Гитлер. Часть первая. Метаморфозы (Марлис Штайнер, 1991)

Осенью 1971 года Вернер Мазер писал, что пришло время, когда стало наконец возможным составить жизнеописание Адольфа Гитлера без всяких лакун и умолчаний. Как выяснилось, это утверждение прозвучало несколько преждевременно, ибо с тех пор появились новые публикации, основанные на вновь открытых документах. Мало того, дискуссия между «гитлероведами», а также появление в печати работ психоаналитиков, порой излагающих противоречивые или отталкивающиеся от спорных либо неполных свидетельств тезисы, подняли целый ряд проблем и поставили множество новых вопросов касательно генезиса личности Гитлера и истоков его основных убеждений. Все это требует пересмотра некоторых сложившихся оценок. Основной спор идет вокруг нескольких особенно важных тем – происхождения Гитлера, его отношений с родителями, влияния австрийского окружения и лет, проведенных в Вене и Мюнхене. Ниже мы попытаемся осветить все эти темы и тем самым реконструировать детские и юношеские годы Гитлера.

Может быть, уже здесь нам удастся обнаружить какие-то признаки и вероятные причины его психических и нервных расстройств, в частности нарциссизма и эгоцентризма? Возможно, мы найдем какие-то знаки, предвещающие ту прогрессирующую бесчеловечность и «окаменение», которые в дальнейшем стали столь характерными чертами его личности?

В своей книге «Mein Kampf»[3] Гитлер, по его собственному признанию, стремился «дать немецкому народу отчет» о своей жизни и своих взглядах. Это сочинение автобиографического характера, но начинается оно не с упоминания дня и года рождения, как большинство автобиографий, а с указания места рождения. Автор с удовлетворением отмечает, что ему довелось появиться на свет в Браунау-на-Инне – городе, расположенном на границе двух государств, «объединение» которых казалось ему в юности первостепенной задачей, требовавшей решения любыми средствами. Таким образом, будущий диктатор с самого начала вслух формулирует один из лейтмотивов своей дальнейшей деятельности: соединить людей одной крови в рамках единого рейха. Пока для немцев не будет создано единого государства, убежден он, они не имеют права выступать с какими-либо другими притязаниями, в частности колониальными. Городок Браунау-на-Инне – «немецкий по крови и австрийский по гражданскому статусу» – виделся ему символом собственной миссии. Даже если считать эти рассуждения не более чем выражением озабоченности, владевшей автором во время тюремного заключения, они проливают достаточно света на то, какие цели он ставил перед собой в 1924–1925 годы, как и на то, каким образом пытался извлечь пользу из места своего рождения.

Впрочем, Адольф Гитлер признает, что плохо помнит первые годы своей жизни, и это, в общем-то, нормально. Вместе с тем нельзя забывать, что для любого человека детские годы являются решающими для становления личности.

Дабы восстановить «предысторию» Гитлера, нам понадобится более пристально приглядеться к его семье и той среде, в которой новорожденный младенец впервые открыл глаза, где он сделал свои первые шаги, испытал первые радости и огорчения.

Предки Гитлера

Главным неизвестным лицом в этом списке остается дед со стороны отца. Такова ирония судьбы: человек, впоследствии потребовавший от каждого немца подтверждения арийского происхождения не только родителей, но и родителей родителей, сам был не в состоянии представить аналогичное доказательство! Этот пробел не преминул возбудить к себе повышенный интерес всех любопытствующих и вызвать к жизни всевозможные спекуляции и злые сплетни. Приоткрыть покров тайны над этим обстоятельством пытались и политические противники Гитлера, и историки, и даже приближенные фюрера (не исключая его самого). Но, несмотря на самые глубокие изыскания, никакой ясности в этом вопросе не удалось достичь и по сегодняшний день.

Но вот факты. 17 июня 1837 года Мария Анна Шикльгрубер, 42-летняя крестьянка, уроженка так называемого лесного района Австрии, в местечке Штронез, в области Цветте, что к северо-западу от Вены, в доме фермера родила мальчика. Ребенок родился от неизвестного отца и получил имя Алоис. Почему он появился на свет не в доме отца Марии Анны, расположенном в той же самой деревне? Почему она не пожелала назвать отца ребенка? Родители Шикльгрубер – Иоганн и Тереза – еще в 1817 году продали свой дом сыну Йозефу, сохранив в нем для себя всего одну небольшую комнату. Мать Марии Анны умерла в 1821 году, так что представляется вполне объяснимым, что дочь не захотела рожать под кровом старика отца. Но почему она не пошла к брату? Этого мы не знаем. Впрочем, не исключено, что он испытывал финансовые затруднения, некоторое время спустя вынудившие его продать ферму. Итак, ребенок родился в доме Иоганна Труммельшлагера – крестьянина, ставшего мальчику крестным отцом. Может быть, он был ему не только крестным? Никакими данными в подтверждение этой гипотезы мы не располагаем.

До пятилетнего возраста Алоис вместе с Марией Анной жил в доме ее отца. Когда ей исполнилось 47 лет, она вышла замуж за бродившего по деревням безработного батрака с мельницы Иоганна Георга Гидлера. Уроженец Штронеса, он к тому времени успел один раз жениться и овдоветь, после смерти жены вернувшись в родную деревню. Судя по всему, семейство Гидлер-Шикльгрубер жило вовсе не в таких тяжких условиях, как это иногда пытаются доказать некоторые биографы. Тем не менее маленького Алоиса, который по-прежнему носил фамилию матери, отослали к дяде – Иоганну Непомуку Гюттлеру, брату Иоганна Георга Гидлера (написание родовых имен в те времена не было твердо устоявшимся). Его дом находился в Шпитале, где он и проживал со своей женой Евой Марией, урожденной Деккер, матерью Анной Марией Гидлер и тремя дочерьми – Иоганной, Вальбургой и Йозефой. Здесь Алоис нашел семейный очаг. Мария Анна скончалась в 1847 году. Отчим Алоиса вернулся к бродячей жизни и снова оказался в Шпитале гораздо позже. Здесь он и умер в 1857 году.

Насколько нам известно, Алоису в доме Иоганна Непомука жилось хорошо. Кстати сказать, он на всю дальнейшую жизнь сохранил теплые связи с этим семейством. После недолгого обучения в начальной школе Алоис начал работать. С 1851 по 1853 год был подмастерьем сапожника у одного из родственников, затем занимался тем же ремеслом в Вене. Однако он всегда стремился к другой жизни и мечтал о более высоком социальном положении государственного служащего. Вскоре молодой человек поступил в пограничную службу Министерства финансов – вначале внештатным сотрудником, но уже с 1855 года был зачислен в штат. Пройдя интенсивную подготовку, осенью 1861 года он сдал экзамен и получил назначение на должность Finanzwach-Rezipient – высшую в табели низших чинов. За этим последовали новые назначения и перемещения. В 1862 году он служил в Заальфельдене, близ Зальцбурга, в 1864-м – в Линце, на должности государственного чиновника. В 1870 году перебрался в Пассау, а в 1871-м был назначен таможенным контролером в Браунау-на-Инне.

Таким образом, можно сказать, что для незаконнорожденного сына бедной крестьянки, даже не получившего сколько-нибудь серьезного школьного образования, Алоис сделал выдающуюся карьеру. Практически он достиг уровня, на который мог претендовать только выпускник полной средней школы. Что им двигало? Возможно, он стремился доказать свои способности и тем самым выразить благодарность человеку, который его приютил и воспитал? Или он на самом деле просто оказался умней и честолюбивей прочих членов семейства?

Как бы там ни было, в 1873 году Алоис Шикльгрубер женился на Анне Глассль – дочери таможенного чиновника, которая была старше его на четырнадцать лет. К тому времени он уже успел обзавестись одним внебрачным ребенком от другой женщины. Остается загадкой, что его толкнуло к женитьбе – деньги, любовь или тот факт, что в Шпитале он постоянно находился в окружении женщин, превосходивших его по возрасту. Брак, судя по всему, оказался не слишком счастливым. Анна страдала легочным заболеванием (тем самым, от которого скончалась мать Алоиса), и он вел себя скорее ветрено. Завел связь со служанкой трактира, в котором проживал вместе с женой. Тогда же он вызвал к себе Клару Пелцль, внучку Иоганна Непомука Гюттлера, родившуюся от союза дочери последнего Иоанны со шпитальским крестьянином Иоганном Пельцлем. Вообще складывается впечатление, что на протяжении нескольких лет между Алоисом и этими тремя женщинами сложилось нечто вроде «шведской семьи» на четверых. И в эту же пору произошло событие, впоследствии давшее богатую почву для всевозможных спекуляций.

В июне 1876 года Алоис в сопровождении трех свидетелей – Йозефа Ромедера, зятя Иоганна Непомука (он женился на Вальбурге), Иоганна Брайтендера и Энгельберта Паука – явился в приходскую церковь Доллершейма, к которой принадлежала и коммуна Шпиталя. Он объявил кюре, что муж его матери Иоганн Георг Гидлер приходился ему отцом, что уже после женитьбы он признал свое отцовство и выразил желание сделать сына своим законным наследником. Все три свидетеля подтвердили его слова и подписали общее заявление. Кроме того, ходатай предъявил протокол легитимации, подписанный 6 июня 1876 года в присутствии нотариуса города Вайтры. По неизвестной причине имя Гидлера в этом документе претерпело изменения и превратилось в Гитлера. И несмотря на то что Иоганн Георг скончался почти двадцать лет тому назад, кюре Доллершейма удовлетворил просьбу и позволил ее подателю впредь именоваться не Шикльгрубером, а Гитлером. В результате переписки между церковными и правительственными органами власти, а также управлением финансов города Браунау легитимация получила подтверждение по статье per matrimonium subsequens, опирающейся на постановление министра внутренних дел от 12 сентября 1868 года, в котором говорилось о том, что следует по мере возможности поддерживать признание законности прав ребенка. Тем не менее слишком многие вопросы остаются без ответа. Почему оформление легитимации произошло так поздно и почему именно в это время? Представляется вероятным, что инициатором процедуры выступил Иоганн Непомук. Высказывалось несколько гипотез, объясняющих мотивы, которыми он при этом руководствовался: не имея родного сына, он хотел гордиться успехами Алоиса; неведомый отец был евреем, и это могло повредить чиновничьей карьере сына, и так далее.

Первые слухи по поводу отца-еврея впервые возникли в начале 1920-х годов, на них, в частности, ссылается в своих работах Конрад Хайден. Известна статья, написанная племянником Адольфа Гитлера, проживавшим в Англии, – она также содержит некоторые намеки на еврейское происхождение фюрера. Соответствующими изысканиями занимались гестапо и лично Гиммлер в 1942 году, однако никаких следов найти не удалось. Аналогичные подозрения высказывал Ганс Франк, занимавший пост генерал-губернатора Польши в 1939–1944 годах. В письме, написанном в камере нюрнбергской тюрьмы, он утверждает, что Гитлер, обеспокоенный угрозами со стороны одного из родственников, просил его провести расследование по этому вопросу. Франк сообщал, что у него имеется доказательство того, что Алоис был сыном еврея по имени Франкенбергер, у которого Мария Анна якобы служила в Граце, и делал из этого вывод: Гитлер был на четверть евреем. Впоследствии эта гипотеза легла в основу целого ряда комментариев психоаналитического характера, авторы которых пытались с их помощью дать объяснение патологическому антисемитизму фюрера. Между тем глубокие исследования сразу нескольких историков показали: в Граце вообще никогда не проживал еврей по имени Франкенрайтер или Франкенбергер…

Таким образом, тезис о еврейском дедушке представляется лишенным оснований. По мнению историка Вернера Мазера, отцом Алоиса был не кто иной, как сам Иоганн Непомук; будучи человеком женатым, он предпочел выдать Алоиса за своего племянника. Все тот же Мазер полагает, что между Непомуком, Иоганном Георгом, Марией Анной Шикльгрубер и ее братьями Георгом и Францем довольно рано составилось нечто вроде «заговора», к которому позже присоединился и Алоис; и действительно, вскоре после легитимации последний получил от душеприказчика Марии Анны Франца Шикльгрубера значительную сумму денег; в 1988 году он же в качестве основного наследника Иоганна Непомука получил еще какие-то деньги, позволившие ему купить ферму в Вернхарте, близ Шпиталя. Покупка обошлась в 4000–5000 гульденов – скопить такую сумму при своем жаловании Алоис в принципе не мог, ведь ему приходилось содержать семью.

Мазер считает, что Гитлер был в курсе этой семейной истории, однако его источники не всегда вызывают доверие. Не подлежит сомнению, что фюрер не любил распространяться о своих предках – ни когда писал автобиографию, ни позже, – но это не должно нас удивлять. В числе авторов мемуаров немного найдется таких, кто не пытался бы путем умолчания или прямого искажения приукрасить свое происхождение. Гитлер в этом ряду не исключение, и его рассказ о себе являет яркий пример смеси Dictung und Wahrheit [4] – вымысла и правды.

Понятно, что, имея бабку небезупречной репутации и деда, справедливо подозреваемого в блудодеянии, гордиться особенно нечем, однако и это еще не все. Есть и другие малосимпатичные факты. Мать Гитлера Клара Пелцль, третья жена Алоиса, приходилась Иоганну Непомуку внучкой. Алоис женился на ней после кончины своей второй жены Франциски Матцельсбергер, с которой он жил после того, как расстался с Анной Глассль. От Франциски у него был сын Алоис, которого он в 1883 году, после смерти Анны и женитьбы на Франциске, признал своим законным отпрыском, и дочь Ангелика. Вскоре Франциска заболела, и в дом вернулась Клара Пелцль, прежде выставленная вон. Теперь она играла роль служанки, няньки и любовницы хозяина (которому после его легитимации приходилась родственницей второй ступени). Примерно в то же время, когда умерла Франциска (10 августа 1884 года, в возрасте 23 лет), Клара обнаружила, что беременна. Чтобы выйти замуж за Алоиса, то есть близкого родственника, ей понадобилось разрешение епископа, которое было получено. 7 января 1885 года в квартире, располагавшейся в здании трактира на окраине Браунау, состоялась свадьба. Если гипотеза Мазера верна, то Алоис приходился сводным братом своей мачехи и, следовательно, дядей своей жене – впрочем, именно так она к нему и обращалась.

Своего первого сына, Густава, Клара родила 17 мая 1885 года. 25 сентября 1886 года на свет появился второй ребенок – дочь Ида. Третий, сын Отто, умер вскоре после рождения. После трех лет замужества Кларе пришлось взять на себя заботу и о двоих детях Франциски. Наконец, 20 апреля 1889 года, в половине шестого вечера, она родила еще одного ребенка. Мальчика нарекли Адольфом.

Взаимоотношения с родителями

Согласно классической теории психоанализа, первые годы жизни являются ключевыми для становления человеческой личности. Даже притом, что психоаналитики, работавшие после Фрейда, доказали, что развитие личности продолжается на протяжении всей жизни путем преодоления различных кризисов, влияние первых детских впечатлений и ощущений очевидно.

Но для историка реконструкция первой фазы детства представляется почти непреодолимым препятствием. Как правило, ему приходится довольствоваться изучением письменных и устных свидетельств, полученных в более поздние годы и чаще всего – из внешнего окружения. В случае с Гитлером у нас нет возможности определить, какие события – если таковые имели место – оказали решающее воздействие на формирование его характера. Тем не менее, немалое число авторов пытались тщательнейшим образом исследовать каждый аспект его раннего детства с целью обнаружения каких-либо корней того зла, которое впоследствии принес миру этот человек.

Предлагаемые объяснения носят психоаналитический характер. Подавляющая их часть базируется на эдиповом комплексе: маленький мальчик вынужден иметь дело с грубостью авторитарного отца, внушающего ему страх «кастрации», и безволием нежной любящей матери. Если верить большому числу исторических свидетельств, эта схема почти идеально описывает ситуацию, в которой оказался юный Адольф. Единственным, кто склоняется к описанию скорее счастливой жизни ребенка в кругу семьи, остается Вернер Мазер (и собственные воспоминания Гитлера о своем детстве служат подтверждением этой посылки). Во всяком случае, можно считать твердо установленным, что семья жила в относительном достатке и что Алоис часто и подолгу отсутствовал, предоставляя жене заботу о доме и детях. Свободное время он предпочитал проводить за стаканом вина с друзьями (хотя, вопреки некоторым утверждениям, вовсе не был запойным пьяницей); также он любил возиться с пчелами, которых держал. Судя по устным и письменным высказываниям Гитлера, его отношения с отцом складывались не всегда легко и просто. Напротив, с матерью он был очень близок и горячо ее любил.

Подобный семейный расклад вызвал к жизни бесчисленное множество спекуляций, в частности касающихся подавляемых кровосмесительных влечений. Чрезмерная любовь к матери якобы обусловила то, как складывались в дальнейшем отношения Адольфа с женщинами, о чем мы еще будем говорить; по мнению других исследователей, он перенес эту свою страсть на всю Германию вообще – и эту гипотезу мы также запомним. Тот факт, что Клара гораздо дольше принятого кормила грудью своего болезненного ребенка, заставил ряд специалистов углядеть в этом причину ярко выраженного гурманства фюрера и его особенного пристрастия к шоколаду, пирожным и прочим сладостям. Но разве многие австрийцы не подвержены той же слабости? И никому и в голову не придет пытаться истолковать ее с тех же позиций. Может быть, все-таки речь скорее идет о черте культурологического характера? Можно привести еще множество причин, объясняющих любовь Гитлера к сладкому, например предположить, что оно служило ему своего рода компенсацией за другие лишения. Ведь Гитлер не курил, почти не пил вина, не позже чем в конце 1920-х годов сделался вегетарианцем и со временем – чем дальше, тем больше – практически отказался от удовлетворения сексуальных потребностей в угоду честолюбию. Не исключено поэтому, что его булимия играла роль разрядки от многих фрустраций. Разумеется, потребляемые сладости напоминали ему о матери, но в этом нет ничего патологического, ведь она наверняка часто баловала его тортами и прочими лакомствами. Женщина, целиком посвятившая себя домашнему хозяйству, она, конечно, прекрасно готовила. Еще более сомнительной представляется прямая связь между навязчивым стремлением Гитлера к завоеванию жизненного пространства и его прожорливостью, вызванной привычкой к перееданию. И уж совсем несерьезно выглядят попытки интерпретировать его отказы отдать приказ об очередном отступлении с территории Советского Союза как стойкое нежелание «обжоры» расстаться хоть с чем-то.

Напротив, гораздо более обоснованной представляется гипотеза о том, что чрезмерная материнская любовь и тесный симбиоз между матерью и сыном породили в последнем чувства всевластия и непогрешимости, спровоцировали бурный рост его «эго».

Другие толкования в рамках эдипова комплекса отталкиваются от того, что Гитлер ребенком мог присутствовать при сексуальном акте между родителями, откуда берет начало его ненависть к отцу, впоследствии через механизм вытеснения обратившаяся в ненависть к евреям.

Историку трудно опираться на подобные умозаключения, поскольку все они базируются на более чем спорных предположениях. Большая часть тех из них, что берут за основу эдипов комплекс, строит свои выводы на наблюдениях за другими психопатами, имеющими сходные с Гитлером черты характера: ярый антисемитизм, склонность к насилию, разрушительный дух. По некоторым признакам отсюда выводят, что Гитлер был подавленным гомосексуалистом, хотя нет ни одного факта, подтверждающего эту гипотезу, либо сексуальным извращенцем – клинические исследования доказывают, что у мальчиков, которых бьет отец, часто проявляются мазохистские тенденции. Нет никаких сомнений, что Алоис был человеком строгим и управлял домом как неоспоримый глава семьи, вполне вероятно не упускавший возможности время от времени наподдать сыну. Гитлер рассказывал об этом Шпееру и своей секретарше. Однако следует ли из этого, что в нем с неизбежностью развились садомазохистские наклонности? И возможно ли вслед за Алисой Миллер допустить, что все преступления Третьего рейха вызваны тем обстоятельством, что Гитлера в детстве лупил отец? Что его власть над таким количеством немцев объясняется типом воспитания, культивирующего послушание – как во многих семьях, – и тем, что ему не встретился в жизни человек, своей любовью и нежностью способный свести на нет последствия пережитой жестокости? Подобные тезисы вообще не поддаются проверке, как и предположения об извращенной сексуальности Гитлера. Поэтому добросовестный историк должен от них отмахнуться, тем более что существует множество доказательств, позволяющих утверждать: он был человеком с нормальной сексуальной ориентацией.

Юный Адольф до 1892 года жил в Браунау, затем перебрался в Пассау. Эти годы отмечены частыми и долгими отлучками отца, во время которых он, пользуясь свободой, наслаждался безмерной материнской заботой. Сводные брат и сестра – Алоис и Ангелика – уже ходили в школу, а младший брат, родившийся 24 марта 1894 года, оставался слишком маленьким, чтобы участвовать в его играх. Играл Адольф с соседскими мальчишками – в ковбоев и индейцев. Годы, проведенные в Пассау, оставили на личности мальчика глубокий след, в том числе сформировав у него особый диалект – полуавстрийский, полубаварский, на котором он потом изъяснялся всю жизнь и который составлял часть его харизмы. Впрочем, нельзя исключить, что в эту же пору он впервые осознал свою привязанность к Германии.

Внешне совершенно нормальное, даже счастливое, детство будущего фюрера ставит перед психоаналитиками сложную задачу. Как «нормальные» родители, явно лишенные деструктивных склонностей, могли породить подобное «чудовище»? Психосоциолог Эрих Фромм, автор знаменитых работ о немецком обществе, предлагает в качестве объяснения существование между матерью и сыном кровосмесительной связи, исключающей всякое эмоциональное тепло: «Индивидуум, связанный с матерью злокачественными кровосмесительными отношениями, остается самовлюбленным, холодным и не способным к общению человеком; мать притягивает его, как магнит притягивает железо; мать представляется ему океаном, в котором он хотел бы утонуть, и землей, в которой он мечтает быть похороненным». Фромм диагностирует клинический случай некрофилии, превративший Гитлера в человека, испытывающего постоянное желание унижать, убивать, уничтожать, разрушать все, до чего он только может дотянуться. Он также отмечает дефицит порядочности, любви и… чувства реальности. Черты характера, вступающие в противоречие с этим диагнозом, получают объяснение либо в контексте вытеснения, либо как защитная реакция субъекта, не желающего сознавать собственные недостатки. Вот почему личность с ярко выраженными деструктивными наклонностями может внешне демонстрировать совсем другой «фасад» и казаться милой, любезной, горячо привязанной к семье, детям и друзьям. Такой человек охотно рассуждает о своих идеалах и добрых намерениях, но делает это только для того, чтобы обмануть себя и окружающих. Если он на словах враждебно относится к сексуальным извращениям, это служит симптомом вытеснения или самозащиты. В этой связи возникает резонный вопрос: а что сказали бы специалисты, если бы Гитлер откровенно высказывался в поддержку таких извращений?

Еще одна теория, также базирующаяся на изучении раннего детства Гитлера, принадлежит Рудольфу Биниону, который полагает, что бесплодие Клары на протяжении трех лет, последовавшее за смертью трех ее первых детей, было умышленным и позволило ей преодолеть травмированное чувство материнства. Более долгое, чем принято, кормление грудью Адольфа послужило своего рода компенсацией этих трех потерь, но и ребенок буквально «с молоком матери» впитал ее душевную рану. Поэтому вместо холодного и жестокого нарциссизма в нем развились совсем другие качества, и он стал боязливым, но преданным сыном, подчеркнуто заботливым к матери. По сравнению с предположениями Фромма эта гипотеза выглядит очевидно более убедительной.

Изложение здесь всех этих теорий позволяет нам не только показать их ограниченность, но и вычленить один важный факт: смерть Клары, бесспорно, глубоко потрясла юного Гитлера. По мнению Биниона, пережитый им кризис впоследствии дал о себе знать и оказал продолжительное воздействие на все его поведение.

Объяснение, предложенное еще одним психоаналитиком – Гельмом Штирлином, специалистом по проблемам трудных детей, также основано на существовании тесной связи Гитлера с матерью. Прежде чем приступить к своему исследованию, Штирлин в рукописи ознакомился с трудом Баниона. Он разрабатывает свою теорию в контексте детско-родительских отношений и выдвигает следующую идею: очень часто родители «делегируют» детям ту или иную миссию или задачу, которую те должны решить вместо них. Так, Гитлеру была поручена «невыполнимая миссия» – отомстить за мать, преследуя четыре цели: удовлетворить свою потребность в «запоздалом вознаграждении», параллельно подпитывая ее за счет близости и зависимости от матери; быть живым свидетельством ее ценности как матери; заполнить свою жизнь, как заполняют мебелью дом, ее подвигами, ее значением и ее властью; наконец, быть ее союзником и мстителем за нее, служа ей поддержкой в борьбе против бесчестного мужа-угнетателя. Внешний нарциссизм Гитлера, на который ссылается Фромм, в глазах Штирлина скорее является выражением его полного поглощения своей «невыполнимой миссией».

Штирлин также считает, что Гитлеру, в отличие от многих других людей, страдающих психозами, удалось вытеснить свой за счет его «синхронизации» с коллективным психозом. Он употребляет такие понятия, как чувство вины и чувство стыда, которые в принципе могли увлечь Адольфа в движение по бесконечной спирали: чтобы избавиться от чувства стыда, ему пришлось показывать свою постоянно растущую силу и храбрость, что в конце концов привело к отрицанию реальности.

Теория «делегирования» своей миссии потомкам не нова. Юнг в своей работе «Воспоминания, сны и идеи» развивает следующую мысль: не исключено, что наши умершие предки понуждают нас к выполнению ряда задач, которые им оказались не по плечу. За примерами далеко ходить не надо: каждый из нас встречал родителей, настойчиво навязывающих своим детям профессию, которой они сами мечтали овладеть, но не смогли, либо вынуждающих их заниматься тем же делом, которым занимаются они сами. Эта модель вполне приложима к Алоису-отцу, который хотел, чтобы его сын стал, как и он, чиновником, и это его желание послужило главным источником конфликта между ними. Что касается теории, согласно которой мать поручает ребенку миссию отомстить за нее и перенесенный ею стыд, заставить оценить ее по достоинству и отблагодарить ее, то ее следовало бы применять в сочетании с «синхронизацией», то есть принимая во внимание психоз, охвативший немецкую нацию после 1918 года. В этом Штирлин сходится с Бинионом, и их общий тезис может послужить ключом к пониманию того, как Гитлеру удалось получить такую власть над мыслями и чаяниями большой части немцев.

Осталось прояснить последний пункт предыстории нашего персонажа и его возможное влияние на формирование личности Гитлера. Советский историк утверждает, что по результатам вскрытия обгоревшего тела Гитлера выяснилось, что у него не хватало одного яичка, и совершенно очевидно, что подобный физический недостаток не мог не иметь существенных психологических последствий. Прежде всего этим, наряду с другими приводившимися причинами, можно объяснить, почему Клара так холила и лелеяла сына. Затем он мог спровоцировать выраженный комплекс неполноценности, который в свою очередь оказал серьезное влияние на сексуальную жизнь и повышенную потребность доказать свою мужественность либо компенсировать свою «недоделанность» любыми проявлениями превосходства. Впрочем, свидетельство советского историка не нашло подтверждения ни со стороны личного врача фюрера Морреля, ни со стороны других специалистов, не обнаруживших в его гениталиях никаких аномалий.

Таким образом, мы снова оказываемся на зыбкой почве сомнений, как и в случае с дедом – то ли кровосмесителем, то ли евреем. Но, даже допуская, что эти предположения не соответствуют действительности, необходимо еще выяснить, когда они стали известны самому Гитлеру, а в случае с вопросом о еврейском происхождении – начиная с какого момента у него возникли первые подозрения на этот счет. Маловероятно, что это произошло в раннем детстве.

Что мы можем утверждать об этом периоде жизни Гитлера? Что он испытывал глубочайшую привязанность к матери, производившей на него чарующее воздействие, в первую очередь своим взглядом. Позже он признавался, что будто вновь увидел ее глаза на портрете Медузы кисти Франца фон Штука. Хорошо известно, что он быстро научился пользоваться обольстительной, если не гипнотической силой своих собственных глаз…

В 1895 году семья находилась в Линце, после чего перебралась в Гафельд, близ Ламбаха-на-Трауне, где Алоис купил дом с садом площадью около четырех гектаров. Дом в Вертхарте был продан в октябре 1892 года, когда семья еще жила в Пассау. Весна и лето 1895 года знаменовали важную веху в жизни юного Адольфа: 1 мая он поступил в начальную школу Фишльхама, неподалеку от Ламбаха, а 25 июня того же года его отец по причине пошатнувшегося здоровья прежде времени вышел на пенсию после сорока лет службы. Поле свободы, которым пользовался Адольф, резко сузилось: к школьным обязанностям добавилось постоянное присутствие в доме отца. Поначалу все вроде бы шло хорошо. По результатам первого года учебы мальчик получил отличные оценки и был переведен в старший класс приходской школы Ламбаха, располагавшейся в бывшем бенедиктинском монастыре. В церкви, на ограде, отделяющей певчих, красовалась стилизованная свастика, которую Адольф, певший в церковном хоре, наверняка заметил и которую потом видел еще не раз. В книге «Моя борьба» он рассказывает, что торжественность церковной службы произвела на него огромное впечатление и одно время он даже лелеял мечту стать священником – таким же, как кюре Ламбаха. Эта мысль занимала его не долго, однако могущество католической церкви и ее блеск в Баварии успели поразить воображение Адольфа, пока он жил в Пассау. Тысячелетняя история обширной коммуны и пышность праздников навеки врезались в его память и послужили источником вдохновения для организации многих национал-социалистических демонстраций. Кроме того, во многих его речах встречаются ссылки на Библию и целые пассажи, выдержанные в библейской стилистике и написанные библейским языком. Мы не располагаем подробными сведениями о том, какую роль сыграла его мать, а какую – Церковь в вероятном влиянии на него христианства. Нам известно лишь, что Клара отличалась набожностью – в отличие от мужа, который появлялся в церкви только в дни обязательных праздников. Алоис уважал Церковь так же, как уважал императорский дом, и оба эти института представляли для него власть – соответственно, духовную и светскую. А вот с кюре Алоис Гитлер враждовал – из-за того, что поддерживал свободную школу.

Однажды маленький Адольф нашел в отцовской библиотеке книгу о франко-прусской войне 1870–1871 годов, и его интерес обратился к военным играм. «Эта героическая борьба стала событием, которое проникло глубоко мне в душу», – писал Гитлер, повторяя знаменитую формулировку Эрнста Юнгера. Все, что имело хоть малейшее отношение к войне или к армии, приводило его в восторг. Примерно в эту же пору он впервые задумался над тем фактом, что существует два вида немцев: те, которые участвовали в этой войне, и все остальные, к числу которых принадлежал и его отец. На вопросы, которые он задавал, отцу, вполне возможно, отвечали, что, дескать, не всем немцам повезло родиться гражданами рейха при Бисмарке. Представляется вероятным, что все эти размышления по поводу франко-прусской войны пришли Адольфу в голову несколько позже, когда в 1906 году в Линце праздновали 40-ю годовщину битвы при Седане; тогда высказывались сожаления по поводу того, что Австрия свернула с прямого пути, начертанного в XVIII веке известным германофилом императором Иосифом II. Франко-прусская война рассматривалась как «возрождение» Священной Римской империи германской нации – вечного рейха немцев. Для Гитлера и многих немецких офицеров она стала образцом «молниеносной войны» и первым шагом к реализации мечты о новом Великом рейхе.

Позже Гитлер отмечал, что в те годы с ним произошли две решающие перемены: он стал националистом и научился понимать «смысл Истории». Как немец, живущий в многонациональном государстве, он, по его словам, постиг разницу между династическим «патриотизмом» и «национализмом» образца volkisch [5]. Он очень рано начал сознавать себя борцом за дело национализма, резко выделяющимся на фоне «тепленьких» и предателей. Понять его можно, подчеркивает Гитлер, только изучив внутреннее функционирование монархии Габсбургов, судьба которого была тесно связана с судьбой всех немцев и германизма как такового. «Учиться» истории для него означало заниматься поиском сил, которые, будучи причинами, вызывают определенные последствия, воспринимаемые нами как исторические события. Искусство читать историю и учиться у нее заключается в том, чтобы запоминать самое главное.

Высказывания Гитлера, подобные этим, открывают в нем черту, поражавшую многих из его собеседников, а именно способность к выборочному восприятию только тех вещей, которые его интересовали. Все, что выходило за круг его когнитивного поля, подвергалось деформации или просто отметалось. Такой регуляторный механизм позволял игнорировать или минимизировать значение неприятных фактов. Таким образом, приходится констатировать, что у Гитлера очень рано появляется разрыв между «объективной» и «субъективной» реальностью.

По причине такого ограничительного отбора Гитлер усваивал только то, что служило укреплению его убеждений. Навязчивый, маниакальный характер его фундаментальных идей уходит корнями в этот способ мировосприятия. Следовательно, у него очень рано появляются стереотипные представления и предрассудки, которые по мере того, как он осознавал себя и свое окружение, только крепли. Его видение мира, та призма, через которую он рассматривал людей и события, со школьных лет получила определенное развитие. Но своей «когнитивной картой», как это принято называть в политологии, он во многом обязан школьным урокам истории. В частности, Гитлер упоминает своего преподавателя в Realschule (технической школе) Линца, доктора Леопольда Пётша, портрет которого он набрасывает с большой теплотой. Этот человек, кроме того, оказался в числе тех немногих, с кем Гитлер позже продолжал вести переписку. Метод Пётша заключался в следующем: он брал факт современности и рассматривал его в свете истории, демонстрируя таким образом, как прошлое влияет на настоящее. Один из циклов его лекций посвящался нибелунгам, отметившим своим присутствием этот австрийский регион. Гитлер часто ссылался на него и позже, во время путча 1923 года и во время военной кампании в Советском Союзе. Он ставил Пётшу в заслугу не только то, что тот заставил его полюбить историю, но, что он (невольно) уже в ту пору сделал его революционером. Это утверждение, бесспорно, грешит преувеличением. Адольф Гитлер, как и многие дети, время от времени проявлял строптивость характера. Ребенком он дрался с другими мальчишками, играя в ковбоев и бурскую войну (последняя его особенно привлекала), и часто брал на себя роль вожака. При этом уже тогда он предпочитал действовать убеждением, насколько возможно избегая прямых столкновений. Один из его соучеников описал Гитлер впоследствии как «спокойного фанатика», любившего выжидать, пока ситуация не «созреет», то есть не примет благоприятный для него оборот. Типичным в этом отношении представляется конфликт, который вспыхнул между Адольфом и его отцом по поводу его будущего. Алоис хотел, чтобы сын последовал его примеру и стал чиновником. Это желание стало особенно настоятельным после того, как сводный брат Адольфа Алоис-младший в возрасте 14 лет вдрызг разругался с отцом и покинул дом, а младший брат Эдмунд умер в 1900 году. Адольф остался единственным отпрыском мужского пола в семье (в 1896 году у него родилась сестра Паула), следовательно, должен был пойти по стопам Алоиса, проявив ту же благодарность и оказав ему такую же честь, какую и сам оказал в свое время «дяде» Иоганну Непомуку.

Семья Гитлеров, пробыв в Ламбахе недолгое время, с 1898 года жила в Леондинге, близ Линца. Свою ферму в Гафельде Алоис продал в 1897 году. Расположенный неподалеку от кладбища дом в Леондинге на протяжении многих лет считался отчим домом фюрера и после аншлюса превратился в место паломничества. От Линца город отделяло пять-шесть километров, и Гитлер ходил в лицей пешком или добирался туда на поезде. В отличие от успешной учебы в Фишлхаме, Ламбахе и Леондинге, в Линце он отнюдь не блистал, получая хорошие оценки только по истории, географии и рисованию. В последнем классе ему пришлось остаться на второй год. В «Моей борьбе» он объясняет этот спад тем, что намеренно противостоял воле отца, мечтавшего сделать из него чиновника, тогда как он сам уже в двенадцать лет твердо решил, что станет художником – с точки зрения Алоиса, идея абсолютно нелепая. Адольф полагал, что отец, убедившись в том, что учеба у сына идет из рук вон плохо, уступит ему. Следует добавить, что причина низкой успеваемости Гитлера, особенно по таким предметам, как математика и естественные науки, наверняка крылась еще и в том, что он в принципе учил только то, что его действительно интересовало. Сыграло свою роль и растущее недовольство тем, что его заставляют заниматься дисциплинами, требующими постоянных и систематических усилий. В конце концов, и профессию чиновника Адольф возненавидел в первую очередь из-за того, что она сопряжена с жестким графиком и подчинением определенным правилам. Мысль о том, что придется провести долгие годы за столом в конторе, приводила Гитлера в ужас. И напротив, жизненный уклад художника виделся ему в самых радужных тонах. Антипатия к чиновничеству и работе по расписанию сохранилась у Гитлера на протяжении всей жизни и оказала серьезное воздействие на манеру руководить. Есть еще одна гипотеза, объясняющая его плохие оценки и мечту о карьере художника. Сын мелкого чиновника, переехавший из деревни, в Линце Гитлер в окружении отпрысков зажиточных коммерсантов и сыновей высокопоставленных деятелей мог ощущать себя бедным родственником. А вот у художников совершенно особенный статус, позволяющий им находиться вне социальных барьеров.

Однако вернемся к конфликту Гитлера с Алоисом. Отцовской воле он попытался противопоставить не прямое неповиновение, а скорее нечто вроде пассивного сопротивления – не зря Конрад Гайден определяет его как «скрытного ребенка». И здесь, как часто случалось в жизни Адольфа Гитлера, ему на помощь пришли внешние обстоятельства. 3 января 1902 года его отец внезапно умер – от сердечного или апоплексического приступа. Несмотря на их разногласия, Адольф, видимо, испытал горе – на похоронах он плакал. И, хотя конфликт с отцом пришел к завершению, никакого улучшения в школьной успеваемости не последовало. Главным препятствием к переводу в следующий класс стал для него французский язык; Адольф сдал по нему дополнительный экзамен и получил необходимую оценку только при условии, что сменит школу. Мать устроила его в Штейр. Дом в Леондинге она продала и переехала в Линц. Заботу о сыне она поручила семейству Сичини, проживавшему в доме номер 19 на площади Грунмаркт – в дальнейшем переименованной в площадь Адольфа Гитлера. Вряд ли это была его счастливая пора – оторванный от приятелей по Леондингу и Линцу, Адольф лишился и материнской опеки. В это же время он в первый и в последний раз в своей жизни по-настоящему напился. Вместе с одноклассниками он отмечал в окрестностях Штейра окончание семестра. На обратном пути, застигнутый естественной надобностью, он, не найдя ничего более подходящего, использовал с целью, о которой нетрудно догадаться, свой школьный табель. Ему не повезло – на следующий день вещественная улика каким-то образом попала в школу, и Гитлеру пришлось выдержать унизительную процедуру выволочки в присутствии наставника. Он сам утверждает, что после этого инцидента навсегда отказался от спиртного, – на самом деле его воздержание от алкогольных напитков никогда не было тотальным. Но сам поступок, послуживший причиной выговора – использование школьного табеля в качестве клочка туалетной бумаги, – прекрасно передает то презрение, какое он испытывал к школе, успев заслужить репутацию дерзкого и плохо успевающего ученика. Адольф и внешне часто выглядел подавленным и пребывал в дурном настроении. Следующий этап обучения, то есть переход в Oberrealschule (высшую техническую школу), по окончании которой его ждал аттестат зрелости, потребовал бы серьезных усилий, и, судя по всему, подобная перспектива его не прельщала. Немного подбодрили его каникулы, проведенные в Шпитале, у родственников со стороны матери, с которыми та продолжала поддерживать тесную связь.

К этому же времени относятся первые упоминания о постигшем его заболевании, по поводу которого высказывалось множество самых противоречивых суждений: действительно ли он заболел или просто симулировал болезнь, чтобы бросить учебу? С уверенностью можно утверждать одно: вопреки тому, что Гитлер рассказывает в «Моей борьбе», ни о каком серьезном легочном заболевании речи не шло. Семейный врач доктор Блох не оставил в его медицинской карте никаких указаний на это, отметив лишь нарушение деятельности миндалин, приступы кашля и простуды. Его свидетельство категорично: в этот период Гитлер не страдал ни одним серьезным заболеванием. Не исключено, впрочем, что его мать сильно обеспокоилась. Все-таки обе первые жены Алоиса скончались из-за болезни легких, и вообще в тех краях и в те времена был довольно широко распространен туберкулез. К тому же Адольф отличался скорее хрупким здоровьем, да и внешне – бледный, худощавый – выглядел отнюдь не здоровяком. Переохлаждение, насморк или летний грипп, значение которых он с присущим ему актерским талантом (он еще разовьется впоследствии) намеренно преувеличил, сделали свое дело. Тем не менее на каникулах в Шпитале он быстро поправился. Пил молоко, помногу гулял, рисовал, играл на цитре – и старательно избегал контактов с теткой, прочими родственниками и местной молодежью. По возвращении в Штейр он сдал переэкзаменовку и получил свидетельство об окончании школы с весьма посредственными оценками: поведение и прилежание – удовлетворительно; Закон Божий – удовлетворительно; немецкий язык – удовлетворительно; французский язык – удовлетворительно, физика и химия – удовлетворительно; черчение, геометрия и начертательная геометрия – удовлетворительно (после переэкзаменовки); рисование – отлично; физкультура – отлично; пение – удовлетворительно; ведение тетрадей – неудовлетворительно. По мнению многих из бывших учителей Гитлера, он мог бы иметь гораздо более высокие оценки, потому что был способным учеником, легко запоминал материал, но не любил напрягаться. Покинув школу, он отдался во власть dolce far niente [6] и мечтательности. Поселившись в маленькой квартирке на Гумбольдтштрассе, в центре Линца, он катался как сыр в масле, окруженный заботливым вниманием матери и сестры Паулы (Ангелика к этому времени успела выйти замуж за банковского клерка Лео Раубаля, которого Гитлер ненавидел всем сердцем). Пенсия Клары и некоторые другие источники обеспечивали им вполне сносный уровень жизни. Отныне юноша стал тщательно следить за своей внешностью. Одетый как денди, он любил прогуливаться с тросточкой, захаживать в кафе, бывать в театре и в опере. На протяжении нескольких месяцев он даже брал уроки фортепиано. Но большую часть времени Адольф посвящал живописи, рисунку и – в особенности – архитектурным наброскам. В его альбоме сохранились эскизы построек, которыми он мечтал украсить Линц – величественные виллы, музеи, театр, мост через Дунай. Одно здание из этого альбома действительно было возведено тридцать пят лет спустя. Не исключено, что он черпал вдохновение в сочинении знаменитого архитектора той эпохи Камильо Ситте, которое называлось Der Städtebau («Градостроительство») и наверняка имелось в местной публичной библиотеке. К этой поре относится начало формирования у него выраженного вкуса к монументалистике, которому предстояло усилиться и окрепнуть за время пребывания в Вене.

Примерно два года молодой человек прожил в особенном мире, на грани реальности и мечты. Он строил грандиозные планы, в компании с неким Августом Кубицеком, фамильярно именуемым просто Густлем, слушал Вагнера. Сын декоратора, Кубицек тоже считал себя артистической натурой и намеревался стать великим музыкантом. Вот лишь один из примеров того, куда фантазия уносила молодого Гитлера. Купив однажды обыкновенный лотерейный билет, он набросал перед приятелем картину блестящей светской жизни, какой они заживут в прекрасной квартире на набережной Дуная, под присмотром изысканной экономки с седеющими висками, принимая у себя самых известных артистов. Когда выяснилось, что никакого выигрыша на билет не выпало, Адольф впал в приступ дикой ярости, обвиняя в своем невезении все общество в целом. Эта черта характера – страсть выдувать мыльные пузыри, а потом, когда они лопнут, ополчаться на весь свет – сохранится у него навсегда и не раз проявится впоследствии. Он легко поддавался самообману – что само по себе не так уж и страшно, – но умел представлять свои утопии с таким пылом и такой силой убеждения, что заражал своей верой собеседников, а позже и огромные массы людей. Если мечты не сбывались, он всегда обвинял в этом кого-то другого. Кубицек, совершенно покоренный богатым воображением приятеля, приводит в своих «Воспоминаниях» такую показательную историю. Побывав на представлении оперы Вагнера «Риенци», Гитлер впал в нечто вроде транса. Он потащил Густля за собой, заставил взобраться на один из холмов Линца и здесь, хрипя от возбуждения, поведал ему, что только что осознал свою миссию – вести свой народ к свободе. Тридцать лет спустя он признавался Кубицеку, что «все началось именно в тот момент». Нельзя исключить, что в тот вечер Гитлер действительно пережил своеобразное откровение, благодаря которому интуитивно осознал свое «призвание».

В воспоминаниях Кубицека рассказывается также о романтическом увлечении молодого Гитлера некоей барышней из хорошего общества Линца, которую он обожал издалека и к которой не смел приблизиться. Вроде бы он даже сочинял в ее честь многочисленные стихи, в которых она представала белокурой владелицей замка, одетой в синее бархатное платье и объезжавшей на белом коне цветущие луга. Такая любовь, вызывающая в памяти мысли о Данте и Беатриче (девушку звали Стефания), для молодого человека его возраста и социального положения представляется, в общем-то, вполне банальной. Попытки увидеть в ней стремление спрятаться от реального мира в мире воображаемом, на наш взгляд, малоубедительны. Разве не логичнее предположить, что подобное обожание издалека свидетельствовало скорее о неуверенности в себе, которую испытывал юноша, не представляя, какая судьба его ждет, а то и просто о робости?

Некоторые специалисты пытались объяснить патологические черты характера фюрера жестоким давлением со стороны отца и авторитарным укладом семьи, в которой он вырос. Но с не меньшим основанием можно возразить, что ключевые годы, на протяжении которых происходит самоутверждение личности молодого человека, прошли как раз в отсутствие отца. Подросток оказался лишен твердой руки, которая могла бы указать ему нужное направление и помочь найти верный путь между мечтой и реальностью. Ведь Клара не принадлежала к числу женщин, способных руководить и научить сына держать свою буйную фантазию в русле социально приемлемых условий.

Яркой иллюстрацией этой неопределенности, этого вакуума, в котором шло становление молодого Гитлера, может служить его поездка в Вену, которую мать устроила ему в мае 1906 года и которая обошлась ей недешево (приблизительно в 100 крон). В австрийской метрополии Адольф занимался тем же самым, что делал в Линце: ходил слушать Вагнера, восхищался архитектурой Оперного театра, музея, здания парламента, домами на Рингштрассе и полагал, что попал в сказку «Тысячи и одной ночи». Тем не менее в немногих открытках, отправленных Куцибеку, он писал, что ему не терпится назад. Оглушенный внешним блеском Рингштрассе – этой via triumphalis [7], а также других величественных красот, в 1898 году заставивших великого архитектора Адольфа Лооса назвать Вену «большой потемкинской деревней», Гитлер действительно стремился скорее вернуться в уютный маленький Линц. Некоторые учителя из Realschule уже отмечали в нем задержку во взрослении. Смерть отца, недостаточная твердость со стороны матери, отсутствие духовного наставника – все это оказало свое влияние на то, что подросток все больше замыкался в себе. Никто не помог ему интегрироваться в общество, а сам он оказался к этому не способен. Вопреки его упорным утверждениям, Адольф Гитлер был в ту пору слабым человеком. Прежде он отступил перед волей отца; теперь спрятался в мир мечтаний, большей частью навеянных творчеством Вагнера, которое ввергало его в «настоящее истерическое возбуждение».

Гипотеза о духовном родстве великого композитора и Гитлера издавна служит предметом споров. Никому не придет в голову подвергать сомнению, что вагнеровская музыка и его некоторые персонажи всегда влекли к себе Гитлера, оказывая на него чарующее, если не галлюциногенное воздействие, что отмечено такими исследователями, как Кубицек и Раушнинг. Однако можно ли сказать то же самое об идеях и убеждениях композитора? Как метко заметил американский историк, о якобы имевшем место сходстве их образа мыслей и даже некоторых черт характера говорят в основном авторы, лишь весьма поверхностно знакомые с письменным наследием музыканта. И, хотя критика нацелена в основном на американских коллег, мы смело можем добавить к их числу и европейских исследователей. Признавая, что точно определить влияние одного человека на другого всегда нелегко, все-таки можно выделить в этой связи три основных элемента. Во-первых, речь идет о тех волнах энтузиазма («вагнеризме»), которые начиная со второй половины XIX века затронули целые поколения, и Гитлер входил в число этих фанатиков. Причиной их возникновения стала не столько ностальгия по германской истории (целый ряд опер Вагнера посвящен прошлому других народов), сколько желание вырваться из тисков рационализма и позитивизма, найти себе прибежище в фантастическом мире и забыть о скудости и убожестве повседневной жизни. Еще одно объяснение кроется в эклектичной манере Гитлера воспринимать творчество Вагнера. Что бы он ни читал, из всего прочитанного он усваивал только те мысли и впечатления, которые находили отклик в его собственных представлениях, начисто игнорируя все остальное. Таким образом он конструировал собственный воображаемый мир, совсем не обязательно соответствующий тому миру, из которого он почерпнул некоторые черты, – при этом он искренне верил, что единственный сумел правильно понять маэстро. Последнее замечание касается того, что культ Вагнера действительно укрепился только под влиянием Козимы и, позже, Винифред Вагнер; здесь же следует отметить, что антисемитские идеи Вагнера получили развитие благодаря его зятю Хьюстону Стюарту Чемберлену. В годы учебы в Линце, Вене и Мюнхене Гитлер в основном видел в Вагнере источник вдохновения, побуждавший его избрать карьеру художника, преклоняющегося перед героизмом. Впоследствии влияние человека, которого он считал своим «предшественником» и называл величайшим «пророком» немецкого народа, человека, с которым он ощущал глубокую внутреннюю связь, усилилось. Отдельные аналогии между ним и героем «Риенци» – оперы Вагнера, произведшей на него огромное впечатление, – выглядят поразительными. Как и римский трибун, он вел происхождение из низших слоев общества. Как и у героя оперы, его отношение к правящим кругам отличалось двойственностью и колебалось между склонностью к бунту и консерватизмом. И тот и другой вознеслись благодаря ораторскому таланту и умению говорить с народом. Добавим к этому харизму вождя-одиночки, избравшего своей невестой: первый – Римскую империю, второй – Германию. В опере народу отводится роль античного хора. Когда договор Риенци с частью властной верхушки оказался нарушен, а сила его риторики выдохлась, он проклял Рим и сгинул. Позже Гитлер, хорошо запомнив об «откровении», пережитом в Линце, и совершенно забыв о зловещих предзнаменованиях, открывал все заседания съездов своей партии в Нюрнберге увертюрой из этой оперы. Только под впечатлением от недавней войны и после ознакомления с эссе Вагнера он начал воспринимать политику как вид искусства, а в художнике видеть спасителя, который приходит на помощь, когда политики оказываются бессильны.

Тезис о «Гитлере-Вагнере», проходящий красной нитью через всю биографию Хайдена, взятую на вооружение Томасом Манном и Гансом Коном, а также нашедший отражение во вдохновенном пассаже Иоахима Феста, требует дополнительной нюансировки. Приведем лишь несколько строк из последнего: «Не так часто случается, чтобы произведение искусства осталось настолько превратно понятым. Судя по всему, отдельные ученые, пылая справедливым негодованием против Гитлера и всего, что он представлял, перенесли свою ненависть на каждого из тех, кто пользовался его уважением, на каждое произведение искусства, которым он восхищался».

Зимой 1906 года в воображаемый мир молодого Гитлера вмешалась суровая реальность. Его мать тяжело заболела. 17 января 1907 года ей сделали операцию по поводу рака груди. В ее состоянии наступило некоторое улучшение, однако к весне ей вновь стало хуже. В мае или июне семейство сменило квартиру и перебралось в окрестности Линца, в Урфар. Клара не поднималась с постели, и домашним хозяйством занималась ее сестра Иоанна – дочери Пауле тогда едва исполнилось одиннадцать лет. Восемнадцатилетний Адольф продолжал жить «растительной жизнью» до осени, когда отправился в Вену сдавать вступительный экзамен в Академию изящных искусств, – о том, повлияло ли состояние здоровья его матери на это решение, нам ничего не известно. В финансовом отношении у него все обстояло благополучно, так как мать передала ему долю наследства, составлявшую 650 крон.

Адольф снял комнату неподалеку от Западного вокзала, на улице Штумпергассе, в доме номер 29, у хозяйки-польки по имени фрау Цакрейс. Сразу по приезде он бросился в академию, знаменитую строгостью при отборе будущих студентов. В тот год документы на поступление подали 112 кандидатов. Экзамен длился два дня, в течение которых им предстояло выполнить две работы по композиции (из четырех предложенных тем), потратив на каждую три часа. Нам не известно ни какие темы выбрал Гитлер, ни кто были его экзаменаторы, но в число 37 человек, выдержавших это испытание, он попал. Поскольку далее требовалось представить еще ряд доказательств своего таланта, он показал несколько своих рисунков, выполненных в Линце и Урфаре. Среди них почти не было портретов, и, по всей видимости, это и стало главной причиной отказа в приеме. Вместе с ним за бортом оказался еще 51 кандидат, в том числе человек, впоследствии занявший пост ректора этой самой академии. Адольф Гитлер чувствовал себя полностью уничтоженным – его начали одолевать сомнения в себе и своем даровании. Ректор, к которому он обратился за объяснениями, сказал, что его рисунки выдают способности автора скорее к архитектуре, нежели к живописи, однако просьба о зачислении на отделение архитектуры не увенчалась успехом, потому что у молодого человека не оказалось аттестата зрелости. Приходилось расплачиваться за отсутствие старания и усердия в Realschule. Несколько недель Адольф, совершенно потерянный, бродил по Вене, а в ноябре вернулся домой, ухаживать за матерью, уже отмеченной знаком скорой кончины. Он занимался домашними делами, готовил еду и проверял уроки у младшей сестры Паулы. Клара, после мучительного лечения йодоформом, 21 декабря умерла. 23-го ее похоронили. Для Адольфа это был жестокий удар – семейный доктор позже утверждал, что за сорок лет практики ни разу не видел, чтобы молодой человек так остро переживал свое горе. После венского провала эта утрата давила на него двойной тяжестью. С той поры он возненавидел снег и нередко встречал Рождество в одиночестве.

Некоторые психоаналитики фрейдистского толка полагают, что причиной его патологического антисемитизма стала именно смерть матери: ненавидимого отца заменил врач-еврей, ожививший в нем эдипов комплекс. Этот врач делает то, что делал отец: заходит в комнату матери, раздевает ее, касается ее груди. Его грубость находит проявление в удалении одной груди (хотя операцию делал вовсе не Блох) и регулярном отравлении крови посредством ежедневных уколов. И, даже если Гитлер многократно доказал свою благодарность доктору Блоху, подсознательно он вполне мог видеть в нем человека, который затаил злобу на его горячо любимую мать и убил ее. Сплав ненависти к отцу с ненавистью к еврею приобрел навязчивую форму еще и потому, что к нему примешивалось подозрение в еврейском происхождении деда. Однако изучение роли Блоха и предписанного им лечения ничем не подтверждает эту гипотезу. Причины невроза Гитлера следует искать в другом месте.

«Пора поговорить об австрийских и римско-католических чертах в личности Гитлера», – писал в 1968 году австрийский историк Фридрих Геер. Но не он один отметил эту лакуну. Обстановка в Австро-Венгрии привлекла внимание и других исследователей, в частности изучавших условия возникновения «дофашистских» и национал-социалистических движений. Нам остается лишь продолжить этот анализ и провести различие между австрийским и немецким наследством.

Если мы припомним политический климат, царивший в этой части Европы в конце XIX – начале ХХ века, то нас не может не поразить, насколько Адольф Гитлер был продуктом тогдашней культуры, которую он «впитал как губка». Всё в нем – поведение, стиль жизни, вкусы – несло на себе отпечаток этой культуры, не зря впоследствии его прозвали «богемским капралом». Основы его Weltanschauung (мировоззрения), сформировавшиеся на австрийской почве, затем получили немецкую «прививку». Сам Гитлер описывал тогдашнюю Австро-Венгрию как марионеточное государство, управляемое Габсбургами, не способными защитить немецкое население от «яда» метисации с представителями других национальностей. Убийство Франца Фердинанда в Сараеве в 1914 году в «Майн Кампф» представлено судьбоносным актом, уничтожившим человека, якобы стремившегося к «славянизации» Австрии. Единственным из Габсбургов, кто в глазах Гитлера заслуживал снисхождения, оставался император Иосиф II, и в этой оценке он смыкался с немецкими либералами и националистами времен своего детства. Гитлер почти ничего не сообщает о своих детских впечатлениях о родной стране. Отмечает лишь, что его отец якобы был «космополитом», то есть либералом, осуждавшим антисемитизм. Лишь после приезда в Вену он, по его словам, начал разбираться в социальных проблемах и в еврейском вопросе. Неужели за все годы, проведенные в Штейре и Линце, из всей культурной среды он заметил и усвоил только то, что относилось к национальному вопросу?

Краткий обзор основных черт Австро-Венгерской империи конца XIX века позволит нам лучше понять оценки Гитлера, сделанные им на основе собственного опыта.

В начале 1889 года – года рождения Гитлера – народ всколыхнула весть о самоубийстве в Майерлинге наследника трона эрцгерцога Родольфа. Это трагическое событие, вроде бы вызванное чисто личными причинами, стало отражением не только физического и нравственного краха самого Родольфа, но и его разногласий с двором по поводу судьбы империи, ее альянсов и подъема национализма. Действительно, в Австро-Венгрии проживало девять основных народностей: 9,1 миллиона австрийцев, говоривших по-немецки; 6,7 миллиона чехов; 5,1 миллиона венгров; 3 миллиона русинов; 2,9 миллиона румын; 2,3 миллиона поляков; 1,5 миллиона сербов; 1,4 миллиона хорватов; 1,3 миллиона словен и 0,6 миллиона итальянцев. В этой связи можно вспомнить Роберта Музиля и его знаменитого «Человека без свойств»: слово «Какания», пишет он, происходит от двух начальных букв k.k. (kaiserlich und königlich) титула (так, Франц Иосиф был императором Австрии и королем Венгрии). Национальные разногласия «достигали такой силы, что государственная машина из-за них останавливалась по нескольку раз в год, однако в промежутках между этими остановками и простоями каждый выпутывался как мог, и все делали вид, что ничего не происходит».

Судьба представителей разных национальностей складывалась по-разному в зависимости от того, где эти люди проживали – в австрийской или венгерской части страны. В первой к национальным меньшинствам относились вполне корректно. В центральных органах власти и в армии использовался немецкий язык, но местные и региональные администрации употребляли: в Богемии – чешский, в Галиции – польский, в Триесте – итальянский язык. В начальной и средней школе разрешалось вести преподавание на языках меньшинств. Либеральная культурная политика воспринималась немецкоязычными австрийцами как угроза национальной идентичности. Напротив, в Венгрии применялась насильственная «мадьяризация». Наряду с народами, признаваемыми в качестве таковых, в стране проживало национальное меньшинство, которому официальная история монархии, изданная в 1883 году, отказывала в признании: «Евреи не образуют нацию, потому что их не объединяет ни одна из связей, обычно существующих внутри национального сообщества». Евреи составляли тогда 10 процентов населения Вены, но лишь 1,5 процента населения всей империи. В 1910 году их насчитывалось около 100 тысяч человек, которые большей частью были сосредоточены в столице, причем около половины проживало в квартале Леопольдштадт – между центром и Пратером, где их доля составляла 34 процента. Кроме того, еврейская буржуазия играла решающую роль в сфере финансов и в журналистике. Контроль крупнейших банков над прессой «сочетался с логикой развития карьеры отдельных журналистов». Газета «Neue Freie Presse», руководимая Баккером и Бенедиктом, стала рупором либерализма. Еще одним органом либеральной мысли стала «Fremdenblatt», которой заправлял барон Густав Гейне – получивший дворянство еврей, брат Генриха Гейне.

Доминирующее положение в ключевых для государства областях (финансы и информация) в сочетании с социальными амбициями получившей дворянство буржуазии, то есть полнейшее осуществление мечты об ассимиляции, превратило старое венское еврейство в наиболее лояльную фракцию либералов, присягнувших на верность Габсбургам. «Начиная с этого времени из всех групп, составляющих монархию, самую горячую поддержку идее многонационального государства – идеального Staatvolk – оказывали евреи».

В 1889 году британский писатель и философ Хьюстон Сюарт Чемберлен, зять Рихарда Вагнера, переехал жить в Вену. Его самое знаменитое сочинение – «Основы XIX века», десятикратно переиздававшееся до Первой мировой войны, впервые было опубликовано в 1899 году. Приводимые ниже несколько строк дают ясное представление о его излюбленных темах: расизме, особенно в форме антисемитизма, национализме самого шовинистического толка и прославлении германизма: «Понятие единства и чистоты расы – это ядро иудаизма, освящает признание физиологии как основополагающего жизненного факта: повсюду, где мы можем наблюдать жизнь, от плесени до чистой расы, мы замечаем важное значение “расы”, и евреи возвели этот закон природы в ранг святой истины. […] Германский человек есть душа нашей культуры. Современная Европа, раскинувшая свои ветви по всему земному шару, представляет собой пестрое смешение самых разнородных элементов; то, что объединяет нас между собой и делает нас органичным целым, – это германская кровь. Если мы посмотрим вокруг, мы заметим, что значимость и жизненную силу нации определяет доля германской крови в ее населении». Отсюда нетрудно понять, почему этот труд стал библией пангерманистов, расцвет которых, как и расцвет антисемитизма, был тесно связан с экономическим кризисом (знаменитым биржевым крахом 1873 года) и политическим кризисом либерализма.

Третьим важным событием 1889 года стал выход в Вене первого номера журнала Карла Крауса «Die Fackel», который против всякого ожидания поначалу был встречен с восторгом, быстро, впрочем, сменившимся полным молчанием со стороны породившего его движения Jung-Vien («Молодая Вена») и его друзей – Гуго фон Гофмансталя, Артура Шнитцлера, Рихарда Беер-Гофмана, Леопольда фон Андриана и Германа Бара. Само существование этой группы служило знаком широкого культурного обновления, пользовавшегося поддержкой двора. Густав Малер, в 1895 году назначенный директором Оперы, и Макс Буркхардт, руководивший придворным театром, с юности дружили со Шнитцлером и Баром, который слыл главным венским критиком. Представителей «Молодой Вены» охотно принимали в обоих театрах, а в 1906 году Гофмансталь совместно с Рихардом Штраусом поставил в Опере свой дебютный спектакль «Электра». Рассказывая об этих кругах, в которых вращались люди искусства, необходимо также упомянуть Густава Климта, в 1897 году порвавшего с академией и основавшего движение «Венский Сецессион», к которому присоединился Альфред Роллер. По приглашению Малера Климт участвовал в создании декораций для оперного театра.

Подобная «концентрация художественной мощи» являла собой одну из сторон – весьма наглядную – попытки общественной верхушки и лично Франца Иосифа способствовать возрождению империи путем проведения активной культурной политики. Предполагалось, что космополитичное творчество противопоставит узколобым националистам подлинно австрийское искусство. Однако внутри этого «широкого культурного поля» власть оставалась сконцентрированной в руках горстки художников и чиновников, тесно связанных между собой. Кое-кто рассматривает этот феномен как «простую коммерциализацию искусства, ставящую под сомнение как его чистоту, так и его серьезность». Против попытки спасти империю и очарование прошлого выступил Карл Краус, а также поэт Георг Тракль, архитектор Адольф Лоос, композитор Арнольд Шенберг, художник Оскар Кокошка и другие деятели.

Вена конца века была отмечена не только противостоянием различных художественных или литературных школ. Стилевые конфликты затронули и область архитектуры. В 1889 году вышло в свет сочинение Камилло Зитте «Der Städtebau». Как мы уже говорили, представляется маловероятным, чтобы Гитлер его не читал, – учитывая восхищение, которое он испытывал к постройкам на Рингштрассе и торжествующему «монументализму» официозной архитектуры. Зитте придерживался исторического стиля; он считал вполне оправданным прибегать к имитации греко-романских и даже готических архитектурных приемов, если это соответствовало назначению здания. Вопросы эстетики занимали его гораздо больше, чем технические проблемы или функциональность сооружения; кроме того, он уделял огромное внимание организации окружающего здание пространства, напоминая о важном значении греческой агоры и римского форума, рыночной площади, – то есть активно выступал против агорафобии. Под влиянием своего отца он придерживался принципа Gesamtkunst, согласно которому городское строительство должно подчиняться единому художественному замыслу. В своем стремлении к синтезу исторической и художественной традиции, убежденный в своей эстетической и социальной миссии, Зитте нес на себе заметный отпечаток влияния Вагнера. Действительно, последний указал путь к созданию нового мира – после того, как старый был разрушен адептами науки и торговли. Вагнер стал первым, кто создал концепцию Gesamtkunstwerk (всеобъемлющего художественного произведения) и мифического героя: так же, как музыкальная драма объединила самые разные виды искусства, национальный миф должен был объединить современное разрозненное общество. Как тонко отмечает Шорске в своей книге «Вена на рубеже веков», ни Вагнер, ни Зитте – в отличие от Маркса и деятелей Французской революции – не считали народ активным политическим элементом; пассивно-консервативный, он, по их мнению, нуждался в освобождении от подрывных влияний современности и деструктивных идей, идущих сверху, от ученых и торгашей-авантюристов.

Противником Зитте выступил Отто Вагнер, опубликовавший в 1895 году «Современную архитектуру» – труд, в котором он попытался дать объяснение дилемме эклектичного стиля, возобладавшего в XIX веке. Вагнер встал на защиту рационального, по сути – коммерчески утилитарного стиля, образцы которого видел в зданиях Wienzeile. В своем сочинении «Die Grosstadt. Eine Stidie Über diese» («Очерк о большом городе»), опубликованном в 1911 году, он противопоставил стилю Зитте необходимость соответствия образа города современному человеку. Он был назначен главным архитектором проекта сооружения венской железной дороги и профессором архитектуры Школы изящных искусств, возглавив кафедру, которую до него занимали представители «исторического» стиля и классического Возрождения. Зитте также выдвигал свою кандидатуру, но ему предпочли приверженца нового, технически утилитарного стиля.

Пятым важнейшим событием 1888–1889 годов стала консолидация двух политических партий, оказавших глубокое влияние на идеологию гитлеризма: Австрийской социал-демократической партии и пангерманистского движения кавалера Георга фон Шонерера, который, как и отец Гитлера, родился в районе Шпиталя.

Основатель Социал-демократической партии Виктор Адлер поддерживал знакомство с Фрейдом, Малером и Баром. Он являл собой «тип интеллектуала, ставшего политическим лидером, – весьма распространенный тип в истории австрийского социализма. Традиция австрийского марксизма зародилась из органичной связи между рабочим движением и интеллигенцией, озабоченной поиском собственной идентичности, ведущей происхождение из крупной, часто еврейской буржуазии». Эта точка соприкосновения еврейской интеллигенции с защитой общественных интересов начиная с 1908–1909 годов оказала глубокое влияние на негативное отношение Гитлера к марксизму, которое после войны оформилось в своего рода уравнение: большевизм равняется «еврейству».

С другой стороны, с программой «кавалера Розенау» Адольф Гитлер, по всей видимости, ознакомился в годы учебы в Штейре, а затем во время своих «шатаний» по Линцу. Кубицек даже утверждает, что отец его друга был антисемитом и симпатизировал движению Шонерера, что не соответствует автобиографическому рассказу Гитлера. Во всяком случае, можно утверждать, что знамя пангерманизма было ему вручено учителем истории Леопольдом Потшем и различными националистскими ассоциациями, развившими бурную деятельность в австрийской части страны. Гитлер вспоминал, что они предпочитали черно-красно-золотой флаг и Deutschland über alles, то есть Heil австрийскому гимну.

Шонерер, как и Адлер, как и мэр Вены социал-христианин и демагог Люгер, поначалу был либералом. К постепенному отходу от данного течения его вынудили равнодушие и недопонимание либералами важности социального вопроса, а также их вялое отношение к славянскому и чешскому национализму. В программе, принятой в Линце в 1882 году, эти либералы-диссиденты провозглашали радикальную демократию, социальную реформу, таможенный союз и установление более тесных договорных отношений с немецким рейхом. Но они не стремились к аншлюсу, в отличие от Шонерера, который посвятил ему длинную речь в рейхстаге. Впоследствии он высказывал эту же идею в рамках своей борьбы за роспуск монархии Габсбургов. Еще одной стержневой идеей программы Шонерера стал антисемитизм. В своем первом заявлении, сделанном в 1879 году, он связал интересы земельных собственников с интересами рабочих и противопоставил их капиталу и евреям, власть которых зиждется на деньгах и слове. Все более частые нападки кавалера на евреев объяснялись в том числе и тем, что он защищал австро-венгерское государство и положение наций, составляющих большинство. Как пишет Шорске, «Шонерер был самым ярым и самым упорным антисемитом, когда-либо рождавшимся в Австрии. В то же время он показал себя самым яростным противником всякой интеграции, способной сплотить разные народы, населявшие империю: он был врагом либерализма, социализма, католицизма и имперской власти. […] Антисемитизм позволил ему одновременно стать антисоциалистом, антикапиталистом, антикатоликом, антилибералом и врагом Габсбургов». В 20-е годы эта доктрина как нельзя лучше подойдет Гитлеру, только вместо «антигабсбургской» составляющей в ней появится «антивеймарская». Впрочем, Шорске также приписывает Шонереру эдипов бунт, схожий с гитлеровским, и общие черты паранойи; наконец, еще одна дорогая Гитлеру идея, а именно идея «народной общности», также появлялась уже у Шонерера.

Биографы Гитлера указывают на это духовное родство гораздо реже, чем на то влияние, которое оказал на него мэр Вены Карл Люгер. Если Шонерер «преобразовал традицию бывших левых в идеологию новых правых» посредством трансформации демократического национализма grossdeutsh в пангерманизм расистского толка, то Люгер совершил как раз обратное: «Он трансформировал идеологию старых правых, основанную на австрийском политическом католицизме, в идеологию новых левых, принявшую вид христианского социализма». «Прекрасный Карл», как его называли, не восставал против добропорядочного венского общества, но его более грубый и демагогический стиль позволил ему завоевать массовую аудиторию, о которой Шонерер с его идеями не мог и мечтать. Когда в 1887 году Шонерер предложил на рассмотрение Имперского совета проект закона об ограничении еврейской иммиграции, Люгер, который до тех пор особенно не участвовал в антисемитских дебатах, поддержал его, причем явно из соображений, связанных с будущими выборами; точно так же его поддержка левого католицизма несла явный отпечаток выраженного политического оппортунизма. Эта позиция легла в основу знаменитого высказывания, позже повторенного Герингом: «Я решаю, кто еврей, а кто – нет».

Если мы объясняем антисемитизм Гитлера главным образом сильным влиянием Люгера, то этому есть причины. Так, в «Майн Кампф» автор пишет о нем с неприкрытым восхищением. В действительности мэр Вены и кавалер, каждый по-своему, оказали решающее влияние на программу и тактику фюрера.

Констатируя, что ни тому ни другому не удалось достичь поставленной цели: спасти Австрию и защитить немецкий народ от катастрофы соответственно, – Гитлер добавляет, что считает поучительным исследовать причины их неуспеха, поскольку это позволит избежать ошибок, которые «привели одно из движений к краху, а другое сделали бесплодным». Очевидно, что оба австрийских «мэтра» оказали сильнейшее влияние на Гитлера: при составлении собственной программы он во многом вдохновлялся не только идеями Шонерера, но и его «искусством брани и его гениальной способностью наносить врагам оскорбления», а в качестве политика широко пользовался рецептами Люгера.

Завершая изучение почвы, на которой зародился гитлеризм, необходимо упомянуть появление чешской и австрийской национал-социалистических партий. Их создание было обусловлено как альтернативой выбора, стоявшего перед социализмом в отношении национального вопроса, так и социально-экономическими потрясениями, связанными со стремительной индустриализацией. По мнению Карла Дитриха Брахера, «начиная с 1900 года национальный вопрос и кризис адаптации к современному обществу стали трамплином «националистического социализма» в немецкой Богемии». Профсоюзы и партии раскололись на чешские и немецкие: в 1898 году возникла Национал-социалистическая партия, в 1904-м в Траутенау была основана Немецкая рабочая партия (Deutsche Arbeiterpartei; ДАП), которую поддерживали немецкие профсоюзы, объединенные в Центральную комиссию немецких профсоюзных ассоциаций, – треть из них вошла в ДАП. Ее членами стали служащие торговли, рабочие, шахтеры и железнодорожники, часть из которых прежде поддерживали социал-демократов. Первая программа представляла собой смесь социализма, антикапитализма, антиклерикализма и прогерманизма, после 1913 года обогащенного антисемитскими лозунгами. Однако ни в программе, ни в организации партии не было ничего антидемократического, милитаристского, террористического или основанного на принципе вождизма. Впрочем, довольно скоро над личным и классовым началом возобладал национальный элемент. Среди пионеров партийного движения находился рабочий Франц Штайн, поддерживавший тесные связи с движением Шонерера, в 1899 году, то есть за двадцать лет до создания Национал-социалистической рабочей партии Германии (НСДАП), организовавший в Эгере Национальный конгресс трудящихся, который имел программу, состоявшую из 25 пунктов. Эта партия, так и не получившая широкой аудитории (в австрийской части страны за ДАП голосовало всего 26 670 человек, и до 1914 года она не получила ни одного мандата в рейхстаге), объясняла социальную нищету чешской иммиграцией в немецкие города Судетов. Некоторую солидность движение приобрело благодаря доктору Вальтеру Риелю – «социалисту-ревизионисту», который прославился своим участием в уличных схватках, – и инженеру-железнодорожнику Рудольфу Юнгу. В 1913 году они совместными усилиями разработали «программу Иглау», в которой не только подчеркивалось принципиальное расхождение между интернационалистским марксизмом и националистическим социализмом, но и открыто провозглашались антикапитализм, антисемитизм и ксенофобия. В числе конкретных целей – по правде говоря, выраженных достаточно туманно, – фигурировали национализация монополий, осуждение нетрудовых доходов, объявление войны капиталу и «рабству интересов». До Первой мировой войны ДАП выработала еще две программы и летом 1918 года стала именоваться Национал-социалистической рабочей партией Германии (Deutsche Nationalsozialistesche Arbeiterpartei; НСДАП). Один из лозунгов НСДАП (общий интерес важнее личного) был сформулирован уже в одной из статей Юнга, опубликованных в 1919 году под заголовком «Национал-социализм, его будущее и его цели». По мнению Брахера, «эта иррациональная идеология, проповедующая политику силы, содержала бесспорно революционный элемент. […] Революционный элемент состоял в воле к мобилизации масс и тотальному «обновлению» государства и общества. Он прослеживался в той ненависти, которая обрушивалась на все, что было [чуждым народу; то есть на «недочеловеков» – евреев и чехов], а также в рационализации националистического и социального чувства с помощью теории врожденного превосходства «расы господ».

Таким образом, в годы детства и юности Гитлера многие составляющие нацистского мировоззрения уже существовали и были широко распространены в Австрии. Он воспринял их и проникся ими, чтобы в момент, определенный историей, сплавить эту «австрийскую модель» с идеологией, унаследованной от Второго рейха.

Ряд авторов полагают, что «путь Гитлера начался в Вене», однако мы уже убедились, что поиск корней его отдельных поступков и идей требует, чтобы мы заглянули дальше. Сам Гитлер озаглавил вторую главу «Майн Кампф», посвященную предвоенному венскому и мюнхенскому периоду, «Годы учебы и страдания» – возможно, не без влияния сочинения Гете «Годы учебы и скитаний Вильгельма Майстера». Было высказано немало критических замечаний по поводу жалобного тона, пронизанного сочувствием к себе, которым отмечены его венские воспоминания. Особенно подчеркивалась неточность утверждений Гитлера относительно бедности и материальных затруднений. Многие историки, тщательно восстановившие его тогдашнее финансовое положение, утверждают, что, получив наследство от матери и тетки Иоганны, он стал относительно обеспеченным человеком. Так что неизвестно, что Гитлер имел в виду, употребляя такие выражения, как «богиня Нищета» или «госпожа Тревога», – всех обездоленных или образ собственного морального упадка. Смерть матери оставила в его душе зияющую пустоту, спровоцировав и ускорив жестокий личностный кризис, по мнению некоторых исследователей, так до конца и не преодоленный. Отъезд в Линц напоминал бегство; о том, что он провалился на экзаменах в академию, он не сказал никому из родственников и даже своему другу. Не признался он в этом и своему наставнику, мэру Леондинга Йозефу Майрхоферу, который, судя по некоторым данным, хотел обучить его ремеслу булочника. Теперь он тем более не смел даже приблизиться к Стефании, в которую был влюблен. Выше мы уже обсуждали тезис о том, что его мать испытывала чувство стыда и передала сыну сознание вины. Не отбрасывая вовсе это предположение, рассмотрим все же более вероятное толкование: Гитлер сам стыдился своей неудачи и переживал из-за того, что не смог обрадовать Клару своими успехами. Стремясь стереть из памяти этот неприятный эпизод, он стал брать уроки у преподавателя скульптуры Панхольцера, намереваясь повторить попытку. Владелица дома в Урфаре дала молодому человеку рекомендацию к Альфреду Роллеру – известному режиссеру и директору Школы искусств и ремесел в Вене. Она представила Гитлера как очаровательного и серьезного юношу из хорошей семьи. Роллер выразил готовность принять его, а Гитлер отправил своей домохозяйке благодарственное письмо. Позже, во время одной из своих «застольных бесед», он заявил, что так и не воспользовался рекомендательным письмом, хотя, вполне вероятно, что оно сослужило бы свою службу и он не провалился бы на экзамене в 1908 году. Ибо на сей раз экзаменаторы нашли его живописный дар еще менее развитым, а способности к рисованию и черчению – еще более явными. Его не допустили даже ко второму туру испытаний. По всей видимости, эту вторую неудачу Гитлер пережил как настоящую катастрофу, сопровождавшуюся глубоким унижением, которого он так никогда и не забыл. В числе преподавателей фигурировало несколько евреев, и он дал себе клятву когда-нибудь им отомстить. Не исключено, что здесь и кроется один из побудительных мотивов формирования его антиеврейского синдрома. Как бы то ни было, одно несомненно: поражение усилило его замкнутость. До этого, с февраля по июль, он жил вместе с Кубицеком на Штумпергассе. Его товарищ продолжал старательно учиться в консерватории и даже взял напрокат пианино, которое заняло бо́льшую часть их комнаты. По вечерам молодые люди совершали вылазки, чаще всего в Оперу. Именно тогда у Гитлера родился замысел сочинить оперу – «Wieland le Forgeron» («Виланд-кузнец»), для которой он, вдохновленный идеей Вагнера о необходимости синтеза музыки и драматического действия, написал либретто и придумал некоторые музыкальные темы, которые его другу Густлю оставалось, по его мнению, «только оформить». Но прожект двух неофитов не вышел за рамки набросков и вскоре был ими заброшен.

Летом Кубицек ушел в армию, а Гитлер, как обычно, поехал в Шпиталь, откуда послал другу последнюю открытку. Спустя короткое время, порвав с семьей, он вернулся в Вену, где его жизнь протекала как обычно – в занятиях рисованием, чтении, прогулках и походах в Оперу. Он съехал с квартиры на Штумпергассе и устроился неподалеку, в Пятнадцатом городском округе, на Фельберштрассе, в доме номер 22. Уезжая, он не оставил своего нового адреса. Если своей первой неудачей он поделился с Густлем, то сообщать приятелю о второй ему, судя по всему, не хватило храбрости. Возможно, Гитлер опасался, что тот поставит в известность его родственников, с которыми у него окончательно испортились отношения. Если бы его лишили сиротского пособия, он потерял бы всякую надежду на продолжение учебы. Кроме того, он довольно часто злился на друга, который, бесконечно упражняясь за пианино, мешал ему. В полиции он указал, что является студентом. У нас мало достоверных сведений об этом периоде его жизни. Гитлер, которому исполнилось девятнадцать лет, переживал жестокий кризис, не дававший ему понять, что он, собственно говоря, собой представляет как личность. Он в существенной мере утратил веру в себя, и ему было необходимо найти новую цель в жизни. Похоже, Адольф окончательно расстался с мечтой стать художником или архитектором – так, он даже не собирался возвращаться в Линц чтобы попытаться сдать экзамены на аттестат зрелости. Наверное, его наставник, человек простой и прагматичный, не поддержал бы его в этом начинании – после двух подряд провалов. К внутренней неуверенности добавлялся страх слишком быстро прожить свой капитал, хотя он вел крайне скромный образ жизни, питаясь в основном хлебом и молоком. Единственное, что он довольно неплохо умел делать, – это рисовать и писать маслом. Но он понимал, что должен еще суметь продать продукты своего скромного дарования. Должно быть, Гитлер в ту пору пребывал в полном смятении – все пошло наперекосяк, будущее представлялось безысходным.

Судя по всему – он сам написал об этом в «Майн Кампф», а позже повторил Невиллу Чемберлену, – антисемитом он стал начиная с 1908 года. Именно в это время, названное Эриксоном латентным периодом, молодой Гитлер, искавший свой путь в расстилавшейся вокруг пустыне, усвоил и принял сердцем основы будущего Weltanschauung [8]. В этот же период, точнее, с осени 1908-го по осень 1909 года, он, по его собственному признанию, «закалился» и почувствовал в себе волю не сдаваться и противостоять материальным трудностям. Гитер все больше замыкается в себе; его аутизм и нарциссизм усиливаются, как и его стремление поворачиваться к миру исключительно «фасадом», не выдавая своих истинных намерений.

Действительно ли он в этот промежуток времени трудился рабочим на стройке, как впоследствии утверждал, неизвестно. Поразительно другое: приводимый им эпизод стычки с рабочими – членами профсоюза, едва не завершившийся его падением со строительных лесов, странным образом напоминает рассказ из «Воспоминаний» Антона Дрекслера – первого руководителя Немецкой рабочей партии (ДАП) в Мюнхене, впоследствии получившей известность как НСДАП (не путать с упоминавшейся выше партией ДАП, основанной в Траутенау в 1904 году). Возможно, Гитлер, не раз заявлявший о том, что узнавал себя во многих пассажах этих «Воспоминаний», воспользовался ими, чтобы продемонстрировать, что в прошлом он занимался ручным трудом. Установлено, что он хватался за разные возможности подработать и у него возникали стычки с рабочими, которых он пытался убедить в том, что партия – это не только инструмент класса буржуазии, законы – не только способ угнетения пролетариата, а школа – отнюдь не то учреждение, где происходит формирование рабов и их хозяев, стоящих по разные стороны баррикады. Говоря об этом, он стремился защищать вовсе не монархию, но свои личные убеждения. Действительно, в смутные годы, проведенные в Вене, в нем, параллельно со страстью к архитектуре, развивался интерес к политике. Кубицек в своих воспоминаниях упоминает о том, что Адольф рвался переделать мир, готовый преодолеть все барьеры, на которые ему указывал друг, рассуждая о революционной буре. В частности, он изучал социальный вопрос и на практике, и в теории, через чтение литературы. В автобиографии Гитлер издевается над теми, кто лично не знаком с проблемами жилья, охраны труда, голода и нищеты. Он либо наблюдал все это в своем квартале, либо узнал из собственного опыта. Также он иронизирует над интеллигентами, скапливающими в голове огромное количество знаний, но не умеющими распорядиться ими с пользой для дела. Он подчеркивает, что чтение – не самоцель, но средство соединения различных элементов, необходимых для занятий ремеслом или выработки мировоззрения: следует не просто запоминать содержание книг как таковое, но скорее хранить его в виде фрагментов мозаики, каждому из которых найдется место в общей конструкции. Искусство «полезного чтения» позволит исправить или дополнить ранее полученные знания. Гитлер уверяет, что сам, начиная с детства, старался читать именно таким образом, и пребывание в Вене оказалось в этом отношении чрезвычайно плодотворным. «Повседневный опыт открывает возможность новых знаний. Умение объяснить реальность в свете теории и сравнить последнюю с реальностью помогло мне избежать скатывания в теоретизирование и поверхностность. По всей видимости, я бы никогда не занялся марксизмом, если бы обстоятельства не подтолкнули меня к этому».

Этот фрагмент важен со многих точек зрения. Он проясняет для нас взаимосвязь между общим контекстом и личностью будущего фюрера. Детство и последующие годы, на протяжении которых он испытал на себе то или иное влияние, оказались источником очень общих, довольно-таки смутных впечатлений, своего рода первым камнем в фундаменте определенных идей, побуждающих к действию. В Вене он столкнулся с суровой реальностью повседневной жизни, и шок от этого непосредственного столкновения имел для него первостепенное значение. Гитлер открывает для себя мир рабочих – до того он вращался во вселенной малой или средней буржуазии. Он полностью разделял страхи последней перед утратой социального статуса, которой отчаянно стремился избежать. Он также открыл для себя мир крупной буржуазии с ее фривольной жизнью, мир аристократии и офицерства – все это «культурное общество», столь ярко описанное драматургом Шнитцлером. Гитлер своими глазами увидел социальное расслоение, характерное для Вены периода belle epoque, когда живущие бок о бок люди понятия не имели о существовании друг друга. Наконец, Гитлер открыл для себя еврейство, образ которого до того оставался размытым. Если он и был антисемитом, то пока в латентной форме. Таким образом, пребывание в Вене послужило ему катализатором, если не источником откровения. Этот период не только принес ему новые идеи, но и позволил старым обрести форму, выкристаллизоваться. Поскольку его чтение носило бессистемный характер – классика, история, памфлеты, брошюры и особенно газеты, – а запоминал он исключительно то, что представляло для него интерес с точки зрения укрепления своего мировоззрения, то не удивительно, что он решил, будто занят выработкой собственного Weltanschauung. Однако произвольный и ограниченный выбор «духовной пищи», а также куцее восприятие реальности привели к тому, что выстраиваемая им идеологическая конструкция оказалась слишком жесткой, исключающей любую альтернативу, что представляло собой немалое, если можно так выразиться, преимущество для формирования стройной системы взглядов.

Маргинал, в которого он превратился, отвергал политическую систему и общество, в котором он жил и чьи фундаментальные пороки, в том числе в общественно-культурной сфере, он мечтал искоренить. Гитлер, например, горько сетовал на почти полное отсутствие в Австрии законов и судов, занятых разбирательством общественных дел, и напоминал о реформах, проведенных Бисмарком в Пруссии. Он также задавался вопросом о роли школы в пробуждении национального самосознания народа, которому следовало внушить чувство величия, потому что люди «сражаются только за то, что любят; любят только то, что уважают, а чтобы уважать, надо по меньшей мере знать». Он приводил в пример проводимое во Франции «шовинистическое» воспитание, которое на деле сводилось к превознесению величия Франции и ее «культуры». Это такое воспитание, которое способствует формированию не объективного, а глубоко субъективного взгляда на окружающий мир. Именно за такой подход Гитлер и ратовал – но только для своей страны. В «Майн Кампф» нашла выражение его ощутимая франкофобия, равно как и бесконечные упреки в адрес венцев, якобы склонных к «галломании».

Внимание к школьному образованию в дальнейшем приобрело у него постоянный характер и нашло выражение в создании «школ Адольфа Гитлера» и таких государственных учебных заведений, как «NAPOLA». Разработанная им система базировалась в том числе и на собственном опыте, полученном в австрийской начальной и средней школе, – опыте, который он сам считал безусловно негативным, исключая преподавание истории в «реалшуле».

Интерес к марксизму, его идеологии и методам партий марксистского толка также проистекал из конкретного жизненного опыта. Гитлер допускал, что до приезда в Вену мало что знал о социал-демократии, и даже то немногое, что знал, не отличалось достоверностью. В то время он полагал, что понятия социализма и социал-демократии синонимичны, а о марксизме вообще никогда не слышал. В принципе он относился к этим направлениям скорее положительно в силу того, что они боролись за установление всеобщего тайного голосования (введенного в 1907 году). Возможно, Гитлер надеялся, что эта мера приведет к ослаблению Габсбургов и даже падению «вавилонского рейха» и, как следствие, к аншлюсу австрийских немцев с немецкой родиной-матерью (Mutterland)? Таким образом, Австрия представала перед ним ненавистной страной, страной его отца, верноподданного чиновника, тогда как бисмарковская Германия, напротив, страной матери. Историки-психоаналитики видят в употреблении термина Mutterland доказательство глубокого конфликта эдиповой природы, жертвой которого стал Гитлер. Между тем стоит ознакомиться с работами специалистов, изучающих Вену конца века, и становится очевидным, что большинство художников и политиков в равной мере мучительно размышляли над теми же проблемами.

Гораздо более важным представляется тот интерес, который Гитлер с самого начала проявил к вопросу о вкладе политических партий в немецкое дело. Их политические и идеологические особенности открывались ему постепенно, и он неизменно старался свести их к национальной составляющей. Фанатичную любовь к Volk, проповедуемую пангерманистами Шенерера, а позже – ДАП и НСДАП, можно объяснить только с позиции глубоко ощущаемой австрийскими немцами угрозы, исходящей от других народов, например чехов, и ставящей под сомнение германское «превосходство». Именно негативное отношение к борьбе за поддержание «германского духа» и попытки найти согласие со «славянскими товарищами» пробудили в Гитлере враждебную подозрительность к социал-демократии. В маленьком кафе, куда он имел обыкновение захаживать, Адольф стал читать центральный орган социал-демократов – «Рабочую газету», в 1910 году выходившую тиражом 54 тыс. экземпляров.

И читал он ее регулярно – несмотря на отвращение к стилю изложения («литературное дерьмо дадаизма»). И с каждой страницей в нем крепла – во всяком случае, он так считал – любовь к своему народу. Любопытная деталь: в то самое время, когда Гитлер негодовал по поводу отсутствия национального чувства у Социал-демократической партии, Лев Троцкий, начавший в 1908 году выпускать в Вене газету «Правда», затеял острую полемику против шовинизма все той же «Рабочей газеты» и руководителей партии Отто Бауэра, Карла Реннера, Фридриха Аустерлица и Виктора Адлера.

Именно знакомство с газетой социалистов привело молодого Гитлера к мысли о том, что необходимо противопоставить их идеологии свою, «превосходящую» идеологию и что ради победы следует действовать столь же грубыми методами. Ему хватило двух лет, пишет он, чтобы понять не только их «уроки» (термина «идеология» он не употребляет), но также их методы и средства борьбы, например терроризм на заводах или во время местных собраний и массовых манифестаций. Чем больше подробностей Гитлер узнавал о применении физического насилия, тем охотнее оправдывал тех, кто не сумел устоять против его применения. В эти «годы мучений» он, по-видимому, обрел чувство причастности к своему народу и научился отличать жертвы от прельстителей.

Что же это – пропагандистская речь, написанная 15 лет спустя? Не только. Даже если в 20-е годы он предпринял немало усилий, чтобы привлечь как можно больше рабочих в свою партию, эти рассуждения еще раз доказывают, что Гитлер предпочитал замечать и впитывать только то, что подтверждало и усиливало его собственные взгляды. Он обошел вниманием гуманистическую направленность идей, разделяемых австрийскими марксистами, тем более – проводимую ими воспитательную работу, и запомнил только технические приемы физической драки – стычек на собраниях или на улице.

По его мнению, то, что позволило марксистам «прельстить» рабочих, было ошибкой, вина за которую ложилась, с одной стороны, на буржуазию, ничего не делавшую для улучшения положения рабочих (отсюда появление профсоюзов, сейчас же прибранных к рукам социал-демократами), а с другой – на евреев: «Только ознакомление с еврейством дает ключ к пониманию глубоких и истинных намерений социал-демократии». Уже после того, как Гитлер изучил деятельность социал-демократов и привык к чтению либеральной прессы – «Нойе фрайе прессе» (тираж 50–55 тыс. экземпляров), официальной газеты «Винер цайтунг» (30 тыс.), но главным образом «Дойче фольксблат» (25 тыс.) – органа Христианско-социальной партии Люгера, отличавшегося ярым антисемитизмом, – настал день, когда он повстречал в Вене странного персонажа – в кафтане, с вьющимися черными волосами. Кто он – еврей? И одновременно – немец? Тогда настал черед чтения антисемитских брошюр. Можно также упомянуть газету Шенерера «Альдойче блэттер», редакция которой располагалась неподалеку от Штампергассе. С той поры, куда бы Гитлер ни шел, ему везде мерещились евреи, и чем больше он их встречал, тем яснее ему становилось, что они не похожи на остальных человеческих существ. Он начал их ненавидеть.

До приезда в Вену «евреи» оставались для Гитлера скорее абстрактным понятием. В Линце, пишет он, их было очень мало, кроме того, они «внешне европеизировались и стали похожими на других людей». Между тем сегодня нам известно, что из 329 учеников «реальшуле» было 15 евреев, из которых шесть человек учились в одном классе с Гитлером и ни в малейшей степени не выделялись чем-либо особенным. Лишь во время «изгнания» в Вену, после чтения антисемитских газет и брошюр определенные идеи и стереотипы приобрели для него личное значение. Не следует забывать, что галицийские евреи – кепка, кафтан, длинная черная борода – являли собой тип людей, заметно отличавшихся от ассимилированных евреев. Последние, впрочем, относились к первым без особой теплоты, так что не будет преувеличением сказать, что в рядах самих евреев свирепствовал своеобразный антисемитизм.

Нам неизвестно, какую роль в росте ненависти Гитлера к евреям сыграли зависть и пережитые в прошлом унижения. Вполне возможно, что сказались и его провал в академию, и выдающееся положение, занимаемое в культурной жизни Вены интеллигенцией, писателями и художниками. Перефразируя Бертольта Брехта, можно сказать, что евреи росли на свету, не замечая того, что другие, в том числе он сам, остаются в тени. Многие авторы отмечали отсутствие у Гитлера интереса и его полное невежество во всем, что касалось живописи и иных форм авангардистского искусства. Внимательное чтение «Майн Кампф» позволяет сделать вывод о том, что для него все эти течения были выражением космополитизма в искусстве и в мире, отбрасываемого как совершенно чуждое народу; и это, как известно, привело Третий рейх к отрицанию и уничтожению искусства «вырождения».

Большинство биографов фюрера утверждают, что Гитлер страдал от сексуальной фрустрации по отношению к евреям, которые якобы имели больший, нежели он, успех у женщин. Подобные утверждения базируются на апокрифических воспоминаниях. На самом деле о его сексуальной жизни в то время неизвестно ровным счетом ничего. Кубицек упоминает о единственной эскападе в «горячем квартале» Вены и утверждает, что при виде проституток его спутник выказал стыдливое отвращение. Гораздо позже его личный врач поведал о том, что Гитлер терпеть не мог раздеваться. В Вене Адольф еще верил в «священный огонь», который должен объединить мужчину и женщину, дабы сохранить в чистоте их тело и душу и обеспечить здоровое потомство. Проституция марала этот огонь. И в своей автобиографии он прямо связывает ее с евреями. Но и в этом случае речь идет о теме, разрабатываемой другими, в частности депутатом сейма и рейхстага Шайхером. Указывая на идеалистическое понимание любви Гитлером, Кубицек в то же время отмечает, что Гитлер скорее сторонился женщин и относился к ним с некоторым пренебрежением, из чего можно сделать вывод о корнях его женоненавистничества. Впрочем, сам Гитлер, кажется, нравился женщинам, и впоследствии у него, как известно, было несколько связей. В его возрасте было бы совершенно нормально, чтобы во время жизни в Вене случились какие-то любовные приключения – с официантками или статистками Оперы, одним словом, с какой-либо из «милых и легкомысленных» девиц. Возможно, одна из них бросила его и ушла к еврею или насмешливо отозвалась о его физическом недостатке (он страдал монорхизмом). Но все эти соображения отдают спекуляцией, даже если его секретарь Христина Шредер утверждает, что у Гитлера тогда была любовница по имени Эмилия и что впоследствии он больше никогда не жил половой жизнью, даже с Евой Браун. Все это представляется малодостоверным. Зато вполне реальным кажется фактор влияния буржуазной морали: «С одной стороны, она признавала существование сексуальности и ее естественное утоление в частной жизни, а с другой – ни за что не соглашалась признать ее публично». Стыдливость и подавление желания, широко распространенные в приличном обществе Вены, в числе прочих описал Стефан Цвейг – друг, ученик и пациент Зигмунда Фрейда.

Страх перед всем, что было связано с физической жизнью тела, проник повсюду: и в высшие круги, и в простонародную среду, вызывая невротическую панику. Цвейг рассуждает о темных подвалах, над которыми высится сверкающий, без единого пятнышка, фасад буржуазного общества, и об ужасе перед сифилисом, преследовавшем молодых венцев. Закомплексованный и зажатый юноша, каким был тогда Гитлер, наверняка испытал на себе разрушительное воздействие этой давящей атмосферы. Отвергнув онанизм, он, по словам Кубицека, был вынужден довольствоваться своими фантазиями, навеянными чтением брошюр, например выпускаемых Ланцом фон Либенфельсом, на страницах которых белокурые красавицы отдавались черноволосым соблазнителям.

Еще один ученик Фрейда, Вильгельм Райх, увидел в перверсивном влиянии тогдашней морали источник фашизма: сексуальное подавление, имевшее целью сплочение масс, служило инструментом патриархальной семьи, поддерживаемой вначале церковью, затем – буржуазным обществом. По мнению исследователя, успех нацизма объясняется тем фактом, что он опирался в основном на мелкую буржуазию, внутри которой подобные механизмы действовали особенно эффективно, а также тем, что структура личности фюрера, рассматриваемая под углом психологии толпы, совпадала со структурой широких слоев населения.

В труде, переизданном с дополнениями после падения национал-социализма, Райх пишет, в частности, о подавлении сексуальности, сопровождаемой тревогой: «Силы, которые долгое время держались на обочине под лакировкой хорошего воспитания и искусственного самообладания и многочисленными носителями которых выступали те же люди, что боролись за свободу, пробили себе дорогу в активном действии, в результате чего появились концентрационные лагеря, преследование евреев, уничтожение гражданского населения монстрами садизма».

Сексуальное подавление, служащее источником неврозов, и его роль в создании стойких фантазий является фактором, который невозможно обойти вниманием, если мы хотим понять феномен гитлеризма. Согласно Фридриху Гееру, фюрер так никогда и не смог освободиться от сексуального невроза, впервые давшего о себе знать в Вене. Сам язык «Майн Кампф» и многих речей, в особенности антисемитских пассажей, вполне может быть принят за патологическое выражение нерешенных сексуальных конфликтов и сыграл свою роль – наряду с социально-культурными влияниями, пережитыми в детстве и юности.

К числу открытий, сделанных Гитлером в годы жизни в Вене, принадлежали не только рабочий и еврей, но и так называемый парламентарий. Как пишет он сам, образ этого персонажа сложился в его сознании именно в эту эпоху и в дальнейшем не претерпел сколько-нибудь значительных изменений. С восхищением относясь к британскому парламенту, о котором он узнавал из газет, Гитлер искренне презирал парламент Австрии, считая его недостойным подобием прекрасной модели. Вместо того чтобы защищать немецкое дело, депутаты его предавали. Уровень и форма дебатов выглядели жалко. И сам институт, и его представители казались ему подозрительными, а вместе с ними – и сама демократия, способствовавшая распространению марксизма. Парламентаризм, по его мнению, был не чем иным, как «нелепым выкидышем грязи и огня» (парафраз Гете), притом что огонь давно угас. Особенно не нравился Гитлеру принцип мажоритарности, при котором стирается личная ответственность; подменяя личный авторитет численностью, он превращается в проявление трусости – порок, относимый им к наиболее постыдным. Кроме того, в парламентской жизни, насколько он мог судить по своим наблюдениям, Гитлера раздражал дисбаланс между знаниями и способностями народных представителей и теми задачами, решение которых им было доверено. И это не говоря уже о способах, какими они получали свои места! Подобные рассуждения привели к тому, что он принялся яростно нападать на прессу и журналистов, «фабрикующих общественное мнение», в свою очередь влияющее на избрание тех или иных депутатов. Демократии подобного типа, выступающей как инструмент расы, «не имеющей права появляться при свете дня», он противопоставляет германскую демократию и свободные выборы лидера, несущего ответственность за все свои действия. Ворота пантеона Истории с большой буквы должны быть открыты перед героями, а не перед ползающими тварями.

Но… до доступа к вышеупомянутому пантеону оставалось еще далеко, а пока Гитлер «катился вниз» по социальной лестнице. 21 августа 1909 года он переезжает в более дешевое жилье, расположенное на третьем этаже в доме 58 по Зехшаузерштрассе, в 14-м округе. На сей раз в графе профессия он ставит: «Писатель». По прошествии неполных трех недель он оставляет эту квартиру, не предуведомив полицию. По мнению Хайдена и Мазера, он перебрался в Симон-Денкгассе. К концу 1909 года мы обнаруживаем его в приюте для бездомных в Майдлинге (Азильгассе, 4), неподалеку от Шенбрунна, затем, 8 февраля 1910 года, он переезжает в Маннергейм – нечто вроде общежития для малообеспеченных мужчин – по адресу: Мельдеманнштрассе, 27. Это было заведение на 544 койки, созданное с целью хотя бы частично решить проблему жилья в перенаселенной столице; чтобы стать его обитателем, надо было зарабатывать меньше 1500 крон в год. На первом этаже располагались кухни и столовая, выше – клетушки с кроватью, столом, шкафом и зеркалом. Имелись также общие столовая и кухня и несколько служебных помещений. Одним из преимуществ было наличие читальни, в которой Гитлер устраивался со своими кистями и коробкой акварели. В общежитии он познакомился с Рейнгольдом Ганишем – маргиналом, успевшим отсидеть в тюрьме, живущим по фальшивым документам и испробовавшим множество занятий. Полная противоположность робкому и неловкому Гитлеру, Ганиш не боялся ничего. Между ними установилось своего рода сотрудничество: Гитлер писал картины, по большей части скопированные с почтовых открыток или старинных гравюр, а Ганиш их продавал. Моделями чаще всего служили здание парламента, Хофбург и другие постройки. Кроме того, он рисовал портреты, пейзажи, афиши и рекламные плакаты косметических препаратов, обуви, дамского белья и т. д. Подписывал свои творения «А. Гитлер» или просто «Гитлер». Его произведения покупали интеллигенты или еврейские коммерсанты, и впоследствии некоторые из них добрались аж до Англии. К концу 1930-х годов за них предлагали от шести до восьми тысяч марок – гораздо больше, чем в венский период, когда за каждую удавалось выручить от силы несколько крон, которые приятели делили между собой. Их тандем неожиданно распался в августе 1910 года, после того как Гитлер подал на Ганиша в суд за то, что тот стянул у него картину и присвоил 19 крон. Ганиша приговорили к недельному тюремному заключению. С бывшим компаньоном он больше не виделся вплоть до 1913 года, когда они встретились совершенно случайно. Он обманывал не только товарища: когда Гитлер добился известности, Ганиш продавал якобы подписанные фюрером картины, которые изготавливал сам. 16 ноября 1936 года его арестовала австрийская полиция. 2 февраля следующего года он умер в тюрьме – то ли от пневмонии, то ли от сердечного приступа.

После этого эпизода Гитлер на некоторое время устроился в багетную мастерскую, выполнявшую заказы реставраторов для Музея изящных искусств. Здесь молодой человек познакомился с профессором Ритшелем, специалистом по реставрации картин, и показал ему несколько своих работ в надежде получить рекомендацию для поступления в академию. Однако на профессора его таланты не произвели большого впечатления.

Адольфу Гитлеру пришлось продавать свои произведения самостоятельно или через посредников; за каждую из них он выручал от трех до двенадцати крон. Зато делиться с Ганишем больше не нужно было. К тому же он получил причитавшуюся ему часть наследства от тетки Иоганны Пелцль и смог отказаться от сиротского пособия в пользу младшей сестры Паулы (в мае 1911 года). Добившись некоторой финансовой независимости, Адольф стал меньше работать и больше читать. Тогда же у него появилась привычка вести диспуты с другими гостями Маннергейма. Летом 1911 года он совершил нечто вроде паломничества в Бранау и Леондинг и написал флигель в саду, окружавшем дом, где он жил с родителями, а также церковь Св. Этьена. Поездку слегка омрачило приключившееся с ним желудочное расстройство, причину которого врач приписал нервам. Пациент категорически отверг подобное объяснение. Впоследствии ему еще не раз будет доставлять неприятности аналогичное недомогание, иногда сопровождающееся коликами, особенно в критические моменты жизни.

На следующее лето Гитлер предпринял новую поездку по местам ушедшего детства, на сей раз – в Гафельд, где написал свою первую школу, и в Фишльхам, откуда привез рисунки замковой мельницы. Возможно, эти ностальгические путешествия доказывают, что он считал свое детство счастливым периодом, особенно в сравнении с венским одиночеством. Его ничто не держало в этом городе, за исключением немногих знакомств в Маннергейме да еще молоденькой служанки Марии Ринке, с которой он изредка встречался, когда жил на Земпергассе. Впрочем, о природе их отношений нам ничего не известно.

Единственным, что мешало ему покинуть австрийскую столицу, был страх перед военной администрацией, так как он не явился в предписанный срок на призывной пункт. Но с тех пор минуло уже три года, и Адольф, очевидно, надеялся, что сможет пересечь границу с рейхом без осложнений. Итак, 24 мая 1913 года – а не 1912-го, как написано в «Майн Кампф», – он попал в Германию, страну, которую считал своей. Его сопровождал торговый служащий Йозеф Гауслер, также бывший житель Маннергейма. Они поселились в Мюнхене, в доме номер 34 по Шляйсхаймерштрассе, у портного по имени Йозеф Попп, причем Гитлер представился чертежником-архитектором. Квартирная плата составила шесть марок за двоих. В феврале 1914 года Гауслер решил перебраться в другую комнату, расположенную на той же площадке, и Гитлер стал платить за свою пять марок. Образ жизни его мало изменился. Он сидел дома и писал акварели, иногда работал маслом, как всегда используя как источник вдохновения почтовые открытки. Многие знаменитые художники не брезговали фотографиями в качестве моделей, это известный факт, но люди, наделенные талантом, всегда изменяют и перевоссоздают готовые образы, чего никак нельзя сказать о работах Гитлера. Впрочем, сам он всегда относился к ним лишь как к средству заработать на хлеб и тратил на каждую не больше двух-трех дней. Продавал он свои произведения через галерею Штуффле, что на Максимилианплац, а также самостоятельно, в магазинах и ресторанах. Сюжетами служили: Хофбраухаус, церкви, старая ратуша, Фельдхернхалле, государственный театр, старые дворики и рынки. Зато архитектурные рисунки он бережно хранил, считая их своей «главной ценностью». Гостей он не принимал; газеты, как и в Вене, читал в кафе; судя по всему, ни с кем особенно не общался.

Этой спокойной одинокой жизни пришел конец, когда Адольфу неожиданно пришло уведомление, предписывающее явиться в судебную полицию. Австрийские военные власти все-таки разыскали его и вызвали в Линц. Мюнхенские полицейские доставили его в австрийское консульство, где Гитлер сыграл под дурачка, изобразив из себя человека абсолютно честного, но больного. После обмена письмами и телеграммами ему было позволено отправиться в Зальцбург, расположенный недалеко от границы. Он прибыл туда 5 февраля 1914 года и был признан негодным к военной службе в связи со слабым здоровьем. Можно легко представить себе, с каким облегчением Гитлер вернулся в баварскую столицу. В этом немецком городе он с самого начала чувствовал себя комфортно. Местный диалект напоминал ему годы юности, проведенные в Пассау, ему нравилась атмосфера Мюнхена, проникнутая одновременно первобытной силой и творческим вдохновением. Тот, кто не видел Мюнхена, любил повторять он, не знает ни Германии, ни немецкого искусства. Здесь же Гитлер, судя по всему, обрел некое подобие внутреннего покоя, ощущение, что он попал к себе домой. И нет ничего удивительного в том, что, когда придет пора доказать Германии свою любовь и восхищение, он запишется в баварский полк.

Национал-социализм и Германия

Вопрос, который мы задавали себе тысячу раз и еще будем задавать, звучит так: почему национал-социализм развился и укоренился именно в Германии, а не где-либо еще? Как страна Гёте и Бетховена, Маркса и Эйнштейна могла пасть так низко, совершить такое количество преступлений – или проявить к ним такую терпимость? Каковы те особенности, которые привели немцев к политике разрушения, хотя другие европейские страны, переживавшие возникновение сходных идей и проблем, не поддались искушению, а если и поддались, как Италия, то в гораздо менее радикальной форме?

Здесь нет необходимости (да и возможности) пересказывать историю Второго рейха. Разумеется, можно попытаться классифицировать теории, объясняющие причины «немецкого сдвига»: одни из них подчеркивают роль личности, вторые настаивают на значении социально-экономических факторов, наконец, третьи уделяют особое внимание идеологии. При этом ни одна из них не пренебрегает заключениями других, разве что отдает приоритет собственному подходу. Учитывая чрезвычайно высокую сложность вопроса, эти отчасти редукционистские теории позволяют сделать его более понятным, но зачастую навязывают его решению собственную логику, акцентируя те факторы, которые служат им подтверждением, и пренебрегая или замалчивая те, что идут с ними вразрез. Но для действующих лиц истории все эти вещи были гораздо менее очевидными.

Прежде всего следует считать абсолютно антиисторичными попытки искать корни национал-социализма в немецком «национальном характере», который ничуть не изменился со времен германцев, описанных еще Тацитом, либо в знаменитом протесте Лютера, метко названном Эдмоном Вермеем «немецким делом». Согласиться с подобной теорией значило бы попасть в ловушку, поставленную немецкими националистами, в том числе нацистами и Гитлером: озабоченные необходимостью легитимизировать свое существование, они охотно именовали себя наследниками всех великих исторических деятелей своей страны, от Лютера до Фридриха II Прусского и Бисмарка. При этом нельзя не поразиться, как много зарубежных историков и аналитиков увидели в национал-социализме логичное завершение немецкой истории.

Роль личности

В толковании немецкой истории, ориентированном на доминирующую роль личности, можно различить несколько фаз. Вначале возникла тенденция взвалить всю вину на одного Гитлера: во-первых, он не был немцем, во-вторых, был настоящим исчадием ада, наконец, его появление на арене немецкой истории случайно (точно так же можно заявить, что итальянский фашизм – всего лишь случайное отклонение). После яростных нападок эта теория уступила место более тонкому анализу: исследователи задались вопросом о преемственности власти в Германии, в том числе между Бисмарком и Гитлером, что повлекло за собой переоценку деятельности первого, сопровождающуюся острой критикой его внутренней политики, гораздо более суровой, чем по отношению к проводимой им внешнеполитической линии. Также подверглась пересмотру и фигура Вильгельма II, до той поры почти не привлекавшая внимания историков, особенно немецких. Необходимо отметить, что специалисты, принадлежащие к разным течениям – «персоналистскому», социоструктуралистскому и идеологическому, – сходятся в одном, а именно: все они утверждают, что ключевым для вскрытия корней такого явления, как национал-социализм, следует считать период правления Вильгельма. Именно в годы Второго рейха (1871–1918) получили развитие факторы, подготовившие для него почву. Британский исследователь К. Дж. Рёль набросал пугающий портрет последнего германского императора. Этот испуг вызван тем, что целый ряд черт его характера и режима его «личного правления» до странности напоминают Гитлера и стиль его отношений с ближайшим окружением. Если правда, как утверждает Рёль, что Вильгельм II стал олицетворением политической культуры своего времени, являясь одновременно монархом «милостию Божией» и выскочкой, средневековым шевалье в сияющих доспехах и «богом из машины» современной технологии, создателем немецкого военного флота и юнкером[9]-реакционером, изредка выступая еще и как «социалистический император», то основания для испуга действительно есть. Ибо Вильгельм был в первую очередь таким, каким его желало видеть большинство немцев-современников. Как и общество, которым он правил, Вильгельм сочетал в себе блеск и бестолковость, агрессию и неуверенность в себе. Черты, подмеченные Рёлем, выдают определенную интеллектуальную и нравственную незрелость, неумение соответствовать собственному положению, недоверие к окружающим и глубокое убеждение, что именно он – единственный хозяин Германии. Но, что еще хуже, монарх видел мир не таким, каков он есть, а таким, каким он хотел его видеть, проявлял безграничную жестокость к врагам (в частности, к русским) и питал глубочайшее презрение к женщинам, роль которых, по его мнению, должна сводиться к домашним хлопотам, воспитанию детей и стремлению угождать мужу. Сам он не любил общества женщин, чувствовал себя с ними скованно; друзьями и семьей ему служил полк. При этом Рёль с большим доверием относится к версии о подавленной гомосексуальности Вильгельма, приводя для ее подтверждения множество свидетельств. В этой «королевской механике» все зависело от доверия всемогущего монарха, министры были скорее исполнителями, чем советниками или ответственными политиками, а окружение суверена всячески поддерживало в нем сознание собственного превосходства и право на вседозволенность. Если в 1860-е годы Бисмарк, как считают ряд исследователей, установил в Пруссии режим, противоречащий духу времени (что спорно), монархия образца Вильгельма с ее креном в абсолютизм являла собой вопиющий анахронизм, особенно с учетом наступления эпохи промышленного прогресса и демократизации.

Образ, созданный Рёлем, порой грешит преувеличениями. Многие аспекты жизни Второго рейха остались вне поля зрения исследователя, сконцентрировавшего внимание на кайзере и его ближайшем окружении. Следовало бы более пристально присмотреться к реальной «интеграционной» роли придворного церемониала в утратившем стабильность обществе, чтобы понять, что ни правительство, ни рейхстаг (наделенный ограниченными полномочиями) не могли служить символами объединения. На самом деле анализ Рёля направлен на выявление общих черт кайзера и фюрера при полном отрицании социологистского подхода, удостоенного автором ярлыка «новой ортодоксии».

Социально-экономические проблемы

Социоструктуральная история, порывая с политической, дипломатической или идеологической историографией, видит причины немецкого «заскока» в неспособности буржуазии исполнять политические функции, соответствующие ее экономическому положению. Вместо того чтобы по примеру Великобритании или Франции «обуржуазиться», Германия осталась на «индустриально-феодальной» стадии. Таким образом, запоздание с формированием национального государства совпало с неспособностью буржуазии взять политическую власть в свои руки.

Взамен демократизации в Германии укреплялась автократическая система, а давление новых общественных сил было направлено на достижение экспансионистских целей. Искать причину «особого пути» (Sonderweg) следует в расхождении между быстрой модернизацией и сохранением у власти доиндустриальных элит. Этот «особый путь» и привел Германию к социал-империализму. Эта теория, уже явственно выраженная в трудах Фрица Фишера, посвященных целям немецких войн, видит свою задачу в том, чтобы установить структурную преемственность между Бисмарком и Гитлером. Для немецкой историографии, занятой поиском истоков национал-социализма, она знаменовала важный этап. С тех пор гипотезы о манипуляции или «инструментализации» националистических, расистских и империалистических идеологий со стороны бывших элит, стремившихся сохранить выгодный им статус-кво, неоднократно подвергались критике: они не только пренебрегают ролью отдельных людей, но и слишком упрощают чрезвычайно сложные социально-экономические факторы, в частности переоценивая значение «социал-империалистических» мотивов, практически ничем не подтвержденных. Выпячивая сверх всякой меры роль старых элит, то есть весьма ограниченного социального круга, эта школа преуменьшает значение влияния других групп, также являвшихся носителями националистических, расистских и империалистических идеологий, и оказываемого ими на правительство давления. Вот почему теория «особого немецкого пути» подверглась столь суровой критике, в том числе со стороны английских историков Дэвида Блэкберна и Джеффа Или. Прежде всего они напоминают нам, что каждый случай следует рассматривать в отдельности и не существует никаких поведенческих моделей европейской буржуазии разных стран. Даже ссылки на «классовое сознание» буржуазии представляются им ошибочными. Быть либералом и стремиться к достижению целей либерализма в рамках сегодняшней парламентской демократии – не то же самое, что подразумевалось под этими понятиями в прошлом. Блэкберн и Или указывают, что в XIX веке немалое число французских и английских либералов высказывались в пользу избирательного ценза; всеобщее избирательное право было введено лишь в 1918 году в Великобритании и распространялось исключительно на мужчин. Революции «сверху», свидетельством которых стали реформы в Пруссии, Баварии и Австрии, вовсе не ущемляли интересов буржуазии. С другой стороны, буржуазия была готова пойти на уступки во всех странах, если чего она и боялась, то как раз революции. Если предприниматели, профессура, интеллигенция, чиновничество или служащие приспосабливались к власти элит, они вовсе не «предавали» интересов своего «класса» и не заслуживали обвинения в дурном исполнении своего «исторического долга». Европейская буржуазия, полагают Блэкберн и Или, в основном была озабочена созданием условий, способствующих расцвету буржуазной культуры, под которой понимались равенство перед законом, свобода печати и собраний и невмешательство государства в частную сферу. И она добилась этих прав и в Германии тоже, в результате чего здесь, так же как в Великобритании и особенно во Франции, стало возможным слияние аристократии и крупной буржуазии. Одним словом, два английских историка упрекают сторонников теории «особого пути» в том, что те пишут «историю не того, что реально произошло», а того, что, перефразируя знаменитое высказывание Ранке, должно было бы произойти. В частности, бездоказательным остается тезис об альянсе между правительственными элитами и «национальными ассоциациями», такими как Колониальная лига (основана в 1887 году), Пангерманская лига (1891), Лига за восточные походы (1894), Военно-морская лига (1898) и Оборонительная лига (1912). На самом деле речь шла о создании организаций, вышедших из «гражданского общества» и им же вдохновляемых. Гораздо чаще, нежели согласие, они демонстрировали несогласие с правительственной политикой, которая далеко не отвечала их ожиданиям.

Поэтому тезис о реализации националистических или империалистических идей со стороны власть имущих нуждается в нюансировке. Необходимо также проводить более четкое различие между элитами в разные периоды времени. В нередких случаях именно давление «новых правых» – консервативно настроенной радикальной части националистов-популистов – ставило под угрозу, а то и вовсе подрывало исполнение умеренных планов, предложенных правительственными инстанциями. В годы правления Вильгельма эти «национальные ассоциации» действовали как своего рода «национальная оппозиция». Перечисленные выше лиги представляли собой организации нового типа, нечто среднее между партией и группой давления, и сочетали стремление к достижению нередко реакционных целей (идеологии социального дарвинизма и шовинизма) с методами прямой демократии. Во многих отношениях их можно рассматривать как предтечу фашистских или нацистских движений. Поэтому следовало бы проводить различие между разными «правыми» – старыми, либеральными и новыми, наиболее радикальными. Отметим, что подобный же феномен имел место и во Франции. Однако в Германии либеральная ветвь правых пережила медленный закат, как во время Второго рейха, так и в годы Веймарской республики. Избиратели – или те, кто не находил в существовавших партиях «своего» представителя, – переметнулись на сторону национальных ассоциаций, представленных новыми правыми с их смешанной идеологией. Они выступали против «политики знати», против левых сил, но также и против любых форм парламентаризма.

Роль идей

Третья школа рассматривает расцвет национал-социализма и приход к власти Гитлера в контексте радикализации идей. Действительно, некоторые идеи, получившие развитие в XIX–XX веках, оказали на Гитлера и его мировоззрение решающее воздействие. Об обстановке, окружавшей Гитлера в Австрии, мы уже говорили. Теперь остановимся на том, что он нашел в Германии.

Австро-Венгерская империя была не единственным государством, переживавшим внутренние кризисы. И хотя национальные конфликты достигли здесь особенной остроты, в других странах также наблюдался подъем национализма, антисемитизма, антиклерикализма на фоне растущего отвержения либерализма. Не всегда эта волна протеста, волнений и недовольства вызывалась одними и теми же причинами, а сами эти явления не всегда протекали одновременно. Однако экономические и социальные потрясения, вызванные промышленной революцией или модернизацией, давали о себе знать повсеместно.

Именно на этом фундаменте строятся теории, объявляющие фашизм явлением общего характера. Однако ни марксистское (фашизм – агент капитализма, а национал-социализм – его наиболее радикальная форма), ни либеральное (фашизм – диктатура модернизации) толкования так и не дают действительно удовлетворительного ответа на поставленный вопрос. Либо к тому моменту, когда проявился феномен фашизма, эволюция капитализма и модернизации в затронутых ими странах пребывала на разных стадиях, либо фашизм вообще не получил развития в других капиталистических странах, находившихся в том же положении. Но в любом случае социально-экономические изменения происходили отнюдь не в одном и том же ритме. Они были ускорены, заторможены или усугублены революциями, войнами и политической культурой, своей у каждой из стран. То же самое относится и к формам выражения социального протеста – иногда приобретающего вид терроризма и покушений, иногда находящего более организованные и легальные пути. Однако повсюду возникали новые стержневые идеи, отмеченные печатью иррациональных ценностей, культом инстинкта и эмоций. Речь шла о ревизии рационализма, научного духа и индивидуализма. Ценности, унаследованные от века Просвещения и революции 1789 года, постепенно вытеснялись системами, основанными на новых социальных науках – дарвиновской биологии, психосоциологии, бергсоновской и ницшеанской философии, политической социологии и обновленной историографии (Тэн, Ренан, Зибель или Трайтшке).

Мы не можем здесь подробно останавливаться на расцвете этих новых идеологий, зачастую довольно туманных, но имевших аналогии в других европейских странах. Сравнительных исследований, посвященных этой теме, пока не существует или они находятся в зачаточной стадии.

К примеру, во Франции во второй половине XIX века делалось несколько попыток опровержения марксизма, рассматривавшегося как типично немецкая идеология, пропагандируемая могущественной Социал-демократической партией. Это не помешало распространению большого числа идей, основанных на историческом материализме, в частности тех, что содержали призыв к восстанию против буржуазного мира с его посредственностью и конформизмом, но главным образом с его практикой парламентской демократии, и его либерализмом, как политическим, так и экономическим. На французских социалистов гораздо большее, нежели Маркс, влияние оказали другие мыслители, например Бланки и Прудон. В бурлении умов, охватившем тогда Европу, Франция занимала первое место. Сочинения Гобино («Опыт о неравенстве человеческих рас»), антрополога Ваше де Лапужа («Социальный отбор»), Эдуарда Дрюмона («Еврейская Франция. Очерк современной истории»), Гюстава Лебона («Психология народов и масс»), а также статьи Барреса произвели глубокое впечатление на националистов, антисемитов и синдикалистов всей Европы. «Париж, вне всяких сомнений, стал духовной столицей европейских правых». В Италии идеи Лебона, Барреса, Морраса и Дрюмона разделяли писатель Энрико Коррадини (будущий министр в правительстве Муссолини), поэты Джозуэ Кардуччи, Габриеле д’Аннунцио, Джованни Папини и Арденго Соффичи, социологи Парето и Микельс. В Германии особое внимание привлекли к себе Гобино и Ваше де Лапуж. Именно во Франции впервые произошло слияние национализма с социальным радикализмом – в рамках такого массового движения, как буланжизм. Лебон, отлично сознававший размах нового явления, разработал первые «рецепты» манипулирования толпой. Гитлер немало почерпнул из них. Однако эти идеи, заслужившие со стороны многих современников название «французской идеологии», не добились у себя на родине такого успеха, какой ждал их в Италии и Германии. «Дело Дрейфуса», расколовшее интеллигенцию пополам, вместе с тем сыграло роль катализатора и заставило мобилизоваться защитников прежних ценностей, унаследованных от Великой революции, – республиканских и либеральных. Несмотря на относительный успех «националистического социализма» – лозунг, брошенный Барресом 12 мая 1898 года; несмотря на существование структурированного массового движения – Лиги патриотов Деруледа, превращенной в настоящую боевую организацию; несмотря на появление «Аксьон франсез», которую немецкий историк наградил эпитетом «профашистская»; несмотря на Антисемитскую лигу Франции; несмотря на расцвет «желтых синдикатов»; несмотря на нападки на демократию, исходившие не только со стороны новых правых, но и со стороны некоторых левых сил, – несмотря на все это якобинская традиция и парламентская система сумели собраться и выстоять. «Аксьон франсез» стала единственным возникшим на волне «дела Дрейфуса» и кризисов конца века движением, порвавшим с режимом и его идейными основами. Если в конце концов индивидуализм, гуманизм и демократия победили, то только потому, что Франция была одной из стран, где эти ценности уже зародились и она уже прошла политическую учебу, испробовав на себе некоторые формы цезаризма в годы Второй империи. В то же время модернизация шла здесь гораздо более постепенно, чем в Германии, следовательно, социальные конфликты проявлялись с меньшей остротой. К тому же во Франции имелись правые либералы, которые не собирались так легко сдаваться перед силами и идеями, приведшими Италию и Германию к фашизму и национал-социализму. Особенно важную роль сыграла Партия радикалов, способствовавшая интеграции мелкой буржуазии и среднего класса в политическую систему.

Некоторые из этих соображений могут быть применимы к Великобритании, также не избежавшей влияния расистских, антисемитских, националистских и империалистских идей. Однако здесь индустриализация началась раньше, и движения социального протеста просто не успели достигнуть опасного размаха: элиты вовремя пошли на уступки в области политической и экономической системы. Некоторые историки отмечают корреляцию между внутренней и внешней политикой Великобритании, которая социальной конфронтации и войне предпочла поиск компромиссов и путь реформ. Знаменитое умиротворение (appeasement) может служить лучшей иллюстрацией победившего по ту сторону Ла-Манша прагматизма, нацеленного в первую очередь на защиту «британских интересов».

Условия возникновения и стиль властного режима, пренебрегающего политическим либерализмом, по мнению Фрица Штерна, привели Германию к агрессивному поведению во внешней политике. И Бисмарк, и Вильгельм II сочли бы абсолютно немыслимым, если бы у них в стране появилось хоть что-то напоминающее «законную оппозицию». Однако вся их силовая и героическая риторика была, возможно, лишь способом маскировки собственной слабости, ибо элиты постоянно подвергались (или верили, что подвергаются) всевозможному давлению: юнкеры опасались буржуазии, буржуазия – рабочих, и те и другие вместе – внешней угрозы.

Что касается расцвета «германской идеологии», то он одновременно предшествовал и развивался параллельно с националистическими идеологиями, зародившимися в других странах. Наиболее раннее проявление национализма лежит в области культуры. Германия добилась национального единства только в 1871 году, причем движущей силой национального чувства служил язык – не будем забывать, что аристократия и образованный слой предпочитали говорить по-французски, следовательно, именно это «культурное порабощение» и требовало слома.

Прежде чем стать государством-нацией, Германия должна была осознать свое культурное единство, то есть стать нацией одной культуры. Эту миссию взяли на себя поэты, пробуждавшие национальное сознание, рассеянное по множеству мелких центров. На этот «разрыв» сетовал Гёльдерлин; Шиллер задавался вопросом, а где же она, его Германия: «Я не могу найти эту страну. Там, где начинается интеллектуальная Германия, кончается Германия политическая». Гёте писал, что нет такого города и такой страны, про которую можно было бы сказать: вот Германия. Понадобился шок наполеоновских завоеваний, чтобы национализм приобрел политические черты. Впрочем, с самого начала имела место некоторая двойственность: если восторженные поклонники Наполеона мечтали внедрить идеи 1789 года, то другие видели в нем захватчика и носителя чуждой и враждебной идеологии. Такие мыслители, как Ян, Арндт и Фихте, вкладывали в понятие «народ» более героическое содержание. Поверхностному рационализму французов следовало противопоставить глубину немецкой души и немецкого духа (Geist). Первые проявления идеологии volkisch (национализма расистского толка, хотя принятый перевод не вполне передает смысловую наполненность понятия) датируются началом XIX века, и именно она стала ядром нацистской доктрины. В силу отсутствия политиков и публицистов, в также достаточно мощных организаций, эта идеология пребывала в латентном состоянии до конца века. Между тем революции 1848 года и первая волна индустриализации способствовали скорее распространению либеральных идей. Но вскоре стремление к созданию государства-нации выступило на первый план. История его формирования, начиная с частичной экономической интеграции (образование таможенного союза – Zollverein) и ряда войн, хорошо известна. Однако, как только Второй рейх стал реальностью (1871), многие и многие немцы испытали глубокое разочарование. Во-первых, это государство оставило за своими границами слишком большое число немцев, в частности в Австро-Венгерской империи. Во-вторых, оно больше напоминало конфедерацию, чем федеративное государство, оставляя за землями право решения многих вопросов (хотя Пруссия получила определенные преимущества). Дробление и структурный дисбаланс усугубляло неравномерное экономическое развитие регионов. Начавшийся в 1873 году спад усилил эти диспропорции и послужил укреплению лагеря консерваторов и ослаблению либералов, во всяком случае на уровне рейха (на региональном и локальном уровнях это проявлялось в меньшей степени). С другой стороны, кризис благоприятствовал росту двух партий, которые Бисмарк считал «врагами рейха», повинными в пропаганде идей интернационализма – Социал-демократической и Центра (католической партии), – и против которых боролся, с первой – при помощи антисоциалистических законов, против второй – объявлением «культурной войны». Тем не менее Центр, представлявший католиков (треть населения), сумел в течение довольно долгого времени играть важную политическую роль, обеспечивая рейхстагу неустойчивое равновесие между различными течениями. Однако в период с 1874 по 1912 год он потерял часть голосов рабочих, отвернувшихся от него, в том числе вследствие его альянса с консерваторами в 1879 году. Начиная с 1912 года крупнейшей партией Германии стали социал-демократы. Ни разу не войдя в правительство, они образовали своего рода государство в государстве, со своей особой культурой и маргинальной общественной жизнью, хотя к правящему режиму относились терпимо. Именно из их рядов вышли реформисты.

Причины появления второго дыхания немецкой идеологии и возникновения расистских и империалистских идей следует искать в географическом, политическом и социальном развале рейха. Служа выражением агрессивного национализма, они в то же время выступали инструментом определенных групп давления, преследующих вполне конкретные цели – объединить «отсталую» (Плесснер) и разобщенную нацию.

В своем немецком варианте образца XIX века национализм отличается главным образом тем, что акцентирует (не без пафоса) понятие Volk – «народ», развивающийся в естественной среде и служащий выражением составляющих его живых сил. Благодаря своей принадлежности к народу, отдельный индивидуум оказывается связан одновременно с природой и с «высшей реальностью». Внутри подобного пантеистического понимания природы, унаследованного от романтизма, народ выступает как историческое единство, уходящее корнями в далекое прошлое. Пропагандисты идеи Volk говорили о качествах, «внутренне присущих» германцам, и противопоставляли средневековое общество промышленной и городской цивилизации. Мифическое Средневековье, с его жесткой иерархией и сельским укладом жизни, символизировало единство народа с землей.

Огромное количество мифов, связанных с историей Священной империи, оставили свои следы в коллективном воображении, укрепляя осознание идеи национального единства. В своей книге «Германский дух» Ганс Кон напоминает о судьбе последнего из Гогенштауфенов, императора Конрадина, обезглавленного в Неаполе в 1268 году. Тогда началось «великое междуцарствие», «ужасный период», на протяжении которого рейх, лишенный императорской власти, раскололся под действием центробежных сил, тогда как соседние государства, за исключением Италии, переживали пору консолидации и формирования современных политических целостностей. Катастрофа разразилась внезапно, сто лет спустя после того, как дед Конрадина Фридрих Барбаросса довел немецкий престиж до апогея. Память о нем околдовывала немцев еще много веков. Родилась легенда (на самом деле ее героем был его внук, Фридрих II Гогенштауфен), согласно которой он спит внутри горы Унтерберг, близ Зальцбурга (по другой версии, Киффхаузер в Тюрингии). Император, хоть и спящий, остается хранителем своего народа и придет ему на помощь в случае опасности. Миф об имперской миссии глубоко укоренился в коллективной памяти. Часто он связывался с понятием Wahlkaiser – народного императора, выходца из народа и народного избранника. Помнили они и Теодориха Великого, короля остготов, верный помощник которого Тотила погиб в битве 552 года. Книгой Феликса Дана «Битва за Рим» (1867) зачитывались поколения немцев. В некоторых частных архивах, сохранивших документы, относящиеся к последним дням Третьего рейха, есть и такие, в которых упоминается об этом последнем сражении готов. (Некоторые верные приспешники фюрера пытались отсидеться в туннелях соляных копей, чтобы сражаться до последнего дыхания, а сам Гитлер выражал желание быть похороненным на Унтерберге. Кружащие вокруг могилы вороны служили бы напоминанием того, что заколдованный герой ждет пробуждения к новой славе.) Кон отмечает также, что перенос политического центра Германии из Швабии (юго-восток) в Пруссию породил и другие мифы, в том числе миф о спартанском образе жизни, чувстве долга и железной воле Фридриха Великого. Это он превратил маленькую бедную страну в могучее военное государство – но к этой теме мы еще вернемся. Тот факт, что он одновременно был сторонником Просвещения, что при его дворе жил Вольтер и что многие беженцы-гугеноты обрели под его крылом новую родину, ни в малейшей степени не запечатлелся в селективной памяти фюрера; его восхищение вызывала культурная аура короля-солдата.

Германская идеология, зародившаяся в начале XIX века, была прежде всего выражением глубочайшего стремления немцев обрести свои корни, свою идентичность. Этот своего рода фундаментализм противостоял идеям и модам, явившимся извне. По существу это движение представляло собой самую настоящую «культурную революцию», направленную против западного мира, подчиненного иудео-христианским ценностям и породившего Просвещение, Французскую революцию и промышленную революцию. Отсюда восхищение перед сельским укладом и отвращение к евреям, олицетворявшим одновременно и ненасытную мощь финансового капитализма, и невозможность трудиться на собственной земле. С момента своего возникновения немецкий национализм испытывал фобию по отношению к евреям, которым, как считалось, покровительствовали французы. Гонения на евреев повторялись периодически: весной 1848 года, во время кризиса 1873 года… Прослеживается также известная корреляция между экономическими кризисами и всплесками антисемитизма. Это замечание справедливо также и для Франции, во всяком случае до «дела Дрейфуса», однако в этой стране либералы взяли на себя роль защитников евреев, а порой и вдохновителей еврейской эмансипации, тогда как в Германии ничего подобного почти не происходило – после экономического кризиса 1879 года даже левые либералы сблизились с националистами и правыми.

В Германии, как, впрочем, и в Австрии, ненависть к евреям проявлялась в самых разных формах. Существовал старинный антисемитизм, религиозный антисемитизм, исключительный, вульгарный (он же бурный) антисемитизм. Первому были в основном подвержены крестьяне и лавочники, часто вынужденные обращаться к евреям за денежными займами. Второй требовал, чтобы евреи крестились (Гейне называл это «билетом к свободе»). На самом деле речь шла о полной культурной ассимиляции. Третий был распространен в так называемом приличном обществе, представители которого преграждали евреям путь к высшим государственным должностям, особенно – к высшим армейским чинам. В Пруссии, например, еврей не мог дослужиться даже до лейтенанта запаса – звание, служившее мелким буржуа первым шагом к восхождению по социальной лестнице. «Вульгарный» антисемитизм начал развиваться с середины 1870-х годов в среде мелкой буржуазии. Он привел к созданию антисемитских партий, которые в 1893 году добились 16 мандатов в рейхстаге; впрочем, их успех оказался недолговечным – началось укрепление экономики, и в 1904 году они прекратили существование.

Можно ли назвать объективные причины, объясняющие появление всех этих разновидностей антисемитизма? В годы правления Вильгельма II евреи представляли собой приблизительно один процент населения империи; две трети из них проживали в Пруссии. В 1914 году 60 процентов евреев селились в крупных городах (25 процентов – в Берлине). И, хотя они составляли всего 5 процентов населения города, на их долю приходилась треть выплачиваемого подоходного налога. Из ста самых богатых жителей Пруссии тридцать были евреи. Около 1900 года 80 процентов берлинских евреев принадлежали к крупной или средней буржуазии; более 50 процентов были людьми свободных профессий. Богатство, высокое положение в таких областях, как культура, финансы и торговля, вполне могли вызвать зависть к евреям со стороны разных слоев буржуа. В среде рабочих евреев было мало, и здесь антисемитизм не получил сколько-нибудь заметного распространения. Некоторое число евреев входило в руководство социал-демократических партий, как и в Австрии.

В Германии антисемитизм пережил три крупнейших кризиса. В результате первого, разразившегося в 1878–1879 годах, завязался альянс между крупными собственниками и промышленниками, мечтавшими о возврате к протекционизму. Именно тогда историк Генрих фон Трайчке объявил евреев бедствием немецкого народа; в 1881 году социолог Ойген Дюринг опубликовал работу «Еврейский вопрос с точки зрения расы, обычаев и культуры». Вильгельм Марр основал Лигу антисемитов, а в 1878 году придворный проповедник Адольф Штекер создал Социал-христианскую партию рабочих, которая впоследствии трансформировалась в буржуазную партию консервативного толка. Кризис 1890-х годов проявился более остро, так как социальные перемены в обществе давали о себе знать все более заметно, усложняя конфликт различных сил и интересов; в этот период возникли предпринимательские организации, рабочие профсоюзы, Аграрная лига и Лига работников торговли. Именно последние в основном использовали антисемитизм как средство борьбы против либерализма и интернационалистского социализма, пытаясь выдать и то и другое за исключительно еврейские движения. С национал-популистскими и антисемитскими идеями выступили три автора: Пауль де Лагард (настоящее имя – Антуан Бёттихер), Юлиус Лангбен (его самая известная книга «Рембрандт как воспитатель» вышла в 1890 году) и Артур Меллер ван дер Брук. Все трое позиционировали себя как хранителей легендарного прошлого, выступали с нападками на прогресс и модернизацию, особенно на либерализм; все трое, занятые поиском новой национальной религии, призванной объединить немцев и заключить союз с итальянским националистическим движением «Германия ирредента», провозглашали необходимость вождя (фюрера), способного персонифицировать и осуществить это объединение; все трое были ярыми антисемитами, рассматривавшими «еврея» как «бациллу», разрушительную для народа (Volk). Среди адептов новой культуры германского духа антисемитизм сделался чем-то вроде кода или пароля. Впрочем, в сочинениях трех вышеупомянутых авторов можно найти немало общего с творчеством Морраса, Барреса, д’Аннунцио или Коррадини. Все они суть составные элементы «идеологии озлобленности», из которой вышло то, что впоследствии назвали «консервативной революцией». Идеология германизма, по выражению Фрица Штерна, не просто стала идейной основой национал-социализма, она была взята на вооружение именно в качестве духовного наследия; нацистское государство даже свое имя позаимствовало из названия книги Меллера ван дер Брука – «Третий рейх» (Das Dritte Reich), – написанной в 1922 году. И пользовалось им, пока Гитлер не попытался наложить на него запрет.

Свой вклад в формирование новой идеологии принесли мыслители, труды которых зачастую доходили до широкой публики в искаженном грубой популяризацией виде. Достаточно упомянуть Шопенгауэра и его «Мир как воля и представление», Ницше и его «Опыт переоценки всех ценностей» (1896) или «Воля к власти» (1896) и, конечно, Хьюстона Стюарта Чемберлена. Немалым успехом пользовались и другие авторы, разделявшие идею volkish, например Теодор Фрич, написавший «Катехизис антисемита» (позже публиковавшийся под названием «Учебник по еврейскому вопросу»), до 1936 года выдержавший 40 переизданий, или Виллибальд Хенчель, ученик Эрнста Геккеля и популяризатор дарвинизма в Германии: его «Варуна», напечатанная в 1907 году, по выходе наделала не меньше шума, чем впоследствии «Закат Европы» (1919) или «Пруссачество и социализм» (1920) Шпенглера. В числе прочего Хенчель предлагал основать арийское поселение Миттгарт (страна, где жили германские боги) и заняться там выведением новой чистой расы. Пользовавшиеся успехом некоторые произведения художественной литературы также способствовали пропаганде идей нового национализма, неотъемлемой частью которого был антисемитизм, в лучшем случае присутствовавший в латентной форме.

Широкое распространение этих идей в начале века стало возможным благодаря «патриотическому воспитанию», осуществлявшемуся в начальных и средних школах, а также подъему молодежных движений: Союза молодежи и Союза скаутов. Австрийские организации того же толка уже в 1911 году ввели в свой устав параграф, запрещающий прием в определенные группы лиц «неарийского происхождения». В Германии в них иногда все-таки допускали евреев, но вот студенческие ассоциации исповедовали ярый и несгибаемый антисемитизм.

Наконец, следует упомянуть деятельность пангерманистов, особенно когда лигу, носящую это имя, возглавил Герман Класс. Его книга «Если бы я был императором», опубликованная в 1912 году под псевдонимом, призывала к диктатуре, способной построить идеальное общество, служащее воплощением «вечного народа». Он также предлагал колонизировать восточные территории, в чем смыкался с движением аграриев; кроме того, он разделял империалистскую идеологию, которой предстояло сыграть важную роль в кристаллизации экспансионистских идей.

Третий кризис разразился в годы Первой мировой войны. В 1916 году военный министр провел перепись евреев и пришел к выводу, что те из них, что находились на фронте, были все трусы, а те, кто оставался в тылу, – наживались на войне. Это был первый случай, когда государственная администрация открыто проявила антисемитизм. После 1917 года, когда ход войны повернулся не в пользу Германии, эта тенденция усилилась, и появилась Партия отечества, которую многие считали профашистской. Антисемитизм в это время приобрел оголтелые формы, намного превосходящие все, что наблюдалось раньше. Как было метко замечено, чем успешнее немцы становились немцами, тем быстрее евреи превращались в иностранцев.

Мировоззрение Гитлера, сформировавшееся в Австрии под сильным влиянием идей volkish, антисемитизма и антимарксизма, испытало сильнейшее воздействие империалистских идей, распространившихся в Германии конца XIX – начала ХХ века.

Фриц Фишер и его последователи строили свое учение на основе, заложенной империалистской идеей объединения. Ганс-Ульрих Вехлер и его бильфельдская школа, занимавшаяся изучением социал-империализма, утверждают, что империализм эпохи Бисмарка и Вильгельма II являл собой политический ответ старых элит на угрозу индустриализации и классовой борьбы. Представители более традиционной историографии (Герхард Вайнберг, Клаус Гильдебранд и Норман Рич) рассматривают существование преемственности, основываясь прежде всего на анализе альтернатив во внешней политике от Бисмарка до Гитлера и отталкиваясь от относительной независимости дипломатии, что приводит к преуменьшению роли внутренней политики и собственно немецких социальных аспектов империализма, не говоря уже о том, что сама природа империализма остается лишенной четких дефиниций.

Трудную задачу установления идеологических корней нацистского империализма взял на себя английский историк Вудрафф Д. Смит, помещая их в социологический контекст немецкой политической сферы и анализируя место, отводимое в ней идеологии. Его исследование интересно в первую очередь тем, что он проводит четкое различие между двумя видами империалистической идеологии. Первая подчеркивала необходимость заморских колоний, заселение которых призвано решить проблему эмиграции; вторая делала ставку на территориальную экспансию, иногда в косвенной форме, полагая, что это окажет поддержку немецкой индустриализации. Обе эти идеологии пользовались успехом, и обе начиная с 1880-х годов были взяты на вооружение – иногда по отдельности, иногда обе сразу – различными политическими организациями.

Экономический империализм в основном стал делом коммерческих или правительственных кругов, благосклонно относящихся к модернизации и переменам, но враждебных к любой политической революции. Их лозунгом стала «мировая политика». Во втором варианте, для обозначения которого Смит использует выражение «жизненное пространство» (нем. Lebensraum, хотя сам термин появился позже), империализм обращается к самым разным группам и кругам, объединяемым общим чувством недовольства модернизацией и считающим себя ее жертвами. В отличие от консерваторов-экстремистов, идеологи Lebensraum не отвергали модернизацию и индустриализацию как таковую, но скорее стремились сохранить все то, что казалось им плодотворным в немецкой доиндустриальной культуре. Они полагали, что для достижения этой цели следует обратиться к созданию колоний – как заморских, так и в Европе. Истоки этой теории следует искать в либерализме, каким он был до 1848 года; она предоставляла возможность примирить Германию, вставшую на путь модернизации, с набором традиционных черт, как культурных, так и социальных. Наиболее привлекательной она выглядела в глазах крестьянства, но также и достаточно большого числа представителей мелкой буржуазии, опасавшейся за свое благополучие, то есть в глазах людей, для которых символом прежнего образа жизни служил крестьянский уклад. Таким образом, к концу века аграрный популизм стал одной из главных основ идеологии «радикального консерватизма».

В этот же период ключевым понятием концепции «мировой политики» становится экономический империализм. Многие аспекты этого явления – менее типично немецкого по сравнению с Lebensraum – были разработаны Фридрихом Листом, духовным отцом Таможенного союза. Лист полагал, что колонии необходимы для успешного завершения проекта, которым он дорожил превыше всего. Речь шла о создании в Центральной Европе экономического союза, стержневым элементом которого стала бы Германия. Периферия поставляла бы сырье, продукты питания и покупателей для готовой немецкой продукции. Эта полуавтаркическая система позволила бы взять под контроль британскую конкуренцию, а может, и вовсе ее преодолеть. Лист отводил колониям вспомогательную роль, а вопросы престижа, позже приобретшие столь огромное значение в рамках империалистической пропаганды, его вообще практически не занимали. Что касается проблемы эмиграции, то автор видел ее решение в устройстве крестьянских общин в Восточной Пруссии или на восточных пределах Австрийской империи.

Почему все эти идеологии сыграли в Германии столь значительную роль? Можно предположить, что это произошло из-за существенного расхождения между реальными переменами и тем, как их воспринимало население. Наиболее затронутые ими слои обращали свой взор к учениям, легитимизирующим их деятельность и социальную роль, одновременно отказываясь нести какую-либо ответственность за трудности, перекладывая ее на «козлов отпущения», в частности на промышленников и финансистов. В 1870—1890-е годы имело место слияние многих «идеологий озлобленности», давшее рождение главному кредо радикальных консерваторов. Их привлекательность базировалась на том, что они предлагали социальную модель, унаследованную из прошлого, а не отражающую реальность настоящего. В часто цитируемом сочинении Эрнста Блоха (1932) Германия предстает классическим примером «несовременной страны». Это означает, что значительное число социальных групп не смогли осмыслить эволюцию общества и сохранили приверженность давно минувшему прошлому, порой мифологизированному. Наряду с теми, кого модернизация глубоко задела, были и те, чьим интересам она отвечала, кто пытался противопоставить себя ностальгически настроенным слоям. Главным образом речь идет о представителях рабочего класса и деловых кругов, финансов и властных структур, надеявшихся извлечь выгоды из обновления. Распространение империалистских идей осуществлялось через сеть публицистов и журналистов, многие из которых не могли обеспечить себе положение, достойное их университетских дипломов. Находились и государственные чиновники, стремящиеся к наиболее широкому консенсусу в рамках общества все более усложняющейся структуры. Им также требовалась финансовая поддержка. Ее могли предоставить национальные ассоциации, получившие таким образом средство оказывать давление на представителей политической сферы.

Носители империалистских убеждений обращали свои взоры на Великобританию, в те времена первую мировую державу. Для консерваторов она олицетворяла все творящиеся в современном мире безобразия: разрушение традиционного социального порядка, индустриализацию, материализм и т. д. От этой страны исходила угроза не только физическая, но и культурная. Но большинство сторонников «мировой политики» имели более сложную систему взглядов. Англичане были опасны, это бесспорно, но они олицетворяли все то, чем сами немцы мечтали стать. Они успешно модернизировали свое общество, разработали политическую систему, способную объединить различные общественные силы, дестабилизированные в результате индустриализации. Знаменитый социолог Макс Вебер, хотя и не он один, пришел к выводу, что все это стало возможным в том числе благодаря парламентской демократии. Но были и другие мнения. Так, Пауль Рорбах, автор книги «Немецкая мысль в мире» (1922), выразивший желание многих немцев силой занять место мировой державы, отнюдь не разделял этого убеждения.

Среди сторонников «мировой политики» имелись круги, заинтересованные в создании крупного экономического пространства в центре Европы. Они снова вспомнили о планах Листа и введенной им в обиход концепции Mitteleuropa, популяризации которой посвятил себя Нойман во время Первой мировой войны. Начиная с 1890 года понятие Mitteleuropa начало толковаться еще шире, включив в экономическое поле огромное колониальное пространство, которое следовало создать в центре Африки, – Mittelafrika. Подобные идеи притягивали тех, кого заботила модернизация Германии и кто мечтал о ее соперничестве с Великобританией сразу в двух ипостасях – как имперской державы и как развитого общества. Именно в свете этой перспективы следует понимать политику военно-морского перевооружения Германии (начавшегося с 1897 года), значение которого отнюдь не ограничивалось ролью инструмента национальной интеграции.

Теория Lebensraum («жизненного пространства») также представляла собой целый конгломерат идей. Сам термин был предложен великим географом Фридрихом Ратцелем, затем, в начале нового века, его популяризацией занялись краеведы при поддержке самого Ратцеля, в работах которого даже биология оказалась поставленной на службу империализму. Новые правые радикалы взяли на вооружение эту эклектичную идеологию, игравшую на старых струнах возврата к земле и отказа от индустриализации и предлагавшую решение наболевшего вопроса эмиграции (с 1880 по 1930 год не меньше шести миллионов немцев покинули страну и уехали в США). Эта форма империализма, заметно окрашенная эмоциями и ностальгической экзальтацией по поводу безвозвратно ушедшей культуры прошлого, смыкалась с идеями volkisch. Вместе с тем за ней стояли и вполне прагматичные соображения: ведь хороший крестьянин по определению является и хорошим солдатом. Кроме того, она содержала и скрытый призыв к протекционизму. Среди сторонников этой доктрины насчитывалось несколько антисемитов, хотя расизм еще не играл здесь главенствующей роли. Ее пропагандисты в Колониальной и Пангерманской лигах пока, на рубеже веков, опасались открыто высказывать антисемитские убеждения. Как мы уже упоминали, лишь в 1908 году, с приходом к руководству Пангерманской лиги ненависть к евреям вырвалась на свободу.

Как и идеология «мировой политики», доктрина «жизненного пространства» относилась к числу националистических, и обе ставили перед собой социал-империалистские цели. Однако «национальные интересы», защитницей которых объявляла себя первая, касались в основном промышленности, тогда как вторая замахивалась на «германизм» как таковой. Это были два различных подхода к созданию широкого национального консенсуса. На практике между их сторонниками наблюдались как взаимодействие, так и столкновения. Как бы то ни было, необходимо помнить, что спор, в который все больше и больше оказывались вовлечены ассоциации, политические партии и социальные слои, привел к интериоризации и легитимации обеих этих идеологий. В последние предвоенные годы значительная часть социал-демократов если и выступала против колониальной политики, то лишь с теоретических позиций, ограничиваясь требованием улучшения методов колонизации.

Как известно, западный империализм как таковой выдвигает в качестве самооправдания три аргумента: государственная необходимость, гуманитарный императив и наука (причем все три не носят взаимоисключающий характер). Немецкие сторонники империализма в обеих описанных выше вариациях в основном настаивали на двух первых аргументах, британские и французские – по большей части на втором, указывая на миссионерскую деятельность. Но для Второго рейха особую мощь обрел третий аргумент. Видные представители университетской науки – экономисты, политологи, социологи и антропологи – широко пользовались им для участия в политическом споре, и наглядным примером тому служит Ратцель. Другие немецкие ученые, такие как Макс Вебер, Фридрих Нойман или Пауль Рорбах, предпочитали выступить с предложением реформ, призванных обеспечить национальный консенсус, необходимый для претворения в жизнь империалистической политики. Так, в 1895 году, во вводной лекции на занятиях в Университете Фрибурга Макс Вебер говорил о том, что нация нуждается в националистической и империалистической политике.

Как и в случае с антисемитизмом, война воздействовала на различные империалистские идеи как мощный катализатор. Если Фриц Фишер вскрывает преемственность между сформировавшимися до 1914 года империалистскими идеями и заявленными военными целями, то другие исследователи обращают особое внимание на роль политических структур в Германии.

Расхождения между двумя формами довоенного империализма сохранились и во время боевых действий, проявившись в том числе в вопросе об аннексиях. Сторонники аннексий в основном принадлежали к лагерю поборников «мировой политики», в требования которых входило «исправление» существующих границ в пользу Германии. Ярким примером проявления этой тенденции стала знаменитая программа канцлера Бетмана-Гольвега, выражавшая интересы армии и крупных промышленников, принятая в сентябре 1914 года; призывы к заселению колоний в ней, правда, отсутствовали, зато торжественно провозглашалась необходимость создания таких образований, как Mitteleuropa и Mittelafrika. В то же время, в сентябре 1914 года, был опубликован меморандум Класса, поддерживавший позиции сторонников концепции «жизненного пространства». От правительственной программы его отличало требование значительных аннексий на востоке и западе с целью расселения немецких крестьян. Так, Россия должна была уменьшиться до своих размеров времен Петра I, прибалтийские страны предполагалось аннексировать, как и часть Польши; оставшаяся часть оставалась бы независимым государством, управляемым представителем династии Габсбургов под немецким контролем. Подавляющее большинство немцев переселилось бы во вновь образованное польское государство, а евреи – в еврейское государство, созданное либо на русских территориях, либо на земле Оттоманской империи. Mitteleuropa и Mittelafrika упоминались в туманной форме, зато на западе аннексии подлежали вся Бельгия и обширные территории на востоке и севере Франции.

Эта пангерманская программа знаменовала собой важный этап в развитии идеологии «жизненного пространства». Заметный акцент в ней делался на заселении колоний в Европе, остальное в основном служило привлечению внимания различных слоев общества, но и главных заявленных целей хватало, чтобы удовлетворить чаяниям крупных промышленников, крестьян и представителей среднего класса. Использование этих двух идеологий сыграло важную роль во внутренней политике, поскольку попытка Бетмана добиться национального консенсуса на основе так называемой диагональной политики лишь вызвала всеобщее недовольство, начиная от умеренных сторонников «мировой политики», национал-либералов, центристов, прогрессистов и большей части социал-демократов и заканчивая пангерманистами и радикальными консерваторами. Можно с точностью определить исторический момент, в который окончательно определилась победа идеологии «жизненного пространства». Это случилось между сентябрем 1916 года, когда к высшему руководству немецкой армией пришли Гинденбург и Людендорф, и 13 июля 1917 года, когда вышел в отставку Бетман-Гольвег. «Мирная резолюция» рейхстага от 19 июля 1917 года вызвала образование Vaterlandspartei, жестко вставшей на путь противодействия любым попыткам мирных переговоров. Программа этой партии Отечества, руководимой адмиралом Тирпицем и президентом Колониального общества графом Мекленбургом, в значительной степени отражала положения меморандума Класса: «жизненное пространство», Mitteleuropa, Mittelafrika, аннексия промышленных территорий на западе. И, хотя полного слияния двух вариантов империализма в ней не произошло, к партии присоединилась существенная часть немецкого политического класса.

Мирные переговоры с большевиками относительно подписания Брест-Литовского договора, прошедшие в феврале – марте 1918 года, стали результатом сделки между сторонниками «мировой политики» (в частности, представителем министерства иностранных дел фон Кюльманом и представителем армии генералом Максом Хоффманом) и защитниками идеи «жизненного пространства». Первые надеялись прийти к соглашению с большевиками и украинцами. Поскольку Рада (новое украинское правительство) оказалась не в состоянии обеспечить страну сырьевыми ресурсами, de facto управление попало в руки немецкой армии, действовавшей через посредство немецких промышленников, – впрочем, с сомнительным успехом. Именно в это время Людендорф выступил с планами колонизации всей территории Украины вплоть до Закавказья. Хотя в результате перемирия 1918 года и революционных движений в Германии сложилась новая обстановка, это не оказало глубокого воздействия на структурные основы империалистической идеологии. Обе тенденции продолжали сосуществовать, хотя теория «жизненного пространства» подверглась – во всяком случае, на некоторое время – определенной дискредитации по причине ее связи со сторонниками тотальной победы. В годы Веймарской республики снова всплыли идеи «мировой политики», хотя и в видоизмененной форме.

Таким образом, рейх в годы правления Вильгельма представлял собой настоящую оранжерею для взращивания националистических, расистских и империалистических идей, обретавших все большую вирулентность. В их распространении принимали широкое участие политики, экономисты, представители университетов; они пользовались поддержкой национальных ассоциаций, стремившихся найти решение наиболее острых проблем, стоявших перед расколотым обществом.

Еще более значимую роль сыграло распространение этих идей посредством бесчисленных книг и брошюр, публиковавшихся в это время. Многие немцы, пропустив их через себя, сроднились с ними, – в результате идеи утратили способность шокировать и превратились в нечто банальное. Поэтому можно утверждать, что в основу злокачественной эволюции, по пути которой предстояло пойти Германии, легла не столько теория «особого пути», сколько особая политическая культура, пропитанная духом самобытности и желания стать в стороне от всего, что происходило с другими западноевропейскими народами. Около 1914 года всю Германию охватило влечение к достижению «профашистского консенсуса», хотя на том этапе оно носило в значительной степени вербальный характер.

Взлету этноцентризма немало способствовал и характер Вильгельма II, человека нерешительного и склонного к гигантомании, а также слабость правительств и неопытность политических деятелей. Атмосфера националистической истерии сделалась откровенно опасной, когда ее взяла на вооружение военщина, имевшая непосредственный доступ к трону. Влияние военных особенно заметно проявилось во время кризисов – июльского 1914-го и 1917 года, однако, что не менее важно, оно оказало воздействие на коллективное мышление народа: не только в смысле роста престижа военной профессии, но и в смысле отношения к войне, которую многие немцы стали считать «высшим критерием для оценки человеческого характера и жизненной силы нации». В конечном итоге, в результате совместного воздействия последствий Великой войны и революций, а также отдельных личностей, таких как Муссолини и Гитлер, весь этот сплав идеологий и политических сил преобразовался в нечто новое – фашизм и национал-социализм.

Нелюбимая республика

Первая немецкая республика рождалась в смуте и двойственности. Никто не был к ней готов, никто ее не планировал. Человеком, подтолкнувшим процесс, который привел затем к заключению перемирия, реорганизации политической системы, отречению кайзера и провозглашению республики, был генерал Эрих Людендорф. Когда 29 сентября 1918 года он созвал рейхсканцлера графа фон Гертлинга, министра иностранных дел адмирала фон Гинтце, министра финансов графа фон Рёдерна и в присутствии Вильгельма II признал, что положение на фронте безнадежно и следует заключать перемирие и либерализировать правительство, он даже не подозревал, какими последствиями обернется этот шаг. Блестящий стратег и подлинный автор победы над русскими войсками в 1914 году, в Восточной Пруссии, он в то же время был на редкость слабым политиком, не способным предвидеть результаты решений, принятых под влиянием шока от целой серии французских, американских, британских и бельгийских наступательных операций и попытки болгарского союзника добиться сепаратного мира. Точно так же он не имел ни малейшего понятия о том, какие могучие силы приводит в движение, когда разрешил Ленину переправиться в Россию в запломбированном вагоне. Впрочем, последнее дало генералу повод гордиться собой, поскольку вскоре Россия вышла из войны и подписала Брест-Литовский договор, крайне выгодный для Германии, что, в свою очередь, позволило продолжить войну на западе.

Но на сей раз маневр Людендорфа не имел успеха. Сегодня, спустя более 70 лет после окончания Первой мировой войны, можно только поражаться беспомощности и смятению немецких политиков, принимавших решения во время кризисов – июльского 1914-го и осеннего 1918 года. Они абсолютно не контролировали события, хотя впоследствии появилось мнение, скорее ошибочное, что «революция была совершена сверху».

В рейхстаге уже проводились дебаты по поводу установления парламентского строя на основе проекта социал-демократического большинства и указаний национал-либералов. Однако назначение нового канцлера – кузена императора князя Макса Баденского – не предусматривала ни одна программа. В правительство вошли лидеры объединенного комитета центристских партий, радикалы и социал-демократы – без консерваторов и национал-либералов. В ночь с 3 на 4 октября оно обратилось к президенту Вильсону с предложением о мире, соглашаясь с предъявленными тем 14 пунктами. Условия, выдвинутые Вильсоном в ноте от 8 октября (освобождение оккупированных территорий во Франции и в Бельгии) были приняты. По мере того как начали проявляться реальные последствия принятия этих 14 пунктов, отношение к ним немцев заметно ужесточилось. Обстановка на фронте более или менее стабилизировалась, и Генеральный штаб решил продолжить начатый процесс мирного урегулирования: Гинденбург отправил в Берлин телеграмму, обвиняющую новое правительство в ухудшении общественного климата в Германии, возлагая на него ответственность за то, что во время будущих переговоров вряд ли удастся достигнуть благоприятных результатов. Следовало срочно поддержать моральный дух народа, объяснив ему, что осталось всего два выхода: либо почетный мир, либо война до победного конца. Очевидно, это был хитрый маневр, призванный закамуфлировать ответственность штаба и верховного командования за мирные инициативы.

Новая нота Вильсона, от 23 октября, содержавшая требование отречения кайзера, ускорила кризис. Людендорф снова впал в панику: напуганный ложными новостями, призвал к войне до победного конца. Тогда новый министр иностранных дел Зольф потребовал смещения Людендорфа. Макс Баденский заявил, что примет эту отставку только вместе со своей собственной. В это же время было принято изменение конституции, впервые вводившей ответственность канцлера перед парламентом, подчинение военных властей правительству и упразднение трехсословной избирательной системы по прусскому образцу. Это был важный шаг к парламентской монархии.

Некоторое время спустя разразилось восстание моряков в Киеле, и этот процесс застопорился. Поводом к восстанию послужил приказ высшего командования военного флота, рвавшегося дать британцам последний, «почетный» бой. Возмущение удалось довольно быстро погасить, не в последнюю очередь благодаря усилиям депутата от социал-демократов Густава Носке, но оно сработало как детонатор и вызвало цепную реакцию в ряде городов, в том числе в Мюнхене, где образовалось временное правительство на основе советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов во главе с Куртом Эйснером.

Король Людовик III отрекся от престола; его примеру последовали монархии Ольденбурга, Брауншвейга и Штутгарта. Непонятной оставалась судьба Пруссии и рейха. 7 ноября депутат-социалист Филипп Шайдеманн в ультимативной форме потребовал отречения Вильгельма II. Но потребовался еще целый ряд маневров и угроза большевистской революции, чтобы Макс Баденский взял на себя смелость объявить об отречении кайзера, – даже не поставив того в известность. Вокруг рейхсканцелярии собирались толпы демонстрантов; независимые социалисты и группа «Спартак», подогревая письмами Карла Либкнехта, которые он писал в тюрьме, выступили с призывом ко всеобщей стачке. Вместе с Либкнехтом работала социалистка польского происхождения Роза Люксембург. Социалисты, представлявшие большинство в правительстве, и их лидер Эберт, поняв, что необходимо возглавить народное движение, чтобы инициативу не перехватили независимые и спартаковцы, требовали у князя права руководить канцелярией и войсками. Иначе, пугали они, порядка не удержать. При этом социалисты уверяли, что армия на их стороне и что они готовы к созыву Учредительного собрания, которое и решит судьбу Германии. Макс Баденский, не в силах справиться с ситуацией, назначает Эберта канцлером – в нарушение всех законов. Одновременно Филипп Шайдеман из окна библиотеки парламента провозгласил республику. У рейха отныне не было ни конституции, ни правительства. Армия лишилась легитимности, а комиссия по ведению мирных переговоров во главе с Эрцбергером – полномочий. В довершение всего Либкнехт заявил в Берлинском дворце Гогенцоллернов, что ни один из них больше не ступит сюда ни ногой, и объявил Свободную социалистическую республику Германии. Приблизительно тогда же представитель левого крыла независимых социалистов, до того руководивший телеграфной службой в советском посольстве, самочинно провозгласил себя шефом полиции. Наконец, Либкнехт захватил помещение редакции консервативной газеты и вместе с группой спартаковцев начал издавать «Красное знамя».

Эберт оказался в ситуации «незаконной, нелепой и пугающей». Нелепой потому, что он был канцлером империи, прекратившей существование с провозглашением республики; незаконной потому, что его назначение не было одобрено монархом, так и не подписавшим официального отречения; пугающей потому, что его собственное положение напоминало положение Керенского в России годом раньше. В любую минуту спартаковцы могли двинуться по пути большевизма, а Либкнехт или кто-то еще стать немецким Лениным. Найти выход ему помог звонок преемника Людендорфа, генерала Гренера, по прямой линии между канцелярией и Генштабом. Гренер сообщил, что кайзер принял решение укрыться в Нидерландах. Гинденбург дал согласие взять на себя ответственность за армию, которую он готов привести в Германию после заключения мирных соглашений. Генерал также дал понять Эберту, что верховное командование признает легитимность нового правительства в случае, если оно предпримет шаги к наведению порядка и поддержанию дисциплины в войсках, наладив регулярное снабжение и бесперебойную работу железнодорожного транспорта. Кроме того, от нового правительства ждут бескомпромиссной борьбы против большевизма, в чем ему будет оказано всяческое содействие. Этот «оборонительный пакт» между лидером социалистов и виднейшим представителем прежней военной элиты очертил контур будущей эволюции немецкого государства: ни о полном разрыве с прошлым, ни об установлении нового порядка не могло идти и речи.

6 февраля 1919 года в небольшом городке Веймаре собралась Национальная ассамблея, в задачи которой входила разработка новой конституции и подписание мирного договора. Охрану депутатов, опасавшихся массовых возмущений революционно настроенного народа, несли военные. 21 февраля демократ Гуго Пройсс представил собранию проект конституции. После 45 заседаний проект был принят в первом чтении. Документ включал две части: первая определяла структуру и функции рейха, вторая – права и обязанности немцев. Второе чтение потребовало еще 10 заседаний, пока наконец текст не был 31 июля 1919 года принят большинством голосов (262 против 75). Оппозицию составили крайне правые и крайне левые.

Новый Основной закон заменил конфедеративное государство Бисмарка на федеративный республиканский рейх. Вместо 25 государств империи было сформировано 17 земель, каждая из которых должна была принять собственную республиканскую конституцию, предусматривающую всеобщее избирательное право, и собственный сейм (ландтаг). В полномочия земель входила социально-экономическая сфера, а также религия, включая общеобразовательные учреждения и церкви. В решении финансовых вопросов приоритет принадлежал рейху – как и в решении вопросов международной политики и управления армией. Больше всего споров вызвала статья 48, в соответствии с которой президент, избираемый всеобщим голосованием сроком на семь лет, получал право править страной с помощью указов в периоды кризисов. В два последних года существования республики эта статья сыграла роковую роль.

Но еще до того, как новая конституция смогла утвердиться, она была подточена двумя мифами, благодаря которым в дальнейшем осуществилось объединение разобщенного народа и значительно усилились ее противники. Этими двумя мифами были ложная идея о вине немцев в развязывании войны и легенда о «ноже в спину».

11 ноября 1918 года, после подписания мира, больше похожего на капитуляцию, немецкая армия вернулась на родину организованными порядками – на многих немцев произвело впечатление, что они вовсе не были проигравшей стороной. Отсюда до признания лиц, подписавших перемирие, предателями оставался всего шаг. Значительная часть населения отказывалась верить в поражение, поскольку вплоть до августа в них поддерживали уверенность, что на фронте все обстоит благополучно. Мечты о величии Германии, культивируемые с конца XIX века и усердно питаемые во время войны, делали подобный исход войны попросту невозможным. Людендорф, забыв о собственных пораженческих настроениях, теперь упрекал Макса Баденского в соглашательстве с «миром-банкротством».

В месяцы, последовавшие за перемирием, в течение которых союзные и присоединившиеся державы готовили в Париже договор, усилилась деятельность правых радикалов, обвинявших в поражении революцию. Разумеется, свою роль в этом сыграло повсеместное распространение советов рабочих и солдат, стремившихся отобрать власть у прежней элиты. В конце ноября 1918 года независимый социалист Курт Эйснер – новый премьер министр Баварии – опубликовал документы, свидетельствующие об ответственности правительства Бетман-Гольвега за военную авантюру лета 1914 года, что вызвало волну протеста и в политических кругах, и среди широких масс населения. В публикации затрагивался вопрос не только о наказании лиц, виновных в затягивании войны (на чем особенно настаивала группа «Спартак»), но и об ответственности за неудачное ведение военных действий. Однако временное правительство, избранное рабочими и солдатскими советами 10 ноября 1918 года, руководимое Эбертом и включавшее шесть народных комиссаров (трех социал-демократов и трех независимых), избегало публичного обсуждения затронутой проблемы. Впрочем, независимые довольно скоро вышли из правительства – это случилось после кровавых событий декабря 1918-го и 11 января 1919 года (так называемая красная неделя, во время которой были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург).

Первое законное правительство, сформированное Шайдеманом после выборов 19 января (в его состав вошли социал-демократы, демократы и центристы) с целью созыва Учредительного собрания, назначило президентом Эберта, но снова ни разу не высказалось по поднятой проблеме. Фактически это означало одобрение внешней политики рейха. Эта сдержанность объяснялась отсутствием у социал-демократов опыта дипломатической работы, но также и нежеланием давать в руки союзникам дополнительные козыри против Германии. Социалисты, в 1914 году уверовавшие в тезис оборонительной войны и поставившие национальные интересы выше классовых, снова обратились к националистическому лексикону. Достаточно очевидным это сделалось после 7 мая 1919 года, когда союзники огласили условия мирного договора, и особенно после 16 июня, когда Клемансо направил Германии ноту, в которой возлагал на нее не только юридическую, но и моральную ответственность за развязывание войны. Министерство иностранных дел, в первую очередь департамент, возглавляемый фон Бюловом, развернуло активную кампанию в прессе с целью опровержения этих обвинений. Вскоре большинство газет заговорили о «неоспоримом стремлении Антанты к войне»; согласно официальным документам, подчеркивали они, главная вина за развязывание войны лежит на царской России. В конце мая 1919 года ряд профессоров (Дельбрюк, Монтгелас, Мендельсон-Бартольди и Макс Вебер) составили «меморандум», адресованный союзникам. Согласно их «экспертной оценке», прежний режим действительно допустил немало «ошибок», однако не был повинен в поджигании войны. Раздавалось все больше голосов против подписания договора, но выбора у правительства не было – в случае отказа союзники грозили применить силу.

Именно в этот период времени появилось ставшее расхожим выражение «версальский диктат». Отказ нести ответственность за войну сплотил прежние элиты и новые республиканские силы. Из этого же мифа о диктате родился антиверсальский комплекс, отравивший существование Веймарской республике и впоследствии обратившийся подлинным «ревизионистским синдромом». Власти старались поддерживать возмущенные настроения, пытаясь придать им вид глубокого народного гнева, с тем чтобы оправдать проволочки с исполнением договора. В 1921 году были созданы две организации, с виду частные, но самом деле финансировавшиеся государством: Центральное бюро по изучению причин войны и Рабочий комитет немецких ассоциаций, под крылом которых стали действовать многочисленные «ревизионисты». Результатом всех этих усилий стала почти откровенная идеализация немецкой политики в довоенный период и во время войны. Даже парламентская комиссия, заседавшая с 1919 по 1928 год, поддерживала то же видение недавней истории, усугубляя общее ощущение того, что немцы существуют при эфемерном и нелюбимом республиканском строе. Особенно эти настроения усилились в годы вялотекущей гражданской войны 1919–1923 годов, а затем после 1929 года, когда на Германию со всей беспощадностью обрушилась Великая депрессия.

В этой неясной обстановке первых месяцев и лет республики спешно отозванные с фронта войска были призваны на ее защиту и брошены на подавление мятежей, притом что в числе мятежников насчитывалось немало бывших солдат. Милиция и добровольческие отряды били «красных»; националистические идеологии на фоне шока от понесенного поражения цвели пышным цветом, и это были «цветы зла». Только зная контекст, можно понять, как стали возможными взлет ультрарадикальных партий и группировок и личный успех человека с травмированной психикой, то есть Гитлера. Снова, как и прежде, вставал вопрос: «…где же Германия? В Веймаре? В Берлине? Раньше она была на фронте, но фронта больше нет. В ее народе? Но народ требовал хлеба и больше ни о чем не думал. В государстве? Но государственные деятели только болтали и смирялись перед внешними силами». Эти слова Эрнста фон Саломона, бывшего кадета и участника убийства в 1922 году министра иностранных дел Вальтера Ратенау, получившего пять лет тюрьмы, как нельзя лучше выражали настроения бывших фронтовиков. Они отвергали буржуазный мир и не узнавали в стране, куда вернулись с войны, своей родины. Эти люди не боялись последствий совершенных ими поступков и «имели смелость встать на преступный путь».

Армия как прибежище

Недавние исследования показали, что «большевистская угроза», которой так боялись социал-демократы во главе с Эбертом, не говоря уже о правых кругах, бывших элитах, различных слоях буржуазии, а также союзных и присоединившихся державах, была сильно преувеличена. Массовое движение, представленное рабочими и солдатскими советами, служило в основном выразителем социального протеста; большинство в нем придерживалось социал-демократических взглядов, следовательно, вполне лояльно относилось к парламентскому режиму. Об этом говорит, например, избрание Эберта сначала канцлером, затем президентом республики, а также состав Учредительного собрания. Вскоре после того, как оно прошло в Веймаре, Мюнхен потрясла новая волна революционного движения. 21 февраля 1919 года был убит министр-президент Свободной республики Бавария Курт Эйснер, и это событие стало началом эскалации насилия, затормозившей процесс становления республиканского и парламентского строя. После короткого «междуцарствия» центрального совета 17 марта Иоганн Гофманн сформировал новый кабинет. В Венгрии была провозглашена социалистическая республика, в Баварии росло всеобщее недовольство, вспыхнули новые мятежи. 7 апреля 1919 года центральный совет вместе с революционным советом провозгласил создание Баварской советской республики. В первой же своей декларации, подписанной Эрнстом Никишем, Революционный совет Баварии отрекся от любой формы сотрудничества с «презренным» Эбертом, а также Шайдеманом, Носке и Эрцбергером, продолжавшим «империалистическую, капиталистическую и милитаристскую практику» Третьего рейха.

Правительство Гофмана укрылось в Бамберге под защитой остатков войск, отказавшись принять помощь министра обороны Носке. Свободная Бавария не желала видеть на своей земле прусских солдат. Однако, когда 15 апреля 1919 года в Мюнхене была провозглашена вторая республика советов, на сей раз под руководством коммунистов, а верные правительству войска совершили попытку путча, пришлось обращаться за поддержкой к армии рейха. Носке решил любой ценой покончить с этим «безумным карнавалом». Впрочем, события в Баварии не были чем-то исключительным. Правительство рейха сталкивалось с мятежами в Руре, Брауншвейге, Магдебурге, Вюртемберге и в восточных землях.

Военная операция в Мюнхене началась 1 мая 1919 года. Командовал ею прусский генерал фон Овен. Уже 2 мая стало ясно, на чьей стороне победа, – республика практически самораспустилась еще 30 апреля и сложила оружие. Против 35 тысяч солдат регулярной армии выступила всего лишь тысяча человек. Это были не бои, а резня, в которой погибло от 500 до 1000 человек. Благодаря ловкой пропаганде, раздувшей преступления революционеров, правые не знали жалости: их дикость намного превзошла дикость левых.

Подавление революции в Баварии военщиной стало последним значительным сражением гражданской войны 1919 года. Однако страх перед новыми возмущениями заставил войска фон Овена задержаться до июля 1919 года. Чрезвычайное положение в городе отменили только 1 августа, а военное положение, объявленное еще в 1914 году, – только 1 декабря. Вплоть до этой даты исполнительная власть оставалась в руках военщины, а это означало, что влияние реакционеров в окружении баварского генерала фон Мёльна и полковника фон Эппа усилилось, равно как и вес правых элементов, в том числе баварской гражданской гвардии Георга Эшериха, поддерживавшего хорошие отношения с Носке. Именно с его помощью в мае 1920 года было свергнуто правительство Гофмана. Его преемник монархист Густав фон Кар был «человеком гражданской гвардии». Бавария превратилась в центр притяжения всех антиреспубликанцев и ультранационалистов.

К числу последних принадлежало тайное общество «Туле» – баварская ветвь «Ордена германцев», основанного в 1912 году. Возглавлял его Рудольф фон Зеботтендорф – авантюрист с сомнительным прошлым (его настоящее имя было Адам Альфред Рудольф Глауэр). Путешествуя по Ближнему Востоку, он познакомился с бароном фон Зеботтендорфом, который его усыновил. Совсем молодым человеком он был посвящен в тайны ордена Rosaire, по слухам основанного еще в Средние века. Он назубок знал все его обряды и проникся манией оккультизма. Большое влияние оказало на него чтение антисемитской литературы – Теодора Фритша или Ланца фон Либенфельса (Гитлер также читал этого автора). В 1900 году Либенфельс основал в Вене Новый орден тамплиеров, один из членов которого, Гвидо Лист, в 1908 году сделал «открытие» – обнаружил в свастике символ чистоты крови. В членах ордена числился также мэр Вены Люгер. Родственную душу глава «Туле» встретил в лице географа Карла Гаусхофера, который во время своих многочисленных путешествий в Азию приобщился к эзотерическим обрядам, а затем, в 1920-е годы, основал в Германии Ложу братьев света. Гаусхофер был принят в «Туле» – как и будущий шеф СС Гиммлер, как друг и наставник Гитлера Дитрих Экарт, как будущий автор «Мифа ХХ века» Альфред Розенберг, как будущий генерал-губернатор Польши юрист Ганс Франк, как будущий представитель фюрера Рудольф Гесс, как советник Гитлера в вопросах экономики Готфрид Федер, как издатель и лидер баварских пангерманистов Леманн. «Туле» выпускало газету «Фолькишер беобахтер» («Народный обозреватель»); с декабря 1919 года она стала органом Национал-социалистической партии. Но что еще более важно, это тот факт, что «Туле» проявляло пристальный интерес к основанию Немецкой рабочей партии (ДАП), из которой предстояло выйти НСДАП.

Нет ничего удивительного в том, что были попытки объяснить исключительный успех такой посредственности, как Гитлер, тем, что он стал инструментом сверхъестественных, едва ли не магических сил, тем более что фюрер сам подпитывал эти предположения высказываниями о сходивших на него «трансцендентальных» озарениях. Если забыть о потрясениях той эпохи, широком распространении националистических и радикальных антисемитских воззрений, а также о несомненном ораторском даре Гитлера, стремительный взлет «маленького капрала» может и в самом деле показаться невероятным. Особенно усиливает это впечатление ознакомление с отзывами о нем современников. Вот как описывает его некий мюнхенский «специалист» по расовым вопросам:

«Лицо и голова без признаков породы. Лоб низкий, скошенный, нос некрасивый, широкие скулы, маленькие глаза, волосы темные. Жесткие усики по ширине носа придают лицу нечто крайне вызывающее. Выражение, свойственное человеку, не вполне владеющему собой, возможно буйно помешанному».

С другой стороны, основатель Черного фронта Отто Штрассер, расставшийся с Гитлером в 1930 году, отмечал его выдающиеся ораторские способности, основанные, по его мнению, на редкой интуиции и умении чувствовать аудиторию. Наконец, приведем свидетельство Германа Раушнинга:

«Бесспорно, внешность Гитлера не способствует усилению его способности к обольщению. Скошенный безобразный лоб. Прядь волос, вечно падающая на глаза. Маленький рост, непропорциональное сложение, неуклюжесть, плоские и слишком большие ступни, уродливый нос, невыразительный рот и усишки над губой придают ему скорее отталкивающий вид. В нем ничего привлекательного, кроме, может быть, рук – красивых и выразительных. И этот человек с насупленным, сморщенным и асимметричным лицом претендует на роль диктатора? Ему явно не хватает гармонии, обязательной для лидера. Но главным образом ему не хватает мужественности».

Эти цитаты позволяют нам хотя бы приблизительно представить себе, как выглядел 30-летний Гитлер по возвращении в Мюнхен, после излечения в госпитале Пазевалька и проездом через Берлин. Он был всего лишь одним из тысяч солдат, возмущенных картинами грызни немцев между собой, правительствами-однодневками, общей смутой и изголодавшимся народом. Да разве за это они воевали? Ради этого погибло столько товарищей? И теперь они стали никому не нужны. Тот, у кого была крыша над головой и еда, мог считать себя счастливчиком… Только в армии нашел прибежище Гитлер, гораздо больше похожий тогда на бродячего пса, мечтающего о хозяине, чем на будущего диктатора.

21 ноября 1918 года он был зачислен в 7-ю роту 1-го резервного батальона 2-го баварского пехотного полка, расквартированного в Луизеншуле. Здесь Гитлер встретился со многими бывшими однополчанами. Казармы в то время подчинялись солдатским советам, делившим власть с офицерами.

Главной задачей дня было выживание. В Мюнхене тогда заправлял Курт Эйснер, избранный рабочими и солдатскими советами. Ни он, ни его коллеги не были ни баварцами, ни опытными политиками. Представления, концерты и парады, которые они организовывали под лозунгом «Империя красоты и разума», вызывали лишь недоумение, насмешку и презрение.

Должно быть, Гитлер только обрадовался, когда в декабре 1918 года его вместе с 15 спутниками (в том числе Эрнстом Шмидтом) отправили в Траунштейн, на Зальцбургской дороге, для охраны военнопленных разных национальностей и гражданских лиц. Вскоре лагерь был неожиданно распущен, и в конце январе или начале февраля (а не в марте, как он пишет в «Майн Кампф») он вернулся в Мюнхен. 12 февраля его перевели во 2-ю демобилизационную роту; ее солдат использовали для несения охраны и для самых разнообразных работ, например Гитлер и Шмидт сортировали противогазы. Его избрали «доверенным лицом» батальона, а через два дня после создания советской республики он стал «резервным советником» и в этом качестве присутствовал на заседаниях, в ходе которых обсуждались плюсы и минусы парламента, народного совета и организационные вопросы.

Таким образом, Гитлер был в Мюнхене во время убийства Эйснера, назначения, а затем и бегства Гоффманна, «царствования» Эрнста Никиша, поэтов Эрнста Толлера и Эриха Мюзама (мечтавшего превратить мир в «цветущую прерию») и, наконец, Левина. На политической сцене бушевали произвольные аресты, убийства и всеобщая смута. Впоследствии он напишет в «Майн Кампф» о «советской диктатуре или, лучше сказать, временной диктатуре евреев, чего зачинщики революции добивались как своей конечной цели во всей Германии».

Тот факт, что Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Эйснер, Толлер, Мюзам, Левин и Бела Кун были евреями, только укрепило его предрассудки. Тем не менее Гитлер, как и все, кто оставался в казармах, носил на рукаве красную повязку, поскольку городской гарнизон влился в Красную армию. Нам неизвестно, как он повел себя в этих обстоятельствах. Солидаризировался с социал-демократами или осторожничал, выжидая, кто победит? Говорили, Гитлер якобы помешал товарищам по казарме присоединиться к революционерам во время путча, организованного в конце апреля верными Гоффманну частями, и сохранил нейтралитет.

Но, может быть, он хранил верность своим радикальным националистическим убеждениям и не участвовал в армейских стычках только потому, что сам не понимал, что происходит? В этой гипотезе, как и в любой другой, содержится доля истины. Есть три причины, по которым Гитлер не должен был испытывать враждебности к социал-демократам. Во-первых, они заключили с армией «пакт» с целью наведения порядка; во-вторых, они боялись большевиков не меньше его; в-третьих, Гитлер был убежден, что буржуазные партии с треском провалились в решении социальных вопросов. Но вместе с тем он был оппортунистом и оставался им всю жизнь. В тот момент нужно было выжить, и он выживал, что не мешало ему оставаться ярым националистом и верным служакой. О его лояльности свидетельствует тот факт, что через несколько дней после освобождения баварской столицы войсками рейха Гитлера назначили членом следственной комиссии по выяснению подробностей недавних событий. Речь шла о выявлении солдат 2-го полка, активно сотрудничавших с красными. В это же время генерал фон Овен создал подразделение для слежки за населением, политическими партиями и военными соединениями. 28 мая генерал Моль издал приказ о создании группы, которой предписывалось распространять пропагандистские материалы против спартаковцев и устраивать дискуссии; в группу набрали офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Особенно полезными в этой связи могли оказаться бывшие «доверенные лица». И капитан Карл Майр указал на Гитлера – за его прекрасное поведение во время войны, но также и из жалости, о чем он сам впоследствии писал (ему же принадлежит сравнение Гитлера с бродячим псом). Решительный противник республики и ярый антисемит, Майр имел влияние в кругах командования. Гитлера он считал своим учеником и с 1 июня 1919-го по сентябрь 1920 года виделся с ним ежедневно. Таким образом, с 10 мая 1919-го до дня демобилизации Гитлер входил в число армейских пропагандистов. Для повышения квалификации его с 5 по 12 июня отправили на учебу; расходы взяли на себя военные власти Берлина.

Сменивший армию рейхсвер, чей личный состав, согласно статьям мирного договора, ограничивался 100 тыс. человек, с самого начала взял на себя роль воспитателя нации. Гитлеру он дал не только кров, но и возможность получить хоть какое-то политическое образование; отсюда его дальнейшее отношение к рейхсверу, проявившееся в годы Веймарской республики и Третьего рейха.

На курсах преподавали историю, экономику и политологию: немецкую историю после реформы, военную историю, теорию и практику социализма, внутреннюю политику и дипломатию, экономическое положение и особенности мирного договора. Вторая часть обучения прошла с 26 июня по 5 июля. Слушателям читали лекции по международной политике, России и большевистскому строю, истории Германии, о причинах образования рейхсвера, по вопросам снабжения населения продуктами питания, ценообразованию. Преподавали университетская профессура и чиновники, в том числе историк фон Мюллер, у которого Гитлер почерпнул часть идей и формулировок, а также его родственник инженер Готфрид Федер, научивший Гитлера делать «фундаментальное различие между международным биржевым капиталом и ссудным капиталом». Федер «с безжалостной последовательностью до конца разоблачил спекулятивный характер биржевого и ссудного капитала и пригвоздил к столбу его ростовщическую сущность». Эта корявая формулировка заставляет усомниться в том, что Гитлер хоть сколько-нибудь разбирался в материях, о которых толковал. Но для него было важно другое: занятия на курсах дали ему возможность вырваться из изоляции и «разыскать там некоторое количество товарищей, настроенных так же, как я, и вместе с ними основательно обсудить создавшееся положение. Все мы были тогда более или менее твердо убеждены в том, что партии ноябрьских преступников (центр и социал-демократия) ни в коем случае не спасут Германию от надвигающейся катастрофы. Но вместе с тем нам было ясно и то, что так называемые буржуазно-национальные организации даже при самых лучших желаниях не в состоянии будут поправить то, что произошло. Этим последним организациям не хватало целого ряда предпосылок, без которых такая задача была им не по плечу».

Вместе с новыми друзьями, в том числе с Федером, Гитлер обсуждал возможность создания новой партии, которую они хотели назвать Социально-революционной, чтобы, во-первых, «обеспечить нам с самого начала возможность ближе связаться с широкой массой, так как вне этого вся работа казалась нам излишней и бесцельной», а во-вторых, потому что «социальные воззрения нашей новой партии действительно означали целую революцию».

Однако Гитлеру не пришлось заниматься основанием новой партии, так как 19 августа 1919 года его отправили в военный лагерь в Лехфельде, где содержались вернувшиеся из плена солдаты. Пока шел процесс демобилизации, за ними надзирали не только военные, но и гражданские лица, видевшие свою задачу в том, что вдохнуть в этих потерявших всякие ориентиры людей веру в новую Германию. В их числе были и выпускники курсов рейхсвера, отправленные сюда на месяц для «стажировки»: им предстояло проверить на практике, способны ли они заниматься публичной пропагандой. Самых способных выделили – среди них был Адольф Гитлер. Фон Мюллер специально отметил очарование «удивительного гортанного голоса» человека «с бледным худощавым лицом, не по-уставному свисающей на лоб прядью волос, коротко подстриженными усами и большими светло-голубыми глазами, в которых горит холодный огонь фанатизма».

Отчеты о работе Гитлера в Лехфельде подтверждают: он действительно обладал ораторским даром и умел увлечь аудиторию. Сам Гитлер пишет об этом, не скрывая радости: «Из меня вышел оратор. Я испытал настоящее счастье. Теперь исполнилась моя мечта, я мог делать полезное дело, и где же – в армии! Мне безусловно удалось вернуть моему народу и моей родине сотни и тысячи слушателей моих. Я пропитал свой полк национальным духом, и именно на этих путях мы восстановили воинскую дисциплину». Для «иммунизации» войск против «левых лозунгов» пропагандистам выделили пять тысяч брошюр «Что надо знать о большевизме», столько же листовок и небольшую библиотечку. Именно в этих материалах Гитлер, по всей видимости, и заимствовал большую часть своих идей. И, хотя еврейский вопрос трактовался в них с известной долей осторожности, он отдался его обсуждению с пылкой страстью. Вероятно, именно поэтому капитан Майр и передал ему письмо еще одного бывшего «доверенного лица» – военного коменданта Мюнхена Адольфа Гемлиха, – посвященное опасности «иудаизма для нашего народа», предложив написать ответ.

Этот первый политический документ Гитлера, датируемый 16 сентября 1919 года, имеет огромное значение, ибо в нем он подробно излагает свои взгляды по еврейскому вопросу. Неприязнь все растущей части населения к евреям, пишет он, основана не только на трезвом анализе их вредоносной деятельности, но и на личных ощущениях. Вот почему антисемитизм легко приобретает характер эмоциональный, что является ошибкой. В качестве политического движения он не может и не должен быть продиктован чувствами, но должен отталкиваться от фактов; и первый из них тот, что важна нация, а не религия. Далее инструктор отказывает евреям в способности к любой ассимиляции, исключая языковую. Евреи смогли более других народов сохранить особенности своей расы благодаря тысячелетнему инцесту. Среди этих особенностей – материализм и «пляски вокруг златого тельца»; о человеке они судят не по его характеру, не по его заслугам перед общиной, а по его богатству. Оружие еврея, продолжает он, это общественное мнение, формирующееся через прессу, которой он же руководит и манипулирует. Его власть – это деньги, накапливаемые в виде процентного капитала. Всякое стремление к более возвышенным целям, будь то религия, социализм или демократия, есть не более чем средство для удовлетворения денежных аппетитов и страсти евреев к господству. Как следствие их деятельности, все народы заражены «расовым туберкулезом».

Иррациональный антисемитизм находит свое выражение в погромах. Напротив, осознанный антисемитизм должен вести к планомерной и законной борьбе с привилегиями, которыми пользуются евреи в отличие от других иностранцев, проживающих в Германии. Высшей целью осознанного антисемитизма должно быть удаление евреев. И только сильное национальное государство способно ее достичь.

Различие между осознанным – позже Гитлер использует термин «научный» – и безрассудным антисемитизмом позже легло в основу всей его антиеврейской политики.

Безрассудный антисемитизм он использовал для достижения политических целей, осознанный – для идеологического оправдания своих действий; благодаря ему он сумел отбросить за ненадобностью мораль и совершать преступления, до того попросту невообразимые. Его «холодный фанатизм», отмеченный многими наблюдателями, был лишь фасадом, за которым скрывалась глубокая ненависть ко всему еврейскому. Различение двух форм антисемитизма служит наглядным подтверждением «рационализации» примитивных инстинктов, вытесняемых сознанием.

Таким образом, ответ на письмо Гемлиха является первым достоверным свидетельством патологического антисемитизма Гитлера, рационально объясняемого национальной необходимостью. Этот фрейдистский механизм сублимации разрушительных инстинктов в виде «позитивной программы» играл аналогичную роль в партийных движениях и партиях антисемитской и националистической направленности и до войны. После поражения три основных элемента этой программы – радикальный национализм, расовый антисемитизм и идеология германизма – привлекали еще больше народу, чем прежде. Доказательством тому служит успех Лиги защиты и протеста германского народа, основанной в 1919 году и до исчезновения в 1922-м насчитывавшей в своих рядах более 220 тыс. человек.

Гитлер – ученик политика

Немецкая рабочая партия (ДАП) была основана 15 января 1919 года, больше чем за два месяца до собрания в Милане первой фашистской организации. Инициатива принадлежала слесарю мюнхенских железнодорожных мастерских Антону Дрекслеру и спортивному журналисту Карлу Гарреру. Ранее оба принимали участие в создании – под влиянием общества «Туле» – Рабочего политического центра. Дрекслер уже имел за плечами некоторый опыт политической деятельности, будучи членом Немецкой партии отечества. В августе 1919 года он опубликовал брошюру под названием «Мое политическое пробуждение» – нечто вроде личного дневника, в котором делился трудностями при выработке «национал-социалистической программы».

Идея национал-социализма к этому времени уже успела оформиться. В «Манифесте коммунистической партии» (1848) о нем уже говорится как о мелкобуржуазной идеологии, реакционной и утопической, возникающей в ответ на угрозы капитализма. Понятие национал-социализма использовали партия Штекера и движение Фридриха Нойманна; оно фигурирует в брошюре Освальда Шпенглера «Пруссианство и социализм». Разумеется, национал-социалистические и немецкие рабочие партии существовали в Австрии и Чехословакии и в середине XIX, и в начале ХХ века, но никаких связей между ними и инициативами Гаррера и Дрекслера не прослеживается. Главным побуждением этих организацией было освободить немецкий социализм от марксистского наследия. Так, Дрекслер мечтал «отмыть» квалифицированных рабочих, имевших постоянное жилье, от пролетарских стигматов и придать им тот же социальный статус, что имела буржуазия. Наиболее устроенный экономически и социально, рабочий должен был отказаться от классовой борьбы и выступить единым фронтом с буржуа против общего врага – еврейского капитала, который эксплуатировал и того и другого во имя интересов «интернационала золота». Кроме того, Дрекслер призывал к созданию мирового порядка, при котором идеализм вытеснит материализм как в среде политических руководителей, так и среди граждан.

Предполагалось, что ДАП станет бесклассовой социалистической организацией под руководством немецких лидеров. Дрекслер также выступал против национализации крупных предприятий и участия рабочих в их управлении, но настаивал на разделе прибылей. С самого начала он пользовался поддержкой «Туле» – движения, стремившегося привязать рабочих к национальным ценностям и оторвать их от интернационализма.

По просьбе Карла Майра 12 сентября 1919 года Гитлер явился в пивную «Штернеккер» на собрание ДАП, на котором выступил Федер. В списке присутствовавших – 39 фамилий, в том числе четыре члена руководящего комитета и два товарища Гитлера по Лехфельду, – картина повторится и на последующих заседаниях. Помимо ДАП, рейхсвер интересовался и другими мюнхенскими политическими организациями, как левыми, так и правыми. Гитлеру этот интерес представлялся вполне оправданным, ведь «революция дала солдатам право участвовать в политических партиях, и этим правом теперь пользовались как раз наиболее неискушенные солдаты». Спустя некоторое время их этого права лишили, потому что убедились в том, что «солдаты отворачиваются от революционных партий и отдают свои симпатии национальному движению и делу возрождения родины».

Первое впечатление Гитлера от ДАП – неопределенное; «новое общество, каких уже было множество». Он собирался уйти после лекции Федера, но тут начались дебаты. Школьный учитель истории подверг сомнению аргументы Федера и предложил партии включить в программу отделение Баварии от Пруссии, что позволит ей заключить союз с немецкой Австрией. Не сумев сдержаться, Гитлер взял слово и отмел «вздор», высказанный «ученым господином». Не успел он еще договорить, как учитель удрал, как «собака, политая водой».

Двумя днями раньше был подписан договор в Сен-Жермен-ан-Лэ, согласно которому Австрия отделялась от Венгрии и были образованы новые государства – Польша, Чехословакия и Югославия. Крах многонациональной империи Габсбургов мало заботил Гитлера. Но предложение о расчленении Германии заставило его выйти из себя. Дрекслер поздравил новичка с ораторским успехом и вручил ему экземпляр брошюры «Мое политическое пробуждение». И шепнул первому секретарю партии Михаэлю Лоттеру, что они обязаны использовать парня с «такой физиономией».

Гитлер прочел брошюру на следующее утро, в комнатке казармы 2-го полка. Он был тронут переживаниями рабочего, похожими на его собственные. Вскоре он получил приглашение на собрание руководящего комитета ДАП – 16 сентября, в трактире «Альтес Розенбад». В «Майн Кампф» он описывает это сборище скорее в мрачных тонах. Почему же он все-таки решился примкнуть к группке? Ну, прежде всего она не была такой уж малочисленной, как он пытался впоследствии представить с явной целью приукрасить собственные заслуги в росте партии. Во-вторых, эта «крошечная организация несколько смешного характера» могла дать ему, малообразованному одиночке, определенные преимущества, являя собой арену для «действительно свободной деятельности отдельного лица. Тут как будто открывалась действительная возможность работать. И чем слабей было это движение, тем легче было направить его на верный путь. Тут можно было еще дать движению правильное содержание и верные цели – о чем не могло быть и речи применительно к уже существующим старым большим партиям».

О том, в какой мере именно Гитлер определял «правильное содержание и верные цели», мы еще будем говорить. Но он не ошибался, утверждая, что вступление в ДАП сыграло «решающую роль» в его судьбе. Правда, он не стал «седьмым» членом партии, как он пишет, не стал и 555-м, как указано во всех его биографиях. Во-первых, к моменту его вступления в партии было больше семи членов; во-вторых, алфавитный список (по техническим причинам начинавшийся с номера 501) был составлен только 2 февраля 1920 года – к этому времени в ДАП числилось примерно 190 членов. Если верить мемуарам капитана Майра, Гитлер подал ему рапорт, на основании которого ему было приказано вступить в ДАП – он даже получил по этому поводу сумму, эквивалентную 20 золотым маркам.

Он стал седьмым членом руководящего комитета – как вербовщик и пропагандист. Началась его политическая учеба, впрочем весьма приблизительная. Комитет заседал по средам, еще один день недели отводился под собрания. Приглашения писали от руки и раздавали на улице, так что собрания были малолюдными. Убежденный, что партия «нового типа» нуждается в поддержке масс, Гитлер постарался улучшить ее инфраструктуру и разнообразить средства пропаганды. И сейчас же столкнулся с противодействием Гаррера, отдававшего предпочтение более тонким, «секретным» методам и большей конспирации. Вдохновляясь примером «Туле», он считал Рабочий кружок руководящим органом ДАП и не поддерживал самостоятельной деятельности последнего. Но Гитлер как раз не желал терпеть стороннего руководства партией. Он договорился с Дрекслером, и они разработали внутренний устав, согласно которому руководящим органом партии был комитет. В декабре 1919 года он составил документ, озаглавленный «Организация комитета Мюнхенской группы и ее устав», в котором настойчиво подчеркивал, что деятельность комитета определяется его задачами, которые в свою очередь вытекают из партийной программы.

Содержание документа явно метило в Гаррера, но нет никаких оснований утверждать, что Гитлер в это время рвался к личному руководству партией. Он призывал к коллегиальному руководству, избираемому открыто – в противовес закулисным методам Гаррера. Последний вышел из партии 5 января 1920 года, после жаркой дискуссии по поводу организации массового митинга в Бюргерброе.

Гитлеру уже представилось несколько возможностей продемонстрировать свое красноречие. Теперь приглашения печатали на машинке 2-го полка, затем в одной лавчонке, после чего их размножали. Одно объявление даже появилось в газете. Благодаря этим усилиям на собрание 16 октября явилось больше сотни человек, в том числе однополчанин Гитлера Рудольф Шюсслер и штабной капитан Эрнст Рем, в дальнейшем сыгравший видную роль в укреплении партии и организации штурмовых отрядов (СА). Гитлер выступал вторым, после главного редактора газеты «Немецкое обновление» доктора Эриха Кюна. Кюн говорил о «еврейском вопросе и немецком вопросе», Гитлер – о необходимости объединиться перед лицом этого врага народов и о поддержке «немецкой прессы», которая рассказывает широким массам о том, о чем не пишут «еврейские листки». Он говорил тридцать минут, и, по его выражению, «наэлектризовал» весь зал. Призыв к щедрости принес в пустую партийную кассу 300 марок. С этого дня ДАП стала первой партией, взимавшей плату за присутствие на своих собраниях.

Постепенно число слушателей росло, требовались все более просторные помещения. На Штернеккерброй даже открыли постоянную приемную, и работа стала более систематической. Изменился и состав аудитории. Рабочие – квалифицированные или нет – составляли не более трети присутствующих. Большинство представляли люди свободных профессий, чиновники, солдаты и офицеры, торговцы, студенты и приказчики. ДАП, впоследствии НСДАП, возникнув позже других партий, вынуждена была вербовать своих членов из тех, кто еще не присоединился к традиционным партиям либо был ими недоволен. Отсюда стремление Гитлера привлечь к своим мероприятиям как можно больше народу – он занимался этим больше, чем собственно организацией. Декслер и другие члены комитета не раз предлагали ему возглавить партию – он неизменно отвечал отказом. Его больше заботила пропаганда и разработка программы.

Эту программу, включавшую 25 пунктов, он представил 24 февраля на митинге в парадном зале Гофбройнхауса. По поводу ее авторства существуют разные мнения. Ясно одно: Дрекслер написал ряд текстов на основе трудов «духовного отца» и основателя Немецкой социалистической партии Альфреда Бруннера, собственной брошюры, идей пангерманизма и книги Класса «Если бы я был императором». Видимо, он обсудил наброски программы с Гитлером, который подсказал ему несколько формулировок и пассажей, касающихся прессы и сильной центральной власти. Участие других членов комитета, например Федера или писателя Дитриха Эккарта, кажется нам сомнительным.

Слушать Гитлера собралось около двух тысяч человек. Программа представляла собой некое попурри из националистических, антисемитских, ревизионистских идей и откровенной демагогии, способное удовлетворить чаяниям самых разных кругов и отвечавшее требованиям эпохи. Некоторые формулировки отличались излишней резкостью, другие – туманностью, но в общем и целом этот документ верно отражал идеологию и политическую практику национал-социализма.

Создание великой Германии, равенство немцев с другими народами, приобретение земель и колоний для прокормления народа (следовательно, требование жизненного пространства) шли пунктами с первого по третий. Немецкое гражданство – только людям «немецкой крови»; остальные должны подчиняться законодательству, установленному для иностранцев; исполнительная и судебная власть принадлежит гражданам, которых государство обязано обеспечить средствами к существованию; въезд в страну лиц ненемецкой национальности затруднен; первой обязанностью равноправных граждан является труд в рамках общины (пункты 4—10). Пункты 11–17 гласили, что неработающие лишаются доходов, что «рабство процента» (по знаменитой формулировке Федера) уничтожается, что военные бенефиции подлежат конфискации, что предприятия, принадлежащие трестам, национализируются, что рабочие участвуют в прибылях предприятия, что пенсии увеличиваются, что надо создавать и оберегать здоровый средний класс, передать крупные магазины под общественное управление и провести аграрную реформу, отвечающую национальным нуждам. Пункты 18–21: «Бескомпромиссная борьба с теми, кто своей деятельностью вредит общему интересу» (в дальнейшем их станут называть «асоциальными личностями»); замена римского права немецким публичным правом (заимствовано у Бруннера); расширение и развитие школьных программ; меры по охране здоровья, в том числе введение обязательной физкультуры. Самые важные пункты (22–25) касались создания национальной армии, чисто немецкой прессы, поддержки «позитивного» христианства, призванного изгнать иудеоматериалистский дух, создания сильного государства, стоящего над партиями, и основания корпоративных и профессиональных палат.

Авторы назвали свою программу «конечной», что означало: когда поставленные в ней цели будут достигнуты, других руководители партии предлагать не станут.

Они не собирались менять свои убеждения перед постоянным недовольством масс; по достижении поставленных целей нужда в партии отпадет. Гитлер в «Майн Кампф» в красках описывает, как проходило чтение программы, – газеты не упомянули об этом ни слова.

24 февраля 1920 года партия сменила имя и стала называться НСДАП (Национал-социалистическая рабочая партия Германии), согласившись принять предложенный Декслером вариант. Слово «партия» предпочли слову «движение», потому что оно «отпугнет и удалит от нас весь сонм лунатиков volkisch». То же касалось термина «национал-социалистическая» – благодаря ему удалось отрезать «от себя весь длинный хвост рыцарей печального образа, желающих сражаться только “духовным” оружием, избавились от всех тех “шляп”, которые за фразами о духовном оружии прячут только свою собственную трусость».

Эти замечания, взятые из II части «Майн Кампф», написанной в 1926 году, свидетельствуют, что уже в 1920-е годы их автор несколько дистанцировался от пангерманистских и volkisch кругов. Дистанция не была слишком большой, при том, что упомянутые круги еще пытались привлечь рабочих к национализму и оторвать их от социал-демократов и коммунистов. Напротив, презрение Гитлера к интеллигенции останется с ним навсегда. Фест, назвавший Гитлера «интеллектуалом» и поместивший его в «немецкую интеллектуальную традицию», совершает грубую ошибку. Для интеллектуала абстрагирование от реальности есть необходимость. Гитлер, напротив, видел в идеях лишь средство для изменения реальности. Его столь часто упоминаемые слепота или бегство от реальности представляют собой феномен совершенно иного порядка, относящийся к психологии восприятия, а не способности суждения, – но об этом мы еще будем говорить. Что касается роли науки, то он ясно обозначил ее в одной из речей того периода, указав, что наука ценна только в том случае, если признаваемые ею истины способны обернуться силой (это было сказано в контексте еврейского вопроса).

В период выступления с программой НСДАП Гитлера одолевали вполне конкретные заботы: вербовка новых членов (особенно рабочих) и поиск средств на партийные и пропагандистские нужды. Тогда же у партии появился флаг – черная свастика в белом круге на красном фоне. Это были цвета Второго рейха (черный, белый, красный) – в отличие от цветов презираемой республики (черный, красный, золотой), которые правые и кое-кто из офицеров насмешливо именовал «черно-красно-горчичными», а то и вовсе – «еврейским флагом». Новую эмблему (черный орел на золотом фоне) многие называли «ястребом краха» – по аналогии с афишкой, которую судебные исполнители вывешивали на дверях обанкротившегося предприятия. Зато свастика служила эмблемой националистическим движениям – от знаменитого вольного отряда капитана Эрхардта, с которым Гитлер продолжал поддерживать связь, до братских чешской и австрийской партий. Красный был выбран потому, что «этот цвет больше всего подзадоривает. Кроме того, выбор нами красного цвета больше всего должен был дразнить и возмущать противников, и уже одно это должно было помешать им забывать о нас».

Чтобы люди узнали о НСДАП и уже не забыли ее, Гитлер выступал, выступал и выступал. На партийных диспутах, перед Лигой защиты и протеста, на курсах рейхсвера, перед бывшими фронтовиками, перед родственными партиями и движениями Германии и Австрии – в Розенхайме, Штутгарте, Зальцбурге, Инсбруке, Вене, Берлине, в родном Бранау, в Нюрнберге и Вюрцбурге. Сохранилось большое количество отрывков из его речей в виде черновиков или планов с пометками на полях, машинописных текстов, отчетов – полицейских, рейхсвера или газетных. Адольф Гитлер также писал статьи в «Фолькишер беобахтер», подписываясь либо полным именем, либо инициалами. Все эти речи собраны и опубликованы, что позволяет не только понять, какие проблемы занимали его в 1919–1924 годы (и с блеском доказывает, что он не был «интеллектуалом»), но и дает представление о его стиле – грубом, циничном, вульгарном, часто площадном.

В это же время Гитлер научился пользоваться своим главным козырем – баритоном с богатейшими модуляциями, – легко переходя от piano к fortissimo. Голос не искажали ни микрофоны, ни динамики, которых попросту еще не существовало. Одновременно он начал разучивать перед зеркалом жестикуляцию. Он прочитал брошюру Россбаха «Душа масс. Психологические размышления о зарождении народных движений», опубликованную в Мюнхене в 1919 году и часто ссылающуюся на работы по психологии толпы Лебона. Многие выражения в «Майн Кампф» заимствованы у Росбаха, например «полярная звезда» – образ, используемый Гитлером для различения задачи, стоящей перед создателем программы и перед политиком, и другие. Но если Росбах и Лебон говорили об этом как о гипотезах, то Гитлер претворил их идеи в практику.

Темами его выступлений 1919–1921 годов служили актуальные проблемы. Верный методам своего учителя истории из Леопольда Петша, он использовал их для исторических аналогий или как стартовую площадку для более общих рассуждений – о роли евреев, большевизма и марксизма, парламента и парламентариев. Гитлер много и горячо распространялся о значении труда и судьбе рабочих, о родине и нации. Сравнивал Брест-Литовский договор с Версальским, опровергая идею о том, что первый послужил основой для мира насилия, а второй – для мира согласия и взаимопонимания. Вот что он говорит об этом в «Майн Кампф»: «Миллионы немцев стали видеть в Версальском договоре только некое справедливое возмездие за то преступление, которое мы будто бы сами совершили в Бресте. Люди, подпавшие под такое настроение, естественно, воспринимали всякую попытку борьбы против Версальского договора как нечто несправедливое. Только поэтому в Германии могло получить права гражданства бесстыдное и ужасное словечко “репарации”. Он говорил об снова и снова, с вариациями, пока аудитория не превращалась в единую массу, «сплоченную чувством священного негодования и неистового возмущения». Замечания по поводу сопоставления двух договоров показывают также прием, с помощью которого Гитлер строил свои выступления: «Составляя план каждой речи, я уже заранее старался представить себе предполагаемые возражения, которые будут мне сделаны, и ставил себе задачей в ходе собственной речи разбить и опровергнуть эту аргументацию. Лучше всего эти возможные возражения открыто привести в своей собственной речи и тут же доказать их неверность».

О чем еще он говорил? Возмущался унижением Германии, нападал на сепаратистов и франкофилов. Одной из любимых тем служило опровержение вины Германии за развязывание войны, истинными виновниками которого были англичане и евреи. Часто он использовал программу НСДАП как канву – рисовал перед слушателями восхитительные картины великой Германии и подчеркивал необходимость изгнания иностранцев. Бичевал евреев, не делая различий между евреями восточными и западными – для него не существовало хороших и плохих евреев, он нападал на народ в целом. Таким образом он довольно рано «деперсонизировал» еврея, что было шагом к следующему этапу – его дегуманизации. В одном из выступлений (6 июля 1920 года), посвященном правам человека, он заявил, что евреи могут отправляться за этими правами к себе на родину, в Палестину. Все чаще в его речах большевизм приравнивался к иудаизму. 6 августа в Розенхайме Гитлер изрек, что в СССР нет никакой диктатуры пролетариата, а есть диктатура над пролетариатом 478 так называемых народных представителей, из которых 430 – евреи.

Таким образом, в этот период, посвященный анализу текущих событий, у него сформировались основные политические догмы. Переговоры в Спа, на которых решался вопрос о немецких репарациях, показались ему еще более постыдными, чем Версальский договор. Во внутренней политике он осуждал разрыв между пролетариатом и буржуазией, классовую и партийную политику и потрясал знаменитым лозунгом о «процентном рабстве» как причиной всех бед. После Бисмарка он не видел ни одного достойного политика. Как следует оценивать их деятельность – как глупость или как преступление? Особенно досталось «веймарцам» – никто не избежал критики, даже президент Эберт. Намекая на профессию последнего (тот был набивщиком), Гитлер сравнивал рейх с дырявым матрасом, полным блох и вшей. Правительство? Шайка кретинов во главе «лоскутной республики». Президент Баварской лиги Баллерштедт, подвергшийся грязным оскорблениям, подал на Гитлера в суд, и того приговорили к 1000 марок штрафа или ста дням тюрьмы. Зарубежные политики также получили от него по полной программе. За фигурами Вильсона, Клемансо или Ллойд Джорджа ему, разумеется, снова виделся еврей. Многократно Гитлер повторял один и тот же вопрос: какая революция разразилась 9 ноября 1919 года – рабочая или еврейская? Впрочем, вопрос о революции вообще вызывал у него пристальный интерес, но к этому мы еще вернемся.

Краткий обзор тематики гитлеровских речей на протяжении полутора лет дает нам приблизительное представление о тех технических приемах, которые он использовал. Гитлер гениально умел внушить маленькому человеку, со страхом ожидающему завтрашнего дня (инфляция действительно достигла вскоре невообразимых размеров), тревогу, беспокойство, отчаяние и злобу. Просторечный выговор, сальные шутки, банальности – Гитлер бил все рекорды мелкобуржуазной посредственности. Упрощая сложные проблемы до предела, он давал простодушному человеку из толпы почувствовать, что наконец-то нашелся хоть кто-то, кто его понимает, что он свой, что он выражает именно те мысли, которые его волнуют. Он умело давил на эмоции, и это принесло свои плоды – сотни его слушателей скоро превратились в тысячи.

Многие члены комитета осуждали его методы и пошлый стиль, не говоря уже о его образе жизни, но до разрыва с группой Декслера было еще далеко. Основные разногласия касались вербовки новых членов и пропаганды НСДАП. Ади – принятое в Баварии уменьшительное от имени Адольф – настаивал на том, что надо все силы бросить на пропаганду; другие предлагали рассмотреть возможность слияния с близкими по духу партиями. Постепенно большинство стало склоняться именно к последнему варианту, поскольку руководство ДСП проявляло к НСДАП стойкий интерес. Социал-демократы все еще не оставили идею объединения всех движений volkish, хотя ни одна из предыдущих попыток не увенчалась успехом. Сторонники слияния получили поддержку от австрийского и чешского лидеров, а также от ряда других организаций.

Не вдаваясь в подробности проводившихся переговоров, рассмотрим лучше поведение Гитлера во время «июльского кризиса». Он не жалел усилий, чтобы затормозить или сорвать слияние, руководствуясь соображениями как тактического, так и программного характера. В случае объединения руководство придется делить с другими движениями; центр будет в Берлине, а Мюнхену достанется лишь второе место; потребуется менять название партии, из которого исчезнет слово «рабочая»; но главное, вместо консолидации и усиления вокруг нескольких надежных бастионов партия будет рассеяна и размыта. Кроме того, ДСП признавала парламентский строй и тогдашних политических руководителей, с чем Гитлер не соглашался. Он объяснял, что марксисты никогда не подчинятся воле большинства, поэтому решающее значение приобретает сила. Еще одним камнем преткновения служила Великобритания, к которой Гитлер всегда относился крайне враждебно. Точно так же он не выносил Совет наций.

Конфликт обострился летом 1921 года, когда Адольфа Гитлера в Мюнхене не было. Точно нам неизвестно, зачем он уехал в Берлин; возможно, пытался установить связи с консервативными кругами, способными помочь партии и газете, испытывавшей в тот период финансовые трудности. Маловероятно, что он, как полагают некоторые, подстроил ловушку соперникам в надежде, что в его отсутствие они наделают глупостей и он сможет захватить руководство НСДАП. Летом 1921 года Гитлер еще не созрел для вынашивания макиавеллевских планов; если не считать пропагандистской сферы, он чувствовал себя скорее неуверенно. Следовало дождаться образования коалиции между сторонниками слияния движений volkish Севера и Юга, чтобы он ринулся вперед.

В Мюнхен тем временем пригласили Дикеля, который также показал себя превосходным оратором. В партии множилось число тех, у кого непредсказуемое и часто оскорбительное поведение Гитлера, в том числе по отношению к Декслеру, вызывало резкую неприязнь. По своем возвращении, столкнувшись на заседании рабочего комитета, посвященного поиску путей выхода из кризиса, с настоящей «фрондой», он объявил, что снимает с себя всякие полномочия и вышел, хлопнув дверью. Не факт, что он заранее просчитал подобный демарш, поскольку, убедившись, что и без него комитет продолжил дискутировать, почувствовал себя уязвленным. И тут ему на помощь, как это будет еще нередко, пришел случай. НСДАП прекрасно обошлась бы без него, если бы не опасение, что он вынесет дело на обсуждение генеральной ассамблеи и увлечет за собой часть членов; кроме того, оставался риск, что он захочет основать новую партию – Гитлер уже высказывал подобную вероятность кое-кому из своих верных сторонников. Кое-кто побаивался и мести с его стороны. Он уже не раз доказал, что ради уничтожения конкурентов не остановится ни перед чем – даже нанимал для сведения счетов банду головорезов.

Перебрав все варианты, руководящий комитет решил пойти на компромисс. Первая попытка примирения не кончилась ничем. Лишь 13 июля, когда Дитрих Экарт с согласия Декслера намекнул Гитлеру о возможности капитуляции большинства членов комитета, тот согласился вступить в переговоры и написал знаменитое письмо от 14 июля – настоящий ультиматум. Он требовал созыва в течение недели чрезвычайного совещания членов комитета, перед которыми он изложит следующий план: отставка нынешнего комитета и избрание нового; назначение его председателем с «диктаторскими полномочиями»; учреждение инициативной группы для очистки партии от чужеродных элементов; окончательное признание Мюнхена в качестве центра движения; запрет на изменение названия и программы сроком на шесть лет; запрет на слияние с ДСП или иными движениями, если только последние не согласятся сами влиться в партию без каких бы то ни было компенсаций; исключительное право вести переговоры по этому поводу; отказ от организации посвященной решению этого вопроса встречи в Линце. «Я выдвигаю эти условия не из жажды власти, – закончил он, – но потому, что последние события убедили меня, что без железного руководства партия в самые кратчайшие сроки перестанет быть тем, чем она должна быть: немецкой национал-социалистической рабочей партией, а не западной лигой».

Комитет немедленно прислал ответ, признал некоторые допущенные ошибки, но напомнил Гитлеру, что ему неоднократно предлагали занять ответственный пост в партии, от чего он отказывался. Затем следовал ключевой пассаж: «Учитывая ваши огромные знания и услуги, оказанные вами партии, вашу редкую самоотверженность и ваши исключительные ораторские способности, комитет готов предоставить вам диктаторские полномочия и будет чрезвычайно доволен, если, вернувшись в партийные ряды, вы согласитесь занять пост первого председателя, давно и неоднократно предлагавшийся вам Декслером». Комитет соглашался и с остальными предложениями Гитлера, высказывая лишь просьбу не выносить обсуждение на общее собрание. Впрочем, если Гитлер настаивает на этом, собрание, в соответствии с уставом, будет организовано в течение двух недель.

Разумеется, Гитлер настаивал. Ему надо было утвердить свое положение в партии публично, а не украдкой. Очевидно, он был прав, ибо до самого дня общего собрания, назначенного на 29 июля, продолжалась закулисная возня. Так, члены партии получили по почте памфлет, озаглавленный «Правда ли, что Адольф Гитлер – предатель?», написанный, как выяснилось позже, неким Эреншпергером – членом комитета и одним из ярых противников Гитлера. «После шести недель, проведенных в Берлине с целью, о которой нам ничего не известно, герр Адольф Гитлер дал волю своему чванству и тщеславию. Он полагает, что настал подходящий момент, чтобы внести раздор и смуту в наши ряды, – к радости евреев и их друзей. Его единственная цель – использовать Немецкую национал-социалистическую рабочую партию в качестве трамплина для осуществления самых низких планов». Автор обвинял Гитлера в том, что он действует «по-еврейски», извращая факты, и занимается демагогией, надеясь «заморочить голову немецкому народу». Само собой разумеется, памфлет высказывался в пользу Дрекслера (впоследствии доказавшего, что он никаким боком не был причастен к этому предприятию). Гитлера текст памфлета сильно задел, тем более что 17 июля он был опубликован в «Мюнхенер пост». Он снова начал угрожать расколом, а 20 июля, выступив на манифестации в цирке Кроне, еще раз доказал свою власть над толпой. 25 июля Гитлер по собственной инициативе организовал диспут в штабе НСДАП. Декслер, раздираемый противоречивыми чувствами, но желающий во что бы то ни стало спасти свое детище, в конечном итоге стал на сторону Гитлера и продемонстрировал собравшимся, коих явилось 150 человек, не считая представителей Штутгарта, Розенхайма и Ландсута, что между ними нет разногласий. Заседание получило статус предварительного совещания перед общим собранием, и Гитлер снова вступил в партию под номером 3680.

Собрание 29 июля стало его личным триумфом. Председательствовал его друг Герман Эссер, ранее исключенный из партии. Гитлер произнес одну из самых длинных своих речей, в которой умело смешал обвинения и оправдания. Он согласился принять пост главы партии, предложив избрать Декслера пожизненным почетным председателем. Затем он представил новый устав, в котором право президента принимать единоличные решения о судьбе НСДАП упоминалось трижды. Текст был принят подавляющим большинством в 543 голоса против одного. Это было рождение «партии фюрера».

В тот же вечер, 29 июля, Герман Эссер представил Гитлера как «нашего фюрера»; 4 августа Дитрих Экарт назвал его этим титулом в газете «Фолькишер беобахтер». Начиная с 7 ноября о нем стали говорить как о «фюрере НСДАП». Но расширенное значение слово «фюрер» начало постепенно приобретать только после октября 1922 года, когда Муссолини организовал свой поход на Рим. До того оно значило лишь «глава партии». Большую часть времени Гитлер по-прежнему занимался пропагандой – но по-своему, а не так, как хотели бы правые консерваторы (в чем его затем необоснованно обвиняли многие историки, в особенности марксисты). Тем не менее он получил вожделенную поддержку пангерманистских и националистически настроенных кругов как представитель движения, лишенного крупных средств, что подтверждается его постоянными поисками источников финансирования. Одним из примеров того, что консерваторы, в том числе рейхсвер, возлагали на него определенные надежды, может служить письмо, написанное в сентябре 1920 года капитаном Майром бывшему руководителю Восточной Пруссии и организатору неудавшегося государственного переворота (в марте 1920-го) Вольфгангу Каппу. В послании Майр сообщает, что отправил в Берлин двух эмиссаров – Экарта и Гитлера, но они прибыли слишком поздно; впрочем, неудача нисколько не охладила пыл Гитлера, который продолжает неустанно трудиться над тем, чтобы превратить НСДАП в «радикальную националистическую организацию», своего рода авангард, движущей силой которого будет сам Гитлер.

По мере того как росла его известность оратора, он приобретал определенный вес, ряды партии росли, а многие считали его кем-то вроде «мастера по развлечению толпы», Гитлер начинал понемногу использовать в своих целях людей, которые поддерживали его в уверенности, что могут им манипулировать. До судебного процесса, состоявшегося после провалившегося путча 1923 года, он отводил себе роль «набата» и даже заявлял, что в аналогичной роли выступал Ллойд Джордж в военной Великобритании.

Партия была для Гитлера инструментом мобилизации масс, неизбежным злом, и он по мере возможного старался переложить всю организационную и административную работу на плечи верных друзей, лично вмешиваясь только в случае острой необходимости, – впоследствии он воспроизвел ту же управленческую модель. Поэтому имеет прямой смысл проявить интерес к его друзьям и соратникам – тем, кого его враги отныне именовали «приспешниками мюнхенского короля». Скажи мне, кто твой друг…

Непосредственное окружение Гитлера состояло в первую очередь из бывших однополчан или товарищей по учебе на курсах рейхсвера. В их числе был Герман Эссер, самый молодой член НСДАП. Родился в 1900 году, в католической семье управляющего железными дорогами, в армию поступил в 19 лет. Сотрудничал с газетой социал-демократического направления, учился на курсах рейхсвера в Баварии; с 1920 года служил у Майра как пресс-атташе; тогда же стал редактировать «Фолькишер беобахтер». Военные источники описывают его как человека «угрюмого, макиавеллевского склада»; сам Гитлер сравнивал его с борзой, которую следует держать на поводке. И не случайно! Это был опасный смутьян, бессовестный циник, изъяснявшийся как ломовой извозчик. При этом – прекрасный оратор, в немалой степени способствовавший успеху НСДАП. Его коньком были скандальные разоблачения, главным образом евреев, будившие в читателях и слушателях самые низкие инстинкты. Убежденный в гениальности Гитлера, он был ему безоговорочно предан; его влияние уменьшилось только во второй половине 1920-х годов, после ряда скандалов, в которых он был замешан; другие лица из окружения Гитлера посоветовали ему дистанцироваться от Эссера.

Макс Аман. Родился в 1891 году в Мюнхене, был сержантом в резервном пехотном полку, в котором служил Гитлер. С подачи последнего в 1921 году был назначен генеральным секретарем партии (оставался им до 1923 года) и административным директором «Фолькишер беобахтер». В апреле 1922 года стал директором издательства НСДАП «Франц Эхер Ферлаг». Аман являл собой чистый тип нациста – грубый, беспощадный, бессовестный и жадный человек. Именно ему Гитлер был обязан все растущим личным состоянием; Аман выплачивал ему высокие гонорары за статьи и оплатил авторские права за рукопись «Майн Кампф». Сам он был мультимиллионером. В качестве партийного функционера он не проявил особенных талантов, равно как и в качестве оратора и журналиста. Статьи писал за него «литературный негр».

Среди немногих людей, с которыми Гитлер был на «ты», фигурировал Эмиль Морис, драчун и забияка, впоследствии ставший личным шофером Гитлера (шефу отдела пропаганды полагался автомобиль, поскольку в те времена это помогало привлечь к себе внимание). Гитлер знал Мориса по Академии изобразительных искусств и мастерским художников, куда они вместе ходили восхищаться обнаженными натурщицами. Также в одной компании они шлялись по ночным кабакам, где Гитлер, придумавший себе фальшивое имя «герр Вольф», пытался завязать знакомство с девицами; некоторых он приводил к себе в комнату на Тирштрассе, куда переехал в конце марта 1920 года, демобилизовавшись из армии.

В то время Гитлера частенько видели в обществе женщин легкого поведения, в чем его упрекали противники – как внутри партии, так и вне ее. Многих интересовало, откуда у него деньги. Известно, что он получал кое-что – денежные суммы, драгоценности, картины – от дам из общества, приглашавших его в свои салоны в качестве диковины. Кроме того, ему оказывали финансовую поддержку праворадикальные круги, рейхсвер, а также мелкие, средние и – в исключительных случаях – крупные промышленники. Были и зарубежные дотации. Точно известно, что в 1923 году Гитлер встречался в Цюрихе с представителями промышленности и политиками. Благодаря собранным средствам он сумел оплатить работу партийных функционеров: на фоне галопирующей инфляции швейцарские франки шли на вес золота. НСДАП также получала средства из Венгрии, Чехословакии (главным образом из Судетской области) и из Франции. В последнем случае курьером служил Карл Лудеке, авантюрист и космополит, торговавший всем чем придется, включая оружие; он, как и многие, был совершенно околдован Гитлером, вплоть до утраты всякой способности к критическому мышлению. После 1933 года Людеке был интернирован в концентрационный лагерь, откуда бежал; впоследствии он написал книгу воспоминаний «Я знал Гитлера».

Русских и балтийских «спонсоров» вербовали Альфред Розенберг и Эрвин фон Шойбнер-Рихтер. Ручеек долларов тек также из США, благодаря продаже фотографий, публикации статей и деятельности бывших офицеров флота, наладивших за океан коммерческие связи. Напротив, вопреки часто высказываемым предположениям, финансовой помощи от Муссолини Гитлер, скорее всего, не получал. Как Рудольф Гесс заявил на судебном процессе, затеянном Гитлером против депутата от социал-демократов (процесс он проиграл), эти суммы никогда не были чрезмерными. Однако вместе с членскими взносами и добровольными пожертвованиями они давали Гитлеру и его партии возможность существовать. В 1923 году, когда после провала путча НСДАП была объявлена вне закона, в партийной кассе насчитывалось 170 тыс. золотых марок и несколько произведений искусства.

Еще одним близким к Гитлеру человеком был бывший торговец лошадьми Кристиан Вебер – здоровяк, работавший вышибалой в ночном заведении сомнительной репутации. Одним из первых вступивший в ДАП, он не расставался с хлыстиком (как и его патрон), очевидно, с целью придать себе более мужественный вид. Еще одной «гориллой» фюреру служил подмастерье мясника Ульрих Граф – настоящий «мачо».

Но у него имелись также образованные друзья, распахивавшие перед ним двери богатых буржуазных домов. Это, например, Дитрих Экарт, которому фюрер посвятил второй том «Майн Кампф». Кое-кто считал его «наставником» Гитлера. И, хотя влияние на него этого писателя, журналиста и поэта оставалось средним, следует признать, что в первые послевоенные годы оно ощущалось достаточно сильно. Родился Экарт в 1868 году в Пфальце, некоторое время изучал медицину, затем обратился к литературе. «Поэт-ясновидец», переводчик на немецкий драмы Ибсена «Пер Гюнт», он стал для «бродячего пса» Гитлера старшим другом и учителем, прививал ему правильный немецкий язык, хорошие манеры и ввел его в высшее мюнхенское общество. Именно Экарт пустил слух о провидческих способностях Гитлера. В 1919 году он сочинил поэму, в которой предрекал явление спасителя нации, который будет не военным, а рабочим, умеющим пользоваться «своей глоткой». Ему же принадлежит боевой клич «Германия, проснись!» – рефрен одного из стихотворений. Он был предтечей целого сонма воспевателей национал-социализма и первым редактором «Фолькишер беобахтер»; через посредничества Рема он получил из рук генерала фон Эппа 60 тыс. марок; на эти деньги он приобрел газету, 17 декабря 1920 года ставшую рупором НСДАП.

Зажиточный бонвиван, любитель женщин и выпивки, Экарт умер вскоре после путча и недолгого заключения в тюрьму, в декабре 1923 года. Гитлер в это время уже отдалился от него. Посмертное сочинение «Большевизм от Моисея до Ленина. Мой диалог с Гитлером», напечатанное в 1924 году, выражает юдофобию автора, но не может быть расценено как реальный диалог с фюрером. Текст он писал в одиночестве летом 1923 года, уже уйдя в отставку.

Другим «проводником» Гитлера в богатых мюнхенских кругах был Эрнст Ганфштенгль по прозвищу Пуци, также написавший «Мемуары». Сын известного издателя книг по искусству и матери-американки, потомок двух генералов, он учился в Гарварде и вернулся в Германию лишь в 1921 году, в тот самый момент, когда Гитлер захватил руководство в партии. Он поступил в Мюнхенский университет, на исторический факультет, где работал над диссертацией «От Мальборо до Мирабо». Его научный руководитель отказался поставить ему отличную оценку, хотя Освальд Шпенглер в письменном виде подтвердил, что со времен Олара не читал ни одного столь же добросовестного научного труда об истории XVIII века. О Гитлере Пуци впервые услышал от военного атташе американского посольства в Берлине полковника Трумена Смита; тот назвал его «ключевой фигурой», которая вскоре положит себе в карман весь мир. Сохранилась нота, в которой Смит пересказывает свой разговор с Гитлером, имевший место 20 ноября 1922 года. Тот весьма ловко ввернул, что для Великобритании и США будет гораздо предпочтительнее, если борьба с большевизмом развернется не на их территории, а на земле Германии. Если США не поддержат немецкий национализм, страну захватят большевики, вопрос о репарациях отпадет сам собой и немецкие коммунисты вместе с русскими двинут на Запад.

Смит, которому дела не позволяли задержаться в Мюнхене, предложил Ганфштенглю пойти вместо него на митинг НСДАП, где должен был выступать Гитлер. По словам молодого историка, на первый взгляд Гитлер показался ему типичным унтер-офицером с невыразительным лицом и привычкой командовать. Но стоило фюреру заговорить, как его мнение резко изменилось. Перед ним был подлинный виртуоз, куда лучше Теодора Рузвельта, сенатора от Оклахомы Гора и даже Вудро Вильсона, которого называли «серебряным языком». Гитлер в равной мере владел лексиконом домохозяйки, обеспокоенной пустыми полками магазинов, простого солдата или офицера. Он словно читал мысли богатого буржуа, разоренного инфляцией, или добросовестного чиновника, потерявшего место. Он сам верил в то, о чем говорил, и это придавало ему особое обаяние – высказываемые им обещания казались ему самому реальными. Наверное, невозможно лучше выразить ту силу, что привязывала Гитлера к толпе, как и силу его самовнушения. Фюрер, по словам Ганфштенгля, воспринимал толпу как женщину, которую нужно соблазнить; трибуна была для него «эрзац-постелью», в которой происходило совокупление с «женщиной-толпой». На самом деле он считал фюрера импотентом – на основе сведений, полученных от некоторых женщин и собственной жены, за которой Гитлер пытался нелепо ухаживать. Очевидно, что эти его замечания вдохновили многих комментаторов и историков, указывавших на «оргиастическую риторику» речей Гитлера. Кроме того, он находил в его речах лукавое остроумие и даже элегантность, напоминавшую споры в венских литературных кафе; о слабости кайзера в решительные минуты он говорил с мягким юмором. В то же время, упоминая левых политиков, он становился желчным и ядовитым; рассуждая о фронтовом братстве, Кемале Ататюрке или марше Муссолини на Рим – возвышенно-пафосным. Под влиянием его энергичной речи, сопровождаемой красноречивой жестикуляцией, аморфная толпа превращалась в единый организм, охваченный одним и тем же чувством. Ганфштенгль был одним из немногих друзей, удостоившихся приглашения в комнату Гитлера. Он оставил ее описание: ничего лишнего, кровать, загораживающая часть окна, стол, стул, несколько вытертых ковриков, книжная полка. На ней, в числе прочего, «История Первой мировой войны», «История» Людендорфа, «История Германии» Третшке, произведения Клаузевица, история Фридриха Великого, биография Вагнера, всемирная история, военные мемуары, книга по греко-латинской мифологии.

Кроме того, несколько романов, в том числе детективных, и, наконец, тома, явно читаемые и перечитываемые – «История эротического искусства» и «Иллюстрированная история морали» еврея Эдуарда Фухса. Какая улика для тех, кто настаивал на извращенных наклонностях фюрера! Но разве он один читал порнографические издания? Сведения подобного рода ни в коей мере не могут помочь нам разобраться в наличии садомазохистских черт в характере фюрера и их влиянии на преступные деяния Третьего рейха. Тем не менее отметим: не важно, был ли он извращенцем или психопатом, важно, что им двигала страсть – не ведающая меры, не признающая разумных пропорций. Этой страстью было величие Германии. Именно ее он и внушал тысячам разочарованных посредственностей – таких же, как он сам. Он не просто дал им цель и указал путь – он дал им мечту, заставил забыть о повседневных заботах и нищете. Это не «эрзац-постель», это новая вера, своего рода псведорелигия, сулящая рай на земле. И именовалась эта утопия Германской империей немецкой нации. Рейх станет реальностью – надо только выгнать евреев, как Христос изгнал торгующих из храма. Вообще в его выступлениях той поры очень часты ссылки на Библию; однажды он даже заметил, что для евреев самой компрометирующей книгой является Ветхий Завет, а ведь нельзя сказать, что его написали антисемиты.

Гитлер бессовестно эксплуатировал потребность маленького человека присоединиться к великому делу. Если я скажу им, что на карту поставлена судьба Германии, делился он с другом, они пойдут за мной, и это движение будет не остановить, оно вовлечет все социальные классы. Любые средства хороши для достижения цели. Деньги надо брать везде, где можно, и он брал: у Экарта и Ганфштенгля, у промышленников и даже светских дам. Лишь после того, как фюрер счел, что это может повредить его имиджу, он запретил использовать некоторые источники дохода, как это случилось с суммами в 130 тыс. марок и 205 тыс. франков, присланными из Франции.

Но вернемся к гитлеровскому окружению. Помимо партийных соратников, собиравшихся по понедельникам в кафе «Ноймайр», помимо друзей из высших кругов общества, в него также входили те, кого можно причислить к русско-балтийской «мафии» – Эрвин фон Шойбнер-Рихтер и Альфред Розенберг.

Первый принадлежал к числу авантюристов и исколесил чуть ли не весь свет. Родился он в Литве, в семье саксонских эмигрантов, и носил фамилию Рихтер. Затем он добавил к ней титул жены и звание «доктора», неизвестно откуда взявшееся. В 1905 году, во время первой русской революции, он был студентом в Риге, где и познакомился с Розенбергом. В годы войны Рихтер работал в немецком консульстве в Эрзеруме и командовал отрядом в боях в Турции. Очевидно, здесь ему стало известно о резне армян, – видимо, позже он рассказывал об этом Гитлеру. Впоследствии его перевели в штаб верховного командования балтийских провинций. Начиная с весны 1920 года Рихтер играл видную роль в выявлении балтийских и русских эмигрантов. Завязал полезные контакты с бывшим немецким губернатором Украины и его пресс-атташе, русским великим князем Кириллом, главой российского императорского дома, крупными землевладельцами и промышленниками, а также с Виттельсбахом Баварским и Людендорфом. Благодаря своим связям Рихтер нашел средства для финансирования НСДАП; часть сумм даже поступала от древнейшего промысла – подобно Сталину, до 1917 года содержавшему на Кавказе дома терпимости, доход от которых шел партии большевиков, один из офицеров вольного отряда занялся тем же в пользу НСДАП. Правда, Гитлер не подозревал о происхождении этих денег, но зададимся вопросом: а если бы и знал, разве отказался бы от них?

Вторым влиятельным членом «балтийского кружка» был Альфред Розенберг. Родился в Ревеле (ныне Таллинн) в 1893 году от отца-латыша и матери-эстонки протестантского вероисповедания. Учился в Высшей технической школе Риги, затем в Москве, где и получил в 1918 году диплом архитектора. Следовательно, во время Октябрьской революции Розенберг находился в Москве, однако, если верить его запискам, сделанным после немецкого поражения, так и не понял ее значения. Зато летом 1917-го он внимательно изучил «Протоколы сионских мудрецов» – фальшивку, сфабрикованную царской охранкой и расцененную всеми антисемитами как решающее доказательство заговора «международного еврейства» против христианских народов.

Вернувшись в 1918 году в Берлин, затем в Мюнхен, Розенберг познакомился с Дитрихом Экартом и вступил в общество «Туле» и в ДАП. Печатал статьи и памфлеты, посвященные разрушительной силе иудаизма и сговору между франкмасонами и евреями. Если первые, писал он, развязали мировую войну, то вторые организовали большевистскую революцию.

Первая встреча с Гитлером не произвела на Розенберга сколько-нибудь сильного впечатления. Но, как только тот вышел на трибуну, он был покорен. Довольно скоро симпатия обрела характер взаимности. Гитлер принял близко к сердцу «откровения» Розенберга, в частности идею о том, что большевизм – это лишь первый шаг на пути еврейского заговора к мировому господству. После того как несколько охладела дружба Гитлера с Экартом, Розенберг занял его место; в апреле 1925 года он стал главным редактором «Фолькишер беобахтер», в 1938 году – ее директором. Педант, начисто лишенный чувства юмора, Розенберг постоянно конфликтовал с Аманом и другими близкими к Гитлеру людьми, упрекавшими его в шарлатанстве и антиклерикализме. Будущий издатель «второй библии» национал-социализма – «Мифа ХХ века», – он считал себя хранителем идеологии, основанной на принципе чистоты арийской расы. В первые мюнхенские годы он имел на Гитлера довольно сильное влияние, в дальнейшем сошедшее на нет. Однако в числе «почти великих» (выражение Геббельса) Третьего рейха он все же числился; Геббельс звал его «почти Розенбергом», потому что тому «почти» удалось стать ученым, журналистом и политическим деятелем.

Трагикомической фигурой в окружении Гитлера был Рудольф Вальтер Рихард Гесс – студент-политолог и ученик геополитика Карла Гаусхофера. Он родился в 1894 году в Александрии (Египет), в семье зажиточного торговца, мечтал об университетской карьере, но его отец решил иначе и отправил сына сначала в частный институт Бад-Годесберга, а затем в Высшую коммерческую школу в Невшателе, Швейцария. Предполагалось, что он возьмет в свои руки управление семейным предприятием. Когда разразилась война, Гесс попал в тот же полк, в котором служил Гитлер, затем стал пилотом. Как и многие бывшие фронтовики, он испытывал трудности с возвращением к мирной жизни и повернулся лицом к радикальным движениям, участвовал в уличных демонстрациях и стычках, приложил руку к свержению советского режима в Мюнхене. Член «Туле», в НСДАП он вступил 1 июля 1920 года. В 1922–1923 годах командовал батальоном штурмовиков. Гитлер был его кумиром. Гесс сочинил эссе «Каким должен быть человек, который приведет Германию к ее прежнему величию», удостоенное награды. В данном труде он пишет, что этот человек должен быть диктатором, не брезгующим ни лозунгами, ни демагогией, ни уличными манифестациями; выходцем из народа, но не иметь ничего общего с массой; как и всякий великий человек – быть «личностью», не отступающей ни перед чем, даже перед кровопролитием. Для достижения своей цели он должен быть готов попрать самую искреннюю дружбу, уметь тонко обращаться с народами и нациями, но, если нужно, пройти по их головам в гренадерских сапогах. Гитлер казался ему воплощением всех этих качеств. Он называл его не иначе как Человек с большой буквы. Своей безоговорочной преданностью и полным подчинением Гесс в немалой степени способствовал созданию мифа о фюрере и его «обожествлению». Например, он высказывался в таком духе: мы с гордостью признаем, что среди нас единственный человек, не подверженный никакой критике, и это – фюрер. Каждый знает и чувствует, что он всегда прав и всегда будет прав. Национал-социализм немыслим без верности фюреру, не задающей вопросов, но молча исполняющей его приказы. Мы верим, что фюрер слышит высший призыв, приказывающий ему взять в свои руки судьбы Германии. Так мог рассуждать только мистически настроенный член «Туле», видевший в Гитлере орудие высших сил, своего рода демиурга. Гесс оставался с Гитлером до тех пор, пока не счел нужным принести себя в жертву в ходе «невозможной миссии»…

Совсем иного калибра человеком был Герман Геринг, бывший пилот истребительной авиации знаменитой эскадрильи Рихтхофен, в конце войны удостоенный ордена «За заслуги». Он родился в 1893 году в Розенхайме, Бавария, и был четвертым ребенком от второго брака доктора Геринга – первого комиссара рейха в Юго-Западной Африке, генерального консула Гаити. Маленький Герман первые годы своей жизни провел вдали от родных. Когда отец вышел в отставку, они сначала жили близ Берлина, однако вскоре перебрались в средневековый замок Вельденштайн неподалеку от Нюрнберга, принадлежавший крестному Германа доктору Герману Эпенштейну – врачу еврею и любовнику его матери. Эта связь длилась до 1913 года, когда семья переехала в Мюнхен, где и умер отец Германа. Герман сохранил связь с крестным и всю жизнь чувствовал привязанность к Вельденштайну, где сам себе казался средневековым сеньором. Романтическая обстановка, видимо, внушила ему страсть ко всякого рода переодеваниям. Учился он посредственно, и в школе, и в частном интернате, однако все изменилось, когда его отправили в кадетский корпус в Карлсруэ, откуда в 1910 году он перешел в престижную школу Гросс-Лихтенфельде близ Берлина. Жизнь в качестве будущего прусского офицера нравилась ему безмерно, и форму он носил с гордостью. В 1911 году Геринг на «отлично» сдал экзамен на звание лейтенанта. В компании с друзьями совершил поездку по Италии и начал вести дневник. В Милане восхищался «Тайной вечерей» Леонардо, полотнами Рубенса, Рафаэля, Тициана, Беллини. Страсть к живописи сделала его одним из самых неутомимых и самых опасных в Европе коллекционеров.

В марте 1913 года Геринг сдал экзамены на аттестат зрелости и чуть позже – экзамен на офицерский чин. В январе следующего года был назначен лейтенантом в 4-ю роту 112-го баварского пехотного полка «Князь Вильгельм». В августе 1914 года его соединение стояло в Мулхаузе, неподалеку от французской границы. Герман довольно скоро удостоился Железного креста II степени, но уже в сентябре был отправлен в госпиталь в Метце, поскольку у него обнаружился суставной ревматизм. Госпиталь перевели во Фрибург-на-Бризгау, и здесь он свел знакомство с Бруно Лерцером, который посещал курсы авиаторов. Геринг решил последовать его примеру. Летом 1915 года он поступил в летную школу Фрибурга, сдал экзамены и в начале октября совершил свой первый полет. Ему пришлось сражаться с семью французскими самолетами, которые он сбил один за другим. Они с Лерцером скоро стали знаменитой парочкой; награды им вручал сам кронпринц. Геринг одержал еще немало побед в воздухе над французами и англичанами – над Верденом, Соммой и Эльзасом. О нем рассказывали легенды (многие довольно сомнительные). После поражения он отказался сдать свои самолеты врагу и привел их в Дармштадт. Потом он ненадолго приехал в Берлин, где остановился у другого знаменитого летчика Удета, после чего вернулся в Мюнхен к матери. Поскольку в Германии он оставался невостребованным, то решил попытать счастья в Скандинавии. И подал прошение о присуждении ему капитанского чина, обещанного еще во времена командования эскадрильей Рихтхофен. Положительный ответ пришел в июне.

Геринг отправился в Данию, оттуда – в Швецию, где завел множество друзей. В гостях у графа Эрика фон Розена он обнаружил множество камней с выгравированными на них свастиками; граф нашел их на острове Готланд. Там же Герман встретил свою будущую жену, графиню Карин фон Фок, по мужу фон Кантцов и мать маленького сына. Между ними завязался роман, длившийся 11 лет и вызвавший массу пересудов. Потом Карин развелась, но поженились они лишь в 1923 году – в январе в Стокгольме, в феврале – в Оберменцинге, близ Мюнхена. Между делом Герман поступил в университет, на факультет экономики и истории, но не сдал ни одного экзамена. Одной из причин этого послужило знакомство в 1922 году с Гитлером. Каждый нашел в другом именно то, чего ему не хватало: Гитлер – молодого уважаемого офицера, Геринг – преемника кайзера. Они обсудили, что нужно срочно делать, какие контакты завязывать. И скоро стали близкими друзьями. Гитлер поручил ему выполнять информационную работу в СА, руководство которой взял на себя в марте 1923 года.

Конец ознакомительного фрагмента.