местам, и каждый получит «по делам его». Наверное, в таких ситуациях не люди должны судить, а кто-то или что-то, который видит всю картину во всей ее полноте. Нам не понять планов Провидения, не понять, по справедливости или нет воздается подлецам и праведникам. Поживем – увидим, как в дальнейшем сложится жизнь Катерины, ну а Аделаида уже, конечно, никогда не оправится от нанесенного ей родной рукой удара.


Но несмотря на то, что она очутилась в страшном тупике, она не могла позволить себе раскисать. На самоубийство она просто не имела права – на ее руках была беспомощная Манечка, да и не считала Аделаида это выходом из положения в любом случае.


Как-то раз Аделаида коротала время на Белорусском вокзале, ожидая своего поезда, и случайно забрела в парикмахерскую, где познакомилась с ее владельцем, молодым мужчиной, и они разговорились. Аделаида почему-то расположилась к нему и рассказала ему о том, что произошло в ее жизни.


– Я удивляюсь тому, что вы все равно остались такой оптимисткой, – сказал молодой человек, выслушав эту душераздирающую историю. – Любой на вашем месте сломался бы.


Конечно, Аделаида не осталась «оптимисткой» – это было преувеличением. Но и сдаваться просто так и опускать руки она не собиралась. Это походило на действия окруженных врагами бойцов в войну – они умирали, но дорого отдавали свою жизнь!

Глава 4

А положение у Аделаиды было практически безвыходным, и только чудо могло ее спасти.


Аделаида, когда они стали сдавать Манечкину квартиру, много поездила по разным странам, где-то могла даже остаться, но не сделала этого, и не потому, что была «квасной патриоткой» – просто она не видела для себя в этом ничего хорошего. Ей было за границей неинтересно. И в Штаты она собралась не потому, что рассчитывала, что там на нее повалится манна небесная, а потому, что хотелось хоть немного заработать на небольшую квартирку, пока еще были какие-то силы и возможности. Она умела все – могла быть домработницей, няней, кем угодно. Единственное, чего она не умела – это водить машину: так и не научилась, к сожалению, хотя несколько лет прожила рядом с автошколой.


Мечта ее была скромнее некуда: заработав годика за два энную сумму, вернуться, купить в небольшом городке маленькую квартирку, и на старости лет уютно проводить время, сидя у компьютера в любимом Интернетике (коего была фанаткой), общаясь с виртуальными друзьями, которые ее очень любили – Аделаида всегда получала от них комплименты, что она – интересный человек и им нравится с ней общаться.


Причем в Интернете она заводила друзей быстро, сотнями, ее друзьями считали себя многие – от мала до велика. Про таких, как она, говорят: коммуникабельный человек.


Впрочем, и в жизни Аделаида имела раньше кучу знакомых (и не только на почве секса). Она была доброй, не жадной, не обидчивой, отзывчивой на чужие беды, всегда помогала, чем могла, в трудную минуту. К ней обращались, не церемонясь, зная, что если что-то от нее зависит, она в лепешку расшибется, а сделает. Конечно, зависело от нее не так уж много, но все же…


Вы скажете, дорогой читатель, что автор чересчур идеальный образ тут рисует. Но уверяю вас, в нашей жизни еще встречаются отзывчивые люди, и не так уж их и мало. Автор лично знает таких. Думаю, что и вы, читатель, сразу вспомните кого-то из ваших знакомых, кто отнесся к вам по-человечески, как и нужно относиться друг к другу, несмотря на обилие отрицательных эмоций в нашем обществе, проистекающих, как правило, от низкого уровня общей культуры.


А что вы хотите?! Когда-то русская интеллигенция считалась самой элитной в мире, потом наступили времена, когда слово «интеллигент» стало ругательным: «Ну ты, интеллигент, а еще в очках!» (Вариант: «А еще шляпу надел!»)


Планомерно истребили лучших людей – генофонд нации. Ну и с кем остались, господа хорошие? Посмотрите вокруг. Давно уж наступило «Царство Грядущего Хама», о котором когда-то предупреждали гении Серебряного Века, лучшие умы, глядя, как пьяная матросня и солдатня издевается над «буржуем в котелке и с тросточкой».


Об этом писано-переписано, зачем повторяться? Помочь ничем уже нельзя, увы!


Автор своей книгой призывает (слабым, еле слышным голосом) только к одному: давайте каждый начнем с себя – вглядимся, а какие мы по отношению к окружающему миру? Правильно ли мы живем, особенно в те часы, когда нас никто не видит и не контролирует? И постараемся, очень постараемся хотя бы не делать никому зла, если уж не получается делать добро…


Вот и все. Это же так просто!


Однако вернемся к Аделаиде. Она заметила, что с возрастом ей стало все труднее совершать какие-то поступки – тянуло в рутину, в ничегонеделание, в мягкую постельку полежать с детективчиком, чтобы ни о чем не думать… Требовалось все больше усилий, чтобы заставить себя сделать что-то даже элементарное, активность – и физическая, и умственная – стала резко стремиться к нулю, приходилось напрягать остатки воли, чтобы совершить крохотное действие, а стимулы при этом должны были быть очень велики, иначе себя было не уговорить.


Глядя на Манечку, Аделаида содрогалась – все, что угодно, только не такая вот старость. Манечка превратилась в настоящий «овощ»: она исправно, с большим аппетитом, ела, прекрасно спала, у нее отлично функционировали все органы (Манечка почти не обращалась к врачам и не принимала таблеток), она любила пообщаться, сообщая об одном и том же десятки раз в день вот уже несколько лет…


Это было страшно, и это было наглядной претензией к Богу, в существование которого Аделаида не верила, хоть и относилась к нему при этом крайне отрицательно – вот такой вот парадокс!


Глядя на Манечку, Аделаида вспоминала еще множество других своих знакомых старушек. Очень давно, когда она была совсем молодой, она попала в дом интереснейшей личности – профессора консерватории, известной пианистки, осколка начала двадцатого века, которая создала свою пианистическую школу, воспитав множество известных даровитых музыкантов.


Как все очень молодые люди, Аделаида тогда считала стариков сплошь отсталыми маразматиками, и была очень удивлена, когда поняла, что она в подметки не годится этой старушке, которая, будучи парализованной, продолжала вести класс в консерватории, занимаясь каждый день по нескольку часов с учениками дома.


Аделаиде и сейчас было далеко до нее – по степени эрудиции, ума и таланта, да что там – вряд ли найдется какой-нибудь доцент, или даже профессор МГУ, который сравнился бы с этой, казалось бы, отжившей дряхлой старушкой, если бы их посадить друг напротив друга и сравнить их умственный потенциал.


У этой профессорши, блестящей в прошлом пианистки, было две дальних родственницы, тоже стареньких. Сын одной из них увез их к себе в крупный уральский город, где он был всем известен, так как работал артистом драматического театра, даже имел звание заслуженного.


И вот однажды Аделаида ехала с маленькой дочкой мимо этого города, и вдруг ей пришла в голову идея сойти с поезда и навестить этих старушек, которых она не видела несколько лет. Их адрес она знала, но, когда стала звонить в дверь, ей никто не открыл.


Их соседка по лестничной площадке поведала ей историю в духе Достоевского. Старушек (сразу обеих) убила жена артиста, когда он был на гастролях. То ли старушки были отнюдь не сахар, то ли вмешалась сюда ревность (артист был красив, женщины на него вешались сотнями, и он им, судя по всему, не отказывал), которую каким-то боком жена выместила на ни в чем не повинных старушках.


Дикая история, но абсолютно не вымышленная, несмотря на то, что попала она в художественное произведение. Но выдумать такое, наверное, невозможно. Хоть Аделаида и была уверена, что на убийство способны только примитивы и недоразвитые особи, этот случай опровергал собой все теории на свете, так как убийца, в данном случае, была интеллигентным человеком, врачом-гинекологом, да она была к тому моменту уже далеко не молоденькая, сильно за шестьдесят.


Впрочем, Аделаида понимала, что «сорваться» теоретически может каждый. Но «убийство в состоянии аффекта» давно уже перестало быть типичным преступлением нашего времени – сейчас лидируют «убийства из корыстных побуждений», попросту говоря, сплошь и рядом идет отъем частной собственности, это превалирует даже над так называемой «бытовухой», которая когда-то процветала в нашем обществе, как в самой пьющей стране мира.


Но все это волновало ее меньше всего, так как тот «золотой» период, когда у Аделаиды водились «приличные» во всех смыслах деньги, давно остался позади. И другого такого массового наплыва денег в ее жизнь явно не предвиделось…


Аделаида понимала, что, сидя сиднем в деревне, она ничего не добьется – как говорится, «под лежачий камень…» Но деревня цепко держала ее в своих объятиях, как в паутине – дергайся не дергайся, а вырваться отсюда было весьма проблематично.


А три года назад она приползла сюда, как раненное животное – после того страшного удара, который обрушила на нее дочь. Но, как только удалось вернуть какие-то деньги, она даже наладила здесь кое-какой быт: притащила на себе из Москвы спутниковые тарелки, подключилась к НТВ+ (при том, что весь народ в окрестностях смотрел две программы, и то кое-как транслируемые, Аделаида наслаждалась цифровым телевидением). Было дико, сидя в забытом Богом Малом Мякишеве (так называлась деревушка), среди лесов, наступающих со всех сторон, смотреть передачи из Рима или из Парижа. Все то же самое могли иметь и остальные обитатели деревни. Они отнюдь не были бедными, пенсии доходили до шести-семи тысяч, а у той же бабки Верки она перевалила за десять тысяч рублей: бабка оказалась хитрой и сделала себе «липовые» справки, что, якобы, она была блокадницей, и поэтому ей положены всякие надбавки, хотя все старухи прекрасно помнили, как в войну молодуха Верка находилась в этой же самой деревне и вовсю спекулировала спиртягой. Но наше государство обмануть нетрудно, поскольку этот обман уже давно идет с обеих сторон.


Короче говоря, никакой такой «цивилизации» в виде нормального телевидения или Интернета здешним обитателям просто не было нужно: отсутствовала внутренняя потребность. Их вполне удовлетворяло их убогое существование. Летом они ковырялись в земле, засаживая в грядки огурцы, морковку и свеклу, все имели какую-то скотину – коз, поросят, а также курочек, а к прочим животным относились в высшей степени жестоко и безобразно: собаки сидели на цепи (у одной бабки это была болонка, а у другой – маленькая добрая дворняжка, которая выла целыми днями), их практически не кормили.


В нагрузку к «хозяйству» у них шли мексиканские сериалы – вот и вся их «духовная пища», ну и каждодневное перемывание косточек друг другу тоже входило в их обычные деревенские развлечения.


Аделаида почти не общалась с «аборигенами», отгородившись от них сплошным деревянным забором. Несмотря на свою отзывчивость, она не хотела иметь с ними ничего общего после того, как поняла, что главный интерес, который они к ней питают – это желание обобрать ее, пусть даже то, что она имела, им было совсем не нужно, но алчность этих, с позволения сказать, людей не знала пределов.


Домишко у Аделаиды был весьма незатейливый, сработанный очень топорно крестьянами лет тридцать назад из нехитрого материала – бревен, украденных в лесу, и разномастных досок. Но – стоял! И даже зимой в нем было вполне тепло, жить было можно! Только заносило деревню снегом чуть не по самые крыши. И залететь сюда зимой можно было разве что на вертолете, потому что слабенькую тропинку, протоптанную к «большаку» (так называлась неасфальтированная дорога, ведущая от села к селу) все время надо было протаптывать по новой, иначе ее было не угадать среди сугробов. А делать это было некому. Если летом здесь и водился кой-какой народ – дачники из Москвы и Питера, то зимой жили только три старухи (Баба Бабариха, бабка Верка и бабка Тонька), алкоголик Гошонок и семья москвичей с Арбата, осевшая здесь пятнадцать лет назад и случайно укоренившаяся.


Эти бывшие москвичи жили своей жизнью, почти ни с кем не общаясь, никого не приглашая к себе, и сами ни к кому не ходя, жена занималась деревенскими делами, обеспечивая существование, а муж втихую пил.


Манечка (когда еще находилась в своем уме) называла все это изысканное общество «бомондом», чувство юмора в те недалекие времена у Манечки было хоть куда. Например, Баба Бабариха именовалась у нее гордым словом «визави», которое шло к ней, как к корове седло.


И еще неподалеку от деревни бродили волки, медведи, лисы и кабаны, а также зайцы, ежики и прочая лесная живность, с ними Аделаида встречалась часто, кроме, конечно, волков и медведей.


А однажды над лесом (хотите верьте, хотите нет) завис НЛО. Аделаида не то чтоб не верила во все это – просто никогда не приходилось сталкиваться с таким явлением. Она понимала, что есть на свете («друг Горацио») много такого, о чем человек никогда не узнает, живи он на этой планете хоть миллион, хоть миллиард лет. Например, не узнает, кто мы и откуда взялись. А главное – зачем???


На нынешнем этапе развития науки ученые и философы (которых Аделаида любила почитывать) объясняли это так: якобы человек был создан и нужен для того, чтобы его посредством Вселенная могла познавать сама себя. (То есть, короче говоря – человек является инструментом самопознания Вселенной).


Но что-то очень ограниченными возможностями наделили этот «инструмент самопознания», до обидного ограниченными… Да и проводил свою жизнь человечек совсем не в «познании», а занимаясь все больше скучненькими делишками по обеспечению своего выживания, которое ему ох как нелегко давалось, как в глобальном масштабе, так и в его маленькой коротенькой жизни.


Опять же, Аделаида соглашалась с тем «порядком вещей», что каждый человек должен был исчезать с лица земли, иначе (если бы люди были вечными) случился бы неимоверный застой, и эволюция, в необходимости которой нас давно уже убедили ученые, в итоге сошла бы на «нет». То есть, для того, чтобы прогресс шел полным ходом, поколения должны сменять друг друга. Вроде бы это азбучные истины. Но как жестоко – согласитесь? – наделить человека Разумом, знающим, что вскоре он уйдет в никуда?!! Господь Бог – явный маньяк-садист, ведь каждую секунду он наслаждается страданиями уходящих! А все эти сказки о вечной жизни придуманы, как жалкое утешение для тех, кто привык себя обманывать.


И еще Аделаида не могла простить Богу самого главного: что живое пожирает живое: и в природе – ведь маленьких волчат тоже жалко, они умрут, если не покушают зайца; и в человеческой жизни, когда убивают симпатичную умную свинку или миленького ласкового теленка…


Аделаида думала об этом часто. Но вот ведь что странно: она не могла стать вегетарианкой! Больше всего на свете она любила мясо. Стоило ей не поесть мяса неделю, как она чувствовала себя не в своей тарелке, начинала заболевать физически, ей страшно не хватало вкусной жареной отбивной, сочащейся дымящим соком!!!


Может быть, астрологи в чем-то все-таки правы, и астрология не такая уж лженаука: Аделаида была по гороскопу Лев, а родилась она (по китайскому календарю) в год Белого Тигра. Как сказала ей одна тетка-экстрасенс, это было «убойное» сочетание.


Она ехала в поезде Петербург – Москва, точнее, в «Авроре», и напротив сидела женщина, всю дорогу как-то пристально на нее глядевшая. И вдруг она спросила у Аделаиды:


– Как же вам живется среди мертвецов?


Аделаида опешила, но почему-то поняла, о чем говорит эта странная женщина, почему-то она сразу уловила подспудный смысл ее слов. Та имела в виду, что Аделаида живет среди «духовных мертвецов», ведь большинство людей рождаются, живут и умирают, так и не став людьми в полном смысле этого слова, поскольку вся их жизнь проходит во внешних проявлениях, такие люди (а их большинство) не имеют внутреннего мира, а живут тем, что зарабатывают деньги, делают карьеру, рожают потомство и совершенно не задумываются, для чего все это (и правильно делают!!!)


Вот что имела в виду ее соседка по купе, и Аделаида ее прекрасно поняла. Но как ответить на такой сложный вопрос? Аделаида пожала плечами.


– Да так, живу вот как-то, что еще остается?


Женщина после этого совсем «разошлась»: она стала говорить такие вещи, которые приводили Аделаиду в дикое смущение, она даже оглядывалась на окружающих (которых, кроме них, было еще четверо – в «Авроре» в купе втиснуто шесть человек: трое сидят напротив еще троих).


Но окружающие совсем не понимали, о чем шла речь, и не обращали внимания на странные слова странной тетки. А та, между тем, говорила Аделаиде такие «комплименты», которые, по мнению Аделаиды, вообще нельзя было произносить вслух (хотя в глубине души она все это знала про себя с раннего возраста, но одно дело – знать внутри, а другое – когда все это говорит совершенно незнакомый человек, который, к тому же, совсем ее не знает… хотя и говорит такое, вроде эта женщина провела с ней целую жизнь).


Аделаида пыталась остановить поток льющихся на нее эпитетов вроде «гениальная», говоря, что она их совсем не заслужила, но женщина не унималась, и Аделаида вздохнула с облегчением, когда поезд подошел к Москве. Женщина сказала, что никогда и никого из посторонних не приглашает в гости, но вот с Аделаидой ей хочется общаться часами, и дала ей свой телефон и адрес. «Ну уж нет, – подумала Аделаида, и сбежала.


Конечно, гениальной себя Аделаида уж точно не считала. Гении – это там Бетховен, или Лев Толстой, или, к примеру, Пушкин…


А Аделаида, имевшая недюжинные способности, по большому счету, «похерила» все в жизненной суете. Чем только бог ее ни наградил – например, музыкальностью, Аделаида в детстве окончила музыкальную школу, можно было пойти в музыкальное училище, кстати, звали, а дальше светила консерватория. Но Аделаида представляла себе, какой это вообще-то адовый труд… и все желание стать музыкантом быстренько отпало. К тому же, слишком разнообразны были ее интересы, чтобы сосредоточиться на одной только музыке.


Она могла быть и музыковедом, и литературным критиком, и лингвистом (проблемы языка тоже всегда ее живо интересовали, ведь язык – это целая вселенная со своими очень трудно поддающимися постижению загадочными законами). А ее способности к иностранным языкам! Ей ничего не стоило выучить любой. В тех странах, где она бывала, она пыталась говорить с жителями на их языке и, как бы чудовищно это ни звучало – ее почему-то всегда понимали!


Но то ли из лени, то ли просто не до того было – толком она не выучила даже свой любимый ею в молодости французский язык. А ведь могла переводить французских поэтов, когда-то даже пробовала – и неплохо получалось.


Да что там – она писала свои стихи, которые как-то дала прочитать Анастасии Цветаевой, а уж люди из этой семьи понимали толк в стихах! Цветаева сказала ей, что надо печататься, но Аделаида представила, как она ходит по редакциям, предлагая свое, можно сказать, самое сокровенное, а равнодушные тетки и дядьки, зевая, говорят ей:


– Вы бы, девушка, лучше про Владимира Ильича написали, как он с детишками дружил, а у вас тут какая-то белиберда…


А потом она просто растеряла листочки со стихами в водовороте, который ее закружил (и кружит по сей день).


Когда Аделаида заимела ребенка, ей пришлось много писать за других – за это хорошо платили. Написав кому-то диплом, она еще и печатала его на машинке, тогда ведь не было компьютеров. Так и научилась очень быстро «шмалять», зарабатывая очень неплохие деньги, рублей по триста в месяц, а это тогда было зарплатой профессора.


Она вешала объявление где-нибудь на факультетах МГУ, и народ валил валом, потому что Аделаида славилась, как исполнительная, аккуратная, всегда все делавшая в срок, никогда никого не подводившая (иногда приходилось не спать по несколько ночей, чтобы выручить нерадивых студентов, приносивших свои «творения» в последний момент), к тому же она бесплатно исправляла стилистические (не говоря уж об орфографических) ошибки, а иногда и просто заново все писала. Некоторые иностранные студенты (особенно почему-то негры) приносили такое: «Она пошоль ходить», а один будущий кандидат исторических наук на протяжении всей своей диссертации много раз употребил выражение: «с глубоким уледотворением»… Да много было разных казусов, но всем Аделаида помогла и закончить институт, и защититься (одному студенту литфака даже понизили оценку, так как не поверили, что он способен написать такой диплом), и много еще чего было! Так что это самое «уледотворение» Аделаида испытала в полной мере – свое дело она делала отлично, люди были довольны, приходили кто с тортом, кто с цветами, а что никто, кроме заказчиков, не знал, что за всем этим стоит Аделаида – так ведь она не нуждалась в славе, она раз и навсегда отвергла для себя все эти фальшивые гуманитарные науки, это и настоящей наукой-то нельзя было назвать, это было сплошное извращение, продолжавшееся семьдесят лет.


И если мы преуспели в том, что «наши космические корабли бороздят просторы Вселенной», то для гуманитарных наук это были потерянные десятилетия.


Когда началась «перестройка», Аделаиде принес печатать диплом юноша с философского факультета, его заголовок был: «Общая теория систем». Аделаиду всегда интересовали такие вещи, поэтому, когда юноша пришел забирать отпечатанный диплом, она позволила себе сделать ему несколько замечаний. Тот разинул рот – впечатление было такое, что заговорила обезьяна, ведь он же явно был уверен, что она – простая машинистка, а тут вдруг – свободное владение темой.


Паренек, пришедший в себя через несколько минут, послушался Аделаидиных резонов, и защитился с блеском, а после защиты притащил к ней своего руководителя – доктора философских наук. Немного пообщавшись с Аделаидой, тот предложил ей идти учиться к ним на факультет. Увы… для Аделаиды все это уже было поздно – существовал ребенок, который нуждался в ее заботе, а для этого надо было много работать, чтобы заработать на «прожиточный минимум» и сверх того…


Так что философия, очень сильно интересовавшая Аделаиду, пошла побоку – философией сыт не будешь; но еще старик Ионас, дедушка Аделаидиной дочери, который тоже, как-никак, был профессором юриспруденции и другом Анастасии Цветаевой, а также доктором философских наук, говорил Аделаиде, что она единственная женщина, с которой можно рассуждать на философские темы – а главное (надо же!), она всё-всё понимает…

Глава 5

Перемешав голубцы с философией, автор, спотыкаясь, движется по канве Аделаидиной жизни, в которой, как говорят наши люди, «без бутылки не разберешься» (читатель наверняка уже несколько застопорился, запутавшись во всех этих разборках деревенских бабок друг с другом, и не понимая, какое отношение это имеет к Аделаидиным «претензиям к Господу Богу», который вообще не тот, за которого его обычно принимают все нормальные люди, а какая-то вполне конкретная «личность», которую Аделаида упрекала каждый раз, когда жизнь ее била по голове, а это было довольно часто).


Больше всего на свете Аделаида не любила рано вставать. Все, что угодно, только не это, потому что рано утром Аделаида была не человеком, а бесформенной протоплазмой, абсолютно ни на что не годной, так что не только из «идейных» соображений, но и вполне по конкретной причине – полного ее отсутствия в самой себе по утрам, она не могла ходить на работу, как все люди, потому что для того, чтобы к девяти часам утра попасть на эту самую работу, надо, как известно, встать не позже семи часов утра. А Аделаида на такое была органически не способна даже разово, уж не говоря о том, что этот подвиг надо было совершать в течение многих лет каждый божий день.


Вот и получилось, что прожила она свою жизнь «тунеядкой». Как-то вот так прокрутилась много лет – и это в те годы, когда за такое могли заслабо посадить в тюрьму!!! И не голодала при этом («птицы небесные не жнут, не сеют…»), и дочь вырастила, которая однажды даже пошутила по этому поводу, когда они улетали из Англии, а перед отлетом Аделаиде лень было заполнять какую-то там бумажонку, которую подсунули им на таможне. Поворчав что-то насчет «дискриминэйшн оф зе рашен» (потому что это заполняли только русские, а все прочие проходили просто так – Аделаида это отметила), она передала эту бумагу дочери, которая отлично знала английский. Та заполнила обе анкеты (или что там было) – и свою, и Аделаидину. А в самолете вдруг Аделаида обратила внимание, что Катька то ухмыляется, то откровенно ржет.


– В чем дело? – Аделаида сразу заподозрила подвох. – Что ты там написала?


– Да там была графа «Работа», я и написала в твоей бумажке: «Профессиональная тунеядка». Скажи спасибо, что не «профессиональная проститутка», а то они никогда больше не впустили бы тебя сюда, а вот что такое «тунеядка» – они вряд ли разберутся…


Да уж… Наверняка это было специфически русское (даже скорее советское) понятие. Как бы там ни было, Аделаида осталась без пенсии! Без куска хлеба на старости лет!!!


Впрочем, она не собиралась жить до старости. На свете было три самых страшных вещи: рак, СПИД и старость, все остальное было детскими игрушками.


Аделаида дважды попадала на операционный стол. Надо сказать, что лечиться она дико не любила и по врачам старалась не ходить, даже когда была сильно больна. Но вот после родов у нее вдруг начала расти опухоль на правом плече – так называемая липома. Она долго не обращалась в больницу, да и не до этого было с маленьким ребенком, но когда опухоль стала уже величиной с добрую дыню (причем росла она как на дрожжах), Аделаиде ничего не оставалось делать, как пойти к хирургу. Лечь в стационар она не могла – не с кем было оставить ребенка, и хирург велел ей придти в назначенный день. Когда Аделаида пришла, она тряслась от страха, но, прождав хирурга часа два, она перестала трястись – какой смысл, когда операции-то, может, еще и совсем не будет сегодня? Так и получилось – хирург был страшно занят, ему было не до Аделаиды, которой он назначал придти на операцию еще раза три – и все с тем же результатом: постояв два часа под дверью операционной, Аделаида уходила домой. Страх раз за разом становился все меньше и меньше, пока не исчез совсем.


Наконец, Аделаиду пригласили на операцию, но уже не к хирургу (он так и не освободился, а может быть, счел ее болячку не заслуживающей своего внимания), а к двум молодым парнишкам-практикантам. У Аделаиды, что называется, не дрогнул ни один мускул, и она не испытала ровным счетом ничего, ноль эмоций, когда входила в операционную.


Ее положили вниз лицом, накрыли простынями со всех сторон, она почувствовала первый укол, а остальные пять или шесть (опухоль тщательно обкололи) были уже совершенно нечувствительны. Дальше ей разрезали кожу – но ощущение было такое, что на ней надета шуба, и режут эту шубу.


Парнишки, подлюги, при этом еще и отпускали дурацкие шуточки: «А вот сейчас мы ручку отрежем… А вот сейчас мы головку отрежем…», и Аделаиде очень хотелось на них наорать, чтобы не валяли дурака.


Под конец они ей показали желтую жировую гроздь наподобие виноградной, и зашили плечо с тем же Аделаидиным ощущением, что они манипулируют с какой-то надетой на нее шубой.


Ей помогли встать и одеться, и она пешком пошла домой, опасаясь только упасть, потому что стоял сильный гололед, дело было в декабре.


Это действительно была пустяковая операция по сравнению с той, которую она перенесла года на полтора раньше.


Она была беременна, когда начались большие неприятности: отец и дедушка ее ребенка выгнали Аделаиду на улицу, и не было ни одной живой души, которая хотела бы ей помочь. Аделаида уже думала покончить с собой, и, наверное, сделала бы это – положение-то было совершенно безвыходным: ни денег, ни квартиры, страшная боль от предательства самых близких людей, которые совсем недавно делали вид, что любили ее… Конечно, не будь ребенка внутри нее, она не осталась бы в живых (хотя позже она поняла, что эти два человека – отец и сын – не стоили и тысячной доли ее страданий, да и вообще ничего они не стоили, но задним числом все бывает совсем по-другому, нежели в какой-то роковой момент).


Она не могла вместе с собой убить свое дитя, потому что очень хотела его, часто представляла, как он родится (она почему-то думала, что будет мальчик) и скажет ей: «Мама!»


Но, видимо, она испытала чересчур сильный стресс, потому что, кроме ребенка, внутри начала расти и опухоль. С каждым днем боль все усиливалась, но Аделаида терпела, во-первых, она вообще была терпеливым человеком, а во-вторых, будучи совсем неопытной, она думала, что при беременности так и положено.


Наконец, боль стала просто нестерпимой. Аделаиду она застигла на улице прямо рядом с аптекой, где она купила анальгин, и тут же приняла несколько таблеток. Выйдя из аптеки, она почувствовала, что у нее зеленеет в глазах, и завалилась без сознания.


Очнулась она от того, что над ней склонилось чье-то лицо. Это прохожие догадались вызвать «Скорую помощь».


– Сейчас мы вас отвезем в больницу.


– Не надо в больницу!


– Нет, надо.


И ее отвезли в больницу, которая до революции была больницей для бедных, и так, видимо, ею и осталась (лет десять назад ее, наконец, снесли). Туда привозили людей, подобранных на улице: бомжей, проституток, сифилитиков. Зато врачи там были очень опытные.


К ней сразу же подошла пожилая еврейка, хирург, по имени Инна Исааковна Цукерман, и, осмотрев ее, сказала:


– Не хочу вас пугать, но вас нужно немедленно оперировать. Положение очень серьезное.


Аделаида не поверила.


– Я не хочу! Я не верю!


– Сейчас я приведу еще одного доктора, и, может быть, тогда вы поверите, наконец. Только плохо, что мы теряем драгоценное время.


Она привела какого-то старого еврея, тот, осмотрев Аделаиду, подтвердил, что «промедление смерти подобно».


– У вас киста яичника размером с головку младенца, она крепится к яичнику на ножке, которая сейчас перехлестнулась, поэтому вам так больно. Если тянуть резину, произойдет омертвение тканей, и вы погибнете.


Боль стала такой невыносимой, что Аделаиде было уж все равно, она махнула рукой:


– Делайте, что хотите!


Ее не обрабатывая срочно покатили в операционную, Аделаида еще успела отметить, что комнаты, по которым они проезжали, были какими-то грязными. В операционной ей воткнули в руку огромную иголку, из которой в Аделаиду попадало снотворное, находящееся в очень большой бутылке, подвешенной над ее головой. Но боль терзала ее внутренности с такой силой, что не давала Аделаиде заснуть.


Над ней наклонилась анестезиолог:


– Ты, часом, не наркоманка? Смотри, на тебя не подействовало такое количество снотворного…


– Что вы! Я даже почти не пью!


Только когда поставили вторую бутыль, Аделаида провалилась в небытие.


В больницу ее привезли около двенадцати часов дня, но, когда Аделаида очнулась, вокруг был тусклый желтоватый электрический свет, значит, уже наступил вечер.


Но очнулась она не сразу – со снотворным все-таки переборщили. Сначала она услышала, как ее зовут по имени:


– Аделаида, проснись! Аделаида!


Но она почему-то не могла ни ответить, ни пошевелить ни одним своим членом, и ей показалось, что сейчас все подумают, что она уже мертвая, и зароют ее в могилу.


Но потом все-таки к ней стало возвращаться зрение, и она увидела врачей, склонившихся над ней.


Больные в огромной палате (наверное, человек сто!), куда ее поместили, потом рассказали ей, что ее никак не могли вывести из-под наркоза, оттопыривали веко – глаза были закатаны, она не реагировала. Когда ее уже собрались отвозить в реанимацию, она начала приходить в себя, пошевелилась.


Cанитарок не было, больные сами помогали друг другу. Еще Аделаиду мучил запах собственной блевотины – ведь перед любой серьезной операцией сутки не дают есть, а ее привезли с улицы прямо на операционный стол – вот и результат, во время беспамятства ее вырвало, так действует наркоз.


На третий день ее покормили каким-то противно пахнущим «бульоночиком». А на следующий день она очень сильно захотела есть, аппетит проснулся прямо как у слона. И на ее счастье ее разыскали знакомые – Светка Стрижак со своим парнем Володей, которым она и заказала, чтобы они принесли ей жратвы, и они в тот же день устроили ей шикарнейший обед – Аделаида помнила, что, кажется, туда входила жаренная курица (мама Светки, Анна Георгиевна, вообще готовила отменно).


Аделаида, сожрав страшное количество вкусной еды, пардон, обосралась. А врач ей сказал, что она сделала ужасную вещь – всю неделю надо было питаться только «бульончиком», она могла умереть! Но, к счастью, Аделаида отделалась только конфузом из-за «неприличного» поведения своего организма.


Больница находилась рядом с синим куполом церкви, где, вроде бы, венчался Чайковский. И Аделаида обнаружила, что воспринимает весь мир очень ярким, купол просто сиял насыщенной синевой. Вообще все кругом воспринималось так, будто Аделаида только что народилась на свет: краски были многоцветные, яркие, звуки отчетливые, все было какое-то необычное, не как всегда. Впрочем, через неделю-другую все опять вошло в свою прежнюю колею, и мир как-то потускнел… Может быть, такие странные ощущения вообще бывают у тех, кто чуть не откинул копыта?!


Даже еда стала необыкновенно вкусной – до предела обострились вкусовые ощущения. (Впрочем, все девять месяцев, проведенных со своим ребенком в глубине ее организма, Аделаида лопала с большим удовольствием, ее ни разу не тошнило, как всех прочих беременных женщин, поэтому прибавила она в весе просто чудовищно – 25 кг!)


В одну из ночей, проведенных в больнице, Аделаида никак не могла уснуть. А необыкновенная активность и даже какое-то ликование, овладевшие всем ее существом, не давали ей спокойно лежать в кровати, и она пошла бродить по огромному зданию (величиной с целую улицу). Преодолев многочисленные переходы, она попала в обширный коридор, похожий на кладбище или на морг – даже не на кроватях, а на каких-то досках лежало чуть ли не в позах усопших множество старух. Они были, конечно, еще живы, но почему-то было понятно, что жить им осталось совсем недолго, и что они совершенно никому не нужны. Аделаида на всю жизнь запомнила это жуткое зрелище, эта картина часто всплывала в ее сознании. Что стоят все религии мира, вместе взятые, с их фальшивыми утешениями, когда в итоге человека ожидает такой вот конец?.. И разве можно верить в «милосердного боженьку», когда твоя жизнь заканчивается в грязной больнице на голых досках, где на тебя наплевать и Господу Богу, и людям? Даже картина Верещагина «Апофеоз войны» меркла перед этим душераздирающим зрелищем, да что там картина – сама жизнь теряла всякий смысл, если в итоге человека ожидало одинокое собачье издыхание в грязном коридоре отвратительной «больницы для бедных» (конечно, спорный вопрос и то, лучше ли умирать в современной дорогущей больнице для миллионеров, окруженным кучей любящих родственников – как, например, Раиса Максимовна Горбачева? Наверное, она отдала бы все, что имела, лишь бы только остаться в живых и жить в самой беднейшей деревеньке, как Аделаида).


Вот о чем думала она, глядя из окна своей палаты на голубой купол церкви, где, якобы, венчался того же цвета композитор Чайковский. А купол этот, всегда вообще-то тусклый, вовсю сверкал пронзительной, торжествующей голубизной (или синевой, кому как больше нравится), как небосвод после хорошей грозы. Как мы уже писали, все чувства Аделаиды сильно обострились тогда.


И еще, вспоминая те далекие времена и тех забытых всеми старушек, она думала еще об одной такой же. У Манечки была старая тетка Вера, которая дожила до (страшно подумать!) 96-и лет, Дочь у нее, правда, была одна-единственная, но зато внуков – трое. Все они были, что называется, «хорошо пристроены»: дочь знала несколько языков, работала переводчиком в крупном издательстве, ее дети тоже закончили престижные вузы и имели хорошую, высокооплачиваемую работу, часто ездили за границу – короче, жили «полной жизнью» на зависть всем окружающим. Наверное, это была, все-таки, заслуга их матери и бабушки – Манечкиной тетушки Веры, раньше это называлось «вывести в люди».


Но когда эта тетка Вера состарилась и больше всего нуждалась в помощи и заботе близких, ее дочь сначала отселила беспомощную старушку в какую-то коммуналку (с глаз долой), а когда она вскоре попала в больницу, и начались ее последние часы пребывания на этой земле – дочь специально отключила телефон, чтобы ее не позвали к умирающей матери: не хотела себя «расстраивать» этим не очень-то приятным зрелищем!


Потом стало известно, что старушка, умирая, очень просила медицинский персонал позвонить дочери, чтобы та приехала попрощаться (она понимала, что умирает – была в полном сознании) – но так и не дождалась…


Аделаида не была знакома с теткой Верой, или, лучше сказать, была знакома с ней


«заочно» – потому что иногда та от скуки звонила, и, если Манечки не было дома, с ней приходилось общаться Аделаиде. Они говорили часами. С точки зрения Аделаиды, старушка была правильным человеком, чего стоил один только ее принцип: в жизни ничего не нужно, кроме чашки и ложки. Аделаида была с ней глубоко солидарна.


Вот какие воспоминания пришли Аделаиде в голову, пока она пила кофе. Но с этой «больницей для бедных» оказалась связана и жизнь Катюшки, которая уже в утробе матери подверглась угрозе. Аделаида продолжала вспоминать о своем пребывании в этом довольно страшном месте.


У Аделаиды ведь должен был родиться ребенок (она была на третьем месяце беременности), поэтому, узнав, что у девушки, которую привезли вслед за ней и положили рядом, на соседнюю койку, обнаружен сифилис, Аделаида решила сбежать оттуда как можно быстрее. На пятый или шестой день после операции она спросила у врача на обходе:


– А можно мне встать – нитки не порвутся?


Врач ее уверил, что нитки выдержали бы даже кита, и Аделаида встала с постели, хоть и было еще очень даже больно. Тогда она была стройная, изящная, весила всего 47 килограммов, и все у нее быстро зажило. (Папочка с сыночком, узнав, что она попала в больницу, прибежали к Инне Исааковне и стали умолять ее, чтобы она ликвидировала их общее чадо, но было уже поздно. Ребенка сохранили, потому что перед тем как вырубиться, Аделаида просила об этом, а Инна Исааковна оказалась замечательным хирургом).


Так что опыт общения с медициной Аделаида имела богатый, хоть и, можно сказать, принудительный, потому что по пустякам к нашему здравоохранению Аделаида старалась не обращаться.


Манечка была приписана к элитной поликлинике, в которой лечились всяческие артисты театра и кино, и Аделаида всех их видела «в натуре», сидя вместе с ними в очереди к врачам. Конечно, ей было интересно, как и всем прочим «простым смертным», увидеть «живого артиста», а вот Манечке было полностью наплевать – она всегда была занята только собой и своими болезнями (которые любила себе выдумывать, чтобы визитом к врачу развеять скуку и под благовидным предлогом поговорить о своей персоне), и не обращала внимания на то, кто тусуется вокруг – хоть стадо крокодилов.


Это было в Москве, там поликлиника была шикарная, впоследствии половину ее, кажется, сдали каким-то богатым американцам, а вот в Питере поликлиника творческих работников была хоть и на Невском, но очень бедненькая и плохенькая. Аделаида там обслуживалась как «член семьи».


Терапевтша просвечивала насквозь – такая она была худая и бледная. Наверное, ей платили мизерную зарплату – в Питере вообще с этим дело обстояло гораздо хуже, чем в столице (Аделаида как-то влезла в Интернет, в сайты о работе. В Питере работодатели требовали два высших образования, владения компьютером, знания иностранных языков, умения водить автомобиль и т. д. и т. п., и обещали за это… всего 200 долларов).


– Вы знаете, что у вас лишний вес? – брякнула врач без предисловий. – Расскажите, чем вы питаетесь.


– Ну… мясом.


– А где вы берете денег на мясо, оно же очень дорогое?


Аделаида промолчала, услышав столь бестактный вопрос.


– Вам нужно питаться брюквой, к тому же варить ее на пару.


«Ага. Щаз. Сама ее ешь. Я лучше буду как три толстяка, но никакой брюквы в рот близко не возьму», – подумала Аделаида.


И после этих бесполезных визитов Аделаида решила больше не иметь дела с медициной. «Если помру – то и так помру. Выздоровлю – то и так выздоровлю», а когда она стала жить в деревне, эта бессмертная истина превратилась из хохмы в реальную действительность – на селе медицина отсутствовала, как таковая (вернее, находилась за тридевять земель в районном центре), исключая фельдшерицу, которая в ней понимала ровно столько же, сколько сама Аделаида.

Глава 6

И что это мы все о грустном да о грустном? Почему-то все время мысли какие-то о чьем-то конце, о каких-то безнадежных и невеселых событиях?!! Автору кажется, что до какого бы там ни было «конца» Аделаиде, все-таки, еще было довольно далеко, что не прошла она весь свой путь, не исчерпала, так сказать, до дна всей своей жизни. Хотя и, с другой стороны, если здраво подумать – что еще оставалось впереди? Всё уже было: молодость, материнство, в котором Аделаида, несмотря ни на что, была так счастлива много лет (до внезапного предательства дочери), радости интеллектуального познания – они ведь ничем не хуже каких-нибудь физических радостей, которым Аделаида в своей бурной жизни тоже отнюдь не была чужда.


Как-то так ощущалось Аделаидой, что в разные периоды ее жизни это была не она, а кто-то другой. Когда она вспоминала какие-то события, случавшиеся с ней, она удивлялась сама себе: случись это сейчас, она поступила бы совсем иначе, слишком другим человеком она теперь стала, не имеющим ничего общего с той – молодой Аделаидой.


А если бы ее спросил волшебник, какое желание она хотела бы, чтобы он исполнил, она сказала бы: жить на Луне, вдали от мерзкого человечества. Люди, откровенно говоря, вызывали у нее скуку и отвращение, особенно после того, как совершали на ее глазах какие-нибудь мелкие пакости, и им при этом казалось, что никто этого не видит и не понимает.


Конечно, не все относились к ней плохо – сказать так значило проявить несправедливость ко многим. Почти два десятка лет продолжалась дружба с человеком намного старше Аделаиды, типичной петербурженкой Изой Давыдовной, которая появилась в ее жизни в какой-то очередной критический момент, проявила сочувствие, и вообще, тогда у них началась интенсивная переписка. Иза была единственным человеком, который восхищался Аделаидой – та просто купалась в Изиных восторженных чувствах, потому что первый раз в жизни она кому-то была до такой степени интересна – против этого ведь не устоит никто! Конечно, не всё было заслуженно, в чем-то это было несколько преувеличенно, но Иза не только «льстила», она еще и ругала Аделаиду, когда ей казалось, что та поступает неправильно.


Это продолжалось многие годы, и Аделаида всегда знала, что она не одинока, что есть друг, которому можно написать, позвонить, а если она приезжала в Питер, то и придти. И не подумайте, что Изина поддержка была только на словах (хоть и это уже очень даже немало!). Когда у Аделаиды родилась маленькая Катерина, то в течение нескольких лет Иза Давыдовна посылала в тот город, где они тогда жили, продуктовые посылки, потому что в то время прилавки магазинов были почти пусты (если кто помнит, так продолжалось не одно десятилетие, продуктами обеспечивались только крупные города). А она ведь уже была в возрасте, почта от ее дома была далеко – кто бы на ее месте стал таскать десятикилограммовые посылки?!


И не одной Аделаиде помогала эта маленькая, немощная, но со стальной волей старушка. У нее была куча «подопечных». Аделаида иногда, при встрече, говорила:


– Ну зачем вы так надрываетесь? Вам же тяжело, не по силам, вы заболеете!


На что Иза отвечала:


– У этих людей никого нет, и, если я им не помогу, то они могут умереть…


Она долго ходила к какой-то полусумасшедшей старухе, та испражнялась под себя, Иза хлебнула с ней лиха (при этом коммунальная квартира, в которой эта старуха жила, была полна народа, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы в чем-то ей помочь). А когда эта женщина, наконец, померла, приехал ее сынок и обвинил Изу в краже золотых часов. Она рассказывала об этом со слезами на глазах, задыхаясь, – она, которая прожила безупречную жизнь, не взяв и нитки чужой! А Аделаида, обидевшись за нее, еще усугубила ситуацию, ляпнув:


– Вот вам и благодарность за добро, может, вы теперь подумаете – а стоит ли делать такие вещи???


Нет, Аделаида так не могла – она была намного хуже. Впрочем, таких людей, как ее знакомая Иза Давыдовна, наверняка больше не было на этой планете (ну, может быть, еще мать Мария – которая спасала людей во французском Сопротивлении, мать Тереза…)


Аделаида вообще очень многого не могла, в чем-то она уподоблялась всем заурядным людям.


Например, при всей ее громадной любви к животным, она не могла, как другая ее знакомая, Лера, подбирать и пристраивать бездомных собак и кошек. То есть, иногда, при случае, она все-таки это делала, а вот Лера занималась этим всю свою жизнь, каждый день, и жилось ей при этом очень непросто. Помимо того, что это занятие само по себе требует больших усилий, так еще родные ее были, конечно, против (всегда вонь, грязь, беспокойство!). Лерин муж вообще был просто редкостным хамом, а дети (уже взрослые) пошли все в папу. Он мог ударить Леру по лицу и обозвать «жирной свиньей». Это уж, как говорится, без комментариев…


Как-то раз Аделаида с Манечкой возвращались из очередной заграничной поездки и задержались в Москве, Лера пригласила их к себе на дачу. Поскольку они прилетели из Египта, где очень дешевые и вкусные фрукты, то привезли с собой довольно много всякой разной фруктовой экзотики. Аделаида стала выкладывать всё это великолепие на кухне. Тут подвалил хам Володя, и прозвучала гениальная реплика:


– А ну, забирай всё это назад! Мы не нищие!


И сразу с ним всё стало ясно. Но это были только цветочки. Как-то зимой Лера, зная, что Аделаида нуждается в том, чтобы решить некоторые свои проблемы, которые требуют длительного пребывания в Москве, позвонила и сказала:


– Приезжай, можно жить у нас на даче, а мы переезжаем на городскую квартиру (дача была зимняя).


Аделаида, помнится, еще уточнила:


– А Володя? Он не будет против?


– А что Володя? Дача моя – досталась мне от родителей, какое отношение к ней имеет Володя?


Аделаида с большим трудом пристроила Манечку в отдаленном селе у какой-то жадной старухи, сразу потребовавшей денег, рассчитывая в дальнейшем приехать за ней (и, как выяснилось, слава Богу, что не потащила ее за собой сразу!).


Дело было в Рождество, все учреждения не работали целых две недели. Аделаида уехала 4-го января, а сберкасса, в которой она держала кое-какие деньги, открывалась из-за праздников только 9-го. У Аделаиды осталось довольно мало (почти все выманила старуха, взявшаяся опекать Манечку), но она особо не беспокоилась, думала, что как-нибудь уж проживет эти несчастные пять дней.


На Лериной даче ей удалось пожить всего два дня – на третий туда явился Володя и велел ей немедленно убираться. С Аделаидой случилась форменная истерика – у нее не было даже той мизерной суммы, нужной, чтобы доехать домой, до деревни, да и что она бы там делала дальше без денег?!


В результате сложных переговоров с еле знакомыми людьми ее очень временно пристроили к какому-то мужику, который сам мотался по чужим квартирам, а зарабатывал тем, что изображал из себя «целителя» (таких шарлатанов, ловящих рыбку в мутной воде, сейчас развелось тысячи).


Но конкретно у этого, скорее всего, просто «не все были дома». За те три дня, которые Аделаида провела в его обществе, она сама чуть не спятила. Было даже такое: мужик схватил табуретку и занес ее над Аделаидиной головой. Впрочем, она что-то даже не очень-то испугалась – и правда, он не ударил, хоть момент, конечно, был весьма драматический…


Наконец, праздники кончились, открылись все конторы, в том числе и Аделаидина сберкасса, и Аделаида, сняв деньги (уж почти последние), улетела в Египет – приходить в себя от пережитого.


Каждый раз, когда она летела за границу, в аэропорту, в магазинчике «Duty free» она набирала отличного и сравнительно дешевого (потому что беспошлинного) спиртного. Конечно, она не питала к алкоголю ярко выраженного пристрастия, но на отдыхе, после купания в чудном море – почему бы и не пропустить рюмочку-другую чего-нибудь изысканного? Ох, красиво жить не запретишь…


На сей раз она попала в преинтереснейшее место: ее апартаменты в этом отеле состояли из огромной гостиной, включающей небольшую кухоньку (которая, в общем, была не нужна, так как почти во всех отелях Египта бывает шведский стол и кормят практически на убой – этим вообще отличаются мусульманские страны: любовью к обильной и вкусной еде), из спальни с огромной (наверное, пятиместной!) кроватью, и огромного же балкона, где она по утрам пила свой неизменный кофе «Амбассадор», привезенный с собой.


Еще та поездка запомнилась двумя событиями: смотря телевизор, Аделаида узнала, что в ее стране ударили пятидесятиградусные морозы! Такого не было, как сказали по тому же телевизору, уже сто лет! А Аделаида нежилась в теплом море, грелась на горячем солнышке…


А второе событие пышно отмечал весь мир – круглую дату со дня рождения Аделаидиного Бога – Вольфганга Амадея Моцарта. С точки зрения Аделаиды он был намного выше того бога, которому поклонялись в церквях. Целую теплую ночь в январе длилась трансляция с праздничного концерта в Вене, Аделаида смотрела ее по какому-то немецкому каналу. Все произведения, которые она слушала тогда, исполнявшиеся самыми известными музыкантами, Аделаида знала наизусть…


Впрочем, таких поездок в ее жизни было очень много – за десять лет они с Манечкой и Катериной промотали в них умеренно большие деньги (ну что-нибудь в районе ста тысяч долларов, всего-навсего), зато посмотрели весь мир (но и немного бы потеряли, если бы не посмотрели…)


Конечно, в результате Аделаида осталась без квартиры и «у разбитого корыта». А впрочем, всегда найдется человек, которому гораздо хуже, чем тебе… Этот мир, несмотря на Моцарта, на искусство вообще, на прекрасную природу (даже в деревне Аделаида развела невозможной красоты розы) – несчастливый мир, и что-то в нем не так.


Существует такая теория, что Земля – это гигантская лаборатория, созданная какими-то сверхсуществами. Эксперимент длится уже много тысячелетий, и пора бы признать его неудачным и прекратить, да у этих экспериментаторов рука не поднимается все это уничтожить – очевидно, ждут, когда за них это сделаем мы сами… Что ж, недолго ждать осталось, ей-богу!..


При этом так называемый «прогресс» идет не сам собой – не люди изобретают всевозможные орудия самоуничтожения и вообще всю технику, всё это вносится сюда теми же участниками грандиозного эксперимента («участники» – это в данном случае те, кто это всё затеял, а мы не участники, мы – всего лишь подопытные кролики).


Например, Аделаида была уверена, что во Вселенной существует бесконечное информационное поле, в котором есть всё (то есть, говоря другими словами – Абсолют), потому что очень часто она не могла объяснить себе, откуда знает некоторые вещи: и в школе не проходили, и в книгах не читала, и никто ей не говорил. То есть, очень многое она знала как бы «ниоткуда», что было странно – вот знает, и всё тут!


Но чем дальше шло время, тем больше Аделаида уставала от жизни, тем сильнее начинало тяготить ее бессмысленное и ненужное существование.


У нее была приятельница, Ольга Березайкина. Они познакомились как раз в одной из заграничных поездок ровно десять лет назад. Ольга была одним из не так часто встречающихся в нашем обществе примеров интеллигентной женщины. Родившись в культурной московской семье (ее отец был, кажется, профессором педагогики), она закончила биологический факультет МГУ и много лет работала в крупном научно-исследовательском институте ведущим научным сотрудником. По натуре Ольга была очень активной – писала в разные журналы, ее приглашали на телевидение, одно очень крупное издательство давало ей на рецензию «творения» начинающих авторов, которых оно предполагало напечатать – или не напечатать, все зависело от Ольгиного отзыва. Короче, Ольга являла собой пример очень целеустремленного человека, которым никогда бы не смогла стать Аделаида.


А самое главное, что при такой «бурной» деятельности Ольга неожиданно умудрилась написать (удивив всех своих знакомых) большущий роман, название которого говорило само за себя: «Житейские кружева» – историю двух обыкновенных семей и всех их родственников и знакомых, типа такой русской «Саги о Форсайтах», и не только написала, но и нашла деньги, чтобы «пробить» издание (хотя при этом совсем не была богачкой).


Если сопоставлять наших двух подруг, наверное, в русской литературе, в которой есть примеры на все случаи жизни, и тут нашлась бы аналогия: конечно же, Обломов и Штольц! Ибо Аделаида, в сущности, очень тяготела к этакой обломовщине, ей нравилось не действовать, а созерцать, размышлять, медитировать вокруг своего пупка, она была чистой воды ленивым «недеятелем» («бездельницей» ее назвать все же будет грубо, а главное, неверно).


Когда она видела по телевизору какие-нибудь исторические кадры, в которых маршировали колонны в жутком трудовом энтузиазме, ей становилось плохо. И вообще, брезгливость у нее вызывали не только физические запахи, исходящие от толпы, но и все те мысленные флюиды, которые густым облаком висели над любым сборищем, а Аделаида была в какой-то степени телепаткой (наука еще не изучила это странное явление, но оно не из разряда фантастических или недоступных, когда-нибудь ученые до этого доберутся и раскроют, почему некоторые слышат не только ушами, но и «нутром»).


Так вот, от толпы никогда ничего хорошего не шло, а может, Аделаида просто была какая-то невозможная индивидуалистка. Вот по этому самому поводу автору хочется сделать еще одно «лирическое отступление».


Сидел себе француз и писал о вроде бы ничего не значащих событиях, происходящих в светском обществе (дело было в 19 веке), описывал каких-то там мадам, месьё, их довольно мелкие душонки, ничего не значащие поступки, делишки, мыслишки, словечки… Он писал, накатав много томов и создав целый мир, а все потому, что не мог жить настоящей жизнью – он страдал страшной болезнью, которая не смертельна, но начисто вышибает из седла, астмой. Ему приходилось сидеть, почти не выходя, в оббитом пробкой помещении, слава богу, хоть он был не беден и ему не надо было добывать себе кусок хлеба, и оставалось только сооружать воображаемый мир и жить его жизнью…


Вот кто был настоящий, махровый индивидуалист (правда, поневоле), и сначала его объявили просто очень интеллектуальным, далеким от жизни писателем, игравшим сам с собой в какие-то непонятные игры, которые он озаглавил «В поисках утраченного времени». Но вот прошел век, пошел другой – и в наше, казалось бы, предельно, не знаю как правильно назвать – механизированное, что ли (или технизированное? А впрочем, один хрен!), время, короче, в век очень высоких технологий, когда всем управляют уже не люди, а компьютеры, почему-то появился огромный интерес к его творчеству – то там, то тут упоминается его имя, а удивительный философ Мераб Мамардашвили, которого тоже еще совсем не открыли и не поняли современники (его, возможно, смогут оценить только высокоразвитые люди в будущем, если таковые не исчезнут в ближайшее время с лица земли) пишет о своем пристальном внимании к этому странному французу, жизнь которого была недолгой и скрытой от «широких масс».


Это сейчас есть телевизор, в котором постоянно мелькают одни и те же лица – из них состоит вся эта дешевка-тусовка, и который заменяет людям всю духовную жизнь. Может быть, и Аделаиде деревня была послана, чтобы она сидела в тишине и вне суеты, как Марсель Пруст, и тогда к ней начали бы приходить настоящие мысли?! Но… ох, не хотела она, совсем не хотела, чтобы «гений осенил ее своим крылом». Она хотела простых человеческих радостей, и уже в силу этого сознательно смещалась к тому полюсу, где находились зауряды, а не гении. Скажем так – от заурядных ушла, но к гениям так и не пришла. Не дано было.


Еще за Аделаидой водилось одно не очень-то хорошее качество, из-за которого она, наверное, и осталась одинокой: она была очень требовательной, правда, не только к людям, но и к себе тоже. Например, она не могла простить нынешним мужчинам отсутствия у них элементарных норм поведения.


Казалось бы, мелочь: мужчина, прежде чем спросить ваше имя, должен представиться сам. Но этого не наблюдалось. Более того, с точки зрения Аделаиды просто вопиющим был всегдашний вопрос: «А сколько вам лет?» (Наверное, Пушкин вызвал Дантеса на дуэль по гораздо менее значительному поводу…)


Поражали и другие высказывания современных людей (не только мужчин, но и женщин). Когда они с Манечкой отдыхали на юге, одна молодая женщина, сидя за общим столом, заявила: «Меня тошнит от такой еды» (имелась в виду, кажется, окрошка, но в данном случае это совершенно не важно).


Вся эта всеобщая «непосредственность» коробила Аделаиду, хоть ее тоже не князья и графья воспитывали. Но должен же человек понимать элементарное!..


А впрочем, нынче никто никому и ничего не должен. На том стоим. Огромный дурдом, иначе не назовешь. Что там «невинный» вопрос про года? Башку могут открутить ни за что!


Нет, срочно надо было искать защиту, пробиваться к «своим». А «свои» у Аделаиды были только виртуальные… при её-то нетерпимости! А виртуальных в любой момент можно было «delete», тем и нравилось Аделаиде сетевое общение. Она могла сидеть в Сети сутки напролет (наверное, если бы Прусту тоже был доступен Интернет, то ничегошеньки он бы не написал – сам бы в нем торчал с утра до вечера!) В Интернете она была (в «своем кругу») личностью довольно популярной – все, кто там с ней общался, признавали, что она – очень интересная собеседница. И что показательно: когда она общалась с кем-то «в натуре», ее никогда не слушали – не умела она убеждать. Но в Сети приходилось, в основном, писать, а на письме Аделаида становилась асом, виртуальные собеседники лезли к ней, как сумасшедшие, съедали всё её время, она не успевала сходить в те сайты, ради которых ей и нужен был Интернет.


Катерина, как только они завели компьютер, обозвала мать «инетоманкой», впоследствии Аделаида прочитала, что и вправду существует такое явление, сродни наркомании, да что там – натуральная виртуальная наркомания, видимо, Аделаида была все-таки из тех натур, не умеющих жить в реальной жизни, но вот всё виртуальное подходило ей просто идеально!..


Но жизнь опять била по рукам. (Или все-таки по голове?). Сначала Аделаида попала в деревню, где не было «нормального» телефона и поставить его тоже не было никакой возможности, а в Интернет можно было выйти только по мобильнику (в этой глуши и мобильник-то заработал совсем недавно, несколько лет Аделаида с Манечкой прожили вообще как на льдине, отрезанные от всего мира), а это было очень дорого, уже всласть не посидишь.


А вскоре сломался ноутбук, её «друг, товарищ и брат», который был практически всем на свете, самой родной и близкой душой. Она его купила три года назад, хоть он был и не из дешевых, и нещадно эксплуатировала: смотрела на нем фильмы, слушала музыку, читала книги (теперь существуют диски, на которых записана целая библиотека), даже телевизор по нему одно время смотрела (через ТВ-тюнер), писала всякую всячину, разумеется, – так что разучилась писать «от руки», даже письма. И он всё терпел безропотно, но вот, поскольку в деревне было очень мало развлечений, а телевизор, книги и музыка иногда надоедают, Аделаида решила поиграть в очень крутую игру. И в тот момент, когда она пыталась встать на виртуальные ящики и вылезти в виртуальный город-Сити, её любимый «Samsung» не выдержал и лишил Аделаиду своего так нужного ей общества. Собственно, он давно уж стал ее частью – даже не рукой или ногой, а частью души… И вот Аделаида осталась одна, совсем одна (не считая маразматического младенца Манечки), и эта потеря была покруче людских потерь.


Как-то одна из любимейших писательниц Аделаиды – Виктория Токарева (а впрочем, ей нравились многие современные писательницы – Улицкая, Толстая) сказала: «Как это люди не понимают, что писать – это жуткое наслаждение, как это они не посвящают этому все свои дни – я их не понимаю!» (не ручаюсь за точность, но смысл был такой). А Аделаида не понимала, как это можно жить без компьютера?.. Это же не жизнь – это жалкое прозябание. И только потеряв своего единственного в нынешние времена друга, она оценила всю ту наполненность жизни, которую он ей давал.


Видимо, Аделаида была человеком новой формации, не Homo sapiens’ом, не ещё каким-то Homo, а придатком машинного интеллекта, видимо, случилось то, о чем в страшных фантастических повестях предупреждали писатели-фантасты: компьютеры начали порабощать человечество!


Это, конечно, просто шутка. Человечеству вообще ничего и никогда не грозило (кроме собственного уникальнейшего качества – глупости). Аделаида была слишком для него нетипичной. Наверное, если бы она была значительно моложе, то пробилась бы работать куда-нибудь в НАСА – так ей были интересны самые последние достижения техники, электронной и прочей (ну, конечно, не тракторы, это понятно!).


Но она, по понятиям современной молодежи, была уже древней бабулькой. Узнав ее возраст, виртуальные знакомцы либо не верили, либо удивлялись. В их представлении в ее годы уже надо было тихонечко попердывать на теплой печечке, и жевать беззубым ртом размоченную в чае баранку.


Несравненная, умнейшая Лёни Риффеншталь, которая чуть ли не в 90 лет еще занималась дайвингом, была мало кому известна. Она ведь была хорошей знакомой Гитлера, и не могла являть собой положительного примера.


А Аделаида так и не смирилась с тем, что ее пора было списывать со счетов. В ней все еще бушевали страсти, ничуть не менее сильные, чем в молодости, хотя она их научилась обуздывать – внешне. Но только внешне! Температура внутри накалялась гораздо выше, чем в двадцать лет.


Что девочка или девушка? Она думает, что ей еще отпущена целая вечность, и не торопится. А вот когда знаешь, что скоро финиш… Всё обостряется до предела, это как цейтнот у шахматистов – больше не поиграть, а очень хочется, гораздо больше, чем в молодости.

Глава 7

Аделаида не годилась ни в герои, ни в мученицы, это было давно понятно. Никаких «испытаний», посылаемых ей «свыше», она не выдерживала. И вся ее жизнь была как повторение одного и того же шага: она упорно наступала на одни и те же грабли, которые не менее упорно подсовывал ей её вечный оппонент Господь Бог. Он зачем-то хотел её чему-то научить посредством всяческих мучений и страданий. (Церковники в таких случаях говорят, что особо сильные мучения он посылает тем, кого больше всех любит – избранным).


Но Аделаида, честное слово, не годилась для такой неистовой любви Господа Бога!!! Все его суровые «уроки» она воспринимала так, как если бы попала в лапы маньяка-садиста.


А впрочем, все это бредни! Ну какое там ещё Сверхсущество со Сверхразумом будет заниматься какими-то букашками, все устремления которых сводятся к желанию вкусно пожрать, набить карманы баблом, плюнуть в морду соседу и в таком роде?.. Просто эти букашки обладают немерянной, прямо-таки безразмерной манией величия – возомнили о себе, что их создал добрый и всемогущий дедушка, и уж сколько тысячелетий пытается наставить их, детей своих неразумных, на путь истинный, и грозит им божественным перстом: «Не грешите! Возлюбите ближнего своего!»


А они всё грешат да грешат, и любят только себя, вот как смешно получается…


Cogito absurdum est.


И на хрена ж пожилой тетке Аделаиде копаться в своей душе в поисках этой дурацкой Истины?! И что самое глупое – и в молодости она делала то же самое, а надо было жить, а не умствовать!


Впрочем, жить-то было не с кем – вокруг была одна «мелочь пузатая», не достойная высокоумной девушки Адели. А какой-нибудь высоколобый интеллектуал, во-первых, ей не встретился, а во-вторых, может быть, ещё и счёл бы её дурой. Употребить-то он её, может, и употребил бы пару раз, а вот чтобы пригласить в спутницы жизни – это вряд ли.


В общежитии, впрочем, Аделаида была не так уж плоха: не любопытна, не навязчива, уважала чужие привычки (если кого вообще уважала!), никогда не была упрямой спорщицей, как, например, Манечка, которая обожала делать всё наперекор.


Но, несмотря на такой широкий спектр положительных качеств, не любили её, ох, не любили! И что самое главное, никто, совсем никто не захотел принять Аделаидину любовь – никому она не оказалась нужной, вот в чем убедилась Аделаида за свою не так уж и короткую, скорее, уже давно клонившуюся к закату, жизнь.


А Аделаида умела любить… И требовала того же от встречавшихся ей на жизненном пути. Ну, конечно, не словами требовала, а всем своим существом. Сама отдавалась без остатка – и требовала того же от другого. А люди так не умели… Не все же, далеко даже не все обладали такой цельностью натуры, как она.


И от дочери, видимо, многого требовала. А та тоже не была «жертвенной личностью», а просто обыкновенной, заурядной. Ещё в детстве очень любила всякие тряпки (в то время, как Аделаида была аскетом по натуре и презирала все эти бабские штучки – тряпки, косметику, цацки), всяческие мелкие удовольствия для примитивов, не любила читать «умные» книжки (а Аделаида пыталась заставлять это делать), любила помотаться без дела на улице, поваляться и поспать, посмотреть какую-нибудь полную фигню по телевизору, поболтать с глупенькой и пустой девкой – своей подружкой Нинкой…


Эх, да что толку в этих запоздалых сожалениях, раскаяньях? Никому теперь всё это не нужно – жизнь прошла, как будто её и не было, и ничего после неё не осталось, совсем ничего, никакого следа. И даже если бы Аделаида в итоге выдала что-то такое гениальное («на выходе», как говорят кибернетики) – идею ли, книгу ли, всколыхнувшую инертную и равнодушную массу, или какой-то геройский поступок совершила (как в американских фильмах любят показывать – герой-одиночка спас человечество) – всё равно бы от этого ровно ничего не изменилось. Ни на йоту, уверяю вас, мой обожаемый читатель – вы мне начинаете сильно нравиться: то ли любопытства у вас выше крыши, то ли автор все-таки чем-то зацепил вас, рассказывая о какой-то странной бедолаге, мыкающейся по этой жизни, но вы дошли почти уже до конца, а любой автор будет счастлив, если смог


заинтересовать кого-то – это уж железная истина, с которой не поспоришь!


И ведь всё время мы с вами ходили вокруг да около, никакой, так сказать, конкретики. И этот рецепт приготовления голубцов… ну неужели непонятно, что это исключительно для того, чтобы вы, мой драгоценный читатель, испытали хоть одно-единственное реальное удовольствие, приготовив их на своей чистенькой кухне, упакованной всяческой бытовой техникой?


Как говорится – чем богаты… если больше нечем поделиться, то хоть такой крохотной радостью.


Аделаида, тем временем, собиралась ехать в Москву, где ей было назначено собеседование аж у самого консула (неужели правда, что консул беседует со всеми, стремящимися в западный рай?), чувства ее перед этим визитом были сродни тем самым, которые она испытывала тогда, когда ей предстояло посетить стоматолога или гинеколога…


Ни в жизнь бы она не поехала в этот самый «рай», если бы не слабая надежда, что все-таки сумеет переломить полосу неудач, ну и любопытство тоже играло далеко не последнюю роль – так ли уж плоха страна, в которую ей хотелось поехать, как она её себе представляла (например, по фильмам). Со всех сторон она слышала такие разные отзывы, но это же понятно – все воспринимают действительность со своей колокольни, и не бывает двух одинаковых впечатлений от одного и того же.


А все рассуждения о том, что в Штатах нет «подлинной культуры», она отметала начисто: в России её тоже давно уж не было, по причине полного истребления носителей этой самой культуры (некоторые, правда, умерли своей смертью – как её знакомая пианистка или та же Анастасия Цветаева – но это еще совершенно ни о чем не говорит, это, скорее, исключения из общего правила).


И вообще, ХХI век был веком торжества техники, а не культуры, в этом она была полностью убеждена. Если человечество не погибнет в ближайшее время от собственной подлости и агрессии, то скоро начнут клонировать людей и продлят жизнь отдельного человека до бесконечности – вот только зачем??


Однако автор опять ударился в «философские» измышления. Пора уже посадить Аделаиду в поезд и отправить в Москву на собеседование в американское посольство.


Поезд приходил рано утром, около семи часов, до собеседования оставалось еще три часа, куча времени.


Аделаида не спеша вышла на Тверскую, бывшую улицу Горького, и тихонько двинулась по ней. В этот ранний час ей навстречу почти никто не попадался, только проносились мимо тоже довольно редкие автомобили. Через час она дошла до Пушкинской площади и решила подкрепиться. «Макдональдс» был уже открыт. «А почему бы и нет?», – подумала Аделаида. Она не считала их продукцию вредной для здоровья, немного дороговато, конечно, но вполне съедобно, а некоторые вещи даже вкусны – например, жареная картошка!


Купив какой-то из «Маков», Аделаида устроилась в одиночестве (народу с раннего утра было раз-два и обчелся) и стала «питаться», запивая «Мак» совсем даже недурным кофейком (впрочем, до её любимого «Амбассадора» ему, конечно, было далеко!).


Потом спустилась в метро и доехала до «Баррикадной», где и вышла наверх. Переходя скверик и случайно задрав голову, вдруг увидела высоко в ветвях деревьев растянутый между ними транспарант, на котором было написано что-то чересчур странное, а именно: «Катька, я тебя люблю!!!» И ей очень сильно захотелось заплакать. Всё-таки то, как поступила с ней дочь, выдержал бы не всякий, да и в душе Аделаиды остался страшный рубец, который кровоточил всякий раз, когда что-нибудь напоминало ей о дочери.


Конечно, пришлось усилием воли подавить слезы, подступившие к глазам, и проглотить комок в горле, не дававший дышать. А тут ещё мысль, что её будут «пытать» (морально, конечно) в посольстве…


У Аделаиды была очень скверная привычка не хранить никаких бумаг и документов, с течением времени вроде бы становившихся ненужными. Но ощущение их ненужности было очень обманчивым, потому что ведь никто не знает, как может повернуться его жизнь, и ничего не значащая сегодня бумажонка может завтра вдруг стать важным доказательством.


Аделаида давно выкинула два предыдущих заграничных паспорта, густо испещренных разными визами и штампами, поэтому предъявить американцам доказательства того, что она много путешествовала, но всегда возвращалась в свою страну, она не могла. На всякий случай она взяла с собой толстый альбом, где на фото она была запечатлена у разных достопримечательностей: у Биг Бена в Лондоне, у Венеры Милосской в Лувре и даже с Папой Иоанном Павлом П в Ватикане. Ещё она взяла с собой «Certificate of Attendance», нечто вроде «Похвальной грамоты», которую ей выдали в «Greenwich School of English», куда она в свое время потащилась за Катькой и где очень недолго пыталась изучать английский.


Их поселили в английской семье, жену звали Кейт, а мужа – Вильям. Он был шотландец и не любил англичан, это было видно хотя бы из того, что он всё время говорил о том, что англичане – индюки надутые (это можно было понять, даже не зная языка). Диваны в их доме все были продранные, а эта парочка – Кейт и Вилли – явно любили выпить. Аделаида с Катькой привезли с собой две бутылки водки, этого хватило, чтобы супруги упились «в драбадан». Когда Кейт была ещё трезвой, она вежливо выслушивала Аделаидины речи, произносимые на английском, но как только забалдела, вежливость её куда-то испарилась, дав волю весьма непосредственной реакции. Она чуть под стол не валилась, слушая, как Аделаида немилосердно коверкает английский. «Ну, сука, поговорила бы ты по-русски!», – подумала Аделаида. – «Я бы вообще тогда, небось, умерла от хохота».


А Вильям разошёлся до такой степени, что снял штаны и показал голую жопу.


– Ты только в школе смотри не проболтайся об этом, – сказал он (естественно, по-английски, но Аделаида, почти не зная языка, прекрасно понимала, что каждый хочет сказать – может быть, всё-таки из-за своих телепатических способностей?)


– Будь спокоен! Я не стукачка, – ответила она ему по-русски, и они в точности воспроизвели сцену из фильма «Особенности национальной охоты», где пьяные русский и финн говорят каждый на своем языке, но прекрасно понимают друг друга.


Потом Кейт всю ночь блевала в ванной, а Вильям мучил Аделаиду, не пуская ее спать. В знак особого расположения он притащил еще самогонки собственного изготовления, они вдвоем, без преждевременно выбывшего из их рядов бойца Кейт, стали её глушить.


Вильям всё время что-то говорил, но из его трёхчасовой речи Аделаида поняла только одно: «Кейт донт бэлив ми…» Наконец ей удалось отвязаться от пьяного шотландца, и она бухнулась в койку, где давно уже спала сном невинного младенца почти совсем не пьющая Катерина.


Аделаида тогда всюду возила с собой видеокамеру, и ей удалось заснять тот пикантный момент, когда Вильям обнажал непотребную часть своего тела. Когда они приехали домой и стали показывать Манечке кассеты со всем увиденным в Англии, та, дойдя до этого места, очень возмутилась и сказала, что всегда думала об англичанах по-другому и не ожидала от них такого свинства. Так Вильям дискредитировал своим поступком (правда, по пьянке, что его в какой-то степени извиняет) в глазах Манечки всю чопорную Англию…


Впрочем, Вильям, за исключением всего лишь одного момента полной раскрепощенности, был очень даже неплохой мужичок: он трогательно ухаживал за Аделаидой и Катериной, подавал им еду и называл их «мои две русские Мурки» («My two russians Murkas»), чем очень их смешил.


Незаметно, вспоминая милую Англию, от которой Аделаида приехала в полном восторге, она подошла к посольству, где уже выстроилась целая очередь. Несмотря на солидную её протяженность Аделаида очень скоро попала внутрь. Строгости в посольстве были беспрецедентные, хуже, чем в аэропорту. Людей обыскивали, долго водили по ним щупом, заставляли распахнуть одежду, шарились в вещах. В одном месте отобрали мобильники и всякие проводочки (поскольку Аделаида занималась Интернетом, у неё их было с собой навалом).


В другом пришлось пройти через рамку, вещи тоже проехали через просвечивающее их устройство, у Аделаиды отобрали маленькие маникюрные ножницы, которые случайно завалялись в рюкзаке. И в довершение всего сняли отпечатки пальцев, правда, тоже электронным способом, не пачкая их, и не всех, а почему-то только указательного, но на обеих руках.


Они прошли несколько залов ожидания, Аделаиде всё это очень напоминало крематорий, не хватало только траурной музыки. Всё это продолжалось часа два, и наконец её позвали к «главному» окошечку, где сидел типичный американец лет тридцати с чем-нибудь. Он спросил её, в каких странах она побывала (она перечислила несколько европейских, упомянула какие-то мусульманские), а также как давно она виделась с пригласившим её мистером Шапиро (это был её очень хороший знакомый, в своё время с него началась «новая жизнь» Аделаиды – девочки из провинциального сибирского городка: это он привел её в дом к профессорше-пианистке, где всё и пошло-поехало. Похоже, и на сей раз её жизнь закрутится с подачи того же самого товарища, вернее, господина, уже совершенно, видимо, в другом направлении…)


– Три года назад, – беззастенчиво соврала Аделаида, ведь Яков Шапиро уехал 27 лет назад, и с тех пор они не виделись. А три года назад он приезжал в Россию, они могли бы увидеться, но в это время и происходили печальные события, когда дочь отобрала у неё все деньги и пыталась выгнать из приобретенной ею квартиры. Эта квартира находилась под Москвой, буквально в получасе езды, но знакомый Аделаиды не горел желанием навестить её сам, он прислал письмо с телефоном его родственников, где он должен был остановиться, но письмо опоздало буквально на один день – когда Аделаида его получила, он уже уехал в Петербург, а ехать туда Аделаиде, во-первых, было не на что, у нее в то время не было ни копейки даже на еду (она практически голодала), а во-вторых, и желания не было, не тот был момент: она тогда была прямо-таки морально убита, плакала и тряслась каждую ночь, задыхаясь от омерзения, от поведения и поступков когда-то безумно любимой ею дочери. А в-третьих, она поняла тогда, что очень мало значит для Якова Шапиро, всё указывало на то, что ему было на неё наплевать. А навязываться кому бы то ни было ей не позволяла гордость. Она даже тогда никому, кроме дочери, которой это было всё равно, не могла признаться, что голодает.


…После этих двух вопросов собеседование благополучно закончилось, длилось оно не более пяти минут. «Вот дура!» – подумала о себе Аделаида. Действительно – и чего было так бояться?! Милые американцы сразу шестым чувством почувствовали в ней родственную душу… После этого стало так приятно-приятно. Она тут же позвонила Ольге Березайкиной.


– Везунчик ты, Адька!


Ольга пригласила её к себе на работу. Там Аделаида попыталась посидеть в бесплатном Интернете, но компьютер пора было выкидывать на помойку – он был, по меньшей мере, прадедушкой русской электронной техники, купленным институтом, где работала Ольга, на заре компьютеризации. К тому же, институт был «режимным» (у нас любят наводить тень на плетень и засекречивать любую деятельность, даже если выпускают консервные банки, не понимая, что все наши секреты уж давно являются «секретами Полишинеля»), кто-то сразу же стукнул, что у Ольги находятся «посторонние», и пришел мужик (начальник охраны) с выяснениями.


Ольга и так была замученной (она всю жизнь развивала бурную деятельность на всех фронтах), что Аделаида решила на какое-то время исчезнуть из Ольгиной жизни, тем более, что, вроде бы, всё складывалось так, что начиналась совершенно другая эпоха. Это и пугало её, и взбадривало. Впереди её ждала полная неизвестность. Конечно, Родина не баловала её какими-то светлыми моментами – наоборот, она была ей не родной любящей матерью, а суровой мачехой. Но чужбина есть чужбина…


Впрочем, Аделаиде, кроме своих цепей, терять было нечего. Жизнь, в принципе, клонилась к закату, впереди (где-то уж совсем близко) маячила отвратительная одинокая старость и гробовая доска. Аделаида не реализовала себя потому, что общество, которое её окружало, не могло оценить её качеств – они существовали как бы отдельно: Аделаида и общество, в разных, можно сказать, измерениях.


Существует расхожее мнение, что талант пробьется, несмотря ни на что. Но это неправда. Вспомним, к примеру, Ван-Гога. Если бы при его жизни хоть одна его картина продалась за ту сумму, за которую она продается сейчас – разве так сложилась бы его жизнь? Мы ведь не знаем, что он чувствовал, какую боль (и, кстати, далеко не только физическую!), когда отрезал себе ухо, или когда, брошенный всеми, голодный и несчастный, писал картины, которые все окружающие считали просто мазнёй и которые сейчас продаются за миллионы долларов!


Да что Ван-Гог!.. Имя им – сотни, тысячи… Моцарта травил какой-то идиот архиепископ, божественный Шуберт умер совсем молодым, потому что его гений никому из современников не был нужен, он жестоко страдал от непонимания родных и близких. Можно привести сколько угодно примеров, доказывающих, что человечество совершенно не нуждается ни в гениях, ни в талантах. Оно в лучшем случае их не замечает, но вообще-то, типичная их участь – быть непонятыми, гонимыми и затравленными, ибо девяносто девяти процентам человечества нужна полная дешёвка, и оно – человечество – спит глубоким непробудным сном, от которого его никому не дано пробудить, будь ты хоть Иисус Христос, хоть гений из гениев…


А уж Аделаида – слабая женщина – и не пыталась равняться с великими, которые были признаны таковыми, как правило, задним числом, в основном, после смерти. Она была реалисткой по жизни и понимала, что даже если сделает что-то такое выдающееся, и её имя загремит по миру – всё равно это ничерта не добавит и не убавит, сенсации приходят и уходят, а общество миллионов Homo vulgarius остаётся. Оно помнит только выдающихся злодеев – Гитлера, Ленина, Сталина, Наполеона и иже с ними, да и то сравнительно недолго (кто, например, кроме узких специалистов-историков помнит сейчас какого-нибудь Батыя или Тимура?)


Но, опять же, это всё «общие» рассуждения автора. А конкретная живая женщина Аделаида все свои душевные силы растратила на то, чтобы отгородиться от этого так называемого «общества» глухой стеной, потому что ничего кроме отвращения она к нему не испытывала… Алчность, непорядочность и примитивность большинства были


слишком очевидны.

Глава 8

Кто-нибудь наверняка подумает, что автор задался целью очернить человечество. Нет, дорогой читатель, если ты возмущаешься тем, что Аделаида ставит себя в какие-то «особые условия» – ты не даёшь себе труда задуматься и вникнуть в её не такую уж типичную ситуацию, тем более, что тебе неизвестно, что по молодости она относилась к людям совсем по-другому, но постоянно была ими бита «фейсом об тейбл». Да и сейчас она довольно часто попадала во всякие переплёты, потому что, несмотря ни на что, продолжала верить людям, верить в их честность, порядочность и доброту – ведь иначе остаётся только надеть верёвку на шею, и…


Но последовать заповеди «возлюби ближнего своего» Аделаида всё-таки не могла.


И не будем брать для иллюстрации какие-то вечно показываемые нам по телевизору образы мошенников, убийц, садистов и прочих нехороших личностей. Возьмем абсолютно положительного человека, чья жизнь протекала в соответствии со всеми нормами.


Эта женщина жила у них в деревне, звали её Елена. Она всю свою сознательную жизнь прожила в Москве, была инженером, но лет пятнадцать назад переехала вдруг в деревню – сначала вроде не всерьёз, потом втянулась и осталась, оказалась просто прекрасной хозяйкой: развела животных (коз, кур, кроликов), посадила замечательный огород, дававший огромный урожай, а цветы у неё были такие, что, наверное, позавидовали бы какие-нибудь цветоводы-дизайнеры. Разумеется, она была абсолютно честным и порядочным человеком, казалось бы, Аделаида могла с ней общаться и дружить, по отношению к Аделаиде она совершала много мелких, но добрых поступков: давала взаймы, когда широкая натура Аделаиды не укладывалась «в рамки» и разбазаривала деньги, так что не хватало на дорогу в Москву, где у неё в сберкассе лежали кое-какие запасы; делилась рассадой, причём, конечно, безвозмездно – о деньгах не могло быть и речи, в этом она полностью походила на Аделаиду; несколько раз давала какие-то семена, кустики малины, клубники и т. д.


А Еленин муж мог чем-то помочь по хозяйству (он, как всякий мужчина, многое умел) и никогда не брал денег, в отличие от деревенских мужиков, которые и пёрнуть не могли бесплатно.


Но при этом Елена отличалась жестокостью – она вполне серьёзно посоветовала Аделаиде убить кота (Аделаида не знала, куда его девать в случае своего отъезда – здесь никто бы не приютил чужое животное, крестьяне и к своим-то плохо относились, почти не кормили их); Елена сама убивала своих кроликов. Но не это было в ней самое неприятное: она, как все очень ограниченные люди, любила «поучать», очень часто навязывала Аделаиде свои советы в форме «категорического императива», считая себя «носителем истины в последней инстанции».


Однажды, уезжая, Аделаида оставила Елене ключи от калитки, потому что боялась за беспомощную Манечку – мало ли что могло случиться, а ехать было необходимо. Она отсутствовала три дня, на третий день, не выдержав, позвонила Елене и спросила – всё ли в порядке?


– Я не знаю. Ведь я там не бываю, – ответила Елена.


Аделаиду это поразило. Она бы не смогла не зайти к беспомощной старухе хотя бы один раз. А Елена так боялась, что её «заставят» помогать, взвалят на неё ношу… Поразительная чёрствость! А ведь Елена ещё была не из самых худших. Кстати, между прочим, она очень уважала Бабу Бабариху – якобы за то, что та была «большая труженица».


И ещё Елена обожала сплетничать – она всё про всех знала, считая себя порядочным человеком, она даже не задумывалась, что поступает крайне некрасиво, передавая Бабе Бабарихе очередную сплетню про Аделаиду, а как-то раз вообще поссорила её с двумя приехавшими молодыми ребятами, которые зачастили к Аделаиде, сказав тем, что Аделаида ей пожаловалась, что не хочет с ними общаться. Это отчасти было правдой – Аделаиде такое общение было совсем ни к чему (по ряду причин, которые мы здесь опускаем для краткости и по несущественности), но разобраться с ребятами она могла бы и без вмешательства Елены.


Остаётся добавить, что в свои шестьдесят с небольшим лет она выглядела как 80-летняя старуха, что было очень странно. И ещё – она почему-то считала Аделаиду вруньей и не верила ей, что бы та ни рассказывала о себе. Впрочем, Аделаида довольно скоро прекратила общаться с ней, обращаясь к той в очень-очень редких случаях.


Она не любила жестокость и уверенность в собственной непогрешимости, которые так и пёрли из этой, казалось бы, вполне интеллигентной и порядочной бывшей москвички с Арбата. Кстати, крайняя степень этого, казалось бы, хорошего качества – уверенности в себе – называется хамством и наглостью, а это в очень большой степени характеризует современных жителей столицы.


Аделаида ненавидела в людях ещё и безалаберность, и то, как походя они нарушали данное им слово. В этом смысле она была совершенно другим человеком и, давши слово, никогда никого не подводила. Подобных себе она не встречала никогда! Сплошь и рядом все, кто что-то обещал, разбрасываясь словами направо и налево, тут же забывали о данном ими обещании, и их совершенно не тревожило, что они наносят человеку существенный вред, срывая ему какие-то дела. Современные люди, как правило, совсем не чувствительны к чужим неприятностям, которые происходят по их вине. Полное равнодушие ко всему, что не укладывается в рамки их сиюминутной выгоды или прихоти – вот что отличает в наше время всех от мала и до велика.


…А жизнь в деревне становилась всё хуже и хуже, хотя хуже было уже некуда. Повадились выключать свет, ссылаясь на какие-то «повреждения», это происходило чуть ли не каждые три дня. Аделаида поняла, как сидели люди в блокаду – голодные, в холоде и в темноте. Ну, положим, голод она испытала только раз (это длилось год или чуть больше), когда дочь издевалась над ней, забрав все её деньги и пытаясь отобрать жильё. Холод тоже пока ещё не наступил – стояла чудная, красивая осень, деревья тронула первая желтизна, кое-где сияли яркие пятна красных листьев, но это было лишь самое-самое начало, этакий тонкий намёк на будущие холода, когда снега здесь будет столько, что в деревню можно будет попадать только на вертолёте (хотя где ж его взять-то?!!)


Магазины тоже были довольно далеко – за 5 километров в соседней, довольно крупной деревне. Раньше хлеб им привозил чеченец Махмуд раз в четыре дня, хлеб был очень плохого качества, но все деревенские были людьми совсем не избалованными и радовались и такому. Вместе с хлебом чеченец возил и спирт, который и спиртом-то нельзя было назвать – гадость какая-то, непонятно даже, что в нём было намешано. Но доза этой мерзости стоила очень дёшево, и люди покупали, пили, отравлялись и очень часто умирали.


Баба Бабариха жила напротив Аделаиды, и та видела, как Махмуд выгружал возле её дома фляги с этим так называемым «спиртом» – видимо, опасался держать их дома, и напрасно, потому что милиции было глубоко плевать. Аделаида, не выдержав, позвонила туда – это было, когда умер молодой парень Колька Сергеев, отравившийся пойлом, купленным у Махмуда. Но в милиции отказались заниматься чеченцем, объяснив Аделаиде, что ведь никому насильно это в рот не вливают, так что те, кто у него покупает отраву и умирает, виноваты исключительно сами…


Но Махмуда, видимо, наказал бог – не его аллах, а наш, православный, потому что он пережил Кольку всего лишь на год и загнулся по непонятной причине в шестьдесят лет, хотя был здоров, как бык.


Продавцы автолавки, привозившей иногда продукты в эту забытую богом деревню, безбожно обманывали и старух, и мужиков, и даже «грамотную» Аделаиду, которая пыталась что-то доказать наглым торгашам, но это было бесполезно. Вообще размеры воровства, размах его в этой стране – потрясали. Воровали практически все, начиная с самого низа, и кончая – само собой – самым верхом…


Аделаида, зайдя как-то в местный магазин, обнаружила там Люсю Маликову, которая раньше жила недалеко от неё, а потом переехала поближе к детям. Та ей обрадовалась и позвала в гости. Аделаида взяла да и купила «мерзавчик», который они благополучно «раздавили». Бедная Люся пить совсем не умела, Аделаида заставляла её насильно – не пить же ей одной? Люся очень хотела «поддержать компанию», но проклятая водка никак не «шла». Но все-таки, в итоге, «уговорили».


Слегка забалдев, Люся десять раз призналась Аделаиде в любви, это было ужасно смешно. У Люси, вообще-то была трагическая судьба: её муж беспробудно пил, и однажды допился до белой горячки. Он разыскивал Люсю, бегая по деревне с топором, но она надежно отсиживалась в чьем-то погребе. Не найдя её, он побежал в лес, где и повесился.


Дети – сын и дочь – пошли в отца, тоже пили, сын не просыхал от запоев, дочь по пьянке отморозила пальцы ног, пролежав всю ночь в беспамятстве в сугробе, и пальцы на одной ноге пришлось ампутировать. Но последние два года они, чуть не погибнув, дойдя уже до последней черты, взялись за ум и все-таки сумели остановиться, тем более, что у них у каждого было по двое детей.


Люсины внуки все уже выросли, вроде были неплохие, не считая того, что одного из них почему-то забраковали и не взяли в армию, а второй был заметно глуповат, правда, дебилизм его, видимо, был в довольно легкой стадии, не клинический, а так – в деревне сойдет за «нормального»… На внучках же алкоголизм предков не отразился, и это лишний раз доказывает, что мир держится все-таки на женщинах – вот случись что с ними, с лучшей половиной человечества, и мир рухнет.


Пьяненькая Люся умоляла Аделаиду только об одном:


– Вот уедешь в свою Америку – ты только напиши, только напиши!..


Аделаида пообещала. Но до Америки, судя по всему, было еще довольно далеко! Во-первых, куда было пристроить Манечку? Во-вторых – и это было главным – денег было кот наплакал. Аделаида вспомнила, что кто-то, кажется, Рокфеллер, начал с того, что у него в кармане был только один доллар… Увы, в наше время этот номер не проходил.


Придя домой из «посиделок» у Люси Маликовой, Аделаида легла спать, но не потому, что была пьяна (пьяной она не бывала почти никогда – умела, как говорится, пить), а потому, что опять выключили свет, и делать было совершенно нечего, тем более, что свечи были давным-давно украдены у неё (как и всё прочее имущество) Бабой Бабарихой.


Утром она проснулась немыслимо рано – от холода. Хотя ещё стоял конец сентября, и днём температура на солнышке поднималась чуть ли не до 25—27 градусов, ночью маятник качался в другую сторону, а в эту ночь вообще были первые заморозки, температура опустилась до минус двух, вся ярко-зеленая трава сверкала изморозью. Пришлось в полной темноте (было всего четыре часа утра, а свет так и не дали) топить печурку. Без электричества нельзя было даже чайник вскипятить (он был замечательный, удобный, марки «Roventa», и служил Аделаиде верой и правдой уже лет 10).

Конец ознакомительного фрагмента.