Гладиатор. Глава первая (Филипп Ванденберг, 2004)

Глава первая

На Мульвиевом мосту через Тибр, по которому изо дня в день вливался в Рим поток путешествующих по своим делам торговцев, разного рода проходимцев и просто молодых людей, решивших поискать здесь свое счастье, Вителлий остановился. Он вытер ладонью лоб – последние три дня апреля выдались в Риме на редкость жаркими и душными. Затем сплюнул в лениво текущие под мостом воды Тибра и опустил узелок на разогретые солнцем камни Виа Фламиниа.

– Ищешь развлечений, юноша?

Вителлий испуганно схватился за узелок, составлявший все его достояние, и обернулся. Перед ним стоял хорошо одетый мужчина лет тридцати с лишним.

– Развлечений? – не без робости в голосе проговорил Вителлий, успевший уже заметить, что брови и ресницы заговорившего с ним мужчины подкрашены черной тушью, а светло-рыжие волосы посыпаны золотистой пудрой. – Я ищу работу и крышу над головой. Да помогут мне в этом боги!

– Работу! – Незнакомец рассмеялся. – Работу! – Смех его становился все громче, а затем он, продолжая хохотать, выкрикнул так, чтобы его могли слышать все вокруг: – Он ищет тут работу, работу, работу! – При этом мужчина грациозно, словно пританцовывая, переступал с ноги на ногу.

Чуть успокоившись, он сделал шаг вперед, выставил вперед левое плечо и сказал:

– Мое имя – Цезоний. В этом городе меня знает каждый – не только номенклаторы, выкрикивающие имя посетителя, – задал внезапно вопрос: – Ты из провинции?

Вителлий кивнул.

– Я из Бононии, меня зовут Гай Вителлий.

– Раб ты, вне всяких сомнений, беглый раб! – сделав к нему еще шаг, продолжал наседать Цезоний. – Берегись!

Вителлий, однако, возмущенно запротестовал, указывая на висевший у него на шее нагрудный знак полноправного гражданина Рима:

– Нет! Клянусь всеми богами, своей правой рукой клянусь! Пусть я не принадлежу к знати, но мы, плебеи, тоже свободные люди, даже если живем в нищете. Мой отец всю жизнь честно работал в своей обувной мастерской. Когда семнадцать лет назад он отнес меня на мусорную свалку и оставил там, как многие делали в то время со своими детьми, он не нарушил никакого закона. Его к этому вынудила нужда. Для меня, пятого ребенка, у него не было ни места в жилище, ни пропитания. От голодной смерти меня уберегла лишь милость богов. Один лудильщик котлов услышал мой плач и забрал меня с кучи отбросов. Я тоже стал лудильщиком и…

– …И ты надеешься обрести счастье, лудя римские котлы, – перебил юношу Цезоний, на губах которого появилась сочувственная улыбка.

– Именно так, – убежденно проговорил Вителлий.

Лицо Цезония посерьезнело.

– Ты говоришь, что пришел из Бононии. Сколько людей живет в стенах этого города?

Вителлий пожал плечами.

– Тысяч двадцать пять, наверное. Почему ты об этом спрашиваешь?

– И сколько в Бононии лудильщиков?

– Пять или шесть.

– Прекрасно, – кивнул Цезоний, а затем протянул левую руку в сторону юга. – В стенах Рима живет больше миллиона людей, но здесь расположены и целые кварталы лудильщиков, где каждый мастер с завистью поглядывает на соседа, сумевшего заполучить работу. Я уж не говорю о лудильщиках, которые бродят по улицам аристократических кварталов Эсквилина и Авентинского холма, выискивая, не прохудился ли котелок на кухне какого-нибудь патриция. Короче говоря, лудильщиков в Риме тысячи.

Вителлий растерянно поднял глаза. Город, на который он возлагал все надежды, этот город неограниченных возможностей, показался ему вдруг недружелюбным и даже враждебным. Сейчас он охотнее всего поднял бы свой узелок и повернул обратно. Тут же он, однако, услышал вкрадчивый голос Цезония:

– Не бойся. Молодой человек с мышцами Геркулеса и внешностью Гиацинта всегда встретит в Риме улыбку Фортуны. Мудрый Катон сказал однажды, что красивый юноша стоит большего, чем урожай, собранный с поля. Поверь мне, он был прав.

С этими словами Цезоний положил руку на бедро юноши. Вителлий инстинктивно отшатнулся. Словно не заметив этого, Цезоний встал рядом так, что теперь оба они смотрели в одном направлении.

– Надо только веселее смотреть на жизнь! – Цезоний взмахнул рукой, словно приглашая следовать за собой. – Еще прежде, чем на Палатине загорятся огни храма богини Луны, здесь, у стен города, соберутся на склоне дня все те, кому Юпитер и Венера отказали в счастье быть любимыми. Ты сам увидишь, что люди, которым приходится покупать любовь, в большинстве своем весьма состоятельны. Это всадники с узкими пурпурными полосками на туниках и даже сенаторы, которых легко отличить по пурпуру их тог. Те, кто приходит к этому мосту, либо покупают, либо оказываются купленными.

Цезоний заметил смущение, явно написанное на лице юного Вителлия, и осторожно поинтересовался:

– Ты никогда еще не знал блаженства, которое даруют нам Венера и Купидон? Вокруг тебя никогда не обвивались стройные ноги какой-нибудь женщины? Ты никогда не ощущал приникающие к тебе твердые бедра мужчины?

Вителлий покачал головой, одновременно жадно приглядываясь к красочной толпе, окружавшей их. Вокруг было множество женщин, способных затмить своей красотой даже солнце. У одной из них, стоявшей с непокрытой головой, были чудесные золотисто-рыжие волосы, а ее шелковая туника своим покроем еще более подчеркивала все достоинства фигуры. Когда к ней приближался какой-нибудь мужчина, она, опустив руки на бедра, начинала с улыбкой поворачиваться из стороны в сторону. Полный, слегка обрюзгший римлянин, явно не привыкший считать деньги, подошел к красавице и приоткрыл тунику на ее груди, словно желая убедиться, что содержимое и впрямь отвечает упаковке.

– Это Цинтия, – шепнул юноше Цезоний. – За свою любовь она требует два золотых аурея, на которые ты мог бы спокойно прожить целый год. Поверить трудно, но находится немало дураков, круглых дураков, охотно готовых платить ей. Не за ее красоту. В Риме достаточно красавиц, услуги которых можно купить за медный асс. Нет, они готовы платить, потому что Цинтия – жена одного из влиятельных сенаторов. Тем не менее женщина – это только лишь женщина. Не думаешь же ты, что положение делает ее чем-то лучше других?

Несколько мгновений Вителлий молчал, а затем проговорил:

– Разве в Риме уже не действует закон, карающий супружескую неверность?

Цезоний рассмеялся.

– Дорогой мой, в Риме разрешено все что угодно. А если что-то недвусмысленно запрещено, то всегда находится подходящий закон, снимающий этот запрет. Как божественный император Калигула смог сочетаться браком со своей сестрой Друзиллой, хотя это запрещено законом, так и Цинтия может нарушать супружеский долг, да еще и получать плату за это. Чтобы избежать преследования властей, она обратилась к эдилам с просьбой внести ее в списки проституток и аккуратно платит положенный за это налог. Так поступают многие аристократки. Говорят, будто даже их мужьям приходится платить за проведенную с женой ночь.

– И все же, клянусь Венерой и всеми богами Рима, – воскликнул потрясенный услышанным Вителлий, – никогда еще я не видел такой привлекательной женщины!

– Возьми под уздцы свое сердце и научись сдерживать его порывы! – засмеялся Цезоний. – Не пристало мужчине вгрызаться зубами в первое же подвернувшееся красивое спелое яблоко. Прежде всего, друг, да будет тебе известно, что наивысшее наслаждение доставляют нам не эти размалеванные красавицы. Нет, Купидон, сын Венеры, утверждает, что его дают существа одного с нами пола. В каждой женщине таится дочь Даная, готовая в первую же брачную ночь убить своего мужа. Те дочери Венеры, которых ты видишь здесь, не пользуются кинжалами, хотя кое-кто из них и прячет за поясом такие серебряные игрушки. Нет, позволив тебе сделать свое дело, они убивают тебя презрением. Озолоти женщину, и она лишь усмехнется с состраданием. Мужчина же, которого ты вознаградишь, станет на всю жизнь твоим другом.

Слушая Цезония, Вителлий разглядывал окружавшую их толпу. Среди готовых предложить свои платные услуги было по меньшей мере столько же мужчин, молодых и почти совсем детей, сколько и женщин. Влиятельные политики и крупные торговцы приходили сюда в сопровождении двух, а то и четырех рабов. Выкрикивая: «Дорогу важному господину!», они прокладывали ему путь сквозь густую толпу. Один из таких господ остановился на мосту, окинул Цезония и Вителлия пренебрежительным взглядом и проговорил, обращаясь к своему рабу:

– Помоги мне облегчиться!

Поклонившись, раб подобрал край туники своего господина и осторожно извлек на теплый весенний воздух предмет его мужского достоинства. Моча плотной струей полилась в воды Тибра. Если не считать Вителлия, вряд ли хоть кто-нибудь обратил внимание на такое поведение.

Сквозь толпу двигались и сопровождаемые рабами колесницы. По большей части колесницы эти были одноосные, и запряжены в них были мулы. Боковые стенки под защищавшими от солнца балдахинами представляли собой раздвижные занавески. Когда занавески раздвигались, можно было быстрым взглядом окинуть обнаженное тело женщины, лениво отмахивавшейся от внимания зевак.

– Это самые дорогие шлюхи Рима, – сказал Цезоний, проследив за полным любопытства взглядом Вителлия. – Каждая из них считает ниже своего достоинства даже ногой ступить на пыльную мостовую Виа Фламиниа. Не встретишь ты их и в дешевых лупанариях по соседству с Большим цирком. Каждой из них принадлежат дома в лучших кварталах города, дома, в которые можно войти с одной улицы, а выйти на другую.

Продолжая говорить, Цезоний не переставал раскланиваться во все стороны, посылать воздушные поцелуи и временами почтительно произносить приветственное «Ave!». Темноволосого юношу, потягивавшего из меха красное фалернское вино, Цезоний поцеловал в щеку. Должно быть, он и впрямь хорошо известен здесь, подумал Вителлий, и в этот момент какая-то тень заслонила его от лучей заходящего солнца. Вителлий поднял глаза.

По божественному соизволению Пана, даровавшего такой удивительный вечер, чуть ли не прямо над головой Вителлия возносился паланкин, в котором с царственным видом восседала светловолосая женщина – чудесное видение, словно явившееся сюда со строк элегий великого Овидия. Восемь одетых в красное рабов держали на плечах позолоченные жерди паланкина. Красавица сидела на голубой, расшитой золотом бархатной подушке. Одета она была в аметистового цвета тунику без рукавов, в вырезе которой виднелась обнаженная тугая грудь, более крупная и более соблазнительная, чем у греческой богини Афродиты, статуи которой приходилось видеть Вителлию. Соски красавицы были позолочены, а на самых их кончиках сверкали бриллианты. Как будто стремясь еще более подчеркнуть все это великолепие, она, опираясь на локоть, с улыбкой высунулась из паланкина, так что щедрые дары, полученные ею от Венеры, оказались, словно спелые виноградные грозди, прямо перед глазами Вителлия. Он почувствовал, как кровь застучала в висках.

– Привет тебе, Цезоний! – прозвучал над его головой голос красавицы.

– Привет и поцелуй, прекрасная Лициска! – ответил Цезоний. – Да приведет красота твоей груди вновь в дрожь весь Pax Romana, весь Рим и окружающие его земли!

– Это при том условии, что у вражеских полководцев иные, чем у тебя, склонности, – засмеялась Лициска и, кивнув в сторону Вителлия, добавила: – Прекраснейшего из твоих друзей ты, я вижу, до сих пор скрывал от меня…

– Да покарает меня Меркурий, если я лгу, – перебил ее Цезоний, – но прошло всего лишь несколько мгновений с тех пор, как я впервые увидел этого юношу. Имя его Вителлий, ему исполнилось ровно семнадцать весен, и он прибыл сюда из Бононии. Хочет найти здесь работу лудильщика.

– Ты ищешь работу, юный красавец? А я-то решила было, что тебя привела в Рим жажда наслаждений. Сейчас город переполнен приезжими изо всех провинций. Флоралии, праздник богини цветов Флоры, донесли свой зов до самых дальних уголков империи. Все же мне кажется, прекрасный бонониец, не ради охоты на зайцев и козочек проделал ты столь дальний путь, а ради танцовщиц в театре, которые так искусно сбрасывают одежды перед зрителями.

Вителлий покраснел. Нет, нет, конечно же нет, хотел он ответить, но не смог произнести ни слова. Его словно завораживал сам вид этой женщины. Словно в трансе, он услышал голос Лициски:

– Послушай, Цезоний, такого застенчивого юноши мне еще никогда в жизни не приходилось встречать. Скажи, мужчина ли он вообще? Или он разделяет в любви твои вкусы?

– Это известно одним лишь богам, – пожав плечами, ответил Цезоний. – Тебе лучше спросить об этом у него самого.

Лициска протянула руку и провела ею по жесткой шевелюре Вителлия. Он поднял глаза. Эта женщина, лет на десять, самое большее, старше, чем он, пробудила в юноше неведомые ему доселе чувства.

– Ты нравишься мне, красавец из Бононии, – сказала Лициска, продолжая ерошить волосы Вителлия. И, увидев появившуюся на его лице смущенную улыбку, добавила: – Иди ко мне!

Словно по команде, один из рабов оказался рядом с Вителлием и, сложив руки в некое подобие ступеньки, жестом пригласил его подняться наверх. Вителлий взглянул на Цезония, который, ободряюще кивнув, поднял узелок юноши и бросил его в паланкин. Одним движением Вителлий оказался наверху и сел напротив Лициски. Она махнула рукой, указывая в сторону города, и паланкин без единого звука пришел в движение.

– Salve, прекрасная Лициска! – крикнул вдогонку Цезоний. – Да усыплет Флора твой путь цветами!

Несколько мгновений женщина молча смотрела на сидевшего напротив юношу, а затем спросила:

– Ты римский гражданин?

– Да, конечно, – поспешил ответить Вителлий. И почтительно добавил: – Госпожа… Я был внесен в списки во время прошлогодней переписи.

– Зови меня Лициской, – сказала красавица.

– Да, госпожа.

– Ты первый раз в Риме? – засмеялась Лициска.

– Да, – ответил Вителлий. – Да, Лициска.

Вителлий не только впервые был в Риме, он впервые в жизни покинул Бононию, впервые в жизни оказался один, предоставленный самому себе, на чужбине. Впервые в жизни он сидел в паланкине, с трудом сохраняя равновесие на покачивающемся сиденье. Впервые в жизни напротив него была женщина, подобных которой ему никогда не приходилось встречать. Прекрасная, как рожденная из морской пены Афродита, она предлагала свои прелести ему, лудильщику Вителлию, никогда еще не спавшему с женщиной.

Словно прочитав его мысли, Лициска, опустив руку на плечо юноши, проговорила:

– Ты растерян, я вижу. Я почти уверена, что ты никогда еще не вводил женщину в спальню, не видел, как она снимает с себя тунику, а затем и нижнее белье.

– Клянусь богами, это так, – перебил ее Вителлий.

– Тут нечего бояться, – успокаивающе проговорила Лициска. – Это же самая естественная вещь на свете.

– Да, госпожа, – ответил Вителлий. И тут же добавил: – Лициска.

– Если хочешь, красавец бонониец, сегодня ночью я сделаю тебя мужчиной.

Эти слова прозвучали для Вителлия дробью барабана глашатая, возвещающего на рыночной площади о присоединении к Риму новой провинции. Жадно глядя на молочно-белую грудь, он видел в своем воображении фантастические картины, так часто в последние годы лишавшие его сна. Лициска отодвинула занавеску паланкина, мечтательно вглядываясь в сумерки. Мимо них проплывали роскошные сады и парки: украшенные плющом искусственные гроты словно приглашали к ночным забавам, погруженные в тишину дорожки окаймлены были шпалерами роз, темными кипарисами и пиниями, светло-серебристыми оливковыми деревьями и олеандрами. Лициска начала вполголоса декламировать стих Горация:

Внимание Вителлия привлекло огромное здание, стоявшее по правую сторону от дороги. Оно имело форму круга не менее ста метров диаметром. Перед входом стрелами рвались к небу высокие кипарисы, а вершина постройки была увенчана сверкающей позолотой фигурой.

– Это мавзолей божественного Августа, – объяснила Лициска и, взглянув на потрясенного Вителлия, продолжала: – Напротив входа расположена урна с прахом божественного. В этом же здании покоятся Гай и Люций, племянники Августа, Ливия, его жена, Октавия, его сестра, бесстрашные Друз и Германик, императоры Тиберий и Калигула. – После задумчивой паузы она добавила: – Когда-нибудь там упокоится и пепел Клавдия.

– Да пребудет с ним милость богов, – сказал Вителлий.

– Ты приверженец императора? – поинтересовалась Лициска.

– Он наш властелин.

– Ему пятьдесят восемь лет, и у него изо рта текут слюни, как у дряхлого старца.

– В Бононии рассказывают, – осторожно заговорил Вителлий, – что император не вполне уже владеет рассудком и что управление государством находится в руках его вольноотпущенников Нарцисса, Каллиста и Палласа, но прежде всего его жены Мессалины…

– А что говорят о Мессалине? – пожелала знать Лициска.

– Судя по всему, она так же прекрасна, как и страшна. Говорят, что она одновременно и самая любимая, и самая ненавидимая женщина Рима.

Вителлий заметил огонек, вспыхнувший в глазах Лициски. Наивный, как любой семнадцатилетний провинциал, он, почувствовав интерес Лициски, окончательно распустил язык.

– Говорят, она лишила покоя больше людей, чем мы потеряли, завоевывая Британию и Мавританию. – Вителлий засмеялся. – И еще говорят, что вся пожарная стража Рима, все семь тысяч человек вместе с Кальпурнием, их командиром, горой стоят за нее.

– Продолжай, – проговорила Лициска. – Расскажи, что еще говорят о Мессалине в Бононии.

– Ну, до моих ушей доходило не так уж много. Я слыхал только то, что рассказывали женщины, приходившие в мастерскую со своими кастрюлями и котелками. Хотя погоди… Они рассказывали еще о смертельной вражде, которую питают друг к другу Мессалина и Агриппина. По слухам, Агриппина хотела бы подчинить своему влиянию императора и, может быть, даже стать его женой, устранив Мессалину. Правда, она его племянница, но они последние прямые потомки Юлия, а у Агриппины есть сын…

– Замолчи! – прервала юношу Лициска. – Народ слишком много говорит о тех вещах, которые ему и знать-то не следовало бы.

Движение на улицах становилось все оживленнее, однако ясно было, что скоро уже темнота положит ему конец. Ворота общественных и частных парков были по случаю флоралий украшены цветами и зелеными ветками. Цветочные ковры, изображавшие мифологические сцены, давали людям повод для восхищения или критики. На Часах Августа, гигантской, единственной в своем роде по размерам клепсидре, уже загорелись факелы. Даже по ночам каждый римлянин должен был иметь возможность следить за ходом времени. По левую сторону от дороги видны были Термы Агриппы, зятя божественного Августа. Чтобы снабжать водой эти купальни, выстроен был водопровод длиною в двадцать два километра, вдоль гигантских акведуков которого Вителлий шел последний отрезок своего пути в Рим.

– Дорогу носилкам божественной владычицы! – услышал Вителлий возглас одного из рабов, несших паланкин. Вителлий взглянул на Лициску, успокаивающе улыбнувшуюся в ответ.

– Рабы тоже любят иногда пошутить, тем более что это помогает им прокладывать себе путь.

Лициска задернула синие бархатные занавески, защищая себя и своего гостя от любопытных взглядов. Лишь посередине она оставила узкую щель, позволявшую наблюдать за сутолокой улиц великого города. На Форуме Юлия звуки цимбал и арф смешивались со все нараставшим гомоном толпы. Стоявшая напротив базилика Эмилия, старейший торговый и судебный центр Рима, была переполнена людьми, пришедшими сюда со своими узелками, чтобы на время флоралий получить бесплатную крышу над головой. Темно-красный мрамор отлично сберегал жар, накопленный за день. Внимание Вителлия привлекли сотни беломраморных статуй, установленных здесь, чтобы почтить память выдающихся государственных мужей Рима.

Рабы, несшие паланкин, с трудом продвигались к Форуму, где в чаду жаровен и потрескивающих факелов кипела жизнь, которая во всем мире принесла Риму прозвище «Второй Вавилон». Более чем сто лет назад божественный Цезарь отправил сюда сражаться друг с другом триста двадцать пар гладиаторов. И уже девяносто лет миновало с тех дней, когда Цезарь после своего знаменитого послания сенату, состоявшего всего из трех слов «Veni, vidi, vici» (то есть «Пришел, увидел, победил»), устроил здесь длившийся много дней пир для двадцати тысяч гостей. С тех пор изо дня в день здесь собирались бездельники и бродяги, любители поболтать, изнывающие от скуки, нищие и ростовщики, игроки и публичные девки, смешиваясь с почтенными сенаторами, знаменитыми ораторами, банкирами и судьями, маклерами и весталками.

У базилики Юлия, где время от времени сто восемьдесят судей рассматривали самые громкие дела Рима, рабам с трудом удавалось проталкиваться сквозь толпу, так что паланкин продвигался черепашьим шагом. Неожиданно появившаяся снаружи рука скользнула под занавеску, коснулась тела Лициски и начала старательно ощупывать его. Лициска не только не препятствовала этому, но, кажется, даже получала удовольствие. Когда пальцы незнакомца коснулись ее пышной груди, снаружи прозвучал хрипловатый голос, произнесший «Лициска!», и занавеска рывком отодвинулась.

– Сульпиций Руфус! – радостно воскликнула Лициска. – Я так и знала. Подобная хватка может быть только у гладиатора.

Увидев Вителлия, Сульпиций широко ухмыльнулся и осветил своим факелом внутренность паланкина. Без малейшего смущения Лициска объяснила:

– Это Вителлий. Он прибыл из Бононии, и я подобрала его на мосту через Тибр.

– Приветствую тебя, юноша, – размашисто взмахнув рукой, произнес Сульпиций и, повернувшись к Лициске, продолжал: – Весь мир стекается сегодня в Рим, все забито приезжими. Счастлив тот, кому удается найти крышу над головой. Большинству придется ночевать под открытым небом.

– В этом доля и твоей вины, – ответила Лициска. – Бои твоих гладиаторов собирают все большие толпы людей. – Повернувшись к Вителлию, она пояснила: – Мой верный друг Сульпиций Руфус руководит самой большой в Риме школой гладиаторов, его ретиарии прославлены во всей империи. Никто не владеет трезубцем и сетью так, как они.

Сульпиций Руфус сделал шаг назад и поднес факел к стене, на которой виднелась сделанная красной краской надпись. Лициска неторопливо прочла:

«Пятьдесят гладиаторов, обученных Сульпицием Руфусом в гладиаторской школе Тиберия Клавдия Нерона Германика, в первый день флоралий встретятся в Большом цирке с таким же количеством бойцов из школы Нигидия Майюса. Честь и слава Сульпицию Руфусу!»

Лициска захлопала в ладоши.

– Мы все придем и громкими криками будем поддерживать идущих на смерть.

Руфус снова подошел к паланкину.

– Не хочешь ли посетить Cena Libera… Вольную Вечерю? Я как раз направляюсь туда. Можешь взять с собой и этого юношу. Для всех нас это было бы большой честью.

Несколько мгновений Лициска колебалась. Вольная Вечеря устраивалась накануне больших гладиаторских боев. В преддверии близкой смерти (но, может быть, и громкой победы, которая могла принести свободу и даже богатство) гладиаторы возмещали недели и месяцы тяжкого труда, которому сопутствовало воздержание от вкусной еды, вина и женщин. На Вечере могли присутствовать и посторонние. Влекло их туда стремление пощекотать нервы. Зрелище умирающего на арене гладиатора само по себе было привычным и не представляло ничего особенного, но совсем иное дело увидеть его пытающимся заглушить отчаяние вином или женскими ласками. Такую возможность Лициске упускать не хотелось.

– Хорошо, – сказала она, протягивая руку к Вителлию, – мы придем.

Школа гладиаторов располагалась у подножия Авентинского холма. Руфус вместе с обоими своими рабами шел впереди паланкина Лициски. Размахивая факелами, рабы прокладывали дорогу сквозь толпу. Многие узнавали Сульпиция Руфуса и, хлопая его мимоходом по плечу, восклицали: «Да будут Марс и Фортуна благосклонны к тебе!», «Задай хорошенько этим изнеженным помпеянам!» или «Дай нам увидеть побольше крови!» Руфус благодарил их, поднимая сцепленные руки над головой. Судя по всему, в Риме он пользовался популярностью, хотя и не большей, чем какой-нибудь известный актер или хозяин борделя.

Перед школой гладиаторов – длинным трехэтажным зданием, в выходившей на улицу стене которого было всего лишь несколько маленьких окон, – столпились сотни людей. По большей части это были женщины и совсем еще юные девушки. Ярко размалеванные и не слишком скромно одетые, они, громко выкрикивая имена гладиаторов, пытались пробиться внутрь. Два бритоголовых темнокожих раба, каждый ростом чуть ли не с колосса мемносского, с бесстрастными лицами преграждали вход полным разочарования римлянкам.

Судорожно всхлипывая и с мольбой протягивая руки, какая-то сорокалетняя матрона, наверняка уже успевшая свести в могилу своего мужа, выкрикивала: «Возьми меня, Пугнакс, пока ты все еще среди живых!» Другая, по щекам которой стекала размытая слезами краска, скулила: «Цикнус, Цикнус, властелин женских душ, воткни в меня свое копье, прежде чем кто-то пронзит тебя самого!» А третья – лет, может быть, двадцати, с уложенной в виде башни прической – вздыхала, закрывшись руками: «О Мурранус, врачеватель душ ночных бабочек. Никогда больше не усну я в покое и мире».

В жаждущей острых ощущений толпе было немало праздных зевак, всегда стремящихся туда, где можно бесплатно попировать и покутить. Больше всего, однако, было женщин, которые, понимая, что, быть может, в последний раз видят своих идолов, хотели отдаться им. Вид происходящих перед глазами многих тысяч людей схваток не на жизнь, а на смерть странным образом стимулировал сексуальные потребности женщин. Разделить ложе с удачливым ретиарием или фракийцем было жизненной мечтой почти каждой римлянки и многих римлян. Рабам, занимавшимся уборкой в школе гладиаторов, приходилось каждую неделю стирать со стен непристойные картинки, намалеванные жаждущими любви женщинами.

– Прочь с дороги, вы, пьяницы и шлюхи! – крикнул Сульпиций Руфус, направляясь к обрамленному колоннами порталу здания.

Толпа расступилась перед размахивавшими факелами рабами. Паланкин опустился на землю. Лициска раздвинула занавески, и в рядах ожидающих перед входом послышались перешептывания. Вителлий с любопытством огляделся вокруг.

– Пойдем, – сказала Лициска, беря юношу за руку.

В зале при входе, празднично освещенном и украшенном цветами, рабы из числа домашней прислуги обрызгивали входящих смешанной с шафраном водой. На пороге внутреннего дворика привезенные из Александрии рабы, прислуживавшие за столом, поливали руки гостей ледяной водой. Следуя примеру Лициски, Вителлий протянул руки, затем стряхнул воду с ладоней и вытер их о курчавые волосы подбежавшего к нему маленького темнокожего александрийца.

В расположенном под открытым небом и окруженном колоннами дворе, в иное время служившем для упражнений и тренировочных боев, были расставлены подковой длинные, покрытые белым полотном столы. Вителлий зачарованно смотрел на шумное сборище мускулистых, в большинстве своем бородатых мужчин – их было, должно быть, больше сотни, – содрогаясь при мысли о том, что завтра к этому же часу многие из них будут уже мертвы. Зарубленные, заколотые, забитые до смерти… Вителлий судорожно сглотнул.

– Эй вы, пожиратели полбы! – рявкнул Руфус. – Глядите, я привел к вам прекраснейшую из женщин Рима.

Галдящая толпа начала умолкать, и постепенно воцарилась полная тишина. Все смотрели на Лициску, которой явно по душе было такое внимание. Внезапно один из гладиаторов ударил своим кубком о стол, его примеру последовал другой, затем еще и еще один, а через мгновение уже сотня кубков стучали по доскам столов. Лилось вино, летели на пол тарелки, переворачивались блюда с фруктами и вазы с цветами. Затем овация понемногу утихла, и Руфус проводил Лициску и Вителлия к одному из лож в торце стола, на которых римляне имели обычай возлежать во время пира. Затем он поднял правую руку, подавая знак музыкантам. Одетые в красное рабы заиграли на табиях – духовых инструментах, издававших звуки, подобные звуку гобоя. Их ритм подхватили цитры, звучавшие подобно ксилофонам. В такт музыке из темного прохода между колоннами начали, танцуя, появляться прелестные римлянки, каждая из которых почитала за честь усладить последние часы гладиатора.

Лициска возлегла на пиршественное ложе. По правую руку от нее разместился Сульпиций Руфус, а по левую – Вителлий.

– Большинство из них, – проговорил, устроившись поудобнее, Руфус, – со времени последних ид не встречались, согласно обычаю, ни с одной женщиной. Сейчас тем придется это почувствовать.

Одни из женщин почтительно целовали идущим на смерть руки, другие с покорным видом обнимали их ноги. Обреченные на смерть реагировали по-разному. Одни, впившись губами в шею своей почитательницы, готовились уже сорвать тонкую тунику с ее тела, другие сладострастно тискали готовые отдаться им тела, и лишь немногие оставались равнодушными или даже отталкивали поклонниц. Один грубо ударил какую-то красивую римлянку прямо в лицо так, что из ее носа потекла алая струйка крови. Многие, взвалив, словно мешок с мукой, своих поклонниц на плечо, несли их по узкой деревянной лестнице на веранду, откуда многочисленные двери вели в тесные каморки, в каждой из которых обитали два гладиатора. Это было разрешено и каждый раз приветствовалось аплодисментами и одобрительными криками собравшейся во внешнем дворе толпы.

Похотливые возгласы мужчин, вздохи и стоны женщин производили на Вителлия отталкивающее впечатление, Лициска же явно забавлялась всем этим. Руфус лаконично заметил:

– Подождите, пока они покончат с едой и Вакх окончательно затмит им мозги. Вот уже несколько недель парней держали на одной ячневой каше, но зато поглядите, какие у них мускулы!

Только сейчас Вителлий заметил, что в темноте колоннады, скрывающей их от взглядов, стоят сотни людей, жаждущих полюбоваться пиршеством. Они проталкивались вперед, шушукаясь и указывая пальцами на гладиаторов, среди которых у толпы явно были свои фавориты. Другие же обреченные на смерть вызывали лишь не слишком искреннее сострадание. Уже сейчас ясно было, каким в случае их поражения будет решение собравшихся вокруг арены зрителей – большой палец книзу, смерть. Уже в течение нескольких дней рядом с Circus maximus, Большим цирком, принимались ставки на жизнь любого из гладиаторов. Фаворитом был Сцилакс, ставки на победу которого принимались в отношении 1: 20. Этот гладиатор одержал уже двадцать девять побед. Двадцать пять противников были убиты им, троим даровал жизнь император, а одному – зрители.

Прозвучал пронзительный сигнал труб. Сегодня он призывал не к смертному бою, а к началу пиршества. Юный бонониец поднял взор. Рабы-египтяне внесли огромный, размерами не меньше стола, поднос, в центре которого стояла на коленях женщина, изображавшая распустившего хвост павлина. Отодвинув посуду, поднос поставили на стол, великолепный павлин поднял крылья, и из-под отливающего синевой оперения появились серебряные чаши, наполненные самыми изысканными яствами из всех провинций Римской империи. Печень рыбы-попугая, гарнированная перепелиными яйцами, политые молоками мурены языки фламинго, мозги павлинов и фазанов в приправе из темных оливок, запеченные лесные совы, политые расплавленным медом и посыпанные маком, красная икра различных рыб, населяющих царство Нептуна от Парфии до Ворот Геркулеса. Это была, однако, лишь предварительная закуска.

Вителлий пробовал поданные блюда скорее из любопытства, чем с аппетитом. Когда еще ему представится случай побывать на подобном пиру? Руфус шикнул на раба, старательно следившего за тем, чтобы опустевшие тарелки гостей немедленно заменялись полными, и повернулся к Вителлию и Лициске:

– Не увлекайтесь, это только первая из семи перемен блюд.

– Воистину замечательная вечеря! – воскликнул Вителлий, но тут же умолк, сообразив, что его оценку происходящего вряд ли можно назвать удачной.

Ели и пили гладиаторы по-разному, как разными были и их характеры. Одни поспешно запихивали деликатесы в обрамленные бородами рты, не успевая их прожевывать, давясь, икая и даже не понимая толком, что же глотают. Другие лишь едва притрагивались к роскошным яствам. Мысли о том, что им вскоре предстоит, отбивали у них всякий аппетит, и они старались заглушить тревогу ожидания все новыми и новыми кубками вина.

Музыканты, стремясь поднять общее настроение, играли все громче и быстрее. Между тем пришла очередь перемены блюд, и на столе появился огромный кабан, зажаренный на углях до золотисто-коричневой корочки. Украшал его воткнутый в спину трезубец, такой же, какими пользовались на аренах ретиарии. Подошедший к столу повар вырвал трезубец, и из образовавшегося отверстия с шипением хлынул горячий пар. Взяв в руки меч, повар взмахнул им наподобие палача и разрубил кабана пополам. Среди дымящихся облаков пара из одной половинки посыпались поблескивающие кровяные и ливерные колбаски, запеченные гранаты и отваренные дамасские сливы. Вдоль столов прокатилась волна шума. Кое-кому зрелище слишком уж явно напомнило о том, что завтра могло произойти с каждым из них. Некоторые блевали прямо на стол, другие выплевывали съеденное в подолы своих спутниц. Все было, однако, готово и к такому повороту событий. Рабы подбегали с подносами, на которых лежали пропитанные настоем мяты платки. Некоторые утирались ими, другие же без стеснения позволяли рабам себя облизывать.

Напротив Вителлия сидел, застыв, словно окаменелый, могучий, смахивающий на медведя гладиатор. Он смотрел прямо перед собой лишенным всякого выражения взглядом, по щекам его струились слезы. Следующим блюдом была птица, и раб поставил перед ним тарелку с куриной ножкой, приправленной смоквами и приперченными яичными желтками. Гладиатор, однако, даже не взглянув на блюдо, одним движением руки смахнул его со стола. Слезы продолжали бежать по его лицу. Его соседи за столом недовольно загудели.

Видя, что Лициска и Руфус целиком поглощены беседой, Вителлий поднялся и подошел к плачущему гладиатору.

– Ты боишься смерти? – спросил Вителлий.

Мужчина никак не отреагировал на его слова.

– Ты сильнее любого здесь, – вновь заговорил Вителлий. – Чего тебе бояться?

Медленно, бесконечно медленно мужчина повернул голову, тяжело дыша, посмотрел на Вителлия все еще влажными глазами и, запинаясь, проговорил:

– Сила – это еще не все. Победит ретиарий или нет, решают прежде всего скорость и удача.

– Почему ты не веришь, что Фортуна улыбнется тебе?

– Почему? – повторил гладиатор и обвел рукой шумное застолье. – А вот почему. Каждый из них надеется выжить. В лучшем случае выживет лишь половина. Остальным вонзится в шею трезубец или вскроет потроха короткий меч противника. Их отнесут в морг, где к их телам прикоснутся раскаленным железом, чтобы убедиться, что жизнь окончательно ушла из них.

При этих словах Вителлий непроизвольно дернулся, словно ощутив прикосновение разогретого докрасна железа к своей плоти. Тем не менее он сразу же взял себя в руки и попробовал приободрить гладиатора:

– Если ты будешь верить в свою удачу, ты победишь! Сколько побед ты уже одержал?

Пару мгновений гладиатор молча смотрел прямо перед собой, а затем с горечью ответил:

– Победы! Победы! Я новичок в этом ремесле. Всего один бой. Один раз был побит и один раз пощажен. Собственно говоря, я уже должен быть мертв. Ты понимаешь это?

– Я понимаю, – смущенно пробормотал Вителлий.

Гладиатор испытывал к юноше все большее доверие.

– Я родом из Галилеи. Родители мои – иудеи. При Тиберии они отвезли меня в Рим. Торговец Гортензий принял меня в качестве раба. Два десятка лет я таскал тюки, ящики и бочки, и мой господин всегда был мною доволен. Он разрешил мне жениться на рабыне моего племени. Она умерла, рожая мне дочь. Гортензий тем временем состарился и, желая обеспечить себе спокойную старость, продал свое дело вместе со всем имуществом, включая рабов. У себя он оставил только Ребекку, мою дочь.

– А ты был продан Сульпицию Руфусу? – спросил Вителлий.

– Sic… именно так! Руфус решил, что человек, обладающий такой, как у меня, медвежьей силой, должен стать хорошим гладиатором. Мне же терять было нечего, а в случае удачи я мог завоевать свободу. Что ж, первый бой едва не стал для меня последним.

Какое-то время оба молчали, а затем гладиатор спросил:

– Ты римлянин?

– Нет, – ответил Вителлий, – я родом из Бононии, но обладаю римским гражданством.

– Умеешь ты читать и писать? – спросил гладиатор.

– Нет, богами клянусь, – засмеялся Вителлий. – Я всего лишь лудильщик, воспитанный приемными родителями. Кто бы стал учить меня всему этому?

– Ладно, – проговорил гладиатор, – зато у тебя достаточно разума, и ты умеешь им пользоваться. Я попрошу тебя об одной услуге. Если завтра я упаду, пронзенный чьим-то трезубцем, пойди к Гортензию, который живет на улице Бакалейщиков в четвертом округе города, и спроси там Ребекку. Отнеси ей весть о моей смерти, но постарайся не причинять ей излишней боли. Скажи ей, что любовь моя останется с нею и после того, как я уйду в загробный мир. И еще скажи, что она была счастьем и гордостью всей моей жизни. Скажи ей… хоть это и неправда… что я шел на смерть без страха.

При этих словах слезы вновь потекли по его лицу.

– Ты не умрешь, – попытался утешить гладиатора Вителлий. – Ты одержишь блестящую победу, и Руфус дарует тебе свободу!

Гладиатор вытер рукой слезы.

– Да благословят тебя боги!

– Как тебя зовут?

– Веррит.

– А меня Вителлий, – сказал юноша, и каждый из них дружески сжал рукой предплечье другого.

– Иди сюда, красавец из Бононии, – позвала его Лициска, успевшая уже расстаться с Сульпицием Руфусом. – Посмотрим на сирийских танцовщиц. Наполни наши кубки!

Семеро завернутых в белые накидки девушек начали покачивать бедрами в такт жалобной мелодии – зрелище, способное вывести из равновесия не только прибывшего из провинции юношу.

– Finis! – рявкнул один из совсем уже опьяневших гладиаторов. – Конец!

И тут же все, стуча кубками по столам, заорали:

– Finis! Finis! Finis!

Крик этот послужил как бы сигналом для Лициски. Вскочив на стол, она сорвала с головы светлый парик, из-под которого показались ее собственные длинные темные волосы. Стук кубков обреченных на смерть становился все быстрее и громче. Лициска изгибалась в такт этому стуку. Одним коротким движением она сорвала с себя одежду. Послышался восторженный вопль, и гладиаторы, все громче стуча кубками, начали ритмично выкрикивать какое-то слово, разобрать которое Вителлию никак не удавалось. Обнаженная Лициска, стройная, гибкая и вызывающая, сладострастно извивалась перед жадными глазами обреченных. Только сейчас Вителлий понял наконец, что выкрикивают гладиаторы: «Мес-са-лина! Мес-са-лина! Мес-са-лина!»

«О боги, – мелькнуло в голове юноши, – Мессалина, супруга императора!»

Не в силах собраться с мыслями, он смотрел на эту пляшущую богиню, видел ее длинные волосы, падающие на колышущуюся грудь, белые пальцы, прикрывающие лобок, и слышал смеющийся голос, произнесший в паланкине: «Если хочешь, красавец бонониец, сегодня ночью я сделаю тебя мужчиной».

Мессалина! Вителлий вскочил на ноги и, растолкав окружающих, выбежал через освещенный портал за стены гладиаторской школы. Через мгновение он растворился в шумной многотысячной толпе.