Глава 3. Гимнастка
Даже когда мои жесткие качели поднялись и громкая, бьющая по мозгам, музыка сменилась медленной, немного грустной и тягучей как нуга, я еще не пришла в себя: в голове стеной стоял гул, и жизнь как будто протекала за тонким стеклом, протекала медленно, а, самое главное, мимо. На моем же лице было исключительно бессмысленное выражение.
В общем, я начала. Сегодня это не так просто сделать, скажу я вам, за мной наблюдают сотни пар глаз, но одних, самых важных глаз, серых, как вечерне-осеннее небо, глаз моего отца, нет. Он болеет, и я чувствую, что стараюсь вхолостую. Как будто, если барышни-модели, сошедшие со страниц модных журналов Сюзи, позировали ради «просто так», а не фотографу, который смотрит на них довольно, словно дрессировщик на глупых кудрявых пуделей…
У меня руки струятся. Точнее, руки у меня абсолютно нормальные, не подумайте, но дурацкий костюм сделал из них почти что крылья. И не просто крылья, а еще и с блестками. Это неспроста, точно вам говорю. Я ухнула вниз, в последний момент зацепившись коленями за дощечку качелей, а они, качели, все витали и витали, раскачиваемые моими немыслимыми, непроизвольными, но энергичными телодвижениями. Я в восторге от себя и от музыки, от музыки и от себя, от нас двоих, которые уже успели слиться воедино. Сейчас, именно сейчас пройдет волнение, которое вызвал во мне юноша в первом ряду, выглядевший растерянным и чужим, всегда чужим. Сейчас мурашки испугаются высоты и покинут меня, перебегут к кому-нибудь из зрителей снизу. Сейчас скрипка, которая до этого прекрасного момента послушно и кротко аккомпанировала какому-то глубокому и тревожащему инструменту, название которого я постоянно забывала, громко зарыдает. Мой музыкант дернется и замрет на месте с блаженным выражением лица, а я изогнусь так, что вполне смогу упасть, мои костлявые коленки возможно уже не смогут с силой сжимать жесткую дощечку. А я… А я в это время как ухну да как ухвачусь за веревки сильными руками и притяну к себе все тело, пару секунд летая стоя и в такт стучась спиной о бесчувственный кусок дерева!
Вот она! Я слышу ее. Жалобный плач скрипки растет, грозясь перерасти в истерику и перебить все тарелки в доме. Он вибрирует, и я, возбужденная, облизываю обсохшие губы, вспоминая, что сейчас привлеку к себе максимальное внимание, подтянув тело к себе и перевернувшись с ног на голову, внезапно, неожиданно, не успев досчитать до десяти. Это всегда получается быстро, кровь в голову, ногти впиваются в нитки, а глаза, которые я специально держу широко открытыми, задыхаются от толстого потока воздуха. Он, тот самый из первого ряда, образ которого сидит в голове, задержит дыхание и перестанет моргать, наслаждаясь от боли в глазах. Он точно-точно будет переживать, я же заставлю. И в моей голове появляются такие безумно-сладкие мысли, которые никогда бы не пришли мне в голову раньше, до того, как я его увидела. Только, скрипочка, милая, не подведи.
Звук вибрирует, вибрирует и… обрывается. От неожиданности я тоже обрываюсь, в нелепой позе, с выгнутой спиной и коленями на уровне лица. Скрипач не должен был этого делать, зачем? Сидит, наверное, сейчас, судорожно сжимая смычок, глаза открыть не смеет. Прислушивается к тому хаосу чувств, что заполнил его без предупреждения. У нас в этот момент одна душа на двоих, он знает. Я даже репетировать в полную ногу без него не могу, а он – без меня.
То, что творилось в моей темной еще душе, передалось ему и ошеломило. Ты играй, милый, играй. Это же пройдет, верно? Скоро пройдет, а пока твоя тишина – и я падаю.
Пусть это все длилось лишь пятую часть от мгновения, я живо представила, как лежу на брезентовом полу, разбитая и глупая-глупая-глупая, зрители переговариваются между собой. Изредка доносятся до уха хохотки. Они все уходят к мороженщику, лижут шоколадные и ванильные шарики в вафельных рожках. А тот из первого ряда скользит взглядом по мне, быстро-быстро, и молчит.
Он ведь всегда молчит, правда?
И уходит. Далеко, туда, куда даже мои сны не забредают.
Я почти уже упала, и духовно, и просто – носом вниз, когда меня поддержал мой милый скрипач, который всегда умел открывать глаза тогда, когда не хочется.
Это ведь можно перевести в разряд трюков-обманок, настолько обманчивых обманок, что даже и саму гимнастку обмануть могут? Только не рассказывайте папочке, я вас умоляю, он же не переживет!
Разве я смогу выступать дальше? Красная, с перекошенным лицом (интересно было бы сейчас увидеть себя в зеркале, ха!) и расширенными зрачками, сердцем, бьющимся в горле и ноющей ногой? И куда ни взглянешь – всюду люди, и все они, черт возьми, смотрят на меня, а не занимаются собой, как обычно. Зато за кулисами точно стоит Сюзи, бледная и встревоженная, ее окружает туча кавалеров, которые то и дело заглядывают ей в глаза и предлагают стакан воды.
Никогда я еще так не ждала конца своего выступления, в меня словно вгрызлись сотни зубов. Хотя нет, не вгрызлись, а всего лишь раздражающе покусывают, тянут вниз. Тело ноет. Тем временем, я с ужасом представляю, как придется еще раскланяться и убежать, легко и неспешно, когда ноги несут тебя от людских глаз куда быстрее, чем хочется.
Я честно стараюсь думать о чем-то отвлеченном, пока музыка затихает и качели несут меня вниз, к земле под ногами. Но этот свалившийся мне на голову, такой нужный мне и в то же время появившийся так не вовремя, зритель не выходит у меня из головы. Даже, когда я закрываю глаза, образ всплывает в памяти. Да нет, не всплывает даже, а п о я в л я е т с я, настолько он четок. Мерлин, как же меня раздражает и злит его дурацкое неожиданное появление, отрешенный вид и взгляд внутрь. Если он также смотрит на свою девушку – я искренне ей сочувствую. Как, наверное, каждый раз сбивается с ритма ее несчастное сердце, ха-ха! Но мне отчего-то не нравится его девушка, мне кажется, что она страшненькая. И имя у нее наверняка глупое. А он, скорее всего, любит ее и дарит цветы. Оно ведь всегда так, ага.
Я кланяюсь быстро и часто. Аплодисменты гуще, чем должны были быть. По-моему, даже преувеличенно громкие, хотя, вполне возможно, что мне только кажется. Я резко поворачиваюсь и закрываю глаза, ведь чем меньше я его вижу, тем быстрее он выветрится у меня из памяти, правда?
Несусь к кулисам, быстро-быстро, перескакивая с ноги на ногу, и натыкаюсь на Сюзи. Она улыбается неуверенно, а я бросаюсь к ней в объятия и призываю слезы. Но они не идут, встали комом в горле и издеваются. Ни сглотнуть, ни сказать, ни слова. Я уткнулась сухо шмыгающим носом ей в плечо и нарочно стиснула зубы, не доверяя шершавому комку внутри меня, который в любой момент может протиснуться еще глубже, внутрь и тогда уж мои слезы зальют блузку Сюзи. Вот парни, наверное, обрадуются, когда увидят ее насквозь мокрой, а я им такой возможности не дам. Мне одной одиноко страдать.
Моя подруга бормочет что-то про поклон, и я осознаю, что снова надо выходить, снова улыбаться и может быть даже принимать цветы. Я отчаянно мотаю головой и для убедительности отстраняюсь от нее, размахиваю руками. Сюзи некоторое время недоуменно смотрит на меня, а потом, пожав плечами, выходит.
Я уже несусь в гримерку. Прислоняюсь к двери и сползаю по ней картинно. Медленно-медленно, наэлектризованные волосы шуршат и стоят дыбом, а глаза закатываются совсем уж смешно, но после этого обычно становится легче. А самое главное, что в гримерке тишина. Ее нарушает только стойкий запах духов, который висит густо и плотно, но они настолько вкусные, что им можно.
Я полусижу, полулежу, полусплю, полуживу, мой взгляд расфокусирован и бродит по комнате в поисках тарелок, кружек, фарфоровых кукол и чего-либо другого, что можно грохнуть об пол. Я не истеричка, что вы, но так давно мечтала сотворить что-нибудь этакое, что не воспользоваться случаем было бы кощунством. Увы и ах, ни одного хрупкого и ценного предмета во всей комнате так и не сыскалось, мое показательное выступление закончилось, так и не начавшись.
Я кинула взгляд на ногу, где разместились злосчастные голуби и голубки, которые прохаживались мимо старых, исписанных признаниями в любви, лавочек и клевали носом землю. Интересно, зачем они это делали? Может, голодные? Или это самцы так выставляются перед самочками, которые делают вид, что их ничего не интересует, кроме той молодой парочки, которой на рисунке, к сожалению, не было, но она обязательно существовала и манила голубок на семечки. А несчастные голуби выделывались и так, и этак, но какая тут романтика, на голодный желудок?
Чем-то эти несчастные напоминали меня. Но я не птица, во мне куда больше злобы, сил и мозгов. И сейчас я уничтожу этот рисунок, медленно-медленно, начиная с того неудавшегося фонаря. Потом нажму пальцем на голубку и снесу ей голову, повергнув голубя в шок. Прочь лавочки! Зачем они нужны в парке где одни влюбленные?
И эти ужасные осенние листья.
Это такое удовольствие – срываться на других, что я тут же пришла в гармонию с собой и даже замурлыкала папину любимую колыбельную под нос, изредка морщась, когда тушь вместо того, чтобы просто стереться, размазывалась на полноги. Впрочем, этим можно было пользоваться. Рисовать рожицы и хохотать над выражениями их черных, незаконченных лиц. Вдруг, прервав мой смех, раздался тихий стук в дверь – раз, два, три.