6. Иван Абрамыч, Манюня и дед Пескарь спешат на помывку в деревенску баньку
Умейте ждать! А если уж невмоготу, начинайте шутить.
Эх! До чего ж ты широка и привольна средне-русская возвышенность! Не объять тебя ни взглядом, не постичь ни умом, ни сердцем своим. Ты как тысячелетний воин-богатырь русский после праведных трудов ратных раскинулась своими широтами-доспехами вширь и вглубь Рассеи-матушки. Полнишься степями да лесами необозримыми, реками полноводными да озёрами голубоглазыми, ручейками журчащими, балками да овражками. И нет тебе ни конца, ни края, как нет конца песне жаворонка и парению коршуна в подоблачных высотах воздушного океана, распластавшегося над тобой животворным опахалом. Где ещё найдёшь такую красоту! Мир тебе, природа, и вечный покой! Аминь!..
Утро одарило проснувшихся отдыхающих густой, пряной свежестью воздуха, запахами трав, первыми криками петухов, игрой лучей солнца, отражавшихся в дрожащих капельках росы. Прохлада с холма, на котором стоял хутор, уползала туманом, опустившимся на деревню и стелившимся над рекой и запашными лугами.
– Манюня! – возвестил Иван Абрамыч. – Каждодневная, утренняя пробежка – вот что позволит нам сохранить и усовершенствовать физические и духовные параметры наших несовершенных конституций. Только движение… Наш паровоз вперёд летит… Только движение позволит наполнить смыслом наше с тобой мелочное, никчёмное существование… В коммуне остановка…
– …Иного нет у нас пути, в руках у нас морковка! – продолжил Манюня и, зачерпнув из ведра ушат холодной колодезной воды, обдал ей, с ног до головы, своего компаньона.
Тот только крякнул и подпрыгнул от неожиданности. Однако сориентировался быстро, погрозив кому-то пальцем за спиной своего обидчика. Манюня машинально оглянулся и тут же был наказан. Вода из ведра перекочевала ему на голову. Теперь настала пора зачинщика конфуза корчиться и извиваться штопором от холодного душа.
– Один-один! – засвидетельствовал Иван Абрамыч. – А теперь – вперёд!
Они затрусили мелкой рысцой в сторону лесосеки за холмистой местностью, навстречу алевшему востоку.
Фёкла Авдотьевна из-под руки смотрела вслед удалявшимся чудикам, пока очертания фигур их не растворились в призрачной дымке утреннего тумана.
– Да-а, – покачала она головой, и вздохнула. – Мне бы ваши заботы.
Замычала Матильда, заблеял Гораций, засуетились, закудахтали куры. День был субботний. Выгон отсутствовал. Вся живность пребывала дома. Шельмец мирно дружил с полудрёмой у порога избы. Лишь изредка он потягивал носом воздух, наполненный запахом сосновой смолы и горящих поленьев.
Фёкла Авдотьевна направилась в избу. В русской печи уже варились щи, в глиняных крынках парилось молоко, в чугунном казанке румянилась картофельная запеканка на молоке и сметане, пеклись хлеба и пироги. Хозяйка умело орудовала печной заслонкой и ухватом.
День обещался выдаться погожим. Вдали под холмом лентой извивалась речка Шалунья. Поля, заливные луга и пастбища с их сочными травами, перемежающиеся лесными островками и массивами, подёрнулись колеблющейся пеленой животворящего эфира.
С пробежки возвращались шагом.
– Дышится-то как легко, – заметил Чубчик, размахивая длинными руками и проделывая ими в воздухе немыслимые «па».
Иван Абрамыч, несмотря на свою тучность, разбежался и перекинулся на руках через голову. Потом ещё раз, и ещё.
– Учись, пока я жив! – назидательно сообщил он Манюне.
– Я тоже не лыком шит! – заметил тот, и со всего разбега тоже перекувыркнулся в воздухе через голову, но без помощи рук.
– Ты смотри! – удивился Бабэльмандебский. – Не ожидал от тебя такой прыти. Перещеголял меня, подлец ты этакой, перещеголял. Но оно и понятно. У тебя руки растут не оттуда, откуда им положено расти.
– А откуда же им расти?
– Тебе ещё рано об этом знать.
– Чуешь, Абрамыч? Убиться можно, как пахнет! – Манюня потянул носом воздух. – Кажись бабка Фёкла пироги печёт на наших яйцах.
Спустились в низину, к самой речке. Туман лёгкой дымкой стелился над водной гладью, отливавшей тусклым серебром. На берегу то тут, то там виднелись согбенные, неподвижные в своём сосредоточении фигуры рыболовов, не отрывавших взглядов от поплавков самодельных удочек. На прямолинейном участке, там, где речка не спеша несла свои воды и где не наблюдалось наличие рыболовов, искупались. Вода оказалась тёплой, как парное молоко.
Часы показывали ровно восемь утра, когда отдыхающие воротились в свой чертог. Со стороны деревни доносился звон колоколов, призывающий верующих на молебен. Заглянули в избу. Фёкла Авдотьевна стояла перед образами и молилась. Ещё через полчаса оба были накормлены и готовы заняться каждый своим делом. Манюня, прихватив с собой художественные принадлежности, отправился на пруд созерцать, ваять и созидать.
Иван Абрамыч на задах, рядом с баней и колодцем, развёл костёр и приступил к варке раков, предварительно посолив воду и добавив лаврового листа. Раки сначала угрожающе раздвигали свои клешни, отчаянно пищали и бешено вращали длинными усами. Потом поняли, что были не правы, густо покраснели и от стыда выпучили глаза. Душой своей Иван Абрамыч был отходчив и поэтому немедленно простил этих тварей, приняв от них в качестве жертвоприношения самого крупного представителя речной фауны.
Ближе к полудню приступили к растопке бани. Руководила Фёкла Авдотьевна. Иван Абрамыч был на подхвате, куда пошлют. Растопили. Надо было ждать, пока банька основательно прогреется и наберёт нужную силу. Натаскали воды, приготовили свежие берёзовые веники. Пока суть да дело, Бабэльмандебский растянул меж двумя берёзками большой семейный гамак и завалился на него с ногами. Мерно раскачиваясь, не заметил, как задремал. Благостное ощущение покоя было нарушено призывом на обед.
Явился Чубчик, оставив все свои художества на берегу пруда. Погода, воздух, обстановка способствовали улучшению аппетита и повышению секреции желудочного сока. Щи хлебали, как водится, в русских деревнях и по сей день, из общего котла, деревянными ложками. Ими же был полностью опорожнен и чугунок с картошкой. Напоследок, по примеру хозяйки,, облизали ложки, не упустив случая обменяться с их помощью обоюдными ударами по лбу. Осушили по кружке парного молока, поблагодарили хозяйку и отвалили, сытые и довольные.
Послеобеденный сон настойчиво манил в свои ласковые сети и обволакивал отлетающее сознание. Окружающая обстановка действовала убаюкивающе. Иван Абрамыч и Манюня лежали в гамаке, устремив свои взоры в синь неба.
– Абрамыч! – еле слышным голосом позвал Манюня.
– Чего тебе?
– Блаженство-то какое, а? Меня обуяла меланхолия. Я испытываю прилив тоски и грусти вдали от цивилизации. Я сливаюсь с природой…
– Что-то ты обескураживающе долго сливаешься с ней. Нельзя ли побыстрее?
– Можно. Вот я всё думаю, нет в этом мире ничего быстротечней мысли. Пожелаю, и вмиг перенесусь мыслями в любую точку мирового пространства…
– Ты лучше для начала попробуй мысленно перенестись ко мне в одно место. Давай, спи!
– Какой же вы всё-таки нахал и невежа, Абрамыч, – обиделся Чубчик. – Нехороший вы человек, злой. Фрикаделька, вот вы кто! Ведь любой человек, каким бы маленьким он не был, хочет быть услышанным. А впрочем, у вас вообще отсутствует всяческое понятие философического мышления.
– Зато у тебя оно присутствует. Эх и надоел же ты мне своим мышлением. Человеку нормально отдохнуть не даёшь. Безобразие! Спи!
Чубчик демонстративно отвернулся и умолк.
Разбудил их мелкий моросящий дождик. Небо успело затянуться тучами. Со стороны речки дул прохладный ветерок. Манюня тут же кинулся к пруду спасать свой будущий шедевр, а Иван Абрамыч направился к избе. Навстречу ему попалась Фёкла Авдотьевна. Она направлялась в баню, неся с собой полный набор банных принадлежностей. Пожелав ей лёгкого пара, он проскользнул на сеновал и опрокинулся на лежанку. В скором времени примчался и Чубчик со своими художествами и присоединился к товарищу.
Совсем нежданно-негаданно из деревни прибыл собственной персоной дед Пескарь. Явился он с полотняной сумкой через плечо, с берёзовым веником под мышкой и металлической шайкой в руке.
– А я компанию желаю вам составить, ежели не прогоните, – заявил дед. – Одному как-то несподручно в баньке мыться. Нет того настрою. Куда веселее втроём-то.
– А Домна, жена ваша? – спросил Бабэльмандебский.
– Да то не жона, а сестрица мне будет. Моя благоверная давно уже плутает в потёмках на том свете. Всё меня ищет. Как будто ничего этого и не было. Даже дитёв не оставила. – На глаза деда Пескаря навернулись слёзы.
– Ну и правильно сделали, что пришли! – поспешил заверить старика Чубчик. – А то мне с Иван Абрамычем одна тоска. Неинтересная личность, зануда и прыщ на одном месте. А с вами – ради бога. Могу заверить, с нами не соскучитесь. А как искупаемся в баньке-то, пиво с раками будем кушать.
– Это мы пожалста. К вашим и нашим услугам, и с большим удовольствием, – удовлетворённо закивал головой дед Пескарь. – Это мы можем.
Пока суды да пересуды, явилась с помывки и хозяйка.
– С лёгким паром, Фёклушка, с хфизическим и духовным облегчением тебя! – поприветствовал старик. – Ну как там на поприще борьбы с вредными насекомыми? Некому было, небось, спинку-то потереть, бедной? Кабы не опоздал, так подсобил бы.
– Самое вредное насекомое, так это ты! – взбеленилась бабка Фёкла. – Вошь окопная! Ты чего припёрся, тетерев старый?
– На помывку, Авдотьевна. На помывку.
– А тебя кто звал?
– Долг и совесть меня призвали. Солидарность и общая взаимовыручка.
– Знаешь что, Макарыч? Шёл бы ты знаешь куды? – хозяйка в сердцах сплюнула.
– Куды?
– В Пицунду!
– Пицунда! А это где?
– Где, где! В Кулунде.
– Далече, видать, ехать-то. Да и дорого, пожалуй! – покачал головой дед Пескарь.
– Некогда мне тут с тобой геограхвиями да бухгалтериями всякими заниматься. Делай что хочешь, только не оскверняй меня своим прикосновением и всякой чушью несусветной.
– А я до тебя и не дотрагивался.
– Дотронулся, мысленно, кобель ты этакой похотливый!
– Извечная борьба двух противоположностей! – констатировал Иван Абрамыч.
– Можете идти купаться, – сказала хозяйка. – Я вам там свеженькой водички припасла. А щёлок в бочке, что в углу рядом с дверью.
Прихватив с собой всё необходимое, поспешили на процедуру омовения. Помещение предбанника – просторное, чисто прибранное, с небольшим оконцем с видом на берёзовую рощицу. Пахло смолой и банным листом, и ещё чем-то таким, что свойственно только деревенским баням. Разнагишались, проникли в парилку. Воздух здесь был прозрачен, сух и горяч.
– Воздух, что слеза! – прокомментировал дед, когда умостились на лавках. Немощная фигура его вызывала неподдельное сожаление. Всё его существо было изрешечено всевозможными болезнями. – Для начала требовается посидеть и помлеть, чтобы, значит, вся нечисть из тебя долой. Эх-хе-хе! Где, как не здесь человеку ослобониться от бремени забот мирских.
Воздух был до такой степени сух и горяч, что дыхание становилось просто невыносимым. Жар разливался где-то внутри, обволакивая все внутренности и пронизывая всё тело. А что было говорить о лежанке, где было горячее вдвойне.
– Не баня, а прям какой-то крематорий, – не выдержал Манюня. Он набрал полную шайку холодной воды и стал ополаскиваться.
– Это ты зря, внучек, – сказал дед. – Этим ты только загоняешь внутрь себя всякие болезни.
– Сил моих нет, дедушка, терпеть подобное издевательство над собственным организмом. Ведь не выдержу, помру в расцвете сил своих.
– А ты не помирай, внучек, терпи. Вся наша жизнь – длинная, мучительная дорога на кладбище.
– Что так мрачно, дедуля? – спросил Иван Абрамыч.
– Ничего мрачного. Закон бытия. Рано или поздно, все там будем. А пока радоваться надо, что свет божий зрим и в баньке вот имеем возможность от дел пагубных и грехов очиститься. Жарку бы надобно поддать, – посоветовал старик. – А ну-ка, Абрамыч, плесни водички на каменья. Да смотри, не переусердствуй.
– Я не выдержу такого хамства, – запротестовал Манюня.
– Ничего с тобой не случится. Выдержишь! – возразил Бабэльмандебский, обдавая водой горячую каменную кладку. – Да и вообще, мы ведь ещё и не начинали мыться и париться по-настоящему.
– В таком случае я выметаюсь.
– А ты лучше сойди с лавки-то, да сядь, или ляг на пол, – посоветовал дед Пескарь. – Сразу легче станет. Это всё с непривычки, от изнеженности городской. Ну, ничего. Это скоро пройдёт. А таперича давайте веничками похлобыстаемся. Пройдёмся по кочкам да выбоинам.
Налили каждый в свою шайку горячей воды, хорошенько пополоскали в них веники и началось самоистязание с шумом, криком, кряхтеньем, сопеньем.
– Ах! Как за душу-то ймёт, мать честная, – рыдал Бабэльмандебский.
– И не говори, Абрамыч, – вторил ему дед Пескарь. – Дыхание спёрло и кобчик аж к горлу хребет подпирает. У-ух, мама родная! Хорошо-о! Я сейчас на полати залезу. А ты уж будь так добр, мил человек, веничком меня, да этак с чувством, с расстановкой.
Бабэльмандебский от души старался ублажить деда Пескаря, энергично работая веником.
– По спинозе, по спинозе! – кряхтел, пыхтел и командовал старик. – Таперича ниже, по мягким местам. Так её в бороду и в Кузькину мать. По икрам, по пяткам. Ух-х! Как на свет народился. Банька, она брат, расслабляет, и в то же самое время как-то мобилизует. Хорошо-о-о!
Пришла очередь Ивана Абрамыча лезть на полку. К этому времени Манюня успел несколько прийти в себя, освоиться и акклиматизироваться. Поэтому предложил свои услуги по части истязания своего товарища.
– Так! Ложись на живот, Абрамыч, – скомандовал Чубчик.
– Скажешь тоже. И без тебя знаю, – заперечил тот. – Не на спину же!
– Давай, давай, ложись. Без лишних разговоров. Так. Улеглись? Отлично. Теперь, Макар Макарыч, держите его за ноги, а ты, Абрамыч, приготовься и соберись в кулак. Сейчас буду тебя иметь!
Вопреки своей тучной комплекции и кажущейся неповоротливости, Бабэльмандебский вмиг очутился в сидячем положении со свешенными вниз ногами.
– Что это ты задумал? – испуганно вымолвил он, выпучив глаза. – На что это ты намекаешь?
– Никак что плохое подумали! – засмеялся Чубчик. – Я имел в виду, что буду вас иметь веничком по всем имеющимся у вас выступам, впадинам и округлостям. А вы о чём подумали? А-а, понял! Ну что же мне сказать вам по этому поводу? Каждый думает и предполагает в меру своей испорченности. Успокойтесь, друг мой, и смело ложитесь. Ничего не бойтесь.
Конец ознакомительного фрагмента.