Ги Дебор. Критические биографии. Глава 2. Кафе потерянной молодости (Энди Мерифилд, 2005)

По мнению людей, близко знавших Дебора, он был человеком обаятельным, необыкновенно эрудированным и непростым в общении – легко сходился с людьми и с такой же легкостью рвал связи. «Лучше менять друзей, чем взгляды», – любил поучать он, и сам неизменно держался этого принципа. Дебор отличался абсолютной бескомпромиссностью – как по отношению к другим, так и по отношению к себе. Такой же радикал, как и Лотреамон, и такой же модернист, как Краван, он преклонялся перед стариной. Омар Хайям и Ли Бо были его двумя любимыми поэтами. Рубаи Омара Хайяма, так же как и четверостишия поэта времен династии Тан Ли Бо были понятны и близки Дебору, поскольку отражали суть его восприятия жизни – с винопитиями и странствиями, жаждой свободы и поиском удовольствий, конечной природой времени и призрачностью будущего. Омар Хайям писал:

Ли Бо писал:

«Дебор обладал необычайно острым умом, – вспоминал Ральф Рамни в автобиографии “Консул”. – Первое, чем он обращал на себя внимание – это был голос, затем – манера говорить: в его речах неизменно присутствовало нечто изысканное. Ги был наделен харизмой, это был гений. Чувствовалась в нем и некая властность, в той или иной степени он влиял на творящееся вокруг».[72] «При желании он умел пустить в ход обаяние, но это было обаяние зла. Порой на этого человека, с виду милого и очаровательного, что-то находило, и он мог запросто хлопнуть дверью перед вашим носом».[73] В 1950-е и 1960-е годы вокруг Дебора крутились молодые радикалы. Они беседовали о философии, искусстве, кино и политике и много пили. Собирались обычно в дешевых кафе и барах, иногда в Латинском квартале, иногда в квартале Маре, где пьянствовали вместе с пролетариатом.

Одним из излюбленных мест Дебора была пользующаяся сомнительной славой забегаловка «У Муано» в доме 22 по улице дю Фур. Здесь он просиживал часы и выпивал с Рамни и другими ситуационистами. Этот мир казался близким к модным экзистенциальным кругам, собиравшимся в кафе «Флор» и «Дё Маго», но в то же время был совершенно особым, если говорить о посетителях заведения. Что же касается Дебора, то уже тогда под личиной бедного интеллектуала скрывался легендарный пьяница. «У Муано» он слыл завсегдатаем. Публика здесь по преимуществу состояла не из буржуазных снобов вроде Сартра и Бовуар, а из бандитов и гангстеров, проституток и сутенеров, несостоявшихся студентов и дезертиров, жуликов и алкоголиков, новых Франсуа Вийонов, неудачников, словно сошедших со страниц романов Селина, Мак-Орлана и Жене. В этом demi-monde[74] Дебор видел постоянный источник игр и приключений. «В те времена Париж никогда не спал, что позволяло кутить напропалую и по три раза за ночь перебираться из околотка в околоток».[75]

«Тогда еще в Париже оставались люди, способные по десять раз перекрывать улицы баррикадами и обращать королей в бегство. Это были люди, сохранившие свою цельность, не обратившиеся в безликие образы… Дома в центре не были брошены, перепроданы зрителям… Современное производство продуктов потребления еще не успело продемонстрировать, что оно может сотворить с улицей. Никто еще из-за причуд городских планировщиков не был выселен в спальный район, куда надо добираться по несколько часов. Мы еще не были свидетелями того, как из-за ошибок правительства хмурятся небеса и как из жизни выхолащивается вся ее прелесть, как смог навеки скрывает от глаз круговорот вещей в опустошенной долине».[76]

Еще длились времена «неуправляемых подонков общества», «соли земли», «людей, искренне готовых поджечь мир ради того, чтобы придать ему большее великолепие».[77] На самом деле, город был настолько прекрасен, что многие предпочитали бедную столичную жизнь сытому прозябанию на окраине; подобно Дебору, они стремились к «независимой жизни», чувствуя себя вполне привольно в «самых одиозных компаниях».

В леттристских мемуарах «Племя» Жан-Мишель Менсьон вспоминает, как они с Дебором пили vin ordinaire[78] на открытой террасе кафе «Мабийо» на бульваре Сен-Жермен. Дебор был при деньгах. По словам Менсьона, «семья обеспечивала его деньгами на парижское житье, поскольку официально он числился студентом». В тот день Менсьону исполнилось восемнадцать, и по этому поводу он мертвецки напился: «Это было начало нашей дружбы, и мы, так сказать, обмывали знакомство. Потом мы пили уже ежедневно несколько месяцев подряд. Мы пили вдвоем, Ги опорожнял свою бутылку, я свою. Обычно платил он».

Они часто ходили во двор Роана, по соседству с улицей Ансьен-Комеди, «и располагались прямо посреди прохода. Там было несколько ступенек, мы усаживались на нижней и принимались что-то рьяно обсуждать. Иначе говоря, мы решали мировые проблемы, параллельно уговаривая литр или два вина. Это был, так сказать, наш аперитив, так как потом мы отправлялись к “Моано”».[79]

Дебор был превосходно образован, естественно, хорошо начитан и умел пустить пыль в глаза. «Было видно, что Дебор читал и изучал Маркса, – вспоминал Мансьон. – Он пытался развить на этой почве нечто свое. То, что Дебор отталкивался от марксизма, это факт».[80] Он «проштудировал Маркса вдоль и поперек, прочитал все его сочинения, но мы его не обсуждали». «Впервые мне встретился парень, готовый ответить на мучившие меня вопросы – о мире, где у меня не было точки опоры, поскольку меня не привлекал ни Восток, ни Запад, ни сталинизм, ни буржуазность. А найти ответ было необходимо».[81]

Он постоянно пребывал «в поиске», продолжал Мансьон, поражая своей «целеустремленностью». У него была масса идей по переустройству общества, как теоретических, так и практических. И в приеме спиртного, и в умственных построениях он проявлял одинаковую методичность. «Ги пил как-то чудно, прикладывался к рюмке с утра и до позднего вечера, правда, незаметно для окружающих». Он никогда не напивался допьяна. «Помню, несколько раз он был на грани, но всегда вовремя останавливался и не выпивал роковую рюмку».[82] «“У Муано” спиртное текло рекой. Порой публика опустошала весь запас алкоголя. У большинства посетителей не было ни гроша за душой, либо содержимое их кошелька исчислялось несколькими монетами. Под стать им была и хозяйка заведения госпожа Муано. По общим отзывам, она была бретонкой и любила носить старенький голубой фартук, в котором она походила скорее на уборщицу, чем на владелицу бара. Она дневала и ночевала в своем заведении: готовила, мыла полы и любила нас всех как родная бабушка. <…> Это была святая женщина, наша общая мама». В 1950-е бар «У Муано» слыл островком свободы, вторым домом, где молодежь ужинала, пела песни, играла в шахматы, обсуждала книги, влюблялась и ссорилась. «Ни у кого не было секретов от других».[83]

Дебор обожал Париж: здесь он себя чувствовал как рыба в воде, французская столица была для него подобием собственной лаборатории. Он чувствовал свою причастность ко всем местным проблемам, относился к ним очень лично, с вниманием. Дебор представлял собой тип личности, который итальянский марксист Антонио Грамши окрестил «органическим интеллектуалом». Он ощущал свою принадлежность к городу и к людям, угадывая их «стихийные страсти». Однако эта принадлежность, отношение, как у Дебора, оказывались под угрозой, отметались как ненужный сор по мере того, как менялась жизнь районов, приспосабливаясь к новым условиям. Анри Лефевр, снимавший жилье неподалеку от Дебора и Мишель Бернштейн, вспоминал, что пара занимала «однокомнатную квартирку на улице Сен-Мартен, очень темную, без единого осветительного прибора». Обиталище было достаточно «убогим, хотя в нем во всю мощь сверкал интеллект».[84] Никто не знал, как Дебор сводил концы с концами. Работы у него не было, да он и не собирался трудиться, предпочитая счастливую и беспечную бедность, привилегию, утраченную большинством обитателей крупных городов.

Дебор и Мишель занимали тридцатиметровую квартирку с туалетом в общем коридоре в доме № 180 по улице Сен-Мартен, в третьем округе, которую приобрела Мишель при поддержке отца. Дебор и Мишель познакомились в 1952 году и два года спустя поженились; их брак продолжался восемь лет. В 1960 году Бернштейн изобразила подобие их распутной ночной жизни в романе «Tous les chevaux du roi» («Вся королевская рать»), в персонажах которого легко угадываются реальные лица. Главные герои книги Жиль и Женевьев – точные копии Ги и Мишель. «Мы с Жилем увлекались одними и теми же молодыми особами, – размышляет сама с собой Женевьев, от лица которой написан роман. – Перемена в его чувствах приводила к раздорам».[85] «Жиль любит бродяжничать по ночам, – признается она в другом эпизоде, – редкие ночные пташки оседали в кафе, не закрывающихся до утра, последние становились тем портом, где можно бросить якорь. После двух часов ночи улица Муффетар пустеет. Для того чтобы попасть в бар на улице Кюжа, приходится возвращаться к Пантеону. Следующая остановка – Сенат, затем улица Бак, если хватит хорошего вкуса обойти стороной околоток… И на рассвете мы, следуя ритуалу, оказываемся в квартале Ле-Аль».[86]

Жиль производит двойственное впечатление: он одновременно кажется слишком молодым и слишком старым для своей эпохи. «Кем вы работаете? – спрашивают его. – Чем занимаетесь?» «Конкретизацией абстрактных понятий», – отвечает Жиль. «Наверное, это очень серьезное дело. Вы сидите за большим столом среди стопок бумаг, зарывшись носом в толстенные фолианты», – саркастически замечает собеседник. «Ничего подобного, – отвечает Жиль. – Я делаю это на ходу, просто шатаюсь без цели».[87]

Во времена Жиля и Женевьев снять квартиру в Париже можно было по относительно сносной цене; тогда еще жизнь дарила людям дешевые радости и холодную воду в избытке. Дебор и Мишель жили в двух шагах от квартала Ле-Аль, того места, где прежде находился рынок, торгующий фруктами и овощами, – он был снесен в 1971 году при прокладке железнодорожных путей для электрички (окончательно решит судьбу района Центр Помпиду, построенный шесть лет спустя). В прежние времена Ле-Аль являл собой кусок безумного мира, по-своему прекрасного в своей вульгарности, где вовсю бурлила жизнь, – урбанистический рай для Дебора. Когда Бодлер писал в своем «Путешествии»: «И бездна нас влечет… Мы новый мир найдем в безвестной глубине!», то, возможно, он описывал Ле-Аль. В романе «Отвези меня на край света» (1956) Блез Сандрар, писатель-скиталец и ветеран Иностранного легиона, потерявший в бою руку, дает нам краткую зарисовку тех подозрительных мест, где обитал Дебор:

«От Ле-Аль поднимаются тошнотворные испарения; сброженный запах гнилых бананов и увядших цветов и канализационная вонь проникают в затхлую комнату, от чихающих моторов дребезжат оконные стекла, тяжелые грузовики проезжают с таким громыханием, что дом сотрясается до самого фундамента, гудки тонут в какофонии звуков, дизентерии грохота, криках рабочих, занимающихся разгрузкой, – они ловко снуют туда и сюда с тачками и скупо перебрасываются словами; все это смешивается с меняющимися тенями и солнечными бликами, ползущими по потолку. Здесь когда-то жили простые люди, вежливые, эксцентричные, любящие удовольствия, распутные, прожорливые, ничто не ставящие в грош, утонченные до кончиков ногтей, хотя и одетые кое-как, встречающие каждый день как праздник и считающие благом отсутствие работы».[88]

Блуждая по Парижу, Дебор следовал по стопам Франсуа Вийона, проходимца из проходимцев, средневекового поэта и mauvais garçon.[89] Вийон писал пронзительные лирические стихотворения подобные «Завещанию» (1462) и малопристойные вирши на сленге, которые Дебор обильно цитирует в своих книгах. Вийон пользовался жаргоном шайки «кокийяров», преступного клана, члены которого общались между собой на тайном языке, непонятном для обывателя. Французский поэт-классик был связан с «кокийярами» личными узами; «кокийяром» был его друг Ренье де Монтиньи, мелкий преступник, бич фараонов и клептоман, прототип героя Жана Жене, а также Колен де Кайо, соучастник знаменитого ограбления Наваррского коллежа: в ночь перед Рождеством злоумышленники перелезли через высокую стену, окружавшую учебное заведение, вскрыли замок на сундуке в часовне и скрылись вместе с добычей. «У нас было несколько родственных черт, – писал Дебор в “Панегирике”, – за полтысячелетия до нас эти искатели опасностей промышляли в том же городе и на том же берегу… Среди моих приятелей был один тип – вылитый “дворянин”, точная копия Ренье де Монтиньи; другие бунтовщики тоже кончили не лучшим образом. Украшали нашу жизнь девицы не слишком строгих нравов. Они составляли нам компанию во время застолий в трактирах и мало чем отличались от своих товарок, выведенных под именами Марьон-карга, Катрин, Бьетрикс и Белле».

Все 1950-е и 1960-е Дебор и его шайка «кокийяров» жили в собственном околотке, «зоне погибели», и как «пропащие ребята» следовали наставлениям Вийона, изложенным в «Малом завещании»:

В «балладах на цветном жаргоне» Вийон поучает:

И:

Центральная часть крытого рынка, Ле Аль, 1950

Кадр из фильма «Общество спектакля»

Дебор, с горсткой монет в кармане, покорял город между полуночью и тремя часами утра, созерцая то, что еще один его любимый писатель, Пьер Мак-Орлан, вывел под названием «социальная фантастика». В таком механизме восприятия не крылось ничего сверхъестественного или паранормального, он был обращен к обыденности: глухим закоулкам и калекам, сумеречным задворкам и щелям, темным кабакам и трактирам с пьяным весельем, которое имеет свойство затягивать. Тот, кто наделен фантазией, способен уловить магию города, заглянуть в его тайники. «Трудно объяснить, что такое фантастика, – писал Мак-Орлан в 1920-е годы. – Помимо того, все объяснения фантастического грешат условностью. Фантастика, равно как и приключения, существуют лишь в воображении тех, кто ищет в жизни необычных впечатлений. Приключения происходят по воле случая. Попытаемся проникнуть в их ауру, и вся населяющая их таинственность исчезнет».[92]

К середине 1970-х этот по-своему притягательный маргинальный мир практически уходит в небытие, уничтоженный во имя прогресса и «разумного» планирования. «Убийство Парижа» стало главным тезисом книги Луи Шевалье (1977) о разрушении галлами городской среды. Она изобличала «технократов» – бюрократическую элиту, вышедшую из французской Высшей школы, – с чьей подачи кварталу был нанесен последний смертельный удар. Шевалье пишет о родном городе с необычайной страстностью, негодует по поводу варварского отношения к старине, и Дебор признается, что ему до странного близка и понятна позиция ученого.

«Можно было подумать, что, невзирая на бесчисленные свидетельства историков и искусствоведов, я один любил Париж, поскольку, по моим наблюдениям, я был единственный, кого волновала тема уничтожения старой застройки в проклятые “семидесятые”. Но потом я узнал о Луи Шевалье, историке старой закалки, и о выходе его книги “Убийство Парижа”, который, кстати, прошел без особой шумихи. Так что нас, праведников, оказалось по меньшей мере двое».[93]

Как и Шевалье, Дебор ненавидел Ле Корбюзье и его архитектурные идеи. В 1925 году парижанин швейцарского происхождения предложил «План Вуазен» – видение современного Парижа, согласно которому место Больших бульваров должна занять гигантская сеть скоростных магистралей. Решив пустить целые кварталы под слом, Ле Корбюзье хотел сотворить с центральным Парижем то, что Роберту Мозесу не удалось осуществить в нижнем Манхэттене. Помимо того, на набережных Сены предполагалось построить шестнадцать небоскребов, которые бы превратили Париж в самый настоящий ультрасовременный глобальный город. Разумеется, план положили на полку, но идеи радикального переустройства по-прежнему витали в воздухе. Вскоре появились скоростные шоссе, а в 1976 году на правобережье вдоль старой набережной Сены пролегла скоростная автострада, названная в честь президента республики «магистралью Жоржа Помпиду». Выросли высотные здания – башня Монпарнас и деловой центр в американском стиле, квартал Дефанс – картезианские башни из стекла и стали – образовали псевдообщественные пространства, безликие и унылые.

Поблизости располагался «новый» пригород Нантер, «тоскливый, отвратительный, недостроенный, с железобетонными конструкциями, заставлявшими студентов чувствовать себя узниками и воплощавшими в их глазах все самое ненавистное». «Нынешняя молодежь плюет на Париж, Париж, веками бывший для них раем, городом, куда неизменно стекались потоки людей, уверенных, что найдут здесь все, о чем мечтали: удовольствия, любовь, успех, славу».[94]

Париж пал жертвой «большого бума», пиршества алчности, вылившегося в насилие и грабежи. Проводниками перемен стали технократы вместе с новым поколением бизнесменов, отличавшихся от своих предшественников циничным прагматизмом и получивших образование по преимуществу в американских университетах. Они реорганизовали парижское пространство наиболее рациональным образом, перекроили его исходя из собственного приземленного, примитивного видения. Когда-то Париж был открыт «людям всех сословий и родов занятий, разношерстной публике, высшему обществу, среднему классу, тем, кто выпал из общества».[95] Новый консьюмеристский Париж, Париж спектакля, «представляет собой замкнутую среду, стерилизованную, лишенную запахов, абсолютно предсказуемую, где вас не ждут ни сюрпризы, ни потрясения, вселенную под невидимым колпаком».[96]

Дебор знал, что эти «глашатаи здоровья» убили Париж, сорвав при этом значительный куш. Город скончался у него на руках от «смертельной болезни» в зените собственной славы. Аналогичный недуг «сводил в могилу все крупные города и был симптомом материального упадка общества, одним из множества. Однако Париж утратил больше других городов. Большая удача, что в дни моей молодости город еще сиял яркими огнями».[97] Затем центр Парижа колонизировали богачи, а бедняков изгнали на окраины, в banlieu.[98] Эти гонения уходят корнями в XIX век, а именно в 1850-е годы, когда префект департамента Сена барон Жорж Осман, «художник разрушения» при Луи Наполеоне Бонапарте, уничтожил средневековый Париж, стерев с лица земли рабочие кварталы. Эта перекройка явилась историческим прецедентом, оспорить который пытались всего лишь дважды. В итоге жители с малым доходом оказались отчужденными от земель, изгнанными из центра и выселенными на периферию, за городскую черту, они потеряли «право на город», на городскую жизнь.

В меньшей степени от преобразований пострадал Латинский квартал. Со времен эпохи Османа бульдозеры и экскаваторы-разрушители не вторгались на его территорию. Однако оттуда весьма успешно выжили кафе, винные бары и рестораны, равно как и антикварные лавки с роскошными бутиками. Не удивительно, что кабак «У Муано» превратился в далекое воспоминание. Маневры между машинами на бульваре Сен-Жермен или путешествия по улице дю Фур не дарят ощущение новизны ни любителю пеших прогулок, ни смельчаку-убранисту, настроенному на приятные неожиданности. Именно здесь прошла разгульная юность Дебора, поскольку «при виде всего этого трудно сохранить трезвость рассудка». Однако с тех пор квартал изрядно обуржуазился. На полках книжного магазина «Жибер-Жён» на бульваре Сен-Мишель по-прежнему стоят книги Дебора, вышедшие в респектабельном издательстве «Галлимар» и ставшие едва ли не современной классикой. Разумеется, они продаются и находят своих читателей – их, как правило, изучают, правда, довольно механически, будущие культурологи и специалисты по СМИ. В кругах рафинированных интеллектуалов «Общество спектакля» воспринимается как академический сборник хлестких выражений, а отнюдь не как олицетворение революции.

Как и Дебор, Шевалье видел в сносе старого рынка в квартале Ле-Аль акт насилия над Парижем, вандализм, подлинное убийство. «Не будет Ле-Аля, не будет и Парижа». День 27 февраля 1969 года стал для квартала последним вальсом, роковой вехой – должно быть, тогда парижане испытали такую же боль, как нью-йоркцы тремя годами ранее, когда местные власти взорвали старый Пенсильванский вокзал. Шевалье вспоминал, что на улицах почти не было зевак, за исключением «нескольких любителей ночного образа жизни, субъектов, ностальгирующих по прошлому, поэтов и клошаров».[99] Вскоре любопытных разогнали, в земле зазиял котлован и стало не продохнуть от пыли. Пустоту заполняло творение Ренцо Пьяно и Ричарда Роджерса, Национальный центр искусства и культуры – «окутанный безобразными трубами для вентиляции, горячего воздуха и канализации» и получивший прозвище «газоперерабатывающий завод», однако конструкция ничего не добавила пространству, сама оказавшись пустышкой. «Центр выкрашен в голубой цвет, – саркастически замечает Шевалье, – хотя сам Париж серый». Соседние с ним подземные галереи под названием «Форум», «глубокая зловонная пещера», забитая лучшими парижскими товарами, лишь подсыпают соль на раны. Если базилику Сакре-Кёр кое-кто привык связывать с разгромом Коммуны, то Центр Помпиду можно считать символом поражения бунтарей 1968 года. (Дебор презирал Центр Помпиду. По иронии судьбы, именно здесь в 1989 году состоялась большая ретроспективная выставка, посвященная Ситуационистскому движению, и устроители пригласили на нее Дебора в качестве почетного гостя. Он отказался.)

Начиная с конца 1950-х, градостроители безжалостно рушат старые кварталы, сравнивая их с землей, и возводят вместо них новенькие функциональные комплексы. Бульдозерами сносятся еще достаточно крепкие исторические застройки. Над городами витает печально известный боевой клич Ле Корбюзье: «Supprimer la rue!» («Уничтожим улицу!») По мысли Корбюзье, улицы символизируют беспорядок и дисгармонию, олицетворяют все дурное в градостроительстве и противоречат духу машинного века. По словам архитектора, «их необходимо выпрямить». Город планировалось перестроить по регулярному плану, а улицы поднять на разные уровни. Пешеходные дорожки, маленькие кафе вроде «У Муано», мостовые, как в Ле-Аль, объявлялись «плесенью», которую следовало искоренить; вместо отживших свой век артефактов территория засаживалась цветами – либо на ней вырастал «лес колонн».

Конец ознакомительного фрагмента.