Вы здесь

Главный бой. Глава 6 (Ю. А. Никитин, 1999)

Глава 6

Чужак зашевелился, зевнул, не просыпаясь. По лицу пробежала быстрая тень. Он разом распахнул круглые, как у птицы, глаза, сел, уставившись в Добрыню. Расширенные со сна зрачки несколько мгновений изучали лицо русского витязя. Ноздри непроизвольно дернулись. Костер уже прогорел, по обе стороны багровой россыпи мелких углей стояли рогульки, на ореховом пруте со снятой корой жарилась освежеванная тушка. Заяц, судя по белому, как у курицы, мясу, попался под стрелу молодой, сочный, толстый. Видно, как блестящие капельки срываются с тушки, в ответ снизу зло шипит, плюется быстрыми синими струйками.

– Ого, – прорычал чужак. – Ты это чего?

– А чтоб не говорил, что плохо спал да мало ел, – отрезал Добрыня. – Ешь быстрее! Мне ехать дальше.

Он встал, пошел к своей секире. Пока чужак торопливо рвал на части зайца и засовывал в пасть, широкую, как жерло печки, Добрыня несколько раз с силой провел камнем по лезвию, сглаживая зазубрины. Звук был отвратительный, зато не слышно, как отвратительно чавкает чужак.

Когда он неспешно надел шлем и взял в обе руки секиру, ощутил, как в усталое тело возвращается былая мощь. От костра гремело, чужак поспешно вытирал жирные ладони травой, чтобы древко топора не скользило, суетливо напяливал шлем, крикнул наконец:

– Я готов!

– Начнем, – предложил Добрыня.

Он подхватил щит, пошел упругим шагом, которым легко как стремительно скакнуть вперед, так и отпрыгнуть назад или в сторону.

– Как звать тебя? – прокричал чужак.

– Скажешь в аду, что тебя отправил туда Добрыня!

Он нанес удар, тут же ударил краем щита, без передышки пошел грохать тяжелой секирой.


У чужака был еще прием, который применял не часто, но первый раз Добрыня едва не лишился головы. С тех пор постоянно был настороже, страшился наносить удары в полную силу: в тот момент, когда Добрыня наносил удар, чужак не подставлял щит, а молниеносно поворачивался на пятке, оказываясь сбоку. Эти моменты были самые опасные, однажды Добрыня почти потерял равновесие, едва-едва не упал, тогда чужаку пришлось бы всего лишь добить дурака.

К счастью, забыт счет поединкам, выработалось чутье опасности, даже при самом сильном замахе богатырском расставлял ноги пошире и удерживал тяжесть на одной или другой ноге.

Однако рука, которой удерживал щит, совсем онемела от страшных ударов. Противник оказался сильнее, чем он думал, к тому же ловок и быстр, и если не сбить с ног удачным ударом или приемом, то бой затянется, а так всякое может случиться.

В прорези шлема видел сверкающие глаза. Доносилось глухое дыхание. Не владея таким искусным приемом, как поворот на пятке, Добрыня умело пользовался щитом, а когда в широком замахе заносил секиру для особо тяжелого удара, не открывал грудь и голову для чужого топора.

Он потерял счет победам, сражениям и поединкам, видел богатырей и сильнее, чем он сам, но всякий раз одерживал победы, ибо что такое сила в сравнении с воинским умением, воинской жилкой, воинской страстью к победе? Есть и на Руси богатыри, которые одним пальцем могут его пригнуть к земле: Микула Селянинович, старый Вольга, Збых, Горыня, Вырвидуб, Самсон, не говоря уже о Святогоре или Михайле Потыке, но те либо вообще не берут в руки оружия, либо не покидают своих мест. Но этот чужак был и силен, и, что главнее, рожден для боев, для схваток. Человек побеждает огромного быка, потому что тот все же по природе своей не боец, но не всякий одолеет даже малого волка, ибо волк нацелен на бой, он хищный зверь всегда, а бык – только если разъярить…

Чужак был волком, сильным, как бык, и гибким, как пардус.


Чувствуя, что силы уходят, как вода в песок, Добрыня начал беречь их, прижал щит, двигался мало, не наступал и не пятился, выжидал удобного случая для страшного и быстрого удара, чтобы разом закончить затянувшийся бой, но еще больше показывал всем видом, что уже нащупал такое уязвимое место в обороне врага и вот-вот ударит, уже изготавливается…

Чужак в самом деле ощутил неладное, Добрыня заметил, как движения стали чуть скованнее, топор двигается не по такой широкой дуге, отчего удары сразу стали слабее, щит тоже прижат к туловищу…

Красный распухший шар солнца коснулся темного как уголь края земли. Они дрались на кровавом закате, багровые лучи зловеще играли на металле доспехов, и те казались залитыми кровью.

В небе пронеслась, шурша крыльями, стая мелких птах. Их пронзительный крик был единственным, что нарушило страшную тишину, прерываемую только частыми ударами железа по железу да хриплым дыханием.

Он все чаще промахивался. Чужак под его ударами стоял как скала, а потом Добрыня без страха, но с облегченностью понял, что вот и настал тот день, который предрекал демон. Но только он не считает, что смерть в поединке ужасна и отвратительна…

Должен был последовать страшный, сокрушающий удар топором, от которого разлетится шлем вместе с головой, но все три мутных силуэта на месте чужака раскачивались на месте. Прогремел мощный голос:

– Да буду я проклят… если победа моя не будет честной!

– Сражайся, трус… – прохрипел Добрыня.

Чужак отступил на шаг, топор опустился, затем с размаху ушел в землю до середины обуха. Чужак показал растопыренные пальцы:

– Передышка!

– Оп-пять? – прохрипел Добрыня.

Чужак сказал зло:

– Ты, презренный, хочешь украсть у меня заслуженную победу?.. Какая честь сразить не спавшего ночь да еще подстрелившего для меня зайца? Ты, поди, еще и сон мой охранял, чтобы я отдохнул как следует? Комаров гонял? Дабы на тебя честь и слава, а мне стыд и поношение?

Секира выскользнула из пальцев Добрыни. Последнее, что он помнил, – это небо, что встало на ребро, вздыбившаяся земля, залитое кровью и потом лицо чужака.


В усталое тело от земли, из воздуха вливалась мощь. Он чувствовал, что уже способен поднять коня и бежать с ним версту, но лучше бы этот конь был не его жеребцом, да чтоб без седла и седельных мешков…

Потянулся, суставы затрещали. Еще не открывая глаз, ощутил сладкий запах костра, жареного мяса, по аромату определил – птичье, поспешно сел, разлепляя сонные глаза.

Костер догорал на том же месте. На прутьях истекали ароматным соком две крупные птичьи туши, он сразу узнал молодых гусей, уже нагулявших жирок, но не успевших перетопить в тугие мышцы и жилы.

Чужой богатырь полулежал с другой стороны костра. Глаза покраснели от бессонницы, на щеку прилипли хлопья пепла. Он бесцельно тыкал в догорающие угли прутиком, не столько для дела, а чтобы, как догадался Добрыня, не дать себе заснуть.

– Ешь, – буркнул он хрипло, – и набирайся сил. Нет славы забить усталого да голодного. А я способен с тобой справиться и с таким. Нажратым.

– Спасибо, – ответил Добрыня. И хотя он помнил, что о нем идет слава как о самом вежественном, не зря же именно его посылали с самыми сложными поручениями к чужим кесарям, но сейчас так хотелось сказать что-нибудь в духе воеводы Волчьего Хвоста, чтобы зубы заломило как от ледяной воды. – Так звать того дурня, чьего коня я возьму в заводные? Доспехи, пожалуй, снимать не буду, посечены моей секирой знатно…

Он разрывал гуся, обжигая пальцы о горячее мясо, жадно вонзал зубы в брызгающее соком белое мясо.

Богатырь сказал с презрением:

– Меня зовут Батордз! Ты со страхом будешь повторять это имя, когда тебя поволокут твои гнусные демоны в нашу преисподнюю!

Он резко встал, не желая общаться с врагом. Добрыня видел, как этот богатырь, которого звали так странно, сел на седельный мешок и принялся водить камнем по лезвию секиры. Звук получался негромкий, но страшноватый, от него холодела кровь и шевелились волосы на загривке.

От горячего мяса тепло разливалось по всему телу. Мощь нарастала, руки перестали чувствовать усталость. Мелкие косточки трещали на крепких зубах, сладкий сок брызгал на язык и нёбо.


Грохот от ударов железа по железу сотрясал степь на несколько верст. Звери, надрожавшись за двое суток, покидали норы и уводили детенышей на новые места. Птицы перестали высиживать птенцов. Даже змеи и ящерицы уползали от страшного места, где два закованных в железо гиганта утаптывают землю до плотности камня.

Место, где шел бой, постепенно опускалось, вбитое их тяжелыми шагами. Они дрались в широком котловане, а края все повышались. Солнце вышло из-за края, мучительно долго жгло головы и плечи с зенита, затем медленно ушло на другую сторону, а яму закрыло тенью. Небо из синего стало алым, багровым, наконец, на нем проступили первые звезды.

Они все еще держались на ногах, но секира и топор выскальзывали из вспотевших пальцев. Добрыня видел только двигающиеся силуэты и, даже подними секиру, не знал бы, по какому нанести удар.

– К черту… – прохрипел Батордз. – Отдохнем ночь… утром продолжим!

– Отдохнем, – услышал Добрыня свой сиплый голос. – Но утром не продолжим, а… закончим!


Утро было бледное, хмурое. Костер погас, от земли тянуло сыростью. Добрыня замерз, зубы стучали, тело сотрясала стыдная для мужчины дрожь. Приходилось спать и на снегу, но сейчас измученное тело, все в кровоподтеках, с побитыми мышцами и порванными жилами, отказывается давать тепло из своих глубин, спешно заращивает раны и все не может зарастить…

Рядом послышался стон. Чужак скорчился, исхудавший, правую сторону лица закрыло синюшным цветом. Глаза не видно под вздувшимся кровоподтеком. Бровь разбита, запеклась кровь, а на вязаной рубашке в двух местах коричневая корка, где секира все-таки просекла доспехи.

Он едва не вскрикнул, поворачивая голову. В шею словно кинжал воткнули, позвонки скрипят и задевают один за другой. Его доспехи лежат бесформенной кучей, побитые и посеченные так, что теперь разве что кузнецу на подковы. Засохшая кровь на правом плече, рука не слушается, как чужая, колет в боку, там разрез, но ранка легкая. Уже затянулась. Если не делать резких движений, то не откроется…

Он стиснул зубы, дотянулся до веточек, бросил на то место, где оставалась кучка серого пепла. Хлопья взлетели, он попробовал раздуть, стоя на четвереньках, но не мог согнуться от боли в пояснице. Лег на бок, подул, угольки слегка покраснели, но пришлось дуть изо всех сил, прежде чем затрепетал первый огонек.

Он поспешно подбросил хвороста, обернулся, ощутив пристальный взгляд. Чужак, привстав на локте, молча наблюдал. Один глаз закрылся, осталась узкая щель, зато второй смотрит с упорством, способным продырявить даже металл доспехов.

– А, – произнес Добрыня с наибольшим холодом, который мог подпустить в голос, – очнулся?.. Ну, бери свою железку. На этот раз бой долго не затянется.

Чужак кивнул, начал подниматься. Добрыня видел, как напряглось его лицо, заиграли желваки, а в единственно живом глазу отразилась боль. Все же встал, сделал два неверных шага к топору.

Собрав все силы, стараясь не вскрикнуть, Добрыня переборол боль и ломоту, отступил к секире, наклонился и взял за рукоять. Холодная, мокрая от росы, она упорно выскальзывала из пальцев. Он взял ее обеими руками и повернулся к противнику.

Тот уже стоял в боевой стойке, топор держал в обеих руках. Добрыня надменно поинтересовался:

– Я долго буду ждать, пока наденешь доспехи?

– Они мне не понадобятся, – ответил Батордз. – Тебя раскачивает как тростник на ветру.

– Я не знаю, что такое тростник, – ответил Добрыня, – но ты и без ветра как камыш в бурю. Что ж, умрешь без доспехов.

Он сделал шаг, начал поднимать секиру. Древко все пыталось выскользнуть, он стиснул зубы и напомнил себе, что чужак без щита и доспехов, в простой вязаной рубашке. Один удар… даже не молодецкий, не богатырский, а просто один удар зазубренной секиры закончит этот самый страшный и долгий поединок за всю его жизнь.

Секира, тяжелая, как железная гора, приподнялась до пояса. Руки тряслись, мышцы кричали от боли, суставы трещали. Затихшая за ночь боль с готовностью вонзилась во все ушибленные и раненые места. Сквозь стиснутые зубы вырвался тихий стон, и, чтобы прикрыть его, он издал хриплый рык, злой и свирепый.

Чужак с перекошенным лицом стоял напротив в двух шагах и тоже пытался вскинуть огромный топор, покрытый крупными каплями росы. Он был похож на вставшего из могилы, такой же ослабевший, дрожащий от усилий удержаться на ногах.

Взревев, Добрыня бросил вперед свое тело. Чужак успел растопырить руки, роняя топор. Они тяжело рухнули на землю, перекатились и, расцепив руки, остались как два извалянных в грязи бревна, не в силах подняться и даже шевельнуть хотя бы пальцем.

Наверху выгнулся быстро голубеющий свод. Облачка плыли медленно, белые, как овечки. На востоке вспыхнуло красным и оранжевым. Темный край земли заискрился, оттуда пошло бьющее высоко по своду сияние. После томительного ожидания высунулся искрящийся, как раскаленная заготовка меча, краешек солнца.

Чужак прошипел сипло:

– Клянусь этим высоким небом… я еще не встречал более достойного противника…

– Если честно, – прошептал Добрыня, – мне тоже такое дерьмо не попадалось…

– Но, клянусь этим небом, я все-таки тебя одолею.

– Сопли утри, – посоветовал Добрыня вяло.

Он не чувствовал в своем голосе вражды или ненависти. И не потому, что смертельно измучен, а просто чистое синее небо, уже стрекочут кузнечики, где-то зачирикала птаха, воздух на ночь очистился, наполнился пронзительной свежестью, а вдохни глубже – режет как нож. Или же это впиваются в измученную плоть при каждом вздохе сломанные ребра.

– Я вобью тебя в землю по уши, – продолжал Батордз.

– Умойся.

– Я разорву тебя в клочья…

– Онучи замотай.

– Я затопчу тебя как муравья…

– Давай-давай… Кто воевать не умеет, тот языком горазд. Ты не Фарлаф, случаем?

Батордз с трудом повернул в его сторону голову:

– Кто такой Фарлаф?

– Есть у нас в Киеве один… В поле его не видать, но за столом у князя – нет ему равных по силе и отваге!

Батордз подумал, поинтересовался:

– Киев – это что?

– Столица мира, – пояснил Добрыня. – А все остальное – деревни в лесах да пустынях. Даже царьграды всякие. И богатыри в нашем Киеве самые лучшие.

Он чувствовал на себе устремленный взгляд Батордза. После паузы тот поинтересовался:

– Ты там – первый?

– По силе? Нет, конечно. Ты бы видел Селяниновича или, скажем, Святогора!

Батордз подумал, произнес негромко:

– Твои слова делают тебе честь. Я счастлив, что мне пришлось скрестить оружие с таким доблестным воином. Кто бы ни был тот Селянинович, я не поверю, что он равен тебе в воинской хватке, умении владеть оружием, доблести и благородстве! Разве не так?

Добрыня нехотя вымолвил:

– Просто Селянинович не берется за оружие.

Батордз кивнул:

– Я так и думал. В моем краю тоже иной простолюдин посильнее доблестного воина. Ну и что? Защищаем их мы, а не они нас.

– Они нас кормят.

Батордз стиснул зубы, чтобы не застонать, потянулся и лишь потом, выпустив воздух, произнес высокомерно:

– Все-таки я почти рад, что не убил тебя. Хотя, конечно, мог бы.

Добрыня ощутил, как внутри все сразу ощетинилось. На язык всползли злые и горячие слова, что это он мог бы легко прибить как бог черепаху, но то ли от усталости, то ли вспомнил, что ему отведено всего две недели, из которых трое суток уже истратил глупо и по-дурацки… перевел дыхание и пробормотал:

– Да, я тоже рад.

Батордз помолчал, посопел, явно озадаченный, не ожидал такого ответа, потом голос его стал тише:

– Ну, вообще-то это ты мог меня сразить… У тебя таких моментов было больше…

– Да ладно, – буркнул Добрыня. – Оба хороши.

Батордз опять помолчал, а когда заговорил, металл испарился из голоса, как иней под жарким солнцем.

– Я все стрелы истратил, пока двух гусей подстрелил. У тебя остались?

Добрыня не стал говорить, что и он на зайца извел три стрелы, но косой оказался редкостным дурнем, продолжал грызть кору, на чем и попался, ответил с достоинством:

– Полон колчан!

– Я слышу… гогочут с севера…

– Пользуйся, – разрешил Добрыня. – Я сегодня что-то совсем добрый.

Батордз высыпал стрелы на утоптанную как камень землю, перевернулся на спину и натянул лук. Теперь и Добрыня увидел косяк гусей. Батордз оттянул тетиву до уха, быстро подвигал из стороны в сторону острым комочком металла. Стрела сорвалась как короткая злая молния. Добрыня видел, как высоко в небе задний гусь вздрогнул, нелепо забил крылами, пошел винтом вниз. Батордз торопливо схватил вторую стрелу, наложил на тетиву, выстрелил почти не целясь.

Добрыня проследил, как стрела догнала следующего, теперь задним оказался он, клюнула в брюхо. Брызнули перья, гусь заорал истошно, задергался, начал лупить крыльями, но его понесло по кругу вниз.

Сколько же у него было стрел, подумал Добрыня. Если в прошлый раз сбил двух гусей, то вряд ли стрел потратил больше.

– Много народу за тобой гналось? – поинтересовался он.

Батордз сразу насторожился:

– Откуда знаешь?

Первый гусь шлепнулся оземь как полено, подпрыгнул и распластался. Второй бился в воздухе, растопыривал крылья, его относило ветром, как большой кусок холста.

– Да так… – ответил Добрыня злорадно. – Больно заморенный был. А стрелять умеешь на скаку, оборотясь назад?

– Ну, умею, – прорычал Батордз с угрозой. – И что?

– Две стрелы оставил, – похвалил Добрыня. – Молодец!

– Откуда знаешь? – повторил Батордз.

Не отвечая, Добрыня с трудом поднялся, подобрал гуся, тяжелого, как корова, поколебался, но взгляд уже вычленил место, где рухнул второй, в том месте как раз затрепетала трава, мелькнуло рыжее. Добрыня заорал, пугая лису, прибавил шаг.

Вскоре костер уже полыхал вовсю, а они молча торопливо разделывали добычу. Добрыня зашвырнул внутренности за кусты, пусть бедный лисенок хоть что-то получит за отвагу и терпение.

Батордз ел быстро, но не забывал про вежество, шумно подхватывал длинным языком струи оранжево-прозрачного сока, что вытекал из молодого мяса и забивал ноздри одуряющим запахом, с треском разгрызал косточки и поглядывал по сторонам, из чего Добрыня понял, что Батордз жил в западных странах. Только там люди и собаки спят в одних помещениях, чистоты не знают и чуть ли не с одного стола едят…

Насытившись, Батордз икнул, вежливо прикрыл пасть широкой ладонью. Добрыня с треском размалывал крепкими зубами кости, наслаждался сладким соком. Батордз огляделся по сторонам:

– Красивое место… А лес просто волшебный. Тут на каждой ветке что-то сидит… Как зовется?

– Сетунь, – буркнул Добрыня. – А что?

– Да так… Запомню место. Самая необычная моя схватка.

Поляна вся была изрыта и перепахана тяжелыми сапогами. Целые пласты земли вздыбились, как гребни Змеев, а в тех местах, где тяжелые богатыри падали, там земля была утоптана до плотности камня, словно по ней били падающими с неба скалами, затем тут же ее взрывали железными локтями, коленями, а то и мечами, когда промахивались.

Зато дальше лес огромный, величавый, с толстыми стволами в коричневых наплывах, с узловатыми ветвями, высокими сочными кронами. На толстых, как столетние дубы, березах чернеют наплывы лечебной чаги, в ветвях возятся лесные зверьки…

– Сетунь, – повторил Добрыня значительно. – Да зовется отныне это место Сетуньским станом! Да проводятся тут схватки молодых витязей, да бьются доблестно и честно!

– Да, – согласился Батордз. – Это надо делать в красивом месте.

Добрыня ухмыльнулся:

– И чтобы был пример.

Батордз критически оглядел его обезображенное лицо, заплывший глаз, рассеченную скулу, кровоподтеки. Киевский герой едва двигал челюстью, каждый кусок проглатывал с таким трудом, словно тащил на гору телегу.

– На себя посмотри, – посоветовал Добрыня злорадно.